Доленга-Мостович Тадеуш. Знахарь

   Кто-то вошел в магазин, и они отскочили друг от друга, так и не успев справиться со своими чувствами.
   Покупатель, наверное, подумал, что она угорела и потеряла всякую ориентацию, потому что Марыся долго не могла понять, что ему нужно. Наконец, клиент вышел с пакетом под мышкой, и тогда она рассмеялась:
   – Совсем одурела! Что я давала ему вместо канцелярской бумаги! Боже! Посмотрите!
   Она показывала разложенные на прилавке товары и смеялась, смеялась, не в силах сдержать радостный смех. Что-то в ней трепетало, возвращалось к жизни, новое, прекрасное, светлое, окрыленное, как большая белая птица.
   Чинский стоял неподвижно, с восторгом всматриваясь в нее. Когда-то в телеграмме он написал, что считает ее самой красивой девушкой… Но сейчас она была такой красивой, какой он ее еще никогда не видел.
   – Хороши же вы! – говорила она. – Столько раз приезжать и ни разу не зайти ко мне! Я думала, что вы обиделись.
   – Обиделся? Но вы шутите! Я ненавидел вас!
   – За что?
   – За то, что не мог забыть вас, панна Марыся. За то, что ни отдыхать, ни работать не мог.
   – И поэтому, проезжая возле магазина, отворачивались в другую сторону?
   – Да! Именно поэтому. Я знал, что не нравлюсь вам, что вы пренебрегаете мною… Ни одна женщина еще не поступила так. Поэтому я дал себе слово, что никогда больше не встречусь с вами.
   – В таком случае вы совершили два нехороших поступка: сначала дав слово, а потом не сдержав.
   Чинский покачал головой.
   – Панна Марыся, вы бы не осуждали меня, если бы знали, что такое тоска.
   – Почему это? – возмутилась она. – Почему я не могу знать, что такое тоска? Возможно, с этим я знакома больше вас.
   – Нет! – махнул он рукой. – Это невозможно. У вас нет ни малейшего представления об этом чувстве. Можете ли вы себе представить, что иногда мне казалось, будто я схожу с ума?.. Да! Схожу с ума!.. Вы не верите мне? Тогда взгляните.
   Он достал из кармана тонкую розовую книжечку.
   – Вы знаете, что это?
   – Нет.
   – Это билет на корабль в Бразилию. За 15 минут до отплытия я забрал свои вещи с судна и вместо Бразилии приехал в Людвиково. Не смог, просто не смог! А дальше началась пытка! Я старался сдержать данное себе слово, но не смог не приезжать в Радолишки. Я не имел права искать встречи с вами, но она могла произойти случайно. Правда?.. Тогда я не нарушил бы слова.
   Марыся вдруг стала серьезной.
   – Я думаю, что вы поступили плохо, очень плохо, не сдержав данного себе обещания.
   – Почему? – возмутился он.
   – Потому что… вы были правы, не желая больше видеть меня.
   – Я был идиотом! – воскликнул он.
   – Нет, вы были благоразумны. Для нас обоих… Ведь это не имеет никакого смысла.
   – Ах, вот как? Вы действительно презираете меня настолько, что даже не хотите видеть?
   Она посмотрела ему прямо в глаза.
   – Нет-нет! Я буду совершенно искренней. Я тоже тосковала, очень тосковала без вас…
   – Марысенька! – он протянул к ней руки. Она покачала головой.
   – Сейчас… сейчас я скажу все. Подождите, пожалуйста. Я очень тосковала. Мне было очень плохо… Так плохо. Даже… плакала.
   – Моя единственная! Сокровище мое!
   – Но, – продолжала она, – я поняла, что быстрее забуду вас, если мы не будем видеться. К чему может привести наше знакомство?.. Вы же достаточно благоразумны, чтобы понимать все лучше меня.
   – Нет, – прервал он. – Я, действительно, все понимаю и утверждаю, что у вас нет оснований так думать, панна Марыся. Я люблю вас. Вы, наверное, не можете понять, что такое любовь, но вы любите меня. Было бы безумием и дальше обрекать себя на разлуку. Вы говорите о цели! А разве это не прекрасная или недостаточно обоснованная и значительная цель – наши встречи. беседы, дружба? Что вам мешает видеться со мной… Прошу вас, послушайте!..
   Она внимательно слушала и не могла отрицать справедливости его слов. К тому же она сама хотела, чтобы он ее убедил, а он умел быть красноречивым.
   Собственно, она не могла запретить ему бывать в магазине, куда имел право зайти любой человек.
   С того дня пан Лех Чинский приезжал ежедневно, и его верховая лошадь или мотоцикл, стоящий возле магазина пани Шкопковой, порождали бурю слухов и разговоров, многочисленные комментарии и зависть, которая естественным путем переродилась в то, что называется общественным осуждением.
   Правда, поводов для этого ни у кого не было. Пребывание молодого инженера в магазине, дверь которого всегда и для каждого была открыта, не могло вызывать подозрений, компрометирующих панну Мырысю. Однако зависть человеческая не считается с действительностью. Почти каждая девушка в Радолишках могла похвастаться наличием у нее обожателя, но ни один из них не мог сравниться с молодым Чинским. И почему этот красивый брюнет выбрал такую безродную девушку, как Марыся из магазина пани Шкопковой, трудно было понять. Если уж ему так хотелось найти для себя общество среди городских панн, то он мог бы найти девушку и красивее, и богаче. Родители таких более подходящих невест, понятно, разделяли негодование своих дочерей, как и те молодые люди, которые ходили с ними к Трем грушкам. И это мнение разделяли все обыватели городка.
   Если Марыся, несмотря на свою врожденную чуткость, не сразу заметила перемену в отношении к ней, то только потому, что была полностью поглощена собственными переживаниями. А переживания эти были такими новыми и пьянящими, что окружающий мир расплывался в тумане, казался чем-то нереальным, случайным и незначительным.
   В Марысе проснулась любовь. С каждым днем она понимала это все отчетливее и глубже. Напрасно старалась она бороться с этим чувством. А впрочем, не напрасно, потому что именно благодаря этой борьбе, благодаря необходимости подчиниться силе чувства, усиливалось ощущение того удивительного, волнующего блаженства, того роскошного опьянения, которое окутывало, оглушало и обволакивало со всех сторон невидимой прозрачной пеленой…
   – Люблю, люблю, люблю, – повторяла она по тысяче раз в день.
   И было в этом и удивление, и радость, и страх, и счастье, и изумление от такого большого открытия в собственной душе, которая до сего времени не ведала, какое бесценное сокровище носит в себе.
   Все это изумляло еще и потому, что, в сущности, не происходило ничего нового. Если бы кто-нибудь захотел подслушать разговор двоих молодых людей в магазине пани Шкопковой, то его постигло бы разочарование. Чинский приезжал, целовал Марысе руку, а потом рассказывал ей о своих путешествиях и приключениях. А еще они читали книги, которые он привозил теперь постоянно. Это были, преимущественно, стихи. Иногда Марыся рассказывала о своем детстве, о матери, о неосуществившихся планах. Изменилось лишь то, что теперь она называла его пан Лешек, а он ее просто Марыся; разумеется, когда их никто не слышал.
   Могло бы быть, пожалуй, и больше изменений, если бы Марыся согласилась. Пан Лешек не раз пытался ее поцеловать, однако она всегда протестовала с такой категоричностью и страхом, что ему ничего не оставалось, как проявлять терпение.
   Потом он уезжал, и весь остаток дня она думала только о проведенных часах и о том, что завтра он приедет снова.
   После закрытия магазина она возвращалась домой сосредоточенная и погруженная в созерцание своего счастья, наполненная доброжелательностью к этим маленьким домикам, зеленым деревьям, голубому небу, ко всему миру, к людям, которых приветствовала искренней улыбкой.
   Именно поэтому она не видела их недружелюбных взглядов, пренебрежительных мин, враждебности и насмешки. Не все, однако, ограничивались немой демонстрацией неприязни и осуждения. И вот однажды произошел случай, повлекший за собой очень неприятные последствия.
   В Радолишках уже много лет проживала известная на всю округу семья шорников Войдылов. Они происходили из мелкопоместной шляхты, и одно это было достаточным основанием, чтобы в городке к ним относились с уважением, а еще они славились в нескольких поколениях, как лучшие шорники. Седла, лейцы или упряжь Войдыл из Радолишек пользовались огромным спросом, хотя порой стоили дороже, чем такой же товар из Вильно. Главой этой зажиточной и уважаемой семьи был Панкратий Войдыло. Его наследниками в мастерской должны были стать сыновья, Юзеф и Каликст, третьего же сына, Зенона, как домочадцы, так и горожане считали неудачником.
   Отец готовил его к карьере ксендза. С трудом протолкнул ленивого мальчишку через шесть классов гимназии и определил в духовную семинарию. Однако все труды и расходы были сведены на нет. Напрасно радовалось сердце старика отца, когда сын, к удивлению городка, приехал в сутане как семинарист. Не прошло и года, как Зенона исключили из семинарии. Правда, сам Зенон рассказывал, будто ушел добровольно, не имея призвания, но люди говорили, что причиной его исключения стали водка и женщины. Истинность этих слухов позднее подтвердил своим поведением сам экс-семинарист. Он чаще просиживал в пивной, чем в костеле, а каких женщин навещал на улице Крамной, лучше и не вспоминать.
   Зная латынь, он еще мог пригодиться для работы в аптеке. Так, по крайней мере, думал отец, но и здесь он ошибался. Зенон очень быстро бросил работу в аптеке. И об этом ходили разные легенды, проверить которые не удалось, потому что аптекарь из Радолишек, пан Немира, не относился к словоохотливым и к тому же дружил с отцом беспутного шалопая.
   И вот однажды, проходя мимо магазина пани Шкопковой в компании нескольких парней в тот момент, когда Марыся закрывала магазин, Зенон остановился и притворно любезным тоном обратился к ней:
   – Добрый вечер, панна Марыся! Что слышно хорошего?
   – Добрый вечер, – ответила она с улыбкой. – Спасибо.
   – И всегда у вас, панна Марыся, неудобства.
   – Какие неудобства? – удивленно спросила она.
   – Но как же! Пани Шкопкова вроде сообразительная женщина, а о такой вещи не подумает, – сочувственно говорил он.
   – О какой вещи?
   – А о диване.
   – О диване?
   – Конечно, о диване. Так прилавок же в магазине узкий и жесткий. Вдвоем, значит, с паном Чинским тяжеловато разместиться. Компания взорвалась громким хохотом. Марыся ничего не понимала, но, почувствовав какую-то подлость, пожала плечами.
   – Не знаю, о чем вы говорите…
   – О чем я говорю, не знает благонравная Зузанна, – обратился Зенон к приятелям. – Но знает, как это делается.
   Ответом был новый взрыв смеха.
   Марыся, вся дрожа, вынула ключ из замка, спустилась по ступенькам и почти бегом бросилась домой. У нее подгибались ноги, в голове звенело, сердце выскакивало из груди.
   Еще никто и никогда не оскорблял ее так грубо и низко. Она никому не принесла зла, никому не сказала плохого слова, даже не подумала плохо. И вдруг…
   Она чувствовала себя так, будто на нее вылили ведро помоев. Убегая, она слышала грубые окрики, смех и свист.
   – Боже, Боже… – шептала она дрожащими губами. – Как это страшно, как гадко…
   Она старалась взять себя в руки, сдержать рыдания, рвущиеся из груди, и не смогла. Добежав до забора приходского сада, Марыся разрыдалась.
   Улочка за огородами почти всегда была пустынной. Однако как раз в это время начальник почты в Радолишках, пан Собек, отправился к садовнику ксендза за клубникой. Увидев плачущую панну Марысю, он вначале удивился, потом расстроился и решил утешить ее.
   Он догадался, что может быть причиной ее слез, ведь видел, как молодой Чинский ежедневно навещал ее в магазине.
   «Морочил девушке голову, влюбил в себя, а сейчас бросил», – родилась мысль в голове пана Собека.
   Он прикоснулся к локтю Марыси и заговорил.
   – Не стоит плакать, панна Марыся. От чистого сердца говорю, не стоит. Пройдет время, и рана заживет. Пожалейте свои глазки. Вы достойны в тысячу раз лучшего, чем он. Так пусть он волнуется и переживает. Он оскорбил вас, и Бог его за это покарает. На свете ничто не исчезает, ничто не проходит бесследно. Такой уж закон. Ничто не пропадает. Это как с граблями. Наступишь на зубья, кажется граблям плохо сделал, а тем временем не успеешь оглянуться, как они тебя в лоб… Такой закон. Ну, не надо плакать, панна Марыся…
   Ее рыдания и беспомощность своих утешений расстроили его самого. Пан Собек готов был расплакаться сам. Он тихонько касался ее локтей, вздрагивающих от волнения.
   – Успокойтесь, панна Марыся, успокойтесь, – говорил он. – Не нужно, не стоит плакать. Обманул вас… обманул. Плохой человек. Совести у него нет.
   – Но за что, за что!.. – плакала Марыся. – Не любила я его действительно… никогда… Но ничего плохого я ему не сделала.
   Собек задумался.
   – О ком вы говорите?
   – О нем, о Войдыле…
   – О старом? – удивился он.
   – Нет, об этом… бывшем семинаристе.
   – Зенон?.. А как же он вас обидел?
   – Осыпал меня ужасными оскорблениями… При людях! Какой стыд!.. Какой стыд!.. Как я буду теперь в глаза людям смотреть!
   Она всплеснула руками.
   Собек почувствовал, как кровь прилила к лицу. Пока он думал, что пан Чинский обидел Марысю, то невольно принимал это со смирением, как действие высших сил, которым невозможно противостоять. Однако, узнав, что речь идет о Зеноне, он рассвирепел.
   – Что же он вам сказал? – спросил пан Собек, пытаясь успокоиться.
   Если бы Марыся не была так расстроена и взволнована, она никогда бы не разоткровенничалась. Будь у нее время подумать, она ни за что не рассказала бы о происшествии пану Собеку, человеку чужому. Но в эти минуты ей так хотелось, чтобы хоть кто-нибудь посочувствовал ей, что она все рассказала срывающимся от волнения голосом.
   Слушая ее, Собек успокоился и даже рассмеялся.
   – Что же вы на такого дурака обращаете внимание? Что он говорит, что собака лает, – все равно. Незачем волноваться.
   – Легко вам так говорить…
   – Легко не легко, это – другое дело, а Зенона даже в расчет принимать нельзя. Что он для вас?.. Плюньте и только…
   – Если бы так, – она вытерла слезы. – Но ведь люди слышали, сейчас все разнесется по городку. Куда я глаза спрячу?
   – Ой. панна Марыся, а зачем же вам глаза прятать? У вас совесть чиста, а это главное.
   – Не каждый в это поверит.
   – Кто сам чистый, порядочный, тот поверит, а злой и в костеле грязь найдет, но на них не стоит обращать внимание. Вот видите – он показал корзинку – к садовнику иду за клубникой. Не пройдетесь ли со мной? Хорошая клубника, очень крупная и сладкая.
   Она улыбнулась.
   – Спасибо, я тороплюсь домой… До свидания.
   – До свидания, панна Марыся. Волноваться незачем.
   Задержавшись на минуту, она сказала:
   – Вы так добры ко мне. Я никогда этого не забуду.
   Собек махнул рукой.
   – Какая там доброта. Не о чем говорить. До свидания.
   Напевая под нос мелодию танго, он пошел в сад. Там он насобирал клубники, поторговался, заплатил и вернулся домой. Он очень любил клубнику. Высыпав ее в две глубокие тарелки, истолок в ступке сахар, густо посыпал им ягоды, перемешал и поставил, чтобы пустили сок. Он любил все делать методично.
   Тем временем уже вскипела вода для чая. Собек вынул из шкафа хлеб, масло. Это был его субботний ужин, а в качестве десерта ожидала тарелка сочной, ароматной клубники. Вторую тарелку он оставил на завтрашний обед.
   Вымыв посуду, он вытер ее, поставил на место, снял со стены свою любимую мандолину и вышел.
   Летом в субботние вечера вся молодежь была на улицах, главным образом, на Коровьем бульваре. Пан Собек все время встречал знакомых. С одними останавливался, разговаривал, шутил, с другими только раскланивался издали. Прошел Виленскую, улицу Наполеона, подошел к Трем грушками возвратился. Девушки старались завлечь его в свою компанию: всегда приятно послушать музыку. Он, однако, отказывался и гулял один, время от времени касаясь струн своей мандолины.
   Проходя по улице Ошмянской. на крыльце у Лейзера, Собек увидел несколько парней, сидящих за столиками.
   – Эй, – позвал один из них, – пан Собек, иди сюда, сыграй что-нибудь.
   – Как-то нет желания, – отмахнулся тот.
   – Что там желание, – отозвался другой. – Садись с нами, тогда и желание появится.
   – А с вами я не сяду, – ответил Собек.
   – Почему это?
   – Потому что среди вас хам, а с хамами я не связываюсь.
   Воцарилось молчание. Потом кто-то еще спросил:
   – Кого это ты имеешь в виду, скажи-ка?
   – Я не имею его в виду, – спокойно ответил Собек. – Я его презираю. А если интересуетесь, пан Войдыло, о ком говорю, то как раз о вас.
   – Обо мне?
   – Да, о вас, пан экс-семинарист! Я считаю вас хамом и в одной компании с вами быть не хочу.
   – За что это ты человека оскорбляешь, пан Собек?
   – Не человека, а быдло. Хуже быдла, подонка и хама.
   – Ты что, пьян?!. – спросил Зенон.
   – Пьяный?.. Нет, пан Войдыло, я непьющий. Совершенно трезвый. Я, в отличие от пана, в канавах не ночую, на молодых девушек не нападаю. Только пьяная свинья, извините, может невинную и беззащитную девушку на улице осыпать непристойными словами. Вот так.
   Он взял несколько тактов вальса из «Осенних вариаций».
   – Это он о той Марыське, что у Шкопковой работает, – заметил кто-то.
   – Именно о ней, – подтвердил Собек. – О ней, на которую такие подонки, как уважаемый пан Войдыло…
   – Заткнись! – крикнул Войдыло. – Хватит с меня.
   – Пану хватит, а мне мало…
   – Смотри за своим носом!
   – И пан мог бы посмотреть за своим, только темно Издали не видно. Но ко мне ты не спустишься, потому что боишься.
   Зенон рассмеялся.
   – Придурок, чего это я должен бояться?
   – Боишься получить по морде!..
   – Прекратите, не стоит, – кто-то спокойно посоветовал с крыльца.
   – Правда, не стоит руки пачкать, – спокойным тоном согласился Собек.
   – Сам получишь по морде! – заорал Зенон.
   И не успела компания удержать его, как он уже был внизу. В темноте все перемешалось. Раздалось несколько глухих ударов, а потом треск: прекрасная мандолина пана Собека разлетелась вдребезги от соприкосновения с головой экс-семинариста. Противники свалились на землю и покатились под забор.
   – Отпусти, – послышался сдавленный голос Зенона.
   – Получай, негодяй, получай, чтобы помнил! – слова Собека сопровождались глухими ударами.
   – Нарвался на меня, так знай!.. Будешь трогать девушек?! Что?
   – Не буду!
   – Получай еще, чтобы запомнил!
   – Клянусь, не буду!
   – А еще получай, чтобы клятву помнил тоже! И еще! И еще!
   – Братцы, спасайте! – заскулил Зенон.
   Вокруг собралось несколько человек, увлеченных дракой. Однако никто не бросился на помощь. Собек пользовался всеобщим уважением, и даже те, кто не знал, из-за чего началась драка, допускали, что справедливость на его стороне, тем более что противником был всем известный дебошир. Дружки Зенона тоже не торопились выручать приятеля. В глубине души они с самого начала были на стороне Собека, ведь драку начал Зенон.
   – Мужики! – крикнул кто-то из толпы. – Хватит! Прекратите!
   – Перестаньте! – добавил другой.
   Собек встал с земли. Из дому выбежал Лейзер с керосиновой лампой в руке. При свете можно было рассмотреть внешний вид Зенона: порванный костюм, под глазами синяки, кровоточащий нос. Пошевелив во рту языком, он выплюнул несколько зубов.
   Собек отряхнул костюм, поднял с земли гриф со струнами, на которых жалобно подрагивали остатки мандолины, крякнул и, ничего не сказав, ушел.
   Другие тоже стали в молчании расходиться. На следующий день Радолишки напоминали растревоженный улей. На площади перед костелом ни о чем другом не говорили. Все уже знали причины драки и ее результат. Общественное мнение высказывалось в пользу Собека, и народ радовался, что хоть кто-то, наконец, усмирил Зенона. Но в то же время осуждали Марысю. Во-первых, потому что драка произошла из-за нее, а во-вторых, частые посещения магазина молодым паном Чинским так или иначе свидетельствовали о безнравственности молодой девушки.
   Кроме того, просто не подобало, чтобы из-за какой-то приблуды, девицы из магазина, дрались в общественном месте представители городского общества – чиновник и сын из богатой и уважаемой семьи.
   Все интересовались, как отреагирует на инцидент семья Войдыло. Об этом заводили разговор даже с братьями Зенона, но те только плечами пожимали:
   – Это не наше дело. Отец вернется, сам во всем разберется.
   Старика, действительно, не было в Радолишках. Он уехал закупать товары к виленским кожевникам.
   О драке Марыся узнала ранним утром. Прибежали две соседки и обо всем подробно рассказали. Насколько была удовлетворена посрамлением Зенона пани Шкопкова, считавшая это Божьей карой за то, что тот бросил учебу в семинарии, настолько Марыся была раздосадована. Она корила себя за излишнюю откровенность. Зачем она пожаловалась этому благородному пану Собеку! Втравила его в такие неприятности! Бог знает, к чему это приведет. Старый Войдыло не простит, что побили его сына, наверное, подаст в суд, напишет жалобу в администрацию почты. За свое благородство пан Собек рискует заплатить потерей места…
   Несомненно, она была благодарна ему, но в то же время жалела его. Он защитил ее, подверг себя опасности, добровольно стал жертвой омерзительных сплетен, в которых теперь долго будут трепать его доброе имя. Из-за этого он стал ее, Марыси, кредитором. Пусть даже он никогда не напомнит ей о случившемся, но каждый его взгляд будет говорить:
   – Я защитил твою честь, достоинство и доброе имя, не причитается ли мне за это какое-нибудь вознаграждение?
   Был в этом деле и еще один минус. Марыся хорошо понимала, что становится предметом обсуждения злых языков и они непременно отравят ей жизнь.
   Она не лгала, ссылаясь на головную боль и отказываясь от посещения поздней обедни, она, действительно, чувствовала себя больной, подавленной и несчастной. За всю неделю она ни разу не вышла из дому: плакала и размышляла, что же теперь будет. Если бы только она могла убежать отсюда, уехать как можно дальше, хотя бы в Вильно! Согласилась бы на любую работу, стала бы служанкой… Но у нее не было средств на дорогу, и она не обольщалась надеждой на то. что пани Шкопкова ссудила бы ее деньгами. Ни пани Шкопкова, ни кто-нибудь другой в городке. Разве… разве…
   И тут она вспомнила о знахаре с мельницы. Дядя Антоний наверняка не отказал бы ей. Это единственный человек, который остался у нее на этой земле.
   Она начала лихорадочно обдумывать план действий. Вечером, когда станет темно, она пойдет огородами до шоссе, а оттуда до мельницы. Где-нибудь по дороге сядет на телегу и к утру будет уже на станции. Там она напишет письмо пани Шкопковой… и ему, пану Лешеку.
   Сердце Марыси сжалось. А что, если он не захочет приехать в Вильно?
   И сразу все ее проекты рассыпались как карточный домик.
   Нет, уж лучше по сто раз на дню подвергаться оговорам, насмешкам, сплетням, чем отказаться от возможности видеть его глаза и губы, волосы, слышать дорогой голос, касаться его сильных и красивых рук.
   – Будь что будет, – решила она.
   Был еще один выход: признаться ему во всем. Он ведь гораздо мудрее ее и наверняка найдет лучший выход.
   Но на это она, наверное, не решилась бы никогда. Она знала, что никто в городке не осмелится рассказать ему о причине драки пана Собека и сына Войдылы. Однако если он узнает, то заподозрит, что пан Собек имел основания выступить в защиту Марыси, и тогда…
   – Нет, ничего я ему не скажу, ничего, – решила она. – Так будет разумнее.
   Утром Марыся шла на работу, опустив голову, и так быстро, точно ее кто-то догонял. Она перевела дух лишь тогда, когда оказалась внутри магазина. Взглянув в зеркало, она с грустью отметила, что две бессонные ночи и переживания оставили на ее лице свой след. Она побледнела, под глазами появились синие круги. Это окончательно вывело ее из равновесия.
   – Когда он увидит, что со мной стало, – думала девушка, – то не захочет со мной встречаться. Уж лучше бы он не приехал.
   Проходил час за часом, и Марыся беспокоилась все больше и больше…
   – В злую минуту подумала, чтобы он не приехал, – выговаривала она себе.
   В костеле уже звонили к обедне, когда показались лошади из Людвикова. Однако пана Лешека в бричке не оказалось. Кучер, позевывая, сидел на козлах, пока толстая пани Михалевская, экономка из Людвикова, решала свои дела. Марысе очень хотелось подбежать к бричке и спросить о Лешеке, но она справилась с собой и поступила разумно, потому что не прошло и часа, как на улице раздался треск мотоцикла.
   Она чуть было не расплакалась от счастья. Но пан Лешек не заметил ни ее бледности, ни слез в глазах. Он влетел, как ураган, сделал несколько па мазурки и прокричал:
   – Виват гениальному механику! Поздравь меня, Марысенька! Думал уже, что сгорю на этой жаре, но выдержал, не сдался!
   И он начал рассказывать, как у него по дороге испортился мотоцикл, и с каким трудом он сам исправил повреждение, хотя мог добраться на бричке с пани Михалевской.
   Был так доволен собой, что даже раскраснелся.
   – Для милого друга семь верст не околица!
   – Пан Лешек, но вы испачкались! Сейчас я дам вам воды.
   Она как раз наполняла таз, когда с обедом вошла пани Шкопкова. Окинув их осуждающим взглядом, она, однако, ничего не сказала.
   – Пан Чинский вынужден был ремонтировать свой мотоцикл, – объяснила Марыся, – и захотел умыться, потому что испачкался.
   – Я не набрызгаю здесь, – добавил он.