Страница:
Гергейфи остановился. Он давно уже дошел до проспекта Андраши. В данную минуту необходимо было многое уяснить себе, заново решить, как следует себя держать, понять - сейчас, перейдя границу, - попал ли он в полосу тумана, приняв это приглашение на сегодняшний вечер. (А что ему, собственно, оставалось делать? Но нет! Ласло ведь заранее тайком спросил его, и ему ничего не стоило решительно отказаться от приглашения!) Полоса тумана. В чем тут было дело? В той странной власти, которую Марго приобрела над Ласло, над ним, над обоими. Необходимо было стряхнуть с себя эту власть, забыть о ней!
Такое намерение тяжело нависло над ним, но как его осуществить, он так и не придумал. Сейчас ему больше всего хотелось чашку кофе, залить вино. Так живо заинтересован в судьбе другого был Тибор Гергейфи, что сонливость и вялость с него как рукой сняло. В этом мы усматриваем удивительные свойства его натуры.
Одолеваемый тяжелыми мыслями о Марго, Гергейфи наконец огляделся. Он, как оказалось, стоял у монумента, находившегося немного в стороне от широкого бульвара. Монумент изображал человека, скрывшего свое лицо за приподнятым плащом: то был безымянный летописец короля Белы IV, венгерский историк XIII столетия.
Тетушка Ада Вукович вдруг перестала шагать по Вене и засела в "Империале" в своем номере. Кламтачи были этим очень обеспокоены. Но их домашний врач, доктор Феликс Гевиннер, немедленно приглашенный к ней, сказал, проконсультировавшись еще и с невропатологом, которого привел с собой, что это сущие пустяки. Люмбаго, "прострел", как это принято называть в просторечии. Славная тетушка слишком много бегает по городу, она не привыкла к быстрой ходьбе по твердым мостовым, к тому же она при этом потела и, видимо, схватила простуду. Когда она уже сможет кое-как передвигаться - а прописанные ей втирания быстро этому поспособствуют лучше всего ей отправиться домой, в деревню, там она скоро совсем поправится.
Так оно и вышло. Но для переезда она была еще слишком беспомощна. Кто-то должен был ее сопровождать. А так далеко погоня за наследством все же не заходила. К тому же тщедушная Эжени не смогла бы управиться с весьма корпулентной дамой, скажем, при посадке в вагон. Начальник же департамента безвыходно сидел в присутствии. Поручение это было возложено на Зденко; уже приближалась троица, а следовательно, и каникулы. В общем-то, он был доволен: таким образом ему удастся разведать места, где ему предстоит провести лето.
Когда в троицын день он ехал с теткой через Земмеринг (в Вене при посадке в вагон, конечно же, помогали родители и горничная), госпожа фон Вукович пожелала пойти в вагон-ресторан, что и было сделано без особых усилий. После сытного обеда, во время которого она, можно сказать, почти одна выпила бутылку красного вина, к черному кофе еще заказала изрядную толику коньячку, тут уж и Зденко нельзя было отказаться.
Одним словом, он убедился, что она выпивоха, и тем самым лучше уразумел ее недомогания. Коньяк вряд ли можно рассматривать как противоревматическое средство, к тому же она, возможно, не так злоупотребляла им в присутствии родителей Зденко, а врачи были достаточно деликатны. Наконец тетушке Аде такое воздержание, видимо, наскучило, и она опять стала прикладываться к бутылочке.
Зденко по непонятной причине симпатизировал этой ее страсти, не потому, что сам был охоч до подобных противоревматических средств. Но он чувствовал, что на этой почве с ней проще будет столковаться без особых тягот и хитростей. Вдобавок пьяницы всегда гуманнее трезвенников. Они охотнее вступают в разговоры, а если уж они не в состоянии говорить, то это еще лучше.
Уже сейчас, когда озаренные солнцем дали и утесы на земмерингском участке дороги сменялись, мелькая в больших, слегка покачивающихся окнах вагона-ресторана, исчезла некая тревога из-за этой тетушки, которую еще несколько минут тому назад ощущал Зденко. Теперь он, что и говорить, все видел правильно; ибо позднее в Ванице в течение нескольких дней его пребывания там она оставалась невидимой, и лакей подавал обеды и ужины молодому господину, восседавшему за столом в полном одиночестве.
А сейчас, доставив тетушку из вагона-ресторана в купе (захватив еще и маленькую плоскую флягу), Зденко, а вместе с ним и старая дама уснули на своих удобных, мягких сиденьях. Юноше были непривычны, даже в малых дозах, противоревматические средства.
В Константинополе - вход в знаменитую гавань пассажиры "Кобры", собравшиеся в носовой части судна, встретили при самой пасмурной погоде к обоим нашим путешественникам, с их согласия, разумеется, примкнул доктор Харбах, так как они собирались в Будапешт; там жили Руссовы, и для него это было наиболее привлекательным моментом. Покуда оба наши господина занимались своими делами, он фланировал по городу. Главной целью был тогда Бухарест. Там они целый ряд дней провели, так сказать, в духе Гольвицера; доктор Харбах столовался в роскошнейших ресторанах, где гостям предлагалось сначала одобрить мясо или рыбу в сыром виде, затем посмотреть, как их жарят на противне.
Весьма характерно для данной ситуации, что Хвостик - так сказать, искоса поглядывая на Дональда, - охотно видел врача в его обществе, даже независимо от того, что разговоры с доктором Харбахом открыли для него много нового, а познавать, учиться хотел всегда наш Пепи, основное в его жизни было воспринимать. Кстати говоря, и врач уже кое-что знал о молодом англичанине, хотя при выходе из Бейрутской гавани он не заметил, как тот сунул в рот обгоревшую спичку вместо трубки, но заметил, как испуганно взглянула на Дональда старуха Крулов.
Белград, где они закончили свои дела с генеральным директором, инженером Восняком, принес Хвостику известное облегчение. Здесь наконец он мог высказать все, что касалось бр.Клейтонов, а значит, и его самого. В прохладной задней комнате конторы Мило в отеле на улице Короля Милана, где, само собой разумеется, они жили все трое, было выпито несколько бокалов вина, и, как это ни странно, под влиянием чужого воздуха Хвостикова сдержанность несколько поубавилась. Так Мило узнал, как в действительности обстоят дела сейчас, после того как занавес опустился.
Его точка зрения осталась незыблемой: поменьше осложнений и побольше пользы для Пепи. Прежде всего он порекомендовал: никакого вмешательства это, конечно, само собой разумелось - и еще добавил, что состояние, в каком находится Дональд, таит в себе бесчисленные неожиданности и опасности; Хвостику следует быть начеку, не обманываться гладкой и спокойной поверхностью. Надо полагать, Мило видел, что под этой поверхностью творится.
После этих поучений дней за десять до троицы они прибыли в Будапешт и остановились в "Британии". Доктор Харбах тотчас же отправился к Руссовым, тогда как Дональд и Хвостик продолжали деятельность dans la meme branche и кстати познакомились с Путником и Гергейфи, с которыми им не удалось встретиться в прошлое свое пребывание здесь.
Что касается этого Гергейфи, то уже пора спросить, кто он, собственно, такой, независимо от его непосредственного и весьма живого участия в судьбе Ласло? Когда он наконец вышел из долгого оцепенения на проспекте Андраши перед памятником безымянному королевскому летописцу, он пересек широченную улицу и на другой стороне вошел в большое кафе, почти столь же пустынное, как и улица, видимо уже закрывавшееся. Но он еще успел выпить кофе. Винные пары улетучились. Он этого хотел. Тибор опять собрался в путь на улицу Дербентеи, где у него была маленькая, но весьма элегантная квартирка.
Он теперь стал очень похож на своего отца: тонкой фигуркой, походкой, худощавым лицом с резкими чертами. Даже пристрастие к крепким духам он делил с управляющим старика Глобуша, такое пристрастие было несколько неожиданно в столь экономном субъекте. Но Венгрия - это не Верхняя Австрия и не Нижняя Бавария. Тибор и наездником был превосходным, совсем как отец.
После долгих лет он однажды снова приехал в Мошон погостить у отца. На сей раз его обслуживали и баловали две старые женщины. Когда они были помоложе, он их едва замечал. Теперь они пришлись ему очень по вкусу своим добродушием и незлобивостью, и он спросил старика, откуда они, собственно, взялись.
- С улицы, - отвечал папаша Гергейфи, - бывшие потаскухи из Вены.
Лишь много позднее оказалось, что эта лаконичная справка стала играть известную роль в духовном хозяйстве Тибора Гергейфи: она была веществом, растворяющим его скепсис, который укладывался в одну-единственную фразу: "Если в чем-то не везет, значит, ни в чем не повезет". Приблизительно так.
В самом деле, если бы он мог незаметно сопровождать Марго в ее прогулках, это нашло бы свое подтверждение.
Например, в музей римских древностей за Швабенбергом.
Высокоцивилизованные люди во все времена пользовались не только комфортом (как то доказывает элегантная римская ванная комната в Альтенбургском музее в Германии), но и множеством всяких излишеств, и это вызывает куда больший интерес, чем великие творения прошлого, ибо это нам ближе. Тогда, как и нынче, существовала целая армия людей, которые выдумывали эти мелочи, производили их и распространяли среди населения. Древность в определенных областях жизни была на удивление необременительной (если не была до ужаса непристойной), ведь сохранились бесчисленные статуэтки, которые сегодня вряд ли кто решится открыто поставить у себя в комнате, так великолепно они сработаны. Границы допустимого у нас значительно сузились. Кажется, у римлян (и у римлянок?) излюбленной игрушкой была крошечных размеров обезьянка, которая развлекается на свой, обезьяний лад; существовали даже движущиеся статуэтки такого рода.
В музее за Швабенбергом подобные предметы были размещены в отдельной маленькой комнате, туда допускались только мужчины, если собрание музея осматривала компания, куда входили лица обоего пола. Как вел себя смотритель, статный мужчина, бывший фельдфебель, если приходили только дамы, было неизвестно. Марго, во всяком случае, являлась одна. Так что ей очень быстро и неоднократно представлялась возможность осмотреть все без исключения экспонаты.
Поэтому Гергейфи долго еще был не прав со своей абсурдной тезой: "Если в чем-то не везет, значит, ни в чем не повезет".
Руссовы немедленно дали большой ужин, в известной степени для доктора Харбаха и приехавших с ним господ, но в то же время и для la meme branche; так или иначе, были приглашены Путники и Тибор.
Между тем стало очень жарко, и в столовой у Руссовых работало четыре вентилятора и распылитель хвойного экстракта.
Это было поистине благодеянием. Разумеется, Хвостик и Дональд не явились сюда потными, прямо из конторы, а успели переодеться в "Британии" и даже принять душ. Когда они спустились вниз, в холле гостиницы уже сидел доктор Харбах, такой же освеженный и в вечернем костюме.
Дональду все еще казалось, что глаза ему застилает пелена знойной тьмы этих дней, она не исчезала и, точно паутина, закрывала лицо. Он чувствовал ее даже под душем, между собою и белой кафельной стеной. Это рождало ощущение неловкости, замаскированности полосы обеспечения, как говорят военные, и, может быть, даже легкое головокружение.
После недолгой поездки в машине они попали в дом к Руссовым, где, по счастью, было прохладно.
В этом своем более или менее сносном, хотя все еще затуманенном, состоянии Дональд впервые увидел госпожу Марго Путник, сестру la reine.
Гергейфи - смокинг среди прочих смокингов - стоял рядом, когда Дональда представили госпоже Путник в гостиной, столь же прохладной, как и столовая, двери которой были еще закрыты.
В Тиборе вновь вовсю взыграло то его специфическое желание все видеть насквозь, если можно так сказать: жажда во все проникнуть. Дональд был ярко освещен люстрой. Но Марго стояла, как бы отступя за стену приглушенного света, в топазовом луче торшера. И все-таки Гергейфи заметил в ее лице - которое он обычно, не считая тех минут, когда она декламировала стихи Петефи, привык видеть как наглухо закрытое ставнями окно, - вспышку, увидел словно сквозь щель, но у нее это было как знак пробуждения - в момент, когда она увидела Дональда.
И тут Тибору окончательно уяснился тот единственно возможный для Ласло путь к свободе, то есть в Бухарест.
Сразу же все стерлось и заслонилось тем внешним, что примешалось сюда. Доктор Харбах, с которым знакомили гостей, Ирма Руссов, с бокалами на подносе, изысканные старички Руссовы, заговорившие с Тибором. А вскоре открылись и широкие двери столовой.
Как прежде рядом с la reine, так и теперь Дональд сидел с ее сестрой, но не залитый со всех сторон роскошеством света. Пелена знойной тьмы, которую он уже столько раз чувствовал сегодня, в первый свой день в Будапеште, преображенная и охлажденная, была перед ним и здесь; и, не ощущай он от этого странной неловкости (даже в руках), он легко, без заминки проникся бы прекрасным приподнятым настроением. То существо, что рядом с ним двигало руками над тарелкой, с легким звоном прибора, было как внезапно слетевшая к нему надежда, как дверь, открывшаяся вопреки всем ожиданиям.
Дональд сразу понял, что Бейрут, видимо, не тема для разговора с соседкой по столу, и предпочел рассказать ей о тромбонистах с "Кобры" и о том, как толпа на набережной устроила им овацию после прощального концерта. Она от души смеялась. Гергейфи видел это, он сидел наискосок от нее, через стол.
Он взял себя в руки, наш Тибор, быстро и энергично соображая. Ведь он явился сюда с готовым и твердым намерением, касавшимся, конечно, не Ласло, а этого англичанина и его прокуриста. Но теперь, когда он вдруг увидел, как при виде Дональда блеснуло что-то за наглухо закрытыми ставнями Марго, и сейчас незаметно наблюдал за обоими, ему еще раз и гораздо отчетливее представилась отправная точка иной возможности: один из вариантов освобождения Путника.
Это значило привести одно в согласие с другим.
Он понял это тут же, за столом.
Теперь следовало сообразить как. Старик Глобуш из Мошона многого добился, стал богатым человеком. Но его машинный парк безнадежно устарел. И необходимость обновления становилась безотлагательной. Если бы ему, Тибору, удалось привезти в Мошон этого англичанина, да еще по поручению Будапештского коммерческого общества, в котором служил Тибор, чтобы там, в Мошоне, во время переговоров о приобретении новой техники, от локомобилей до сеноворошилок, добиться наиболее благоприятных условий от фирмы "Клейтон и Пауэрс", это изрядно укрепило бы позиции его отца и его собственные позиции в будапештской фирме тоже, и старику Глобушу пошло бы на пользу. Неужели невозможно заманить англичанина в Мошон в качестве эксперта, чтобы со знанием дела установить, что же там необходимо, и сразу же получить от англичанина и его прокуриста преимущественные предложения?! Конечно, все поставки будут осуществляться череп будапештскую фирму, но при наиболее благоприятных условиях можно будет приобрести товар для Мошона по более низким ценам, принимая во внимание то, что поставки будут комплектные. Сам Глобуш был как бы живым капиталом. За эту сделку можно было браться с чистой совестью.
Любое сконто, которое тому было нужно при быстром проведении этой сложной операции, нетрудно было получить с венского завода.
При этом Гергейфи уже знал, что господа собираются ехать дальше, в Хорватию.
Мошон был почти что по пути.
Фирма предоставит машину.
А уж на месте непомерное венгерское гостеприимство тоже сделает свое дело.
К тому же в Мошоне уже есть нечто вроде господского дома. Старый Глобуш построил его, а сам, конечно, как и прежде, живет в крестьянской избе. Но одно время он носился с мыслью о женитьбе, хотя в последний момент отказался от нее. Теперь там стоит вилла со всем возможным комфортом. Надо будет на нее поглядеть.
Все это Гергейфи обдумывал за столом. После ужина следует наладить контакт с англичанином. С прокуристом, пожалуй, придется держать ухо востро, это типичный венский пройдоха, наверно, хитрый как бес; он даже со стариком Руссовым очень сносно говорит по-венгерски. То, как легко Дональд беседовал с Марго по-французски, тоже не укрылось от внимания Тибора. Но на эту удочку он не клюнет. За сегодняшний день он уже успел услышать, как отлично Дональд говорит и по-немецки. И хватит с него. А что, если он и по-венгерски разумеет? Для англичанина это невероятно. Но так или иначе, тут надо соблюдать осторожность, хотя бы из-за венского прокуриста. Сидя за столом, Тибор решил еще сегодня ночью отослать спешное письмо своему отцу в Мошон. На старика можно положиться. В нем есть шарм, шик и даже элегантность, уж он-то сумеет все наилучшим образом подготовить и устроить. Карету, верховых лошадей, красивых девочек для услуг, а там, где требуются надежные люди - для чистки платья, обуви и прочего, - обеих старух. "Бывшие потаскухи из Вены". Тибор улыбнулся, отложил свои деловые раздумья и прислушался к болтовне господина инженера Радингера из Вены (там его прозвали "джентльменом с большой буквы"!) с племянницей госпожи Руссов, молодой, замечательно красивой дамой, но не во вкусе Гергейфи (мы охотно как-нибудь узнаем о его вкусах - может быть, "красивые девочки" из Мошона?). Разговор между Радингером и его дамой велся на немецком языке.
Можно сказать, многоязычный стол. Доктор Харбах за ужином долго беседовал с Ирмой Руссов, но предмет их разговора остался неизвестным для окружающих, остался погребенным под царившей здесь многоголосицей, но под спудом, казалось, пустил глубокие разветвленные корни. Итак, эта беседа не была беспредметной, что обычно в обществе не принято. На Николетту Гаудингер, племянницу хозяйки дома, "джентльмен с большой буквы" наводил жуткую скуку, чего он сам, видимо, нимало не замечал, а она вновь и вновь пыталась прислушаться через стол, о чем же говорят Харбах и его дама, может, даже надеялась вмешаться в их разговор как третья собеседница, но тщетно. Оба что-то быстро бормотали, ни на кого не обращая внимания.
Госпожа Руссов была очень довольна. Она часто и с болью ощущала, как мало родительский дом, при всем его богатстве, дал этому милому и одаренному ребенку, у которого, увы, нет тех ярких вывесок, которые обычно выводят женщину в люди. А ведь если хорошенько приглядеться, Ирму Руссов ни в коем случае нельзя было счесть некрасивой. Она была хорошо сложена, ростом выше отца и матери, а ее лицо под шапкой пепельных волос было как бы освещено изнутри и казалось прекрасным от глубокого, искреннего благожелательства. В Германии эта девушка, наверное, нашла бы свое счастье. Но для Будапешта, как, впрочем, для Вены или Парижа, ей уж очень не хватало блеска.
Как раз об этом и думала сейчас госпожа Руссов и была счастлива, что такой интеллигентный и благообразный мужчина, как доктор Пауль, чей большой родительский дом в Вене она хорошо знала, все свое внимание сосредоточил исключительно на ее дочери.
Это продолжалось целый вечер. И потом, когда, отужинав, все общество из столовой перешло в другую, еще более обширную гостиную, нежели та, где встречали гостей, эти двое умудрились вместе выйти из столовой и сесть в гостиной друг подле друга.
Гергейфи вскоре удалось осуществить свой план, который он подал как бы мимоходом и под весьма невинным соусом - сокрушался о неисполнимости желания, рассказывая о Мошоне, о деревенской жизни в Венгрии. И лишь под конец на заднем плане прошествовали длинными рядами фразы о сельскохозяйственных машинах. Если бы это было возможно, если бы они пошли навстречу его старому дядюшке (Глобуш вовсе не был ему дядюшкой)! Чисто кассовая сделка! Так он завоевал Хвостика! Поживем - увидим, решил Хвостик. Дональд опять сидел рядом с Марго и во время этого разговора, только вскользь, мимоходом коснувшегося деловых вопросов, выполнял свою обычную функцию пресс-папье.
Самое время писать старикам, решил Тибор.
Среди гостей был один счастливчик, доктор Харбах, и еще человек, который почти уже собирался им стать, ибо он почувствовал облегчение, а именно Дональд.
В первом случае все сошло гладко. Во втором Дональд решился - правда, сразу, без раздумий - принять Марго Путник как порошок от головной боли, убежденный в действенности этого медикамента. Потому-то эффект его уже сказывался. И на сей раз он твердо решил ничего не упустить, быть готовым к любого рода активности.
Сегодня это называется "бегство вперед". Подобные элегантные выражения тогда еще не были в ходу.
Читателю и автору делается жутко. Итак, верзила и впрямь намерен стать человеком, а для этого, надо сказать, требуется немало сил и энергии.
И здесь тоже все шло гладко, точнее, гладко катилось под гору - бац! Вот уже приглашение к Путникам. В этом Будапеште один праздник следует за другим. Дела Гергейфи процветали, и не только мошонские (визит в Мошон Дональда, Хвостика и даже доктора Харбаха, которого Тибор считает чем-то вроде лейб-медика при англичанине, должен, как уже условлено, состояться через два дня!), но мы проговоримся - и бухарестские. Тибор уже понял: Дональд потерял голову, и притом сравнительно быстро; конечно, он это приписывает влиянию прелестей Марго, не подозревая, как всегда, о существовании, пусть отдаленного, второго плана.
Скандала Гергейфи ничуть не опасался. Недопустимо только, чтобы скандал произошел между ним, Тибором, и англичанином. И в самом оптимальном варианте все должно было кончиться двумя бегствами: Клейтона в Мошон и Ласло в Бухарест. Задумано совсем не глупо.
Доктор Харбах повергает нас в изумление. Не оттого, что он через три дня обручился с Ирмой Руссов. Это мы вполне понимаем. Даже фройляйн Гаудингер вполне это понимает, хотя она тоже в этом участвовала, и тем самым демонстрирует нам, что и она кое-чего стоит. А оттого, что он потом, когда все в основном протекло в соответствии с планом Гергейфи, вместе с Дональдом и этим любезным старичком Хвостиком поехал дальше, вместо того чтобы провести до конца свой отпуск в Будапеште, возле невесты.
Сторонний наблюдатель даже на своем собственном обручении! Он и на это способен.
И доктор Харбах наблюдал со стороны - он это умел - свои собственные сомнения в этом вопросе, рассматривал их как обязательное приложение, от которого просто никуда не денешься ("И да проверит себя вступающий в брак!" - изощренная проверка, хотя, в сущности, вполне тривиальная). Он точно знал, что поступает единственно правильно. В его случае это выяснилось несколько позднее.
В Вене, то есть на Райхсратштрассе, и соответственно в Хаккинге сочли тогда это обручение весьма правильным, имея в виду не столько саму Ирму (ее здесь помнили только подростком), сколько имущественное положение невесты, рассматривая этот брак как возвращение сына в исконное, хорошее общество (за которое всегда следует держаться).
Впрочем, отъезд доктора Пауля из Будапешта не испортил дела. Свадьба должна была состояться тем же летом.
Ирма была уже не молодой девушкой, ей было за тридцать, да и Харбах тоже не юноша, может быть, года на три-четыре постарше Ирмы. Когда она увидела его на приеме у своих родителей после шестнадцатилетнего перерыва, в нее словно раскаленная стрела вонзилась. С этой секунды она жила как бы оборотясь к нему, так растения поворачиваются за солнцем.
Разумеется, вскоре обо всем объявили старикам, как полагается, и Ирме вовсе не показалось смешным, что Пауль просил у отца ее руки (как тут не вспомнить звонкий смех Моники Бахлер в издательстве на Грабене по поводу таких же намерений Роберта Клейтона).
Одновременно с этим радостным и волнующим событием Дональд своей запланированной активностью, на которую он в известной мере сам себя обрек, сперва испугал Марго, потом привел в ярость, а под конец поверг в полное отчаяние.
При этом англичанин ей нравился, и даже очень! Но ведь она была скована по рукам и ногам, и это еще только усугубляло все, решительное отступление было уже невозможно из-за Ласло: он домогался ее. Теперь он нуждался в Марго, в ее тактично-блистательных выступлениях во время светских сборищ, что следовали одно за другим. Но она тосковала по тишине и по той мирной могиле всех ее желаний, там, за Швабенбергом, в маленькой комнате смотрителя музея. Только здесь она могла сохранять свое лидерство, в присутствии ограниченного и боготворящего ее человека, который никогда бы не посмел хоть на шаг отступить от той черты, которую она блюла, или хотя бы от того, как она желала ее блюсти.
Разумеется, в своих соображениях Гергейфи исходил из того, что Марго ведь в конце концов абсолютно недоступна (о ее визитах в музей древностей он же ничего не знал). Но то, что было известно ему от Ласло, оставалось неизвестным англичанину. Притормозить Дональда было для Марго почти невозможно, и возникновение компрометирующей ситуации, в которую они могли попасть, по-прежнему было не исключено.
Весьма примечательно, что, как раз когда этот злополучный англичанин начал бодро и усиленно за ней ухаживать, в Марго поднялась страшная ненависть ко всем мужчинам вообще, за исключением того довольно видного, по раболепного существа в музее.
Такое намерение тяжело нависло над ним, но как его осуществить, он так и не придумал. Сейчас ему больше всего хотелось чашку кофе, залить вино. Так живо заинтересован в судьбе другого был Тибор Гергейфи, что сонливость и вялость с него как рукой сняло. В этом мы усматриваем удивительные свойства его натуры.
Одолеваемый тяжелыми мыслями о Марго, Гергейфи наконец огляделся. Он, как оказалось, стоял у монумента, находившегося немного в стороне от широкого бульвара. Монумент изображал человека, скрывшего свое лицо за приподнятым плащом: то был безымянный летописец короля Белы IV, венгерский историк XIII столетия.
Тетушка Ада Вукович вдруг перестала шагать по Вене и засела в "Империале" в своем номере. Кламтачи были этим очень обеспокоены. Но их домашний врач, доктор Феликс Гевиннер, немедленно приглашенный к ней, сказал, проконсультировавшись еще и с невропатологом, которого привел с собой, что это сущие пустяки. Люмбаго, "прострел", как это принято называть в просторечии. Славная тетушка слишком много бегает по городу, она не привыкла к быстрой ходьбе по твердым мостовым, к тому же она при этом потела и, видимо, схватила простуду. Когда она уже сможет кое-как передвигаться - а прописанные ей втирания быстро этому поспособствуют лучше всего ей отправиться домой, в деревню, там она скоро совсем поправится.
Так оно и вышло. Но для переезда она была еще слишком беспомощна. Кто-то должен был ее сопровождать. А так далеко погоня за наследством все же не заходила. К тому же тщедушная Эжени не смогла бы управиться с весьма корпулентной дамой, скажем, при посадке в вагон. Начальник же департамента безвыходно сидел в присутствии. Поручение это было возложено на Зденко; уже приближалась троица, а следовательно, и каникулы. В общем-то, он был доволен: таким образом ему удастся разведать места, где ему предстоит провести лето.
Когда в троицын день он ехал с теткой через Земмеринг (в Вене при посадке в вагон, конечно же, помогали родители и горничная), госпожа фон Вукович пожелала пойти в вагон-ресторан, что и было сделано без особых усилий. После сытного обеда, во время которого она, можно сказать, почти одна выпила бутылку красного вина, к черному кофе еще заказала изрядную толику коньячку, тут уж и Зденко нельзя было отказаться.
Одним словом, он убедился, что она выпивоха, и тем самым лучше уразумел ее недомогания. Коньяк вряд ли можно рассматривать как противоревматическое средство, к тому же она, возможно, не так злоупотребляла им в присутствии родителей Зденко, а врачи были достаточно деликатны. Наконец тетушке Аде такое воздержание, видимо, наскучило, и она опять стала прикладываться к бутылочке.
Зденко по непонятной причине симпатизировал этой ее страсти, не потому, что сам был охоч до подобных противоревматических средств. Но он чувствовал, что на этой почве с ней проще будет столковаться без особых тягот и хитростей. Вдобавок пьяницы всегда гуманнее трезвенников. Они охотнее вступают в разговоры, а если уж они не в состоянии говорить, то это еще лучше.
Уже сейчас, когда озаренные солнцем дали и утесы на земмерингском участке дороги сменялись, мелькая в больших, слегка покачивающихся окнах вагона-ресторана, исчезла некая тревога из-за этой тетушки, которую еще несколько минут тому назад ощущал Зденко. Теперь он, что и говорить, все видел правильно; ибо позднее в Ванице в течение нескольких дней его пребывания там она оставалась невидимой, и лакей подавал обеды и ужины молодому господину, восседавшему за столом в полном одиночестве.
А сейчас, доставив тетушку из вагона-ресторана в купе (захватив еще и маленькую плоскую флягу), Зденко, а вместе с ним и старая дама уснули на своих удобных, мягких сиденьях. Юноше были непривычны, даже в малых дозах, противоревматические средства.
В Константинополе - вход в знаменитую гавань пассажиры "Кобры", собравшиеся в носовой части судна, встретили при самой пасмурной погоде к обоим нашим путешественникам, с их согласия, разумеется, примкнул доктор Харбах, так как они собирались в Будапешт; там жили Руссовы, и для него это было наиболее привлекательным моментом. Покуда оба наши господина занимались своими делами, он фланировал по городу. Главной целью был тогда Бухарест. Там они целый ряд дней провели, так сказать, в духе Гольвицера; доктор Харбах столовался в роскошнейших ресторанах, где гостям предлагалось сначала одобрить мясо или рыбу в сыром виде, затем посмотреть, как их жарят на противне.
Весьма характерно для данной ситуации, что Хвостик - так сказать, искоса поглядывая на Дональда, - охотно видел врача в его обществе, даже независимо от того, что разговоры с доктором Харбахом открыли для него много нового, а познавать, учиться хотел всегда наш Пепи, основное в его жизни было воспринимать. Кстати говоря, и врач уже кое-что знал о молодом англичанине, хотя при выходе из Бейрутской гавани он не заметил, как тот сунул в рот обгоревшую спичку вместо трубки, но заметил, как испуганно взглянула на Дональда старуха Крулов.
Белград, где они закончили свои дела с генеральным директором, инженером Восняком, принес Хвостику известное облегчение. Здесь наконец он мог высказать все, что касалось бр.Клейтонов, а значит, и его самого. В прохладной задней комнате конторы Мило в отеле на улице Короля Милана, где, само собой разумеется, они жили все трое, было выпито несколько бокалов вина, и, как это ни странно, под влиянием чужого воздуха Хвостикова сдержанность несколько поубавилась. Так Мило узнал, как в действительности обстоят дела сейчас, после того как занавес опустился.
Его точка зрения осталась незыблемой: поменьше осложнений и побольше пользы для Пепи. Прежде всего он порекомендовал: никакого вмешательства это, конечно, само собой разумелось - и еще добавил, что состояние, в каком находится Дональд, таит в себе бесчисленные неожиданности и опасности; Хвостику следует быть начеку, не обманываться гладкой и спокойной поверхностью. Надо полагать, Мило видел, что под этой поверхностью творится.
После этих поучений дней за десять до троицы они прибыли в Будапешт и остановились в "Британии". Доктор Харбах тотчас же отправился к Руссовым, тогда как Дональд и Хвостик продолжали деятельность dans la meme branche и кстати познакомились с Путником и Гергейфи, с которыми им не удалось встретиться в прошлое свое пребывание здесь.
Что касается этого Гергейфи, то уже пора спросить, кто он, собственно, такой, независимо от его непосредственного и весьма живого участия в судьбе Ласло? Когда он наконец вышел из долгого оцепенения на проспекте Андраши перед памятником безымянному королевскому летописцу, он пересек широченную улицу и на другой стороне вошел в большое кафе, почти столь же пустынное, как и улица, видимо уже закрывавшееся. Но он еще успел выпить кофе. Винные пары улетучились. Он этого хотел. Тибор опять собрался в путь на улицу Дербентеи, где у него была маленькая, но весьма элегантная квартирка.
Он теперь стал очень похож на своего отца: тонкой фигуркой, походкой, худощавым лицом с резкими чертами. Даже пристрастие к крепким духам он делил с управляющим старика Глобуша, такое пристрастие было несколько неожиданно в столь экономном субъекте. Но Венгрия - это не Верхняя Австрия и не Нижняя Бавария. Тибор и наездником был превосходным, совсем как отец.
После долгих лет он однажды снова приехал в Мошон погостить у отца. На сей раз его обслуживали и баловали две старые женщины. Когда они были помоложе, он их едва замечал. Теперь они пришлись ему очень по вкусу своим добродушием и незлобивостью, и он спросил старика, откуда они, собственно, взялись.
- С улицы, - отвечал папаша Гергейфи, - бывшие потаскухи из Вены.
Лишь много позднее оказалось, что эта лаконичная справка стала играть известную роль в духовном хозяйстве Тибора Гергейфи: она была веществом, растворяющим его скепсис, который укладывался в одну-единственную фразу: "Если в чем-то не везет, значит, ни в чем не повезет". Приблизительно так.
В самом деле, если бы он мог незаметно сопровождать Марго в ее прогулках, это нашло бы свое подтверждение.
Например, в музей римских древностей за Швабенбергом.
Высокоцивилизованные люди во все времена пользовались не только комфортом (как то доказывает элегантная римская ванная комната в Альтенбургском музее в Германии), но и множеством всяких излишеств, и это вызывает куда больший интерес, чем великие творения прошлого, ибо это нам ближе. Тогда, как и нынче, существовала целая армия людей, которые выдумывали эти мелочи, производили их и распространяли среди населения. Древность в определенных областях жизни была на удивление необременительной (если не была до ужаса непристойной), ведь сохранились бесчисленные статуэтки, которые сегодня вряд ли кто решится открыто поставить у себя в комнате, так великолепно они сработаны. Границы допустимого у нас значительно сузились. Кажется, у римлян (и у римлянок?) излюбленной игрушкой была крошечных размеров обезьянка, которая развлекается на свой, обезьяний лад; существовали даже движущиеся статуэтки такого рода.
В музее за Швабенбергом подобные предметы были размещены в отдельной маленькой комнате, туда допускались только мужчины, если собрание музея осматривала компания, куда входили лица обоего пола. Как вел себя смотритель, статный мужчина, бывший фельдфебель, если приходили только дамы, было неизвестно. Марго, во всяком случае, являлась одна. Так что ей очень быстро и неоднократно представлялась возможность осмотреть все без исключения экспонаты.
Поэтому Гергейфи долго еще был не прав со своей абсурдной тезой: "Если в чем-то не везет, значит, ни в чем не повезет".
Руссовы немедленно дали большой ужин, в известной степени для доктора Харбаха и приехавших с ним господ, но в то же время и для la meme branche; так или иначе, были приглашены Путники и Тибор.
Между тем стало очень жарко, и в столовой у Руссовых работало четыре вентилятора и распылитель хвойного экстракта.
Это было поистине благодеянием. Разумеется, Хвостик и Дональд не явились сюда потными, прямо из конторы, а успели переодеться в "Британии" и даже принять душ. Когда они спустились вниз, в холле гостиницы уже сидел доктор Харбах, такой же освеженный и в вечернем костюме.
Дональду все еще казалось, что глаза ему застилает пелена знойной тьмы этих дней, она не исчезала и, точно паутина, закрывала лицо. Он чувствовал ее даже под душем, между собою и белой кафельной стеной. Это рождало ощущение неловкости, замаскированности полосы обеспечения, как говорят военные, и, может быть, даже легкое головокружение.
После недолгой поездки в машине они попали в дом к Руссовым, где, по счастью, было прохладно.
В этом своем более или менее сносном, хотя все еще затуманенном, состоянии Дональд впервые увидел госпожу Марго Путник, сестру la reine.
Гергейфи - смокинг среди прочих смокингов - стоял рядом, когда Дональда представили госпоже Путник в гостиной, столь же прохладной, как и столовая, двери которой были еще закрыты.
В Тиборе вновь вовсю взыграло то его специфическое желание все видеть насквозь, если можно так сказать: жажда во все проникнуть. Дональд был ярко освещен люстрой. Но Марго стояла, как бы отступя за стену приглушенного света, в топазовом луче торшера. И все-таки Гергейфи заметил в ее лице - которое он обычно, не считая тех минут, когда она декламировала стихи Петефи, привык видеть как наглухо закрытое ставнями окно, - вспышку, увидел словно сквозь щель, но у нее это было как знак пробуждения - в момент, когда она увидела Дональда.
И тут Тибору окончательно уяснился тот единственно возможный для Ласло путь к свободе, то есть в Бухарест.
Сразу же все стерлось и заслонилось тем внешним, что примешалось сюда. Доктор Харбах, с которым знакомили гостей, Ирма Руссов, с бокалами на подносе, изысканные старички Руссовы, заговорившие с Тибором. А вскоре открылись и широкие двери столовой.
Как прежде рядом с la reine, так и теперь Дональд сидел с ее сестрой, но не залитый со всех сторон роскошеством света. Пелена знойной тьмы, которую он уже столько раз чувствовал сегодня, в первый свой день в Будапеште, преображенная и охлажденная, была перед ним и здесь; и, не ощущай он от этого странной неловкости (даже в руках), он легко, без заминки проникся бы прекрасным приподнятым настроением. То существо, что рядом с ним двигало руками над тарелкой, с легким звоном прибора, было как внезапно слетевшая к нему надежда, как дверь, открывшаяся вопреки всем ожиданиям.
Дональд сразу понял, что Бейрут, видимо, не тема для разговора с соседкой по столу, и предпочел рассказать ей о тромбонистах с "Кобры" и о том, как толпа на набережной устроила им овацию после прощального концерта. Она от души смеялась. Гергейфи видел это, он сидел наискосок от нее, через стол.
Он взял себя в руки, наш Тибор, быстро и энергично соображая. Ведь он явился сюда с готовым и твердым намерением, касавшимся, конечно, не Ласло, а этого англичанина и его прокуриста. Но теперь, когда он вдруг увидел, как при виде Дональда блеснуло что-то за наглухо закрытыми ставнями Марго, и сейчас незаметно наблюдал за обоими, ему еще раз и гораздо отчетливее представилась отправная точка иной возможности: один из вариантов освобождения Путника.
Это значило привести одно в согласие с другим.
Он понял это тут же, за столом.
Теперь следовало сообразить как. Старик Глобуш из Мошона многого добился, стал богатым человеком. Но его машинный парк безнадежно устарел. И необходимость обновления становилась безотлагательной. Если бы ему, Тибору, удалось привезти в Мошон этого англичанина, да еще по поручению Будапештского коммерческого общества, в котором служил Тибор, чтобы там, в Мошоне, во время переговоров о приобретении новой техники, от локомобилей до сеноворошилок, добиться наиболее благоприятных условий от фирмы "Клейтон и Пауэрс", это изрядно укрепило бы позиции его отца и его собственные позиции в будапештской фирме тоже, и старику Глобушу пошло бы на пользу. Неужели невозможно заманить англичанина в Мошон в качестве эксперта, чтобы со знанием дела установить, что же там необходимо, и сразу же получить от англичанина и его прокуриста преимущественные предложения?! Конечно, все поставки будут осуществляться череп будапештскую фирму, но при наиболее благоприятных условиях можно будет приобрести товар для Мошона по более низким ценам, принимая во внимание то, что поставки будут комплектные. Сам Глобуш был как бы живым капиталом. За эту сделку можно было браться с чистой совестью.
Любое сконто, которое тому было нужно при быстром проведении этой сложной операции, нетрудно было получить с венского завода.
При этом Гергейфи уже знал, что господа собираются ехать дальше, в Хорватию.
Мошон был почти что по пути.
Фирма предоставит машину.
А уж на месте непомерное венгерское гостеприимство тоже сделает свое дело.
К тому же в Мошоне уже есть нечто вроде господского дома. Старый Глобуш построил его, а сам, конечно, как и прежде, живет в крестьянской избе. Но одно время он носился с мыслью о женитьбе, хотя в последний момент отказался от нее. Теперь там стоит вилла со всем возможным комфортом. Надо будет на нее поглядеть.
Все это Гергейфи обдумывал за столом. После ужина следует наладить контакт с англичанином. С прокуристом, пожалуй, придется держать ухо востро, это типичный венский пройдоха, наверно, хитрый как бес; он даже со стариком Руссовым очень сносно говорит по-венгерски. То, как легко Дональд беседовал с Марго по-французски, тоже не укрылось от внимания Тибора. Но на эту удочку он не клюнет. За сегодняшний день он уже успел услышать, как отлично Дональд говорит и по-немецки. И хватит с него. А что, если он и по-венгерски разумеет? Для англичанина это невероятно. Но так или иначе, тут надо соблюдать осторожность, хотя бы из-за венского прокуриста. Сидя за столом, Тибор решил еще сегодня ночью отослать спешное письмо своему отцу в Мошон. На старика можно положиться. В нем есть шарм, шик и даже элегантность, уж он-то сумеет все наилучшим образом подготовить и устроить. Карету, верховых лошадей, красивых девочек для услуг, а там, где требуются надежные люди - для чистки платья, обуви и прочего, - обеих старух. "Бывшие потаскухи из Вены". Тибор улыбнулся, отложил свои деловые раздумья и прислушался к болтовне господина инженера Радингера из Вены (там его прозвали "джентльменом с большой буквы"!) с племянницей госпожи Руссов, молодой, замечательно красивой дамой, но не во вкусе Гергейфи (мы охотно как-нибудь узнаем о его вкусах - может быть, "красивые девочки" из Мошона?). Разговор между Радингером и его дамой велся на немецком языке.
Можно сказать, многоязычный стол. Доктор Харбах за ужином долго беседовал с Ирмой Руссов, но предмет их разговора остался неизвестным для окружающих, остался погребенным под царившей здесь многоголосицей, но под спудом, казалось, пустил глубокие разветвленные корни. Итак, эта беседа не была беспредметной, что обычно в обществе не принято. На Николетту Гаудингер, племянницу хозяйки дома, "джентльмен с большой буквы" наводил жуткую скуку, чего он сам, видимо, нимало не замечал, а она вновь и вновь пыталась прислушаться через стол, о чем же говорят Харбах и его дама, может, даже надеялась вмешаться в их разговор как третья собеседница, но тщетно. Оба что-то быстро бормотали, ни на кого не обращая внимания.
Госпожа Руссов была очень довольна. Она часто и с болью ощущала, как мало родительский дом, при всем его богатстве, дал этому милому и одаренному ребенку, у которого, увы, нет тех ярких вывесок, которые обычно выводят женщину в люди. А ведь если хорошенько приглядеться, Ирму Руссов ни в коем случае нельзя было счесть некрасивой. Она была хорошо сложена, ростом выше отца и матери, а ее лицо под шапкой пепельных волос было как бы освещено изнутри и казалось прекрасным от глубокого, искреннего благожелательства. В Германии эта девушка, наверное, нашла бы свое счастье. Но для Будапешта, как, впрочем, для Вены или Парижа, ей уж очень не хватало блеска.
Как раз об этом и думала сейчас госпожа Руссов и была счастлива, что такой интеллигентный и благообразный мужчина, как доктор Пауль, чей большой родительский дом в Вене она хорошо знала, все свое внимание сосредоточил исключительно на ее дочери.
Это продолжалось целый вечер. И потом, когда, отужинав, все общество из столовой перешло в другую, еще более обширную гостиную, нежели та, где встречали гостей, эти двое умудрились вместе выйти из столовой и сесть в гостиной друг подле друга.
Гергейфи вскоре удалось осуществить свой план, который он подал как бы мимоходом и под весьма невинным соусом - сокрушался о неисполнимости желания, рассказывая о Мошоне, о деревенской жизни в Венгрии. И лишь под конец на заднем плане прошествовали длинными рядами фразы о сельскохозяйственных машинах. Если бы это было возможно, если бы они пошли навстречу его старому дядюшке (Глобуш вовсе не был ему дядюшкой)! Чисто кассовая сделка! Так он завоевал Хвостика! Поживем - увидим, решил Хвостик. Дональд опять сидел рядом с Марго и во время этого разговора, только вскользь, мимоходом коснувшегося деловых вопросов, выполнял свою обычную функцию пресс-папье.
Самое время писать старикам, решил Тибор.
Среди гостей был один счастливчик, доктор Харбах, и еще человек, который почти уже собирался им стать, ибо он почувствовал облегчение, а именно Дональд.
В первом случае все сошло гладко. Во втором Дональд решился - правда, сразу, без раздумий - принять Марго Путник как порошок от головной боли, убежденный в действенности этого медикамента. Потому-то эффект его уже сказывался. И на сей раз он твердо решил ничего не упустить, быть готовым к любого рода активности.
Сегодня это называется "бегство вперед". Подобные элегантные выражения тогда еще не были в ходу.
Читателю и автору делается жутко. Итак, верзила и впрямь намерен стать человеком, а для этого, надо сказать, требуется немало сил и энергии.
И здесь тоже все шло гладко, точнее, гладко катилось под гору - бац! Вот уже приглашение к Путникам. В этом Будапеште один праздник следует за другим. Дела Гергейфи процветали, и не только мошонские (визит в Мошон Дональда, Хвостика и даже доктора Харбаха, которого Тибор считает чем-то вроде лейб-медика при англичанине, должен, как уже условлено, состояться через два дня!), но мы проговоримся - и бухарестские. Тибор уже понял: Дональд потерял голову, и притом сравнительно быстро; конечно, он это приписывает влиянию прелестей Марго, не подозревая, как всегда, о существовании, пусть отдаленного, второго плана.
Скандала Гергейфи ничуть не опасался. Недопустимо только, чтобы скандал произошел между ним, Тибором, и англичанином. И в самом оптимальном варианте все должно было кончиться двумя бегствами: Клейтона в Мошон и Ласло в Бухарест. Задумано совсем не глупо.
Доктор Харбах повергает нас в изумление. Не оттого, что он через три дня обручился с Ирмой Руссов. Это мы вполне понимаем. Даже фройляйн Гаудингер вполне это понимает, хотя она тоже в этом участвовала, и тем самым демонстрирует нам, что и она кое-чего стоит. А оттого, что он потом, когда все в основном протекло в соответствии с планом Гергейфи, вместе с Дональдом и этим любезным старичком Хвостиком поехал дальше, вместо того чтобы провести до конца свой отпуск в Будапеште, возле невесты.
Сторонний наблюдатель даже на своем собственном обручении! Он и на это способен.
И доктор Харбах наблюдал со стороны - он это умел - свои собственные сомнения в этом вопросе, рассматривал их как обязательное приложение, от которого просто никуда не денешься ("И да проверит себя вступающий в брак!" - изощренная проверка, хотя, в сущности, вполне тривиальная). Он точно знал, что поступает единственно правильно. В его случае это выяснилось несколько позднее.
В Вене, то есть на Райхсратштрассе, и соответственно в Хаккинге сочли тогда это обручение весьма правильным, имея в виду не столько саму Ирму (ее здесь помнили только подростком), сколько имущественное положение невесты, рассматривая этот брак как возвращение сына в исконное, хорошее общество (за которое всегда следует держаться).
Впрочем, отъезд доктора Пауля из Будапешта не испортил дела. Свадьба должна была состояться тем же летом.
Ирма была уже не молодой девушкой, ей было за тридцать, да и Харбах тоже не юноша, может быть, года на три-четыре постарше Ирмы. Когда она увидела его на приеме у своих родителей после шестнадцатилетнего перерыва, в нее словно раскаленная стрела вонзилась. С этой секунды она жила как бы оборотясь к нему, так растения поворачиваются за солнцем.
Разумеется, вскоре обо всем объявили старикам, как полагается, и Ирме вовсе не показалось смешным, что Пауль просил у отца ее руки (как тут не вспомнить звонкий смех Моники Бахлер в издательстве на Грабене по поводу таких же намерений Роберта Клейтона).
Одновременно с этим радостным и волнующим событием Дональд своей запланированной активностью, на которую он в известной мере сам себя обрек, сперва испугал Марго, потом привел в ярость, а под конец поверг в полное отчаяние.
При этом англичанин ей нравился, и даже очень! Но ведь она была скована по рукам и ногам, и это еще только усугубляло все, решительное отступление было уже невозможно из-за Ласло: он домогался ее. Теперь он нуждался в Марго, в ее тактично-блистательных выступлениях во время светских сборищ, что следовали одно за другим. Но она тосковала по тишине и по той мирной могиле всех ее желаний, там, за Швабенбергом, в маленькой комнате смотрителя музея. Только здесь она могла сохранять свое лидерство, в присутствии ограниченного и боготворящего ее человека, который никогда бы не посмел хоть на шаг отступить от той черты, которую она блюла, или хотя бы от того, как она желала ее блюсти.
Разумеется, в своих соображениях Гергейфи исходил из того, что Марго ведь в конце концов абсолютно недоступна (о ее визитах в музей древностей он же ничего не знал). Но то, что было известно ему от Ласло, оставалось неизвестным англичанину. Притормозить Дональда было для Марго почти невозможно, и возникновение компрометирующей ситуации, в которую они могли попасть, по-прежнему было не исключено.
Весьма примечательно, что, как раз когда этот злополучный англичанин начал бодро и усиленно за ней ухаживать, в Марго поднялась страшная ненависть ко всем мужчинам вообще, за исключением того довольно видного, по раболепного существа в музее.