Страница:
И все-таки она сдалась, но нельзя отрицать, что Ласло при этом косвенно руководил ею. На званом ужине в доме Руссовых он удостоился чести сидеть рядом со старой дамой и по мере сил занимать ее беседой, в то время как она то и дело искоса добродушно поглядывала на свою дочь и доктора Харбаха. А после ужина в большой гостиной он избегал Марго - а заодно и Дональда Клейтона, который весь вечер почти не отходил от нее, - возможно, потому, что хотел заняться красавицей Гаудингер, своей постоянной партнершей по теннису. На корте Николетта выделялась тем, что носила очень короткие (по тогдашним понятиям) белые юбки. Когда она выбрасывала вперед ногу, нога была видна много выше колена, Ласло всегда ждал этого момента, более того, даже пытался добиться этого соответствующей пласировкой мяча. В гостиной Руссовых, впрочем, ему перешел дорогу этот дурак Радингер из Вены.
Судя по всему, он все тяжелее переносил противоречие между тем, каким его брак - который многим уже начинал казаться спасенным, если не упрочившимся, - являлся миру, и тем, что на самом деле этого брака не существовало; а посему, естественно, мысли его все чаще вновь обращались к Бухаресту, к дядюшке Путнику, которому он в эти дни даже послал письмо. Разумеется, без всяких интимных признании. Просто письмо, чтобы заручиться поддержкой дядюшки. Но когда он писал это письмо, он думал о том, что позднее, в Бухаресте, непременно откроется дяде, все объяснит. А с подобными мыслями дело уже значительно продвинулось вперед. Как всегда в таких ситуациях, сюда примешалось еще и внешнее. Шеф Ласло, старый Месарош, буквально прожужжал ему уши, что он, мол, должен поскорее уладить то и это, чтобы иметь возможность уехать на несколько дней к дяде в Бухарест. Но разумеется, Месарош имел в виду не личные дела Ласло (о которых он вряд ли знал), а использование родственных связей в интересах фирмы. Следовало достичь договоренности с фирмой "Гольвицер и Путник", учитывая своего рода специализацию обеих фирм, дабы не стоять друг у друга на дороге в том, что касается сбыта некоторых мелких агрегатов. Если уж жизнь захочет, все устремляется в одну сторону, в данном случае - в Бухарест.
Но Марго сдалась, она готова была пригласить Дональда к чаю. И это с ведома Ласло и при поддержке Гергейфи, который считал желательным подкладывать мягкую светскую перину под деловые связи. В то утро Путник извинился перед Дональдом - с этой целью он специально позвонил Дональду в "Британию" - за то, что из-за неизбежной встречи с крупным заказчиком, увы, никак не сможет быть вечером дома. Встреча действительно должна была состояться, хоть и не так неизбежно. Но может быть, он уже понял Тибора, без слов разумеется.
Вскоре после пяти, покончив с делами, Путник встретился с Гергейфи в том самом кафе на проспекте Андраши, где Тибор недавно, возвращаясь от памятника безымянному летописцу, с помощью черного кофе прогнал дух вина.
Они служили в разных фирмах, эти двое, Тибор и Ласло - здесь нелишне об этом напомнить, - хотя и относились к la meme branche (обе фирмы состояли в коммерческих отношениях с фирмой "Клейтон и Пауэрс"). Однако они постоянно поддерживали контакт, не в ущерб себе, разумеется, но и не в ущерб своим фирмам. Будучи в курсе дела, они распределяли заказы по обеим фирмам. Так, Мошон оказался в ведении фирмы Гергейфи, конечно, не без ответной услуги. Для этого теперь потребовался только что составленный основной каталог фирмы "Месарош и Гаудингер" (так называлась фирма, где служил Ласло), и эта книга уже лежала в его квартире на улице Лигети.
Гергейфи, которому не терпелось поскорее вознаградить себя за Мошон и которому сегодня предоставлялась возможность передать каталог дальше, сказал:
- Позвони домой и вели Яношу доставить каталог сюда.
И тут Тибор узнал, что лакей и кухарка сегодня отпущены, а чай должна подавать горничная. Сохраняя полное спокойствие, он недрогнувшей рукой ухватился за эту уникальную возможность и как бы между прочим сказал:
- Берн такси, поезжай домой, приличия ради посиди четверть часа за столом, побеседуй с англичанином, потом хватай книжицу и скорее сюда. Я жду. Но ни в коем случае не уходи сразу. Скажи, что освободился на полчаса, чтобы хоть поздороваться с ним.
Больше ничего, и даже это немногое сказано было вскользь. Можно добавить, что Гергейфи не только точно уловил ситуацию, а охватил мысленно всю ее, целиком (весьма квалифицированное восприятие). Он уже чувствовал нерешительность Путника, чувствовал ее как медленно натягивающуюся тетиву, ощущал, как у Ласло все уже сосредоточилось на кончике стрелы, чтобы в следующую секунду выстрелить, и Тибор уже знал, в какую сторону: в сторону решения.
Больше ничего, ни единого слова. Тибор взял со столика газету и спрятался за ней. Наконец-то Путник окликнул проходившего кельнера, чтобы расплатиться, но тот пробежал мимо.
- Не стоит задерживаться, я заплачу, - сказал Гергейфи из-за газетного листа.
Ласло встал, взял шляпу и, ничего не сказав, ушел. Теперь Гергейфи опустил "Пешти Хирлап" и посмотрел ему вслед. И в эту минуту Путник показался ему вагончиком, который он сам пустил по заранее проложенным рельсам.
Хвостик, об этом следует сказать, и это ни в коей мере не умаляет его заслуг, ставил на Марго. Что было ему известно? Ничего. Должно быть, его обманывала ее внешность.
Так же как и доктора Харбаха, который, хотя и обручился с Ирмой, на многое смотрел как сторонний наблюдатель. Они беседовали в номере Хвостика в "Британии" и пили ледяной шеррикоблер, напиток, тогда вошедший в моду, но сегодня на континенте вытесненный куда более крепкими напитками.
- К сожалению, у меня есть опыт, я знаю такие ситуации, как у мистера Дональда, - сказал Харбах. (Чего только не случается со сторонними наблюдателями!) - Он, как поезд, неизбежно движется по своим рельсам, но можно добиться, чтобы он сошел с рельсов, хотя это и связано с риском. Я хотел бы добавить, что подобное состояние возможно купировать лишь таким образом.
Из этого мы заключаем, что они уже и раньше беседовали о Дональде. К тому же здесь, в чужом воздухе, ослабли путы секретности. Вероятно, Харбах знал уже не только о Монике, но и Клейтоне-старшем. Иначе Хвостик вряд ли сумел бы растолковать ему суть дела.
- Вы, господин доктор, в счастье думаете о несчастном, мне это очень импонирует, - сказал Хвостик.
Здесь по первым же словам этого признания можно судить, что наш сморчок за эти десятилетия в известной мере помолодел душой. Это был голос уже не из Адамова переулка.
- Да, я счастлив, - простодушно признался доктор Харбах.
- У вас есть для этого все основания. Такие девушки, как фройляйн Ирма Руссов, ваша невеста, выходят замуж, так сказать, в два счета, если позволяют все прочие обстоятельства. И для вас это счастливый случай. Вы будете с ней, как мне кажется, еще очень, очень счастливы. Только став вашей женой, она обретет истинный блеск. Поверьте мне. Я это чувствую. Вы сделали правильный выбор.
- Да, - сказал Харбах, - я тоже в это верю.
Они подняли бокалы и выпили за здоровье Ирмы. Еще три недели назад они не были знакомы, никогда друг о друге не слышали. Хвостику смутно мерещилось, что в этом путешествии ему больше откроется, чем он полагал и планировал прежде. Оно, это путешествие, было захватывающим и всеобъемлющим миром, замкнутым со всех сторон. На мгновение он увидел сейчас Дональда и самого себя идущими мимо церкви св.Павла из кабачка Марии Грюндлинг. Тогда с Дональдом творилось то же, что и сегодня. И тем не менее сейчас все кажется в корне переменившимся.
Гергейфи прождал в кафе почти час. Потом еще раз глянул на часы, удовлетворенно кивнул и крикнул:
- Счет!
Каталог он сегодня уже не получит. Но в главном все, по-видимому, шло, как ему хотелось.
Теперь пора было встретиться с малюткой. На сей раз он не намеревался ждать ее у себя на квартире. Времени было в обрез, а Тибор в подобных случаях не выносил спешки, Марика еще вчера сказала по телефону, что ей нелегко будет вырваться, так как барыня кого-то ждет к чаю. Может быть, попозднее. Когда подаст чай. Но на целый вечер ей наверняка не удастся освободиться.
- Ты сегодня ничего ей не говори. Только завтра. Как подашь чай, спроси, нельзя ли тебе отлучиться на два часа, здесь, мол, проездом твой брат, у него пересадка в Будапеште. Поняла? Вечером ты вернешься вовремя, это я тебе гарантирую. Итак, если ты хочешь встретиться, приходи в маленькое кафе возле площади Эржебет. Ты меня подождешь или я тебя, будет зависеть от того, кто из нас раньше явится. Мне едва ли удастся прийти минута в минуту. Значит, около шести. Мне необходимо тебя завтра увидеть.
Конечно, она уже сидит там. Он взял такси и через десять минут, захватив Марику (она ждала в кафе больше получаса), поехал к кабачку, что за Швабенбергом. Там было безопасно. Туда никто не ездил.
Ничего особенного Тибор не узнал. Пришел англичанин. Он был и раньше, на званом ужине. Хорошие чаевые. Подав чай, она тихонько изложила свою просьбу. Барыня рассердилась, и даже очень, она-то свою барыню знает! "Это уж слишком!" - сказала барыня, потому что сегодня отпросилась и кухарка, и Янош, лакей. Но при госте она мало что могла сказать. Только: "Смотри, не задерживайся. К восьми изволь вернуться".
Вот и хорошо. Дело было сделано.
Теперь Тибор мог перейти к тому, что, собственно, и побудило его вчера так настаивать на свидании с Марикой.
О Гергейфи можно было бы сказать, что страсти вполне разумно управляют им. Здесь, в этом месте, как бы спадала завеса с его причудливых вкусов, о которых однажды уже упоминалось. Со вчерашнего дня он сгорал от нетерпения хотя бы поговорить об этом с Марикой (все остальное было готово). Ждать до воскресенья, до ее выходного дня, казалось ему невыносимым. После этого он уезжает в Мошон. Если он уже теперь ее подготовит, то в воскресенье в его квартире все пройдет легко и просто, тем больше будет удовольствие.
Итак, он спросил Марику, носила ли она когда-нибудь венгерский национальный костюм, такой, как носят в деревнях на Тисе.
- Кто же так ходит в городе? - удивилась она. - Там они, по-моему, носят сапоги.
- Конечно! - воскликнул он. - Только сапоги!
Тут мы, пожалуй, заткнем уши. Эти сапоги уже очень акцентируются. В ходе повествования нам не раз встречались сапоги. Например, гусарские сапожки Феверль в Мошоне. Далее краткое упоминание о сапогах госпожи фон Вукович. И сапоги автора (в связи с верзилой). Но с этими сапогами связаны особые обстоятельства. Фини, как и прежде, все повторяет Феверль: "Очень красивые сапоги..." (мы уж в прошлый раз об этом упоминали), а у Гергейфи это звучало решительнее: "Только в сапогах". И он во что бы то ни стало добьется этого от своей Марики.
Короче говоря: сельский вкус. Может быть, именно это и влекло его в Мошон. Там наверняка немало девчонок в сапогах (старуха Феверль теперь, конечно, не в счет). Странно, однако, как у этого Гергейфи заботы о друге, интересы фирмы и личные склонности увязывались в один узел. Одаренный человек.
И как одаренный человек он правильно взялся за дело, начав в уголке сада за зеленым крашеным столом шушукаться с малюткой Марикой. До чего же здорово она будет выглядеть в таком костюме! Красавица с пшеничными волосами! Он уже заказал для нее такой костюм. В субботу она сможет его примерить; портниха принесет его, почти готовый, к нему на квартиру, чтобы подогнать по ее фигуре. Из обувного магазина принесут сапоги для ее крохотной ножки (ножка была не такой уж крохотной!), он уже договорился с хозяином магазина, что в субботу к вечеру кто-нибудь оттуда придет, наверное старшая продавщица (хорошие чаевые). Вероятно, можно было бы и так подобрать пару. Но тут надо делать по специальному заказу. Из-за ее крохотной ножки. Такие маленькие номера не всегда есть на складе...
Так он продвигался к цели, шепча, поглаживая, льстя ей. Почему, собственно, ей не доставить ему удовольствие? Он был очаровательным любовником, этот Тибор. И к тому же щедрым.
В субботу, попозже, она сможет прийти на часок на примерку. В субботу и воскресенье Янош будет дома, так как у него сегодня выходной. Всегда берет выходной вместе с кухаркой.
- Он с ней гуляет.
- А в воскресенье у меня на улице Дербентеи ты будешь красоваться в своем роскошном наряде! - воскликнул Гергейфи и поднял стакан с красным "Пекарем". - Пью за твою красоту.
- А что мы будем делать, когда я надену этот костюм? Чардаш плясать? А для себя ты припас сапоги?
- "Чардаш плясать" - можешь назвать это так. Но мне сапоги не понадобятся.
Они смеялись и пили. В саду было почти пусто. Только один какой-то человек вошел и сел поодаль, спиной к нашей парочке. Лучи вечернего солнца пробились сквозь листву и осветили ветхую стену дома.
В этот вечер Иллек, смотритель музея, ждал напрасно. Если она приходила, то всегда примерно за час до закрытия, в это время хранитель и директор музея, пожилой господин, читавший в университете лекции по археологии, всегда уже уходил. Никогда не было известно, придет ли она. Никаких назначенных свиданий, ни здесь, ни где-нибудь в другом месте. Он не знал ни имени ее, ни адреса. Она велела ему называть себя Мими. При этом предполагалось, что она в любое время может попросту не явиться, что любое ее пребывание здесь может оказаться последним.
Вот так и жил Иллек. В сущности, он всегда так жил, никогда ничем не владея. Вырос в сиротском приюте. Изучил ремесло канатчика. Отслужив положенный срок в армии, остался на сверхсрочную службу в качестве унтер-офицера. Он, как это называлось в Австрии и вообще у армейских, был "сертификатистом" - пользовался правом на гражданское обеспечение. Выдержал экзамен на средний чин. Затем стал служителем в музее. Все еще молодой человек, ему не было и тридцати пяти.
Однажды он пережил нечто великое, хотя сам не мог бы сказать, что же в том было великого и в чем величие заключалось. В тактических учениях под Капошваром участвовало несколько пехотных батальонов и эскадронов гусар в красных ментиках, да еще один драгунский полк, то есть все сухопутные войска, и, разумеется, артиллерия. Драгунский полк по приказу бросился в атаку и почти целиком "погиб": именно так объясняли посредники это весьма недвусмысленное положение. Итак, приказ подниматься в атаку, который получил полк, был бессмыслен, и тот, кто его отдал, вынужден был вскоре выйти в отставку.
Все это стало известно лишь задним числом. А тогда... когда полк, тот, что был обречен на гибель (уже седьмой по счету), показался вдали, широко развернув свой фронт, так как в село входил эскадрон за эскадроном, фельдфебель Иллек лежал во фланкирующей стрелковой цепи батальона, поджидавшего здесь всадников, без единого выстрела, покуда кавалерия не попадет под перекрестный огонь. И лишь тогда раздались пронзительные свистки - Иллек тоже свистел - и застрочили пулеметы, непрерывный огонь.
То, что Иллек счел великим, произошло еще раньше. День был пасмурный, теплый, с темными, низко нависшими тучами. От сухой и пыльной земли при движении около двух тысяч всадников вздымались густые клубы пыли и нависали совсем как тучи, и тут, когда раздался сигнал перейти на рысь, а вскоре и в галоп, земля загудела под копытами коней. Из темной тучи быстро приближающегося драгунского полка вырывались звуковые сигналы, точно молнии из грозовой тучи. Несколько мгновений спустя открыла стрельбу пехота - и тут же все смолкло. Кавалерия была остановлена и выведена из игры.
Что же здесь было великого? Здесь Иллек пережил мнимую гибель драгунского полка, гигантской черной тучей возникшего на горизонте, точно гибель отдельного существа, которым для него стал этот полк, существа сверхмощного, нашедшего здесь свое крушение и свой конец, к чему он, Иллек, свистком передав дальше по цепи сигнал, тоже, так сказать, приложил руку.
Он сразу же ощутил глубокую острую боль и ощущал ее и доныне и, вспоминая об этом, только головой качал.
А ведь то были всего лишь маневры.
И все же.
Она не пришла. Иллек обошел все залы, внимательно осмотрел. Потом тщательно запер все замки. Неподалеку, в маленьком старом домишке, жил ночной сторож, охранявший, помимо музея, еще и другие близлежащие здания. Иллек попросил его приглядеть за музеем. Они частенько так друг друга подменяли. Затем он вернулся, мимо музея направился к кабачку и сел на свежем воздухе под деревьями.
Здесь было очень приятно, "красивая местность", как принято говорить; постепенно она превратилась в обширный, застроенный редкими виллами фешенебельный квартал. Иллек почти никогда не бывал в городе, разве что по служебным поручениям директора музея. Еду ему приносила жена ночного сторожа (она же убирала у него), или он сам приходил за едой к ней на кухню. Его не угнетала тяжелая работа, деда и волнения разного рода. Если в музее скапливалось много бумаг, он занимался ими точно так, как велел ему директор, писал письма своим педантическим унтер-офицерским почерком; иностранные слова и латинские выражения директор аккуратно и разборчиво выписывал для Иллека на отдельном листочке. Пишущей машинки в музее не было. Ответы на мольбы о той или иной научной справке на английском, немецком или французском языках господин директор писал собственноручно.
Человек, выросший в сиротском приюте, как правило, и в дальнейшем живет без семьи, что на добрых восемьдесят процентов сокращает самую бесплодную на свете переписку, а именно семейную. Иллек почти никогда не писал и не получал писем. При этом был вполне способен аккуратно подшивать и составлять официальные письма. Но это не входило в его канцелярские обязанности, да и повода не было.
Так мало-помалу нашему взору открывается тихая заводь, в которую попал наш бывший унтер-офицер и где он уже довольно долго прожил, до того дня как в этой заводи появился и бросил якорь роскошный корабль, сверкающий огнями и пестрящий вымпелами, Марго Путник.
Только жизнь, притерпевшаяся к истинной пустоте, может вдруг забурлить от такого ее наполнения.
Перед кабачком Иллек заметил такси, а в саду - парочку, забившуюся в угол, но тотчас же отвел взгляд, как всякий порядочный человек, когда он видит любовников, и выбрал себе место поодаль.
Она не пришла. Обычно она не часто бывала здесь, между двумя ее появлениями иной раз проходило восемь дней, а то и две недели. Порою, хотя это бывало редко, она являлась несколько дней подряд. Всякий раз ее появление было для Иллека случаем, который мог произойти только сегодня, сейчас и при особо счастливых обстоятельствах. Это как бы зависело от него. Если он смирялся с ее отсутствием, если уже не ждал ее в маленьком вестибюле музея, а медленно прохаживался по залам и ничуть не сердился на посетителей, которые еще торчали там, - тогда она внезапно и ярко возникала в уголке. Он не смел заговорить с ней. Только кланялся, отходил в сторону, и она проходила мимо него. Потом он шагал из зала в зал, крича: "Господа, музей закрывается!", она выходила последней и, когда уже все посетители покидали здание музея, проскальзывала в его комнатушку; здесь он уже мог ее обнять. Всякий раз это бывал миг чудовищнейшего волнения, когда она последней спускалась с лестницы, что вела наверх (где были и римские статуэтки), в светлый зал со вделанными в стены античными каменными плитами, на которых были выбиты легенды, и, слегка помедлив там, если никого уже больше не было, направлялась к его двери.
Когда сейчас он сидел в кабачке и перед ним стояло вино, такие видения его уже не посещали. Как он ждал ее сегодня, даже стоял у ворот, весь как бы вытянувшись ей навстречу. Но ее все равно не было. Сейчас Иллек вновь обрел свою покладистость и послушание - на этом приглушенном фоне разыгрывалась вся его жизнь, и теперь этот фон вновь успокоительно покачивался, точно занавес, который Мими спокойно и неумолимо отдернула перед ним.
Но перед занавесом что-то осталось лежать. Маленький серый предмет, на первый взгляд его можно было принять за подкову, но то была не подкова, а стоптанный каблук от сапога. Он валялся неподалеку от места, где Иллеку представилось то незабываемое великое зрелище - гибель драгунского полка под Капошваром. Каблук лежал на проселочной дороге, пыль над которой напоминала вытянутое в длину твердое тело (поэтому-то каблук и: показался на первый взгляд подковой) - оттого, что войска, орудия и обозы после учений растянулись в бесконечную походную колонну. Каблук лежал слева в дорожной пыли, и вот уже все прошли мимо.
Этим каблуком был сам Иллек. Он лежал слева в дорожной пыли, и все уже прошли мимо. Но он остался лежать. С внезапной настойчивостью и все исключающей силой убеждения (на которую образованный человек в подобном случае, возможно, вообще не был бы способен) вычеканил Иллек картину всей своей жизни и лишь потом заметил, что это ручьем текущие слезы сделали соленым и горьким вино у него в стакане. О, никакой ненависти к даме! Лишь сетование из-за вынесенного себе не в меру сурового приговора!
Он услышал, как отъехала машина. Теперь он был один в маленьком саду кабачка.
Дональд, к досаде Марго, отлично понял то, что она тихо и быстро сказала по-венгерски своей горничной, и насчет кухарки и лакея Яноша тоже. Примерно через пятнадцать минут, едва он услышал, как захлопнулась входная дверь, для Дональда настал великий миг его активности.
Марго смотрела на него сверху вниз, когда он опустился перед ней на колени на толстом персидском ковре (вся квартира была устлана такими коврами) и принялся покрывать поцелуями ее обнаженные руки, начиная от запястья и выше.
Она не отняла у него руку, а сама отдалась во власть своей почти абсолютной, окружающей ее со всех сторон, отделяющей от всех и вся холодности, в кольце которой покоились ее ненависть и презрение. Ибо это было уже чересчур: ничего не ведающий, невесть откуда явившийся английский верзила - она давно уже догадалась, что он от чего-то удрал, - сразу же домогается ее, при первой удобной возможности хочет добиться ее, ее, которую сегодня оставили буквально все (даже прислуга!). Ощущение покинутости и одиночества, ясное сознание того, что она не может даже намекнуть англичанину на то, что с ней творится, все это придавало ей осторожности и укрепляло ее позицию. Когда он начал целовать ее ноги, от щиколоток и выше, она решила его уничтожить и принялась за дело.
Она перебирала пальцами его волосы, затем даже нагнулась и поцеловала в голову. Это далось ей без труда, ибо Дональд ей нравился. Лишь на секунду мелькнула у нее мысль, что здесь она так же могла бы захватить лидерство, как и с Иллеком, но тут же перед этим намерением выросла стена невозможности. Она вдыхала запах его светлых волос, мягких, ухоженных, пахнувших чем-то горьким. Но эта благосклонность оставалась как бы внизу, у подножия горы, совсем как Дональд, лежащий у ее ног, она не в состоянии была достичь той ледяной вершины своей ярости, ярости против каждого, против всех - против Ласло, Гергейфи, лакея Яноша, кухарки, горничной Марики. Всем им, вместе взятым, готовилась она нанести удар. Ее травили, теснили, навязали ей этого англичанина, и в последний момент все бросили ее на произвол судьбы. Теперь она им ответит.
Она поднялась, взяла Дональда под руку и сказала по-французски:
- Пойдем, пойдем со мной.
Марго вывела его из большой гостиной, что граничила с прихожей, и повела в глубь квартиры, через столовую, повсюду закрывая за собой высокие двери; вошла с ним в маленькую гостиную и тут оставила стоять возле белой лакированной двери, кротко улыбнулась Дональду и сказала:
- Я тебя позову.
Быстро поцеловала его в щеку и скрылась.
Теперь он наконец все понял. Даже то, что однажды должен был войти в такие же точно двери, вместо того чтобы вслушиваться в дождь. Но сейчас он не станет уклоняться. Только это ему и оставалось. Он был у цели. Он обнаружил себя у цели, стоящим прислонясь к дверному косяку, а впереди несказанное. Настойчиво домогаясь ее, он не посмел даже подумать об этом. Теперь он был у цели.
Его медлительное сердце тут же напомнило о себе. Возбуждение снедало его, но то было какое-то удивительное ощущение, мягкое, упругое. Из-за двери послышался ее негромкий голос, он даже не разобрал слов. Дональд схватился за овальную золоченую ручку и медленно открыл дверь, ожидая увидеть темную комнату или разве что слабый свет ночника... Комната была ярко освещена. Сияла люстра, бра над зеркалом, сильная лампа возле нерасстеленной двуспальной кровати. Марго стояла в одних только длинных чулках при этом ярчайшем свете, повернувшись к нему спиной: вся середина ее тела была сплошное огненно-красное пятно, мрачный блеск, а над этим белоснежная спина. Дональд, уже войдя, стал сползать вниз по дверной створке, да так и замер, держась за нее. Шаги он услышал только в последний момент, когда Ласло уже возник в дверном проеме. Что касается Марго, то лучшего она и ожидать не могла. Появление Ласло оказалось для нее непредвиденной кульминацией всей сцены. Она застыла, обернувшись к ним через свое белоснежное плечо. Дональд отшатнулся и прошел мимо Путника, так как тот был уже в комнате; Дональд шел, глядя себе под ноги, но не тем путем, которым шел сюда, вышел через другие двери и очутился в комнате, окнами смотревшей в сад, где обычно спал Ласло. Здесь он остановился и сквозь открытую дверь выглянул в сад. И тут же явился Ласло.
- Мистер Клейтон! - резко крикнул он. В следующее мгновение он с молниеносной быстротой сорвал со стены ружье и, стоя совсем близко, навел его на англичанина. Дональд одним движением отодвинул ствол в сторону, так что он теперь направлен был в сад. Путник, казалось, только этого и ждал (береженого бог бережет), потому что лишь теперь с известной долей бравады нажал на спусковой крючок. Раздался громоподобный раскатистый выстрел, и видно было, как дробинки, пролетев сквозь крону дерева за окном, ударились в толстую стену. Ласло, не подозревавший, что из-за его халатности ружье осталось заряженным после недавней утиной охоты, с перепугу и думать забыл о театральном эффекте, предусматривавшем осечку орудия мщения, но никак не выстрел.
Судя по всему, он все тяжелее переносил противоречие между тем, каким его брак - который многим уже начинал казаться спасенным, если не упрочившимся, - являлся миру, и тем, что на самом деле этого брака не существовало; а посему, естественно, мысли его все чаще вновь обращались к Бухаресту, к дядюшке Путнику, которому он в эти дни даже послал письмо. Разумеется, без всяких интимных признании. Просто письмо, чтобы заручиться поддержкой дядюшки. Но когда он писал это письмо, он думал о том, что позднее, в Бухаресте, непременно откроется дяде, все объяснит. А с подобными мыслями дело уже значительно продвинулось вперед. Как всегда в таких ситуациях, сюда примешалось еще и внешнее. Шеф Ласло, старый Месарош, буквально прожужжал ему уши, что он, мол, должен поскорее уладить то и это, чтобы иметь возможность уехать на несколько дней к дяде в Бухарест. Но разумеется, Месарош имел в виду не личные дела Ласло (о которых он вряд ли знал), а использование родственных связей в интересах фирмы. Следовало достичь договоренности с фирмой "Гольвицер и Путник", учитывая своего рода специализацию обеих фирм, дабы не стоять друг у друга на дороге в том, что касается сбыта некоторых мелких агрегатов. Если уж жизнь захочет, все устремляется в одну сторону, в данном случае - в Бухарест.
Но Марго сдалась, она готова была пригласить Дональда к чаю. И это с ведома Ласло и при поддержке Гергейфи, который считал желательным подкладывать мягкую светскую перину под деловые связи. В то утро Путник извинился перед Дональдом - с этой целью он специально позвонил Дональду в "Британию" - за то, что из-за неизбежной встречи с крупным заказчиком, увы, никак не сможет быть вечером дома. Встреча действительно должна была состояться, хоть и не так неизбежно. Но может быть, он уже понял Тибора, без слов разумеется.
Вскоре после пяти, покончив с делами, Путник встретился с Гергейфи в том самом кафе на проспекте Андраши, где Тибор недавно, возвращаясь от памятника безымянному летописцу, с помощью черного кофе прогнал дух вина.
Они служили в разных фирмах, эти двое, Тибор и Ласло - здесь нелишне об этом напомнить, - хотя и относились к la meme branche (обе фирмы состояли в коммерческих отношениях с фирмой "Клейтон и Пауэрс"). Однако они постоянно поддерживали контакт, не в ущерб себе, разумеется, но и не в ущерб своим фирмам. Будучи в курсе дела, они распределяли заказы по обеим фирмам. Так, Мошон оказался в ведении фирмы Гергейфи, конечно, не без ответной услуги. Для этого теперь потребовался только что составленный основной каталог фирмы "Месарош и Гаудингер" (так называлась фирма, где служил Ласло), и эта книга уже лежала в его квартире на улице Лигети.
Гергейфи, которому не терпелось поскорее вознаградить себя за Мошон и которому сегодня предоставлялась возможность передать каталог дальше, сказал:
- Позвони домой и вели Яношу доставить каталог сюда.
И тут Тибор узнал, что лакей и кухарка сегодня отпущены, а чай должна подавать горничная. Сохраняя полное спокойствие, он недрогнувшей рукой ухватился за эту уникальную возможность и как бы между прочим сказал:
- Берн такси, поезжай домой, приличия ради посиди четверть часа за столом, побеседуй с англичанином, потом хватай книжицу и скорее сюда. Я жду. Но ни в коем случае не уходи сразу. Скажи, что освободился на полчаса, чтобы хоть поздороваться с ним.
Больше ничего, и даже это немногое сказано было вскользь. Можно добавить, что Гергейфи не только точно уловил ситуацию, а охватил мысленно всю ее, целиком (весьма квалифицированное восприятие). Он уже чувствовал нерешительность Путника, чувствовал ее как медленно натягивающуюся тетиву, ощущал, как у Ласло все уже сосредоточилось на кончике стрелы, чтобы в следующую секунду выстрелить, и Тибор уже знал, в какую сторону: в сторону решения.
Больше ничего, ни единого слова. Тибор взял со столика газету и спрятался за ней. Наконец-то Путник окликнул проходившего кельнера, чтобы расплатиться, но тот пробежал мимо.
- Не стоит задерживаться, я заплачу, - сказал Гергейфи из-за газетного листа.
Ласло встал, взял шляпу и, ничего не сказав, ушел. Теперь Гергейфи опустил "Пешти Хирлап" и посмотрел ему вслед. И в эту минуту Путник показался ему вагончиком, который он сам пустил по заранее проложенным рельсам.
Хвостик, об этом следует сказать, и это ни в коей мере не умаляет его заслуг, ставил на Марго. Что было ему известно? Ничего. Должно быть, его обманывала ее внешность.
Так же как и доктора Харбаха, который, хотя и обручился с Ирмой, на многое смотрел как сторонний наблюдатель. Они беседовали в номере Хвостика в "Британии" и пили ледяной шеррикоблер, напиток, тогда вошедший в моду, но сегодня на континенте вытесненный куда более крепкими напитками.
- К сожалению, у меня есть опыт, я знаю такие ситуации, как у мистера Дональда, - сказал Харбах. (Чего только не случается со сторонними наблюдателями!) - Он, как поезд, неизбежно движется по своим рельсам, но можно добиться, чтобы он сошел с рельсов, хотя это и связано с риском. Я хотел бы добавить, что подобное состояние возможно купировать лишь таким образом.
Из этого мы заключаем, что они уже и раньше беседовали о Дональде. К тому же здесь, в чужом воздухе, ослабли путы секретности. Вероятно, Харбах знал уже не только о Монике, но и Клейтоне-старшем. Иначе Хвостик вряд ли сумел бы растолковать ему суть дела.
- Вы, господин доктор, в счастье думаете о несчастном, мне это очень импонирует, - сказал Хвостик.
Здесь по первым же словам этого признания можно судить, что наш сморчок за эти десятилетия в известной мере помолодел душой. Это был голос уже не из Адамова переулка.
- Да, я счастлив, - простодушно признался доктор Харбах.
- У вас есть для этого все основания. Такие девушки, как фройляйн Ирма Руссов, ваша невеста, выходят замуж, так сказать, в два счета, если позволяют все прочие обстоятельства. И для вас это счастливый случай. Вы будете с ней, как мне кажется, еще очень, очень счастливы. Только став вашей женой, она обретет истинный блеск. Поверьте мне. Я это чувствую. Вы сделали правильный выбор.
- Да, - сказал Харбах, - я тоже в это верю.
Они подняли бокалы и выпили за здоровье Ирмы. Еще три недели назад они не были знакомы, никогда друг о друге не слышали. Хвостику смутно мерещилось, что в этом путешествии ему больше откроется, чем он полагал и планировал прежде. Оно, это путешествие, было захватывающим и всеобъемлющим миром, замкнутым со всех сторон. На мгновение он увидел сейчас Дональда и самого себя идущими мимо церкви св.Павла из кабачка Марии Грюндлинг. Тогда с Дональдом творилось то же, что и сегодня. И тем не менее сейчас все кажется в корне переменившимся.
Гергейфи прождал в кафе почти час. Потом еще раз глянул на часы, удовлетворенно кивнул и крикнул:
- Счет!
Каталог он сегодня уже не получит. Но в главном все, по-видимому, шло, как ему хотелось.
Теперь пора было встретиться с малюткой. На сей раз он не намеревался ждать ее у себя на квартире. Времени было в обрез, а Тибор в подобных случаях не выносил спешки, Марика еще вчера сказала по телефону, что ей нелегко будет вырваться, так как барыня кого-то ждет к чаю. Может быть, попозднее. Когда подаст чай. Но на целый вечер ей наверняка не удастся освободиться.
- Ты сегодня ничего ей не говори. Только завтра. Как подашь чай, спроси, нельзя ли тебе отлучиться на два часа, здесь, мол, проездом твой брат, у него пересадка в Будапеште. Поняла? Вечером ты вернешься вовремя, это я тебе гарантирую. Итак, если ты хочешь встретиться, приходи в маленькое кафе возле площади Эржебет. Ты меня подождешь или я тебя, будет зависеть от того, кто из нас раньше явится. Мне едва ли удастся прийти минута в минуту. Значит, около шести. Мне необходимо тебя завтра увидеть.
Конечно, она уже сидит там. Он взял такси и через десять минут, захватив Марику (она ждала в кафе больше получаса), поехал к кабачку, что за Швабенбергом. Там было безопасно. Туда никто не ездил.
Ничего особенного Тибор не узнал. Пришел англичанин. Он был и раньше, на званом ужине. Хорошие чаевые. Подав чай, она тихонько изложила свою просьбу. Барыня рассердилась, и даже очень, она-то свою барыню знает! "Это уж слишком!" - сказала барыня, потому что сегодня отпросилась и кухарка, и Янош, лакей. Но при госте она мало что могла сказать. Только: "Смотри, не задерживайся. К восьми изволь вернуться".
Вот и хорошо. Дело было сделано.
Теперь Тибор мог перейти к тому, что, собственно, и побудило его вчера так настаивать на свидании с Марикой.
О Гергейфи можно было бы сказать, что страсти вполне разумно управляют им. Здесь, в этом месте, как бы спадала завеса с его причудливых вкусов, о которых однажды уже упоминалось. Со вчерашнего дня он сгорал от нетерпения хотя бы поговорить об этом с Марикой (все остальное было готово). Ждать до воскресенья, до ее выходного дня, казалось ему невыносимым. После этого он уезжает в Мошон. Если он уже теперь ее подготовит, то в воскресенье в его квартире все пройдет легко и просто, тем больше будет удовольствие.
Итак, он спросил Марику, носила ли она когда-нибудь венгерский национальный костюм, такой, как носят в деревнях на Тисе.
- Кто же так ходит в городе? - удивилась она. - Там они, по-моему, носят сапоги.
- Конечно! - воскликнул он. - Только сапоги!
Тут мы, пожалуй, заткнем уши. Эти сапоги уже очень акцентируются. В ходе повествования нам не раз встречались сапоги. Например, гусарские сапожки Феверль в Мошоне. Далее краткое упоминание о сапогах госпожи фон Вукович. И сапоги автора (в связи с верзилой). Но с этими сапогами связаны особые обстоятельства. Фини, как и прежде, все повторяет Феверль: "Очень красивые сапоги..." (мы уж в прошлый раз об этом упоминали), а у Гергейфи это звучало решительнее: "Только в сапогах". И он во что бы то ни стало добьется этого от своей Марики.
Короче говоря: сельский вкус. Может быть, именно это и влекло его в Мошон. Там наверняка немало девчонок в сапогах (старуха Феверль теперь, конечно, не в счет). Странно, однако, как у этого Гергейфи заботы о друге, интересы фирмы и личные склонности увязывались в один узел. Одаренный человек.
И как одаренный человек он правильно взялся за дело, начав в уголке сада за зеленым крашеным столом шушукаться с малюткой Марикой. До чего же здорово она будет выглядеть в таком костюме! Красавица с пшеничными волосами! Он уже заказал для нее такой костюм. В субботу она сможет его примерить; портниха принесет его, почти готовый, к нему на квартиру, чтобы подогнать по ее фигуре. Из обувного магазина принесут сапоги для ее крохотной ножки (ножка была не такой уж крохотной!), он уже договорился с хозяином магазина, что в субботу к вечеру кто-нибудь оттуда придет, наверное старшая продавщица (хорошие чаевые). Вероятно, можно было бы и так подобрать пару. Но тут надо делать по специальному заказу. Из-за ее крохотной ножки. Такие маленькие номера не всегда есть на складе...
Так он продвигался к цели, шепча, поглаживая, льстя ей. Почему, собственно, ей не доставить ему удовольствие? Он был очаровательным любовником, этот Тибор. И к тому же щедрым.
В субботу, попозже, она сможет прийти на часок на примерку. В субботу и воскресенье Янош будет дома, так как у него сегодня выходной. Всегда берет выходной вместе с кухаркой.
- Он с ней гуляет.
- А в воскресенье у меня на улице Дербентеи ты будешь красоваться в своем роскошном наряде! - воскликнул Гергейфи и поднял стакан с красным "Пекарем". - Пью за твою красоту.
- А что мы будем делать, когда я надену этот костюм? Чардаш плясать? А для себя ты припас сапоги?
- "Чардаш плясать" - можешь назвать это так. Но мне сапоги не понадобятся.
Они смеялись и пили. В саду было почти пусто. Только один какой-то человек вошел и сел поодаль, спиной к нашей парочке. Лучи вечернего солнца пробились сквозь листву и осветили ветхую стену дома.
В этот вечер Иллек, смотритель музея, ждал напрасно. Если она приходила, то всегда примерно за час до закрытия, в это время хранитель и директор музея, пожилой господин, читавший в университете лекции по археологии, всегда уже уходил. Никогда не было известно, придет ли она. Никаких назначенных свиданий, ни здесь, ни где-нибудь в другом месте. Он не знал ни имени ее, ни адреса. Она велела ему называть себя Мими. При этом предполагалось, что она в любое время может попросту не явиться, что любое ее пребывание здесь может оказаться последним.
Вот так и жил Иллек. В сущности, он всегда так жил, никогда ничем не владея. Вырос в сиротском приюте. Изучил ремесло канатчика. Отслужив положенный срок в армии, остался на сверхсрочную службу в качестве унтер-офицера. Он, как это называлось в Австрии и вообще у армейских, был "сертификатистом" - пользовался правом на гражданское обеспечение. Выдержал экзамен на средний чин. Затем стал служителем в музее. Все еще молодой человек, ему не было и тридцати пяти.
Однажды он пережил нечто великое, хотя сам не мог бы сказать, что же в том было великого и в чем величие заключалось. В тактических учениях под Капошваром участвовало несколько пехотных батальонов и эскадронов гусар в красных ментиках, да еще один драгунский полк, то есть все сухопутные войска, и, разумеется, артиллерия. Драгунский полк по приказу бросился в атаку и почти целиком "погиб": именно так объясняли посредники это весьма недвусмысленное положение. Итак, приказ подниматься в атаку, который получил полк, был бессмыслен, и тот, кто его отдал, вынужден был вскоре выйти в отставку.
Все это стало известно лишь задним числом. А тогда... когда полк, тот, что был обречен на гибель (уже седьмой по счету), показался вдали, широко развернув свой фронт, так как в село входил эскадрон за эскадроном, фельдфебель Иллек лежал во фланкирующей стрелковой цепи батальона, поджидавшего здесь всадников, без единого выстрела, покуда кавалерия не попадет под перекрестный огонь. И лишь тогда раздались пронзительные свистки - Иллек тоже свистел - и застрочили пулеметы, непрерывный огонь.
То, что Иллек счел великим, произошло еще раньше. День был пасмурный, теплый, с темными, низко нависшими тучами. От сухой и пыльной земли при движении около двух тысяч всадников вздымались густые клубы пыли и нависали совсем как тучи, и тут, когда раздался сигнал перейти на рысь, а вскоре и в галоп, земля загудела под копытами коней. Из темной тучи быстро приближающегося драгунского полка вырывались звуковые сигналы, точно молнии из грозовой тучи. Несколько мгновений спустя открыла стрельбу пехота - и тут же все смолкло. Кавалерия была остановлена и выведена из игры.
Что же здесь было великого? Здесь Иллек пережил мнимую гибель драгунского полка, гигантской черной тучей возникшего на горизонте, точно гибель отдельного существа, которым для него стал этот полк, существа сверхмощного, нашедшего здесь свое крушение и свой конец, к чему он, Иллек, свистком передав дальше по цепи сигнал, тоже, так сказать, приложил руку.
Он сразу же ощутил глубокую острую боль и ощущал ее и доныне и, вспоминая об этом, только головой качал.
А ведь то были всего лишь маневры.
И все же.
Она не пришла. Иллек обошел все залы, внимательно осмотрел. Потом тщательно запер все замки. Неподалеку, в маленьком старом домишке, жил ночной сторож, охранявший, помимо музея, еще и другие близлежащие здания. Иллек попросил его приглядеть за музеем. Они частенько так друг друга подменяли. Затем он вернулся, мимо музея направился к кабачку и сел на свежем воздухе под деревьями.
Здесь было очень приятно, "красивая местность", как принято говорить; постепенно она превратилась в обширный, застроенный редкими виллами фешенебельный квартал. Иллек почти никогда не бывал в городе, разве что по служебным поручениям директора музея. Еду ему приносила жена ночного сторожа (она же убирала у него), или он сам приходил за едой к ней на кухню. Его не угнетала тяжелая работа, деда и волнения разного рода. Если в музее скапливалось много бумаг, он занимался ими точно так, как велел ему директор, писал письма своим педантическим унтер-офицерским почерком; иностранные слова и латинские выражения директор аккуратно и разборчиво выписывал для Иллека на отдельном листочке. Пишущей машинки в музее не было. Ответы на мольбы о той или иной научной справке на английском, немецком или французском языках господин директор писал собственноручно.
Человек, выросший в сиротском приюте, как правило, и в дальнейшем живет без семьи, что на добрых восемьдесят процентов сокращает самую бесплодную на свете переписку, а именно семейную. Иллек почти никогда не писал и не получал писем. При этом был вполне способен аккуратно подшивать и составлять официальные письма. Но это не входило в его канцелярские обязанности, да и повода не было.
Так мало-помалу нашему взору открывается тихая заводь, в которую попал наш бывший унтер-офицер и где он уже довольно долго прожил, до того дня как в этой заводи появился и бросил якорь роскошный корабль, сверкающий огнями и пестрящий вымпелами, Марго Путник.
Только жизнь, притерпевшаяся к истинной пустоте, может вдруг забурлить от такого ее наполнения.
Перед кабачком Иллек заметил такси, а в саду - парочку, забившуюся в угол, но тотчас же отвел взгляд, как всякий порядочный человек, когда он видит любовников, и выбрал себе место поодаль.
Она не пришла. Обычно она не часто бывала здесь, между двумя ее появлениями иной раз проходило восемь дней, а то и две недели. Порою, хотя это бывало редко, она являлась несколько дней подряд. Всякий раз ее появление было для Иллека случаем, который мог произойти только сегодня, сейчас и при особо счастливых обстоятельствах. Это как бы зависело от него. Если он смирялся с ее отсутствием, если уже не ждал ее в маленьком вестибюле музея, а медленно прохаживался по залам и ничуть не сердился на посетителей, которые еще торчали там, - тогда она внезапно и ярко возникала в уголке. Он не смел заговорить с ней. Только кланялся, отходил в сторону, и она проходила мимо него. Потом он шагал из зала в зал, крича: "Господа, музей закрывается!", она выходила последней и, когда уже все посетители покидали здание музея, проскальзывала в его комнатушку; здесь он уже мог ее обнять. Всякий раз это бывал миг чудовищнейшего волнения, когда она последней спускалась с лестницы, что вела наверх (где были и римские статуэтки), в светлый зал со вделанными в стены античными каменными плитами, на которых были выбиты легенды, и, слегка помедлив там, если никого уже больше не было, направлялась к его двери.
Когда сейчас он сидел в кабачке и перед ним стояло вино, такие видения его уже не посещали. Как он ждал ее сегодня, даже стоял у ворот, весь как бы вытянувшись ей навстречу. Но ее все равно не было. Сейчас Иллек вновь обрел свою покладистость и послушание - на этом приглушенном фоне разыгрывалась вся его жизнь, и теперь этот фон вновь успокоительно покачивался, точно занавес, который Мими спокойно и неумолимо отдернула перед ним.
Но перед занавесом что-то осталось лежать. Маленький серый предмет, на первый взгляд его можно было принять за подкову, но то была не подкова, а стоптанный каблук от сапога. Он валялся неподалеку от места, где Иллеку представилось то незабываемое великое зрелище - гибель драгунского полка под Капошваром. Каблук лежал на проселочной дороге, пыль над которой напоминала вытянутое в длину твердое тело (поэтому-то каблук и: показался на первый взгляд подковой) - оттого, что войска, орудия и обозы после учений растянулись в бесконечную походную колонну. Каблук лежал слева в дорожной пыли, и вот уже все прошли мимо.
Этим каблуком был сам Иллек. Он лежал слева в дорожной пыли, и все уже прошли мимо. Но он остался лежать. С внезапной настойчивостью и все исключающей силой убеждения (на которую образованный человек в подобном случае, возможно, вообще не был бы способен) вычеканил Иллек картину всей своей жизни и лишь потом заметил, что это ручьем текущие слезы сделали соленым и горьким вино у него в стакане. О, никакой ненависти к даме! Лишь сетование из-за вынесенного себе не в меру сурового приговора!
Он услышал, как отъехала машина. Теперь он был один в маленьком саду кабачка.
Дональд, к досаде Марго, отлично понял то, что она тихо и быстро сказала по-венгерски своей горничной, и насчет кухарки и лакея Яноша тоже. Примерно через пятнадцать минут, едва он услышал, как захлопнулась входная дверь, для Дональда настал великий миг его активности.
Марго смотрела на него сверху вниз, когда он опустился перед ней на колени на толстом персидском ковре (вся квартира была устлана такими коврами) и принялся покрывать поцелуями ее обнаженные руки, начиная от запястья и выше.
Она не отняла у него руку, а сама отдалась во власть своей почти абсолютной, окружающей ее со всех сторон, отделяющей от всех и вся холодности, в кольце которой покоились ее ненависть и презрение. Ибо это было уже чересчур: ничего не ведающий, невесть откуда явившийся английский верзила - она давно уже догадалась, что он от чего-то удрал, - сразу же домогается ее, при первой удобной возможности хочет добиться ее, ее, которую сегодня оставили буквально все (даже прислуга!). Ощущение покинутости и одиночества, ясное сознание того, что она не может даже намекнуть англичанину на то, что с ней творится, все это придавало ей осторожности и укрепляло ее позицию. Когда он начал целовать ее ноги, от щиколоток и выше, она решила его уничтожить и принялась за дело.
Она перебирала пальцами его волосы, затем даже нагнулась и поцеловала в голову. Это далось ей без труда, ибо Дональд ей нравился. Лишь на секунду мелькнула у нее мысль, что здесь она так же могла бы захватить лидерство, как и с Иллеком, но тут же перед этим намерением выросла стена невозможности. Она вдыхала запах его светлых волос, мягких, ухоженных, пахнувших чем-то горьким. Но эта благосклонность оставалась как бы внизу, у подножия горы, совсем как Дональд, лежащий у ее ног, она не в состоянии была достичь той ледяной вершины своей ярости, ярости против каждого, против всех - против Ласло, Гергейфи, лакея Яноша, кухарки, горничной Марики. Всем им, вместе взятым, готовилась она нанести удар. Ее травили, теснили, навязали ей этого англичанина, и в последний момент все бросили ее на произвол судьбы. Теперь она им ответит.
Она поднялась, взяла Дональда под руку и сказала по-французски:
- Пойдем, пойдем со мной.
Марго вывела его из большой гостиной, что граничила с прихожей, и повела в глубь квартиры, через столовую, повсюду закрывая за собой высокие двери; вошла с ним в маленькую гостиную и тут оставила стоять возле белой лакированной двери, кротко улыбнулась Дональду и сказала:
- Я тебя позову.
Быстро поцеловала его в щеку и скрылась.
Теперь он наконец все понял. Даже то, что однажды должен был войти в такие же точно двери, вместо того чтобы вслушиваться в дождь. Но сейчас он не станет уклоняться. Только это ему и оставалось. Он был у цели. Он обнаружил себя у цели, стоящим прислонясь к дверному косяку, а впереди несказанное. Настойчиво домогаясь ее, он не посмел даже подумать об этом. Теперь он был у цели.
Его медлительное сердце тут же напомнило о себе. Возбуждение снедало его, но то было какое-то удивительное ощущение, мягкое, упругое. Из-за двери послышался ее негромкий голос, он даже не разобрал слов. Дональд схватился за овальную золоченую ручку и медленно открыл дверь, ожидая увидеть темную комнату или разве что слабый свет ночника... Комната была ярко освещена. Сияла люстра, бра над зеркалом, сильная лампа возле нерасстеленной двуспальной кровати. Марго стояла в одних только длинных чулках при этом ярчайшем свете, повернувшись к нему спиной: вся середина ее тела была сплошное огненно-красное пятно, мрачный блеск, а над этим белоснежная спина. Дональд, уже войдя, стал сползать вниз по дверной створке, да так и замер, держась за нее. Шаги он услышал только в последний момент, когда Ласло уже возник в дверном проеме. Что касается Марго, то лучшего она и ожидать не могла. Появление Ласло оказалось для нее непредвиденной кульминацией всей сцены. Она застыла, обернувшись к ним через свое белоснежное плечо. Дональд отшатнулся и прошел мимо Путника, так как тот был уже в комнате; Дональд шел, глядя себе под ноги, но не тем путем, которым шел сюда, вышел через другие двери и очутился в комнате, окнами смотревшей в сад, где обычно спал Ласло. Здесь он остановился и сквозь открытую дверь выглянул в сад. И тут же явился Ласло.
- Мистер Клейтон! - резко крикнул он. В следующее мгновение он с молниеносной быстротой сорвал со стены ружье и, стоя совсем близко, навел его на англичанина. Дональд одним движением отодвинул ствол в сторону, так что он теперь направлен был в сад. Путник, казалось, только этого и ждал (береженого бог бережет), потому что лишь теперь с известной долей бравады нажал на спусковой крючок. Раздался громоподобный раскатистый выстрел, и видно было, как дробинки, пролетев сквозь крону дерева за окном, ударились в толстую стену. Ласло, не подозревавший, что из-за его халатности ружье осталось заряженным после недавней утиной охоты, с перепугу и думать забыл о театральном эффекте, предусматривавшем осечку орудия мщения, но никак не выстрел.