Страница:
Несмотря на раздражение, вызванное сложившейся ситуацией, доктор Павлицкий утвердился в своем подозрении. Он осмотрел тогда девушку и констатировал, без всякого сомнения, перелом основания черепа. Если бы даже он был хирургом, то не решился бы на такую операцию, тем более что считал ее бесполезной. Однако он не исключал возможности ее благополучного исхода. В то же время он был убежден, что без трепанации черепа и чистки внутричерепной полости, пострадавшая могла жить не более нескольких часов. Но без специальных хирургических инструментов проведение успешной операции не представлялось возможным. Из этого следовало, что его инструменты были выкрадены знахарем Антонием Косибой.
Эти аргументы доктор представил на следующее утро в полицейском участке сержанту Земеку, требуя начать расследование, провести обыск и арестовать знахаря по обвинению в воровстве и незаконной врачебной практике.
Сержант Земек внимательно выслушал Павлицкого и сказал:
– Я обязан внести в протокол заявление пана доктора. Пан доктор, я думаю, вы правы. Забрать саквояж с инструментами мог только Косиба. Он, действительно, не имеет права заниматься лечебной практикой и за это должен быть привлечен к ответственности. Но, с другой стороны, если сам пан доктор говорит, что без ваших инструментов он бы ничего не сделал, а с их помощью спас жизнь человеку, хотя ему никто не дал права, то за это вы, пан доктор, хотите уничтожить Антония Косибу?
Доктор нахмурил брови:
– Пан комендант! Я не понимаю вас! Вы, кажется, призваны карать преступления. Я, как гражданин, знаю, что этим должны заниматься суды. Квалифицировать действия преступника не в нашей компетенции. Поэтому, подавая заявление, я имею право надеяться, что вы дадите этому делу надлежащий ход. Я настаиваю на проведении обыска и аресте вора.
Полицейский кивнул головой.
Хорошо, пан доктор, я выполню то, чего требует мой служебный долг.
– А я, как пострадавший, могу помочь при обыске?
– Да, – сухо ответил Земек.
– Когда вы собираетесь приступить?
Земек посмотрел на часы:
– Сейчас же. Не хочу чтобы меня уличили в медлительности.
– Сейчас у меня обед, – заметил доктор. – Может быть, поедем на мельницу часика через два?
– Нет, пан доктор. Обыск будет произведен сейчас. Если вы хотите присутствовать…
– Хорошо, я еду с вами.
Земек вызвал одного из своих подчиненных и распорядился найти фурманку.
На мельнице не ожидали приезда гостей. Жизнь текла своим чередом, с той лишь разницей, что Антоний сейчас почти не приходил работать на мельницу, меньше принимал больных, да и тех осматривал во дворе, а в дождливые дни – в сенях, не впуская в избу.
В избе на чисто застеленной постели лежала Марыся. Девушка выздоравливала удивительно быстро. Жизнеспособность молодого организма сделала свое дело. Послеоперационная рана хорошо заживала, появился аппетит. Первоначальные опасения знахаря, что последствия несчастного случая проявятся в различных осложнениях, оказались, к счастью, напрасными. Она свободно двигала руками, плечевые суставы и ноги тоже не вызывали тревоги. Видимо, мозг не был затронут, поэтому острота слуха и зрения осталась прежней, а говорила она все тем же звонким голосом, проводя целые дни в беседах со своим опекуном.
Когда она пришла в сознание, ее первый вопрос был о Лешеке. Услышав, что у него нет серьезных повреждений и родители отправили его на лечение за границу, она с облегчением вздохнула:
– Только бы он поправился!
Как они попали в катастрофу, она не помнила, не заметила, чтобы что-то лежало на дороге, но знала, что они ехали довольно быстро. Память сохранила лишь визг тормозов, ощущение полета и темноту. Очнувшись, она не могла понять, почему находится в незнакомой избе, а не на мотоцикле в зарослях, не могла представить, что была на волосок от смерти. Антоний Косиба не обмолвился ни словом о трагичной борьбе за ее жизнь, не объяснил, какие серьезные и тяжелые травмы она получила.
– У тебя, голубка, на затылке сломана одна косточка, и поэтому пришлось сделать тебе такую неудобную перевязку. Но, ради Бога, золотце, не поворачивай, не старайся поворачивать голову, потому что можешь нарушить срастание.
Марыся поклялась слушаться его, но уже назавтра начала допытываться, скоро ли ей можно будет вставать.
– Какое-то время нужно полежать, – уклончиво отвечал знахарь.
Он знал, что для окончательного заживления потребуется не менее двух месяцев, но не хотел ее огорчать. Но, когда она пожаловалась, что потеряет место у пани Шкопковой, если будет лежать дольше, он прикрикнул на нее:
– Не искушай судьбу, девочка! Благодари Бога, что жива осталась, а меня слушай, иначе накличешь беду.
– Хорошо, хорошо, дорогой дядя Антоний, – улыбалась она, смиренно складывая руки. – Не сердись!
– Я не сержусь! – устыдился он. – Как я могу сердиться на тебя, солнышко ты мое!
– Столько хлопот из-за меня…
– Какие же это хлопоты, – возмутился знахарь. – Это для меня самая большая радость. А к пани Шкопковой даже не думай возвращаться.
– Почему?
– А зачем тебе, голубка моя?.. Вот выздоровеешь и останешься у меня… Знахарь улыбнулся и добавил:
– Если захочешь, конечно.
Забота о Марысе была не в тягость Антонию; он нежно и бережно ухаживал за ней день и ночь, и эти хлопоты доставляли ему радость. Ежедневно он брал ее на руки, переносил на свою кровать в альков, а ее постель старательно перестилал; каждый день полотенцем, смоченным в теплой воде, обтирал ей лицо и руки, кормил с ложечки, как малого ребенка.
По другим нуждам он приглашал кого-нибудь из женщин, чаще всего маленькую Наталку, которая полюбила Марысю, но при этом и сам должен был помогать, потому что ни одна из женщин не смогла бы поднять Марысю. Вначале девушка очень стеснялась его присутствия, но скоро привыкла, считая дядюшку Антония опекуном, почти отцом.
Марыся делилась с ним всем, не затрагивая лишь одной темы. Она заметила, что при каждом упоминании о молодом Чинском его лицо становится хмурым. Она догадалась, что знахарь считает Лешека виновником катастрофы и не может простить ему их поездок в лес. А ей так хотелось открыто сказать ему:
– Не осуждай его, дядя Антоний, он порядочный парень, любит меня и женится на мне.
Но сказать это она не имела права, пока не дождется весточки от жениха, и поэтому время от времени спрашивала, нет ли ей письма.
Знахарь знал, какое письмо она ждет, и всякий раз мрачно и коротко отвечал.
– Нет.
И говорил это таким тоном, точно хотел добавить:
– И не будет.
Сам он в глубине души был совершенно уверен в этом, так же как Марыся была уверена в обратном.
«Морочил девушке голову, ветрогон, – думал знахарь, – чуть было на тот свет не отправил, искалечил, а теперь за границей другую себе найдет. Даже слова ей не напишет».
И Косиба имел все основания думать так. Со дня катастрофы прошло уже полмесяца, а письма не было, никто даже не приехал по просьбе Чинского поинтересоваться здоровьем Марыси.
Она, однако, не теряла надежды и продолжала ждать. Сколько раз по звуку колес на дороге она узнавала, что едет не простая крестьянская телега, а бричка, столько раз сердце ее начинало биться сильнее.
– А вдруг это бричка из Людвикова?
Так случилось и в тот день, только бричка опять была не из Людвикова. Ее взял полицейский в гмине, и в ней сидел сержант Земек, которого сопровождал еще один полицейский и доктор Павлицкий.
Знахарь как раз кормил Марысю и, глянув в окно, снова опустил ложку в миску. Двери открылись.
– Добрый день, – поздоровался с порога сержант. – Мы к вам по делу, пан Косиба. Как там панна Марыся чувствует себя?
– Спасибо, пан сержант. Мне уже лучше, – весело ответила Марыся.
– Вот и слава Богу.
– Панове, позвольте больной закончить обед, – хмуро начал знахарь.
– Пусть заканчивает. Мы подождем, – согласился Земек и сел на лавку.
Доктор Павлицкий подошел к постели и стал молча присматриваться к Марысе.
– Температуры нет? – спросил он, наконец.
– Была, но уже нет, – ответил Косиба.
– А ноги и руки действуют?.. Осложнений нет?
– Нет, пан доктор, – откликнулась Марыся. – Я совершенно здорова, только слабая. Если бы не та косточка на затылке, которая должна срастись, я бы уже сейчас встала.
Врач сухо рассмеялся:
– Косточка?.. Хорошая косточка! Ничего-то ты не понимаешь, девочка. У тебя был перелом основания черепа…
Знахарь прервал его:
– Я готов. Что вам угодно? Он убрал пустую миску и стал так, чтобы загородить кровать Марыси от доктора.
– Пан Косиба, – обратился сержант. – Вы делали операцию после катастрофы?.. Трепанацию черепа?..
Знахарь опустил глаза.
– А если так, то что?
– Но у вас нет диплома врача. Вы знаете, что закон запрещает врачебную практику без диплома.
– Знаю. Но знаю также, что дипломированный врач, который в соответствии со своим долгом обязан был оказать помощь, в данном случае отказал в ней пациенту.
– Это неправда, – вмешался доктор Павлицкий. – Я осмотрел пострадавшую и сделал заключение, что ее состояние безнадежно. Она умирала.
Знахарь увидел широко открытые глаза Марыси и ее мгновенно побледневшее личико:
– Вовсе нет, – возразил он. – Никакой опасности не было.
Доктору от негодования кровь ударила в лицо.
– Как это?! А что же вы сами тогда говорили?
– Ничего не говорил.
– Это ложь!
Знахарь промолчал.
– Это не имеет значения, – вмешался сержант. – Так или иначе, пан Косиба, вы за это в ответе, хотя я должен вам пояснить, что ваша вина невелика, поскольку нет пострадавшего. Никто не пострадал из-за нарушения паном закона, напротив, пациенту была спасена жизнь. Но серьезнее обстоит дело по следующему вопросу: с помощью каких инструментов пан провел операцию?
– Разве это не все равно?
– Нет. Потому что пан доктор Павлицкий заявляет, будто вы присвоили его инструменты.
– Не присвоили, а украли, – жестко подчеркнул доктор.
– Значит, украли, – повторил сержант. – Вы признаете это, пан Косиба?
Знахарь молчал, опустив голову.
– Пан комендант! – заявил доктор. – Приступайте к обыску. Саквояж, видимо, здесь или спрятан в хозяйственных помещениях.
– Извините, пан доктор, – предупредил полицейский, – но прошу не диктовать, что я должен делать. Это мое дело.
Сержант сделал паузу и снова обратился к знахарю:
– Вы признаетесь?
– Да, – кивнул головой знахарь после минутного колебания.
– Зачем вы это сделали?.. Хотели нажиться или потому, что без этих инструментов вы не смогли бы спасти пострадавшую?
– Это не вопрос, – возмутился доктор Павлицкий. – Это подсказка! Если бы инструменты нужны были ему только для операции, то он бы уже вернул их.
– Эти инструменты у вас? – спросил полицейский.
– У меня.
– И вы возвратите их добровольно?
– Верну.
– Где они?
– Сейчас принесу.
Он медленно прошел мимо них, открыл дверь. В окно они видели его высокую ссутулившуюся фигуру. В избе никто не произнес ни слова. Спустя несколько минут Косиба вернулся с саквояжем.
– Это ваше? – обратился сержант к доктору.
– Да, это мой саквояж.
Может быть, пан доктор проверит, все ли на месте?
Павлицкий открыл саквояж и мельком проверил содержимое.
– Кажется, все на месте.
«Кажется» – это не ответ, – командным тоном произнес сержант Земек. – Прошу дать четкий ответ или назвать предметы, которые исчезли.
– Все на месте, – поправился доктор.
– Значит, составим протокол.
Земек вынул из портфеля бумаги и приступил к составлению протокола. В избе воцарилась тишина.
Доктор Павлицкий был достаточно сообразительным, чтобы почувствовать неприязнь, с какой относились к нему все присутствующие, не исключая молчавшего полицейского. Имели ли они право осуждать его? Ему не в чем было себя упрекнуть. Он поступал в соответствии со своей совестью, так, как диктовал ему гражданский долг, а также долг врача. Если же, выполняя свой долг, он одновременно избавлялся от конкурента, то и тут он не чувствовал за собой вины. Бороться за существование не возбраняется, а он к тому же борется легальными средствами. Закон и общественная мораль на его стороне. Даже не будь он врачом и не отбивай этот знахарь его пациентов, то и тогда он хотел бы обезвредить этого человека.
Общество заботится о здоровье своих граждан. Чтобы стать врачом, требуются долгие годы учебы, кропотливой практики, опыт и соблюдение медицинской этики. В то же время какой-то темный мужик плюет на эти законы. Если ему удалось провести несколько операций, это еще ничего не значит. В тысяче других случаев он может оказаться убийцей. Тогда во имя чего доктор медицины, который затратил на свое образование большие деньги и многие годы жизни, должен добровольно отказываться от принадлежащих ему прав, безразлично наблюдать за вредной и опасной деятельностью какого-то крестьянина, живя при этом впроголодь?
Во имя чего?
Чтобы его подвергли осуждению праведные, но неинтеллигентные люди?.. Но, как интеллигент, как единственный здесь человек с высшим образованием, он должен их научить, должен объяснить, что поступает справедливо и правильно, ибо знахарское ремесло представляет опасность для общества, что законы нужно соблюдать, а воровство всегда остается воровством, независимо от причин, толкнувших на преступление. Цивилизованное общество и все сознательные граждане обязаны придерживаться общепринятого порядка.
Разумеется, в поведении Косибы найдется достаточно оснований для смягчения приговора. Но пусть это решает суд…
Нет, доктора Павлицкого не мучили угрызения совести.
Врожденное высокомерие не позволяло ему снизойти до оправдания своих поступков перед этими людьми. Какой смысл метать бисер перед свиньями?
Он молча стоял, подняв голову и сжав губы, делая вид, что не замечает недоброжелательных взглядов.
Сержант Земек закончил писать протокол, прочитал, присутствующие подписали.
– Вы еще должны подписаться о невыезде, – обратился он к Косибе, – вот здесь. Вам нельзя выезжать, не поставив об этом в известность полицию.
– Как это? – удивился доктор. – Вы не арестуете его?
– Не вижу причины, – пожал плечами сержант.
– Воровство же доказано?
– И что из этого?.. Арестовывают в том случае, если есть опасения, что обвиняемый сбежит, а я уверен, что он никуда не денется.
– Ваша уверенность может оказаться ошибочной.
– За это уж я несу ответственность, пан доктор. Я направляю дело на судебное расследование. Может быть, судья прикажет арестовать пана Косибу, если вы будете настаивать. Но я сомневаюсь. После приговора его посадят. Конечно, в том случае, если он будет осужден. Ну, здесь у нас больше нет вопросов. До свидания, пан Косиба! Будь здорова, панна Марыся!
Они вышли, и скоро стук колес брички известил об их отъезде.
Знахарь неподвижно стоял у дверей. Когда он повернулся, то увидел Марысю, по щекам которой текли слезы.
– Что с тобой, голубка моя, что с тобой? – забеспокоился он.
– Дорогой дядя Антоний, сколько неприятностей у тебя и все из-за меня!
– Успокойся, голубка, не плачь. Какие это неприятности, ничего мне не будет.
– Если тебя посадят в тюрьму, я, наверное, умру от отчаяния!
– Не посадят, не посадят! А если бы и посадили, так что? Корона у меня с головы не упадет.
– Не говори так, дядя. Это была бы страшная несправедливость.
– Хорошая моя, на свете больше кривды, чем правды. А здесь, по правде говоря, я заслужил наказание: украл, ничего не попишешь.
– Чтобы спасти меня!
– Так-то оно так, но воровство и есть воровство. Другое дело, что я не сожалею о содеянном. У меня не было другого выхода. Но тут не о чем говорить, даже сержант будет меня защищать.
– Только этот плохой человек, этот доктор…
– А плохой ли он. голубка? Не знаю, плохой ли. Жесткий – да, а за это никого обвинять нельзя. Характер такой. Может, никто к нему с добрым сердцем не подошел, вот и его сердце ожесточилось. А еще помни, что ему тяжело смириться с поражением. Ведь он уже махнул на тебя рукой, а я с Божьей помощью спас тебя, голубка. Я специально не говорил раньше, как ты была плоха. Больным нельзя говорить таких вещей: они переживают, и это мешает выздоровлению.
– Чем я отблагодарю тебя, дядя Антоний, за твою доброту, за твой труд?
Она сложила руки и глазами полными слез посмотрела на него. А знахарь грустно улыбнулся и сказал:
– Чем?.. Полюби меня немножко.
– Полюбить? – произнесла она дрожащим голосом. – Но я тебя, дядя, так люблю, как любила только маму!
– Бог отблагодарит тебя, голубка моя, – ответил он срывающимся голосом.
ГЛАВА XV
Эти аргументы доктор представил на следующее утро в полицейском участке сержанту Земеку, требуя начать расследование, провести обыск и арестовать знахаря по обвинению в воровстве и незаконной врачебной практике.
Сержант Земек внимательно выслушал Павлицкого и сказал:
– Я обязан внести в протокол заявление пана доктора. Пан доктор, я думаю, вы правы. Забрать саквояж с инструментами мог только Косиба. Он, действительно, не имеет права заниматься лечебной практикой и за это должен быть привлечен к ответственности. Но, с другой стороны, если сам пан доктор говорит, что без ваших инструментов он бы ничего не сделал, а с их помощью спас жизнь человеку, хотя ему никто не дал права, то за это вы, пан доктор, хотите уничтожить Антония Косибу?
Доктор нахмурил брови:
– Пан комендант! Я не понимаю вас! Вы, кажется, призваны карать преступления. Я, как гражданин, знаю, что этим должны заниматься суды. Квалифицировать действия преступника не в нашей компетенции. Поэтому, подавая заявление, я имею право надеяться, что вы дадите этому делу надлежащий ход. Я настаиваю на проведении обыска и аресте вора.
Полицейский кивнул головой.
Хорошо, пан доктор, я выполню то, чего требует мой служебный долг.
– А я, как пострадавший, могу помочь при обыске?
– Да, – сухо ответил Земек.
– Когда вы собираетесь приступить?
Земек посмотрел на часы:
– Сейчас же. Не хочу чтобы меня уличили в медлительности.
– Сейчас у меня обед, – заметил доктор. – Может быть, поедем на мельницу часика через два?
– Нет, пан доктор. Обыск будет произведен сейчас. Если вы хотите присутствовать…
– Хорошо, я еду с вами.
Земек вызвал одного из своих подчиненных и распорядился найти фурманку.
На мельнице не ожидали приезда гостей. Жизнь текла своим чередом, с той лишь разницей, что Антоний сейчас почти не приходил работать на мельницу, меньше принимал больных, да и тех осматривал во дворе, а в дождливые дни – в сенях, не впуская в избу.
В избе на чисто застеленной постели лежала Марыся. Девушка выздоравливала удивительно быстро. Жизнеспособность молодого организма сделала свое дело. Послеоперационная рана хорошо заживала, появился аппетит. Первоначальные опасения знахаря, что последствия несчастного случая проявятся в различных осложнениях, оказались, к счастью, напрасными. Она свободно двигала руками, плечевые суставы и ноги тоже не вызывали тревоги. Видимо, мозг не был затронут, поэтому острота слуха и зрения осталась прежней, а говорила она все тем же звонким голосом, проводя целые дни в беседах со своим опекуном.
Когда она пришла в сознание, ее первый вопрос был о Лешеке. Услышав, что у него нет серьезных повреждений и родители отправили его на лечение за границу, она с облегчением вздохнула:
– Только бы он поправился!
Как они попали в катастрофу, она не помнила, не заметила, чтобы что-то лежало на дороге, но знала, что они ехали довольно быстро. Память сохранила лишь визг тормозов, ощущение полета и темноту. Очнувшись, она не могла понять, почему находится в незнакомой избе, а не на мотоцикле в зарослях, не могла представить, что была на волосок от смерти. Антоний Косиба не обмолвился ни словом о трагичной борьбе за ее жизнь, не объяснил, какие серьезные и тяжелые травмы она получила.
– У тебя, голубка, на затылке сломана одна косточка, и поэтому пришлось сделать тебе такую неудобную перевязку. Но, ради Бога, золотце, не поворачивай, не старайся поворачивать голову, потому что можешь нарушить срастание.
Марыся поклялась слушаться его, но уже назавтра начала допытываться, скоро ли ей можно будет вставать.
– Какое-то время нужно полежать, – уклончиво отвечал знахарь.
Он знал, что для окончательного заживления потребуется не менее двух месяцев, но не хотел ее огорчать. Но, когда она пожаловалась, что потеряет место у пани Шкопковой, если будет лежать дольше, он прикрикнул на нее:
– Не искушай судьбу, девочка! Благодари Бога, что жива осталась, а меня слушай, иначе накличешь беду.
– Хорошо, хорошо, дорогой дядя Антоний, – улыбалась она, смиренно складывая руки. – Не сердись!
– Я не сержусь! – устыдился он. – Как я могу сердиться на тебя, солнышко ты мое!
– Столько хлопот из-за меня…
– Какие же это хлопоты, – возмутился знахарь. – Это для меня самая большая радость. А к пани Шкопковой даже не думай возвращаться.
– Почему?
– А зачем тебе, голубка моя?.. Вот выздоровеешь и останешься у меня… Знахарь улыбнулся и добавил:
– Если захочешь, конечно.
Забота о Марысе была не в тягость Антонию; он нежно и бережно ухаживал за ней день и ночь, и эти хлопоты доставляли ему радость. Ежедневно он брал ее на руки, переносил на свою кровать в альков, а ее постель старательно перестилал; каждый день полотенцем, смоченным в теплой воде, обтирал ей лицо и руки, кормил с ложечки, как малого ребенка.
По другим нуждам он приглашал кого-нибудь из женщин, чаще всего маленькую Наталку, которая полюбила Марысю, но при этом и сам должен был помогать, потому что ни одна из женщин не смогла бы поднять Марысю. Вначале девушка очень стеснялась его присутствия, но скоро привыкла, считая дядюшку Антония опекуном, почти отцом.
Марыся делилась с ним всем, не затрагивая лишь одной темы. Она заметила, что при каждом упоминании о молодом Чинском его лицо становится хмурым. Она догадалась, что знахарь считает Лешека виновником катастрофы и не может простить ему их поездок в лес. А ей так хотелось открыто сказать ему:
– Не осуждай его, дядя Антоний, он порядочный парень, любит меня и женится на мне.
Но сказать это она не имела права, пока не дождется весточки от жениха, и поэтому время от времени спрашивала, нет ли ей письма.
Знахарь знал, какое письмо она ждет, и всякий раз мрачно и коротко отвечал.
– Нет.
И говорил это таким тоном, точно хотел добавить:
– И не будет.
Сам он в глубине души был совершенно уверен в этом, так же как Марыся была уверена в обратном.
«Морочил девушке голову, ветрогон, – думал знахарь, – чуть было на тот свет не отправил, искалечил, а теперь за границей другую себе найдет. Даже слова ей не напишет».
И Косиба имел все основания думать так. Со дня катастрофы прошло уже полмесяца, а письма не было, никто даже не приехал по просьбе Чинского поинтересоваться здоровьем Марыси.
Она, однако, не теряла надежды и продолжала ждать. Сколько раз по звуку колес на дороге она узнавала, что едет не простая крестьянская телега, а бричка, столько раз сердце ее начинало биться сильнее.
– А вдруг это бричка из Людвикова?
Так случилось и в тот день, только бричка опять была не из Людвикова. Ее взял полицейский в гмине, и в ней сидел сержант Земек, которого сопровождал еще один полицейский и доктор Павлицкий.
Знахарь как раз кормил Марысю и, глянув в окно, снова опустил ложку в миску. Двери открылись.
– Добрый день, – поздоровался с порога сержант. – Мы к вам по делу, пан Косиба. Как там панна Марыся чувствует себя?
– Спасибо, пан сержант. Мне уже лучше, – весело ответила Марыся.
– Вот и слава Богу.
– Панове, позвольте больной закончить обед, – хмуро начал знахарь.
– Пусть заканчивает. Мы подождем, – согласился Земек и сел на лавку.
Доктор Павлицкий подошел к постели и стал молча присматриваться к Марысе.
– Температуры нет? – спросил он, наконец.
– Была, но уже нет, – ответил Косиба.
– А ноги и руки действуют?.. Осложнений нет?
– Нет, пан доктор, – откликнулась Марыся. – Я совершенно здорова, только слабая. Если бы не та косточка на затылке, которая должна срастись, я бы уже сейчас встала.
Врач сухо рассмеялся:
– Косточка?.. Хорошая косточка! Ничего-то ты не понимаешь, девочка. У тебя был перелом основания черепа…
Знахарь прервал его:
– Я готов. Что вам угодно? Он убрал пустую миску и стал так, чтобы загородить кровать Марыси от доктора.
– Пан Косиба, – обратился сержант. – Вы делали операцию после катастрофы?.. Трепанацию черепа?..
Знахарь опустил глаза.
– А если так, то что?
– Но у вас нет диплома врача. Вы знаете, что закон запрещает врачебную практику без диплома.
– Знаю. Но знаю также, что дипломированный врач, который в соответствии со своим долгом обязан был оказать помощь, в данном случае отказал в ней пациенту.
– Это неправда, – вмешался доктор Павлицкий. – Я осмотрел пострадавшую и сделал заключение, что ее состояние безнадежно. Она умирала.
Знахарь увидел широко открытые глаза Марыси и ее мгновенно побледневшее личико:
– Вовсе нет, – возразил он. – Никакой опасности не было.
Доктору от негодования кровь ударила в лицо.
– Как это?! А что же вы сами тогда говорили?
– Ничего не говорил.
– Это ложь!
Знахарь промолчал.
– Это не имеет значения, – вмешался сержант. – Так или иначе, пан Косиба, вы за это в ответе, хотя я должен вам пояснить, что ваша вина невелика, поскольку нет пострадавшего. Никто не пострадал из-за нарушения паном закона, напротив, пациенту была спасена жизнь. Но серьезнее обстоит дело по следующему вопросу: с помощью каких инструментов пан провел операцию?
– Разве это не все равно?
– Нет. Потому что пан доктор Павлицкий заявляет, будто вы присвоили его инструменты.
– Не присвоили, а украли, – жестко подчеркнул доктор.
– Значит, украли, – повторил сержант. – Вы признаете это, пан Косиба?
Знахарь молчал, опустив голову.
– Пан комендант! – заявил доктор. – Приступайте к обыску. Саквояж, видимо, здесь или спрятан в хозяйственных помещениях.
– Извините, пан доктор, – предупредил полицейский, – но прошу не диктовать, что я должен делать. Это мое дело.
Сержант сделал паузу и снова обратился к знахарю:
– Вы признаетесь?
– Да, – кивнул головой знахарь после минутного колебания.
– Зачем вы это сделали?.. Хотели нажиться или потому, что без этих инструментов вы не смогли бы спасти пострадавшую?
– Это не вопрос, – возмутился доктор Павлицкий. – Это подсказка! Если бы инструменты нужны были ему только для операции, то он бы уже вернул их.
– Эти инструменты у вас? – спросил полицейский.
– У меня.
– И вы возвратите их добровольно?
– Верну.
– Где они?
– Сейчас принесу.
Он медленно прошел мимо них, открыл дверь. В окно они видели его высокую ссутулившуюся фигуру. В избе никто не произнес ни слова. Спустя несколько минут Косиба вернулся с саквояжем.
– Это ваше? – обратился сержант к доктору.
– Да, это мой саквояж.
Может быть, пан доктор проверит, все ли на месте?
Павлицкий открыл саквояж и мельком проверил содержимое.
– Кажется, все на месте.
«Кажется» – это не ответ, – командным тоном произнес сержант Земек. – Прошу дать четкий ответ или назвать предметы, которые исчезли.
– Все на месте, – поправился доктор.
– Значит, составим протокол.
Земек вынул из портфеля бумаги и приступил к составлению протокола. В избе воцарилась тишина.
Доктор Павлицкий был достаточно сообразительным, чтобы почувствовать неприязнь, с какой относились к нему все присутствующие, не исключая молчавшего полицейского. Имели ли они право осуждать его? Ему не в чем было себя упрекнуть. Он поступал в соответствии со своей совестью, так, как диктовал ему гражданский долг, а также долг врача. Если же, выполняя свой долг, он одновременно избавлялся от конкурента, то и тут он не чувствовал за собой вины. Бороться за существование не возбраняется, а он к тому же борется легальными средствами. Закон и общественная мораль на его стороне. Даже не будь он врачом и не отбивай этот знахарь его пациентов, то и тогда он хотел бы обезвредить этого человека.
Общество заботится о здоровье своих граждан. Чтобы стать врачом, требуются долгие годы учебы, кропотливой практики, опыт и соблюдение медицинской этики. В то же время какой-то темный мужик плюет на эти законы. Если ему удалось провести несколько операций, это еще ничего не значит. В тысяче других случаев он может оказаться убийцей. Тогда во имя чего доктор медицины, который затратил на свое образование большие деньги и многие годы жизни, должен добровольно отказываться от принадлежащих ему прав, безразлично наблюдать за вредной и опасной деятельностью какого-то крестьянина, живя при этом впроголодь?
Во имя чего?
Чтобы его подвергли осуждению праведные, но неинтеллигентные люди?.. Но, как интеллигент, как единственный здесь человек с высшим образованием, он должен их научить, должен объяснить, что поступает справедливо и правильно, ибо знахарское ремесло представляет опасность для общества, что законы нужно соблюдать, а воровство всегда остается воровством, независимо от причин, толкнувших на преступление. Цивилизованное общество и все сознательные граждане обязаны придерживаться общепринятого порядка.
Разумеется, в поведении Косибы найдется достаточно оснований для смягчения приговора. Но пусть это решает суд…
Нет, доктора Павлицкого не мучили угрызения совести.
Врожденное высокомерие не позволяло ему снизойти до оправдания своих поступков перед этими людьми. Какой смысл метать бисер перед свиньями?
Он молча стоял, подняв голову и сжав губы, делая вид, что не замечает недоброжелательных взглядов.
Сержант Земек закончил писать протокол, прочитал, присутствующие подписали.
– Вы еще должны подписаться о невыезде, – обратился он к Косибе, – вот здесь. Вам нельзя выезжать, не поставив об этом в известность полицию.
– Как это? – удивился доктор. – Вы не арестуете его?
– Не вижу причины, – пожал плечами сержант.
– Воровство же доказано?
– И что из этого?.. Арестовывают в том случае, если есть опасения, что обвиняемый сбежит, а я уверен, что он никуда не денется.
– Ваша уверенность может оказаться ошибочной.
– За это уж я несу ответственность, пан доктор. Я направляю дело на судебное расследование. Может быть, судья прикажет арестовать пана Косибу, если вы будете настаивать. Но я сомневаюсь. После приговора его посадят. Конечно, в том случае, если он будет осужден. Ну, здесь у нас больше нет вопросов. До свидания, пан Косиба! Будь здорова, панна Марыся!
Они вышли, и скоро стук колес брички известил об их отъезде.
Знахарь неподвижно стоял у дверей. Когда он повернулся, то увидел Марысю, по щекам которой текли слезы.
– Что с тобой, голубка моя, что с тобой? – забеспокоился он.
– Дорогой дядя Антоний, сколько неприятностей у тебя и все из-за меня!
– Успокойся, голубка, не плачь. Какие это неприятности, ничего мне не будет.
– Если тебя посадят в тюрьму, я, наверное, умру от отчаяния!
– Не посадят, не посадят! А если бы и посадили, так что? Корона у меня с головы не упадет.
– Не говори так, дядя. Это была бы страшная несправедливость.
– Хорошая моя, на свете больше кривды, чем правды. А здесь, по правде говоря, я заслужил наказание: украл, ничего не попишешь.
– Чтобы спасти меня!
– Так-то оно так, но воровство и есть воровство. Другое дело, что я не сожалею о содеянном. У меня не было другого выхода. Но тут не о чем говорить, даже сержант будет меня защищать.
– Только этот плохой человек, этот доктор…
– А плохой ли он. голубка? Не знаю, плохой ли. Жесткий – да, а за это никого обвинять нельзя. Характер такой. Может, никто к нему с добрым сердцем не подошел, вот и его сердце ожесточилось. А еще помни, что ему тяжело смириться с поражением. Ведь он уже махнул на тебя рукой, а я с Божьей помощью спас тебя, голубка. Я специально не говорил раньше, как ты была плоха. Больным нельзя говорить таких вещей: они переживают, и это мешает выздоровлению.
– Чем я отблагодарю тебя, дядя Антоний, за твою доброту, за твой труд?
Она сложила руки и глазами полными слез посмотрела на него. А знахарь грустно улыбнулся и сказал:
– Чем?.. Полюби меня немножко.
– Полюбить? – произнесла она дрожащим голосом. – Но я тебя, дядя, так люблю, как любила только маму!
– Бог отблагодарит тебя, голубка моя, – ответил он срывающимся голосом.
ГЛАВА XV
Суд над Зеноном Войдылой проходил в середине октября в Вильно. В Радолишках узнали об этом только на следующий день после вынесения приговора, так как из-за чистосердечного признания осужденного никаких свидетелей в суд не вызывали, кроме пострадавших, которые по состоянию здоровья предстать перед судом не могли.
И если газеты раздули вокруг этого процесса большую шумиху, то только потому, что подсудимый сам попросил вынести ему самый суровый приговор. Однако суд, усмотрев в поведении Зенона искреннее раскаяние и найдя многие другие смягчающие обстоятельства, а также убедившись в искреннем желании осужденного исправиться, приговорил его лишь к двум годам заключения.
Эту новость на мельницу принес Василь. который ездил в Вильно по делам отца и, воспользовавшись случаем, присутствовал на суде. От него же Марыся узнала, что молодого Чинского на процессе не было, так как он находился на лечении за границей. Точное место его пребывания за границей Василь назвать не мог – не запомнил, хотя и услышал в зале суда какое-то чужеземное название.
Марыся подумывала, не попросить ли его или кого другого разузнать адрес Лешека. В Людвикове этот адрес наверняка знали не только его родители. Однако она боялась, что может накликать на себя новые неприятности, и решила терпеливо ждать письма.
Решать было легко, но вот где найти силы для терпения? Проходили неделя за неделей, а Лешек не писал. В голову приходили самые грустные и мрачные мысли. угасала надежда.
А тем временем здоровье Марыси улучшалось с каждым днем. Уже давно она самостоятельно сидела на кровати, и в начале ноября знахарь разрешил ей встать. Послеоперационные раны почти зажили. От сильных ссадин на ногах и руках остались едва заметные шрамы; к Марысе постепенно возвращались силы. На следующий день после того, как Антоний разрешил ей встать, она начала наводить порядок в хозяйстве знахаря. Спустя неделю изба и альков выглядели совсем по-другому.
– Не мучайся, голубка моя, – пытался остудить ее пыл знахарь. – Зачем это все?..
– Разве сейчас здесь не чище и не приятнее, дядя Антоний?
– Жалко твоих сил.
Собственно, на наведение порядка, чистку и мойку уходило немного времени. Осенние холода снова добавили знахарю пациентов. Бывали дни, когда съезжалось по тридцать и больше человек. Все знали о том, что Антония Косибу вызвали в суд, который состоится в Вильно. Говорили, что его посадят, поэтому надо было спешить к нему за советом.
Сам Антоний тоже думал, что его осудят, и хотел приготовить к этому Марысю, но она возмущалась и убеждала его, что об этом не может даже быть и речи.
– Я выступаю в качестве свидетеля, которому ты спас жизнь. Разве этого недостаточно?
Знахарь и сам отчасти рассчитывал на это, равно как и на многих других своих пациентов, которые охотно согласились быть его свидетелями.
Суд был назначен на конец ноября, и все, казалось, шло хорошо, но внезапно Марыся заболела. Ее ослабевший организм легко поддался болезни. Убирая в холодных сенях, она простыла. Банки и травы не помогли ей. Нужно было оставаться в постели.
О ее появлении на суде нечего было и думать, и Антоний Косиба поехал один.
Прибыв в Вильно, он обратился к предложенному Юдкой из Радолишек адвокату Маклаю. Адвокат, ознакомившись с делом, назвал свой, к счастью, небольшой гонорар, но сразу предупредил, что на оправдание нечего надеяться.
– Постараюсь добиться для вас наиболее мягкого приговора.
Наступил день судебного разбирательства. Уже входя в здание суда, Антоний увидел доктора Павлицкого, и это наполнило его неприятными предчувствиями.
Действительно, выступая в качестве свидетеля, доктор Павлицкий, хотя и говорил чистую правду, предъявил знахарю очень серьезные обвинения. Он говорил о грязи в избе, о том, что в ней нечем дышать, что он лично предостерегал знахаря от проведения опасной операции и, наконец, о воровстве хирургических инструментов. Он признал, что Косибе удалось несколько крайне сложных операций, но их благополучный исход доктор Павлицкий отнес к воле случая.
Второй свидетель обвинения, представитель Медицинской палаты, предъявил суду статистические данные, касающиеся знахарства на восточных территориях. Эти данные подтверждали, что значительный процент смертности среди сельского населения является результатом лечения знахарей. Дальше он привел много примеров методов «лечения», используемых знахарями, что вызвало у публики бурю негодования и угроз.
Свидетели защиты – больные, которых вылечил Антоний Косиба, двадцать с лишним человек, – своими, показаниями, однако, перетянули симпатии в пользу обвиняемого.
Суд закончился бы в его пользу, не выступи в этом процессе обвинителем молодой энергичный доктор права Згерский. С добросовестностью и страстностью новичка прокурор Згерский произнес обвинительную речь. Он представил дело с общественной точки зрения и престижности занимаемой должности.
– Как долго, – обратился он к аудитории, – мы будем позволять, чтобы в нашей стране гнездились чудовищные суеверия средневековья? Как долго мы будем позволять распространяться невежеству и бессмысленной преступной практике знахарей?.. Сегодняшний приговор должен быть ответом на вопрос, являемся ли мы цивилизованной страной, принадлежим ли к Европе не только в географическом, но и в культурном плане.
Много и красиво он говорил о миссии польской цивилизации на востоке, о трагическом невежестве белорусского народа, о тысячных отрядах молодых врачей, готовых помогать несчастным, но обреченных на безработицу, о генетике и улучшении расы, об армии, требующей здоровых солдат и наконец о воспитательных целях судебных приговоров и о том, что этот приговор должен стать предостережением для других гиен, наживающихся на невежестве масс.
В заключение он затронул еще и струну местного патриотизма, отмечая, что мягкий приговор за такие преступления дал бы повод и основание общественному мнению других регионов Польши полагать, что рука правосудия на восточных территориях не карает варварство, косность и обскурантизм.
Адвокат Маклай не владел и десятой долей ораторского мастерства противника. Поэтому его речь не способна была затмить впечатление от потрясающей речи прокурора. Адвокат даже не пытался опровергать его аргументы, а защиту построил на самой личности обвиняемого, человека бескорыстного, который присвоил хирургические инструменты исключительно ради спасения умирающей девушки.
– Здесь нам не представили никого, – закончил адвокат, – кому бы повредила врачебная помощь Антония Косибы, не назвали ни одной фамилии пациента, который умер бы по его вине. Зато мы видели вереницу благодарных людей, которых вылечил Антоний Косиба. Поэтому я прошу оправдать его.
Если в эту минуту у Антония и вспыхнула надежда, то она угасла сразу же после реплики прокурора.
– Меня поражает, – начал он, – поражает и приводит в смущение позиция, занятая паном адвокатом. Мне стыдно, потому что в его защите я услышал упрек, будто, рассматривая вину подсудимого, я занялся проблемой в целом и забыл о человеке. Действительно, Высокий суд, это серьезное упущение со стороны общественного обвинителя. Но поражает меня то, что этот упрек прозвучал именно из уст пана защитника. Да! Но разве, присмотревшись к моральному облику Антония Косибы, мы не можем с чистой совестью признать его вину, тем более заслуживающую сурового наказания?.. Этому добродетелю людей однажды надоела нормальная физическая работа, и он затосковал по легкому хлебу. Из батрака на мельнице он стал шарлатаном. Несомненно, легче произносить над глупым мужиком нелепые заклинания или поить его отваром из трав, чем таскать мешки с мукой. И обвиняемый выбрал этот путь. Легенду о его бескорыстии развеивают свидетели, которые рассказали, что, действительно, не платили за советы, но приносили… добровольно подарки. Сам Косиба на вопрос пана председательствующего засвидетельствовал, что живет в достатке, а это говорит о многом в период настоящего кризиса и бедности села. Сейчас на селе живет в достатке только тот, кто обдирает бедноту, кто шарлатанской практикой выманивает нее остатки жалких запасов.
Прокурор усмехнулся:
– Да, Высокий суд, это одна сторона личности обвиняемого, его прошлое. А каким же будет его будущее? Что он сделает, если выйдет свободным из этого зала? По-моему, здесь не может быть никаких сомнений, полная ясность. Сам обвиняемый раскрыл его, отвечая на мои вопросы. Он признался, что до последней минуты занимался своей практикой и, если его освободят, он будет снова «лечить» людей. Он не чувствует ни малейшего раскаяния, не обещает исправиться. А по делу воровства? Он сознался в содеянном, но открыто говорит. что украл бы и в следующий раз, если бы возникли подобные обстоятельства. Это преступник, который не может, а скорее, не хочет понять своей вины, преступник, жестокий в своем упорстве. Это человек, личностью которого по желанию пана адвоката я вынужден был заняться. Этот человек глух к каким бы то ни было замечаниям, представляет опасность для общества, должен быть немедленно изолирован от него и подвергнут суровому тюремному наказанию.
И если газеты раздули вокруг этого процесса большую шумиху, то только потому, что подсудимый сам попросил вынести ему самый суровый приговор. Однако суд, усмотрев в поведении Зенона искреннее раскаяние и найдя многие другие смягчающие обстоятельства, а также убедившись в искреннем желании осужденного исправиться, приговорил его лишь к двум годам заключения.
Эту новость на мельницу принес Василь. который ездил в Вильно по делам отца и, воспользовавшись случаем, присутствовал на суде. От него же Марыся узнала, что молодого Чинского на процессе не было, так как он находился на лечении за границей. Точное место его пребывания за границей Василь назвать не мог – не запомнил, хотя и услышал в зале суда какое-то чужеземное название.
Марыся подумывала, не попросить ли его или кого другого разузнать адрес Лешека. В Людвикове этот адрес наверняка знали не только его родители. Однако она боялась, что может накликать на себя новые неприятности, и решила терпеливо ждать письма.
Решать было легко, но вот где найти силы для терпения? Проходили неделя за неделей, а Лешек не писал. В голову приходили самые грустные и мрачные мысли. угасала надежда.
А тем временем здоровье Марыси улучшалось с каждым днем. Уже давно она самостоятельно сидела на кровати, и в начале ноября знахарь разрешил ей встать. Послеоперационные раны почти зажили. От сильных ссадин на ногах и руках остались едва заметные шрамы; к Марысе постепенно возвращались силы. На следующий день после того, как Антоний разрешил ей встать, она начала наводить порядок в хозяйстве знахаря. Спустя неделю изба и альков выглядели совсем по-другому.
– Не мучайся, голубка моя, – пытался остудить ее пыл знахарь. – Зачем это все?..
– Разве сейчас здесь не чище и не приятнее, дядя Антоний?
– Жалко твоих сил.
Собственно, на наведение порядка, чистку и мойку уходило немного времени. Осенние холода снова добавили знахарю пациентов. Бывали дни, когда съезжалось по тридцать и больше человек. Все знали о том, что Антония Косибу вызвали в суд, который состоится в Вильно. Говорили, что его посадят, поэтому надо было спешить к нему за советом.
Сам Антоний тоже думал, что его осудят, и хотел приготовить к этому Марысю, но она возмущалась и убеждала его, что об этом не может даже быть и речи.
– Я выступаю в качестве свидетеля, которому ты спас жизнь. Разве этого недостаточно?
Знахарь и сам отчасти рассчитывал на это, равно как и на многих других своих пациентов, которые охотно согласились быть его свидетелями.
Суд был назначен на конец ноября, и все, казалось, шло хорошо, но внезапно Марыся заболела. Ее ослабевший организм легко поддался болезни. Убирая в холодных сенях, она простыла. Банки и травы не помогли ей. Нужно было оставаться в постели.
О ее появлении на суде нечего было и думать, и Антоний Косиба поехал один.
Прибыв в Вильно, он обратился к предложенному Юдкой из Радолишек адвокату Маклаю. Адвокат, ознакомившись с делом, назвал свой, к счастью, небольшой гонорар, но сразу предупредил, что на оправдание нечего надеяться.
– Постараюсь добиться для вас наиболее мягкого приговора.
Наступил день судебного разбирательства. Уже входя в здание суда, Антоний увидел доктора Павлицкого, и это наполнило его неприятными предчувствиями.
Действительно, выступая в качестве свидетеля, доктор Павлицкий, хотя и говорил чистую правду, предъявил знахарю очень серьезные обвинения. Он говорил о грязи в избе, о том, что в ней нечем дышать, что он лично предостерегал знахаря от проведения опасной операции и, наконец, о воровстве хирургических инструментов. Он признал, что Косибе удалось несколько крайне сложных операций, но их благополучный исход доктор Павлицкий отнес к воле случая.
Второй свидетель обвинения, представитель Медицинской палаты, предъявил суду статистические данные, касающиеся знахарства на восточных территориях. Эти данные подтверждали, что значительный процент смертности среди сельского населения является результатом лечения знахарей. Дальше он привел много примеров методов «лечения», используемых знахарями, что вызвало у публики бурю негодования и угроз.
Свидетели защиты – больные, которых вылечил Антоний Косиба, двадцать с лишним человек, – своими, показаниями, однако, перетянули симпатии в пользу обвиняемого.
Суд закончился бы в его пользу, не выступи в этом процессе обвинителем молодой энергичный доктор права Згерский. С добросовестностью и страстностью новичка прокурор Згерский произнес обвинительную речь. Он представил дело с общественной точки зрения и престижности занимаемой должности.
– Как долго, – обратился он к аудитории, – мы будем позволять, чтобы в нашей стране гнездились чудовищные суеверия средневековья? Как долго мы будем позволять распространяться невежеству и бессмысленной преступной практике знахарей?.. Сегодняшний приговор должен быть ответом на вопрос, являемся ли мы цивилизованной страной, принадлежим ли к Европе не только в географическом, но и в культурном плане.
Много и красиво он говорил о миссии польской цивилизации на востоке, о трагическом невежестве белорусского народа, о тысячных отрядах молодых врачей, готовых помогать несчастным, но обреченных на безработицу, о генетике и улучшении расы, об армии, требующей здоровых солдат и наконец о воспитательных целях судебных приговоров и о том, что этот приговор должен стать предостережением для других гиен, наживающихся на невежестве масс.
В заключение он затронул еще и струну местного патриотизма, отмечая, что мягкий приговор за такие преступления дал бы повод и основание общественному мнению других регионов Польши полагать, что рука правосудия на восточных территориях не карает варварство, косность и обскурантизм.
Адвокат Маклай не владел и десятой долей ораторского мастерства противника. Поэтому его речь не способна была затмить впечатление от потрясающей речи прокурора. Адвокат даже не пытался опровергать его аргументы, а защиту построил на самой личности обвиняемого, человека бескорыстного, который присвоил хирургические инструменты исключительно ради спасения умирающей девушки.
– Здесь нам не представили никого, – закончил адвокат, – кому бы повредила врачебная помощь Антония Косибы, не назвали ни одной фамилии пациента, который умер бы по его вине. Зато мы видели вереницу благодарных людей, которых вылечил Антоний Косиба. Поэтому я прошу оправдать его.
Если в эту минуту у Антония и вспыхнула надежда, то она угасла сразу же после реплики прокурора.
– Меня поражает, – начал он, – поражает и приводит в смущение позиция, занятая паном адвокатом. Мне стыдно, потому что в его защите я услышал упрек, будто, рассматривая вину подсудимого, я занялся проблемой в целом и забыл о человеке. Действительно, Высокий суд, это серьезное упущение со стороны общественного обвинителя. Но поражает меня то, что этот упрек прозвучал именно из уст пана защитника. Да! Но разве, присмотревшись к моральному облику Антония Косибы, мы не можем с чистой совестью признать его вину, тем более заслуживающую сурового наказания?.. Этому добродетелю людей однажды надоела нормальная физическая работа, и он затосковал по легкому хлебу. Из батрака на мельнице он стал шарлатаном. Несомненно, легче произносить над глупым мужиком нелепые заклинания или поить его отваром из трав, чем таскать мешки с мукой. И обвиняемый выбрал этот путь. Легенду о его бескорыстии развеивают свидетели, которые рассказали, что, действительно, не платили за советы, но приносили… добровольно подарки. Сам Косиба на вопрос пана председательствующего засвидетельствовал, что живет в достатке, а это говорит о многом в период настоящего кризиса и бедности села. Сейчас на селе живет в достатке только тот, кто обдирает бедноту, кто шарлатанской практикой выманивает нее остатки жалких запасов.
Прокурор усмехнулся:
– Да, Высокий суд, это одна сторона личности обвиняемого, его прошлое. А каким же будет его будущее? Что он сделает, если выйдет свободным из этого зала? По-моему, здесь не может быть никаких сомнений, полная ясность. Сам обвиняемый раскрыл его, отвечая на мои вопросы. Он признался, что до последней минуты занимался своей практикой и, если его освободят, он будет снова «лечить» людей. Он не чувствует ни малейшего раскаяния, не обещает исправиться. А по делу воровства? Он сознался в содеянном, но открыто говорит. что украл бы и в следующий раз, если бы возникли подобные обстоятельства. Это преступник, который не может, а скорее, не хочет понять своей вины, преступник, жестокий в своем упорстве. Это человек, личностью которого по желанию пана адвоката я вынужден был заняться. Этот человек глух к каким бы то ни было замечаниям, представляет опасность для общества, должен быть немедленно изолирован от него и подвергнут суровому тюремному наказанию.