Страница:
– Сидите, сидите, я сейчас сам схожу. Нет, нет, сидите.
И выбежал.
– Слаб, – сказал Потапов, смотря ему вслед. – Эх, слаб. Ну куда таким пить? – Он посмотрел на Дашу и опять нахмурился. – Слушай, а ты с чего взяла такую волю? Смотри, какая героиня! Он и так ходит как занюханный, а ты ему еще подносишь. – Она загадочно улыбнулась, и тут он совсем взвился:
– И смеяться тут нечего, дрянь ты эдакая. Тут и полсмеха даже нет. Вот, найдет на него опять лунатик, начнет буровить, я тогда тебе… – Он посмотрел на Зыбина и обеспокоился уже по-настоящему. – Слушай, и ты с ним будь покороче, с ним так можно влопаться, что и не вылезешь.
– Да что вы такое говорите? – обиженно крикнула. Даша.
– То самое, что слышите, – огрызнулся Потапов. – Вот еще нашел себе пьяница заступницу. Кто он такой тебе, что ты так за него свободно рот дерешь, а? Бессовестная! – Он был не только рассержен, но и ошарашен.
– Да он просто хороший человек, – сказала Даша, – хороший, честный, он всюду правду говорит. – Другие хитрят, таятся, а он прямо, без никаких.
Потапов быстро взглянул на Зыбина. Тот молчал и неотрывно смотрел на Дашу. Выражение его лица Потапов понять не смог.
– Ну, ну, что ж ты вдруг замолчала? – спросил он. – В чем же это он прав, а?
– Да во всем, во всем. – По щекам Даши уже текли слезы, и она смахнула их рукой. – Он говорит, а все молчат. Говорят одно, а думают другое. Вчера был героем, наркомом, портреты его висели, кто о нем плохо сказал, того на десять лет. А сегодня напечатали в газете пять строк – и враг народа, фашист… И опять – кто хорошо о нем скажет, того на десять лет. Ну какой же это порядок, какая же тут правда? Вот дядя Петя…
Тут Потапов так ухнул кулаком по столу, что чашки зазвенели. Он даже покраснел от злости.
– Ты про дядю Петю, дрянь такая, чтоб не сметь… – сипло зашипел он, – чтоб мне не сметь этого больше, слышишь… Я тебе за дядю Петю… Я тебе не тетка… Я тебя в лучшем виде… Нет, ты слышишь, ты слышишь, что она буровит? – чуть не плача повернулся он к Зыбину. – Видишь, чему он ее учит? Да за такие слова тут нас всех сразу же… и следа не найдешь.
Тут встал со стула Зыбин.
– Не кричи, – сказал он досадливо, – оглохнуть можно. Даша, вы не правы. То есть вы, может быть, правы – вообще, по-человечески, но сейчас фактически, физически, исторически и всячески – нет. Я не про дядю Петю говорю, тут, конечно, очевидная ошибка. А вот про наркомов и военачальников. Ведь вы решаете вопрос сами по себе. Просто так – может или не может? Может ли, спрашиваете вы, большой человек, преданный делу, жертвовавший за него жизнью, а теперь победивший и осыпанный всем с головы до ног – ну деньгами, почестями, дачами, всякими такими возможностями, о которых мы и понятия не имеем, – может ли вот такой человек оказаться предателем? И отвечаете – нет, то есть никогда и ни при каких обстоятельствах. А ведь все именно и зависит от обстоятельств, от обстоятельств времени, места и образа действия. Не от вопроса – кто он? А от вопросов – когда? во имя чего? где? В сугубо мирное время, в обстановке душевного равновесия? Безусловно, нет – не может он быть предателем. Во время величайших исторических сдвигов – войн, революций, переворотов, – к сожалению, да, может! Вся история наполовину и состоит из таких предательств. Ведь вот Мирабо и Дантон оказались все-таки предателями. А ведь революцию делали они! А историю Азефа вы никогда не читали? Ну, начальник боевой организации партии социалистов-революционеров, хранитель самого святого из святых, вернейший из всех верных, тот у кого ключи от царства господня, как говорят о папе римском. «Есть ли в революции какая-нибудь фигура, более блестящая и крупная, чем Азеф?» – спросили члены суда его обвинителя на партийном суде над Азефом. И обвинитель ответил суду: «Нет, более блестящей фигуры в революции нету». И добавил: «Если он только не провокатор». Так вот, он все-таки оказался провокатором.
Даша молчала и слушала.
– Так что видите, насколько все это сложно.
– Для них ничего нет сложного, – буркнул Потапов, – для них все простое простого. И что ты с ней…
– Нет, говорите, говорите, – попросила Даша и даже руки сложила.
– Ведь вы вот что поймите, – продолжал Зыбин. – Дело прежде всего заключается вот в чем: что происходит с идеей, когда она становится действительностью? Очень много с ней неожиданного и неладного происходит тогда. Появляется она совсем непохожей на себя. Иногда такие гады вместо ангелов повыползут, что хочется махнуть рукой да и послать всех к шаху-монаху. Ничего, мол, не вышло, просто напороли чепухи, пора кончать. Ведь вот что порой приходит в голову самым сильным и верным. Они ведь тоже люди, Даша, вот в чем их беда! Кроме того, у идеи в действительности не одно или два лица, а добрый десяток их. Только проявляются они не сразу. Вначале прекрасное личико, а потом хари, хари, хари, и как их увидишь, иногда и жить не хочется. А кому жить не хочется, тому ровно ничего не жаль, он на все пойдет. Ставить смерть в условиях договора – умри, но не сдайся – нигде никому нельзя. Обязательно подведет, и сдастся, и тебя еще продаст.
– Говорите, говорите, – попросила снова Даша, но он больше ничего не сказал, потому что услышал скрип двери.
Оглянулся и увидел Корнилова.
– Кончайте-ка трепаться, – сказал тот грубо, – поезжайте скорее в город, там беда. Паспорта пропали.
– Какие паспорта? – удивился Зыбин.
– Те, что оставались у директора под залогом, ну этих… ну кладоискателей. Ни кладоискателей, ни паспортов. Клара звонила. Сейчас же просила приехать. Поезжайте. Я останусь тут.
И выбежал.
– Слаб, – сказал Потапов, смотря ему вслед. – Эх, слаб. Ну куда таким пить? – Он посмотрел на Дашу и опять нахмурился. – Слушай, а ты с чего взяла такую волю? Смотри, какая героиня! Он и так ходит как занюханный, а ты ему еще подносишь. – Она загадочно улыбнулась, и тут он совсем взвился:
– И смеяться тут нечего, дрянь ты эдакая. Тут и полсмеха даже нет. Вот, найдет на него опять лунатик, начнет буровить, я тогда тебе… – Он посмотрел на Зыбина и обеспокоился уже по-настоящему. – Слушай, и ты с ним будь покороче, с ним так можно влопаться, что и не вылезешь.
– Да что вы такое говорите? – обиженно крикнула. Даша.
– То самое, что слышите, – огрызнулся Потапов. – Вот еще нашел себе пьяница заступницу. Кто он такой тебе, что ты так за него свободно рот дерешь, а? Бессовестная! – Он был не только рассержен, но и ошарашен.
– Да он просто хороший человек, – сказала Даша, – хороший, честный, он всюду правду говорит. – Другие хитрят, таятся, а он прямо, без никаких.
Потапов быстро взглянул на Зыбина. Тот молчал и неотрывно смотрел на Дашу. Выражение его лица Потапов понять не смог.
– Ну, ну, что ж ты вдруг замолчала? – спросил он. – В чем же это он прав, а?
– Да во всем, во всем. – По щекам Даши уже текли слезы, и она смахнула их рукой. – Он говорит, а все молчат. Говорят одно, а думают другое. Вчера был героем, наркомом, портреты его висели, кто о нем плохо сказал, того на десять лет. А сегодня напечатали в газете пять строк – и враг народа, фашист… И опять – кто хорошо о нем скажет, того на десять лет. Ну какой же это порядок, какая же тут правда? Вот дядя Петя…
Тут Потапов так ухнул кулаком по столу, что чашки зазвенели. Он даже покраснел от злости.
– Ты про дядю Петю, дрянь такая, чтоб не сметь… – сипло зашипел он, – чтоб мне не сметь этого больше, слышишь… Я тебе за дядю Петю… Я тебе не тетка… Я тебя в лучшем виде… Нет, ты слышишь, ты слышишь, что она буровит? – чуть не плача повернулся он к Зыбину. – Видишь, чему он ее учит? Да за такие слова тут нас всех сразу же… и следа не найдешь.
Тут встал со стула Зыбин.
– Не кричи, – сказал он досадливо, – оглохнуть можно. Даша, вы не правы. То есть вы, может быть, правы – вообще, по-человечески, но сейчас фактически, физически, исторически и всячески – нет. Я не про дядю Петю говорю, тут, конечно, очевидная ошибка. А вот про наркомов и военачальников. Ведь вы решаете вопрос сами по себе. Просто так – может или не может? Может ли, спрашиваете вы, большой человек, преданный делу, жертвовавший за него жизнью, а теперь победивший и осыпанный всем с головы до ног – ну деньгами, почестями, дачами, всякими такими возможностями, о которых мы и понятия не имеем, – может ли вот такой человек оказаться предателем? И отвечаете – нет, то есть никогда и ни при каких обстоятельствах. А ведь все именно и зависит от обстоятельств, от обстоятельств времени, места и образа действия. Не от вопроса – кто он? А от вопросов – когда? во имя чего? где? В сугубо мирное время, в обстановке душевного равновесия? Безусловно, нет – не может он быть предателем. Во время величайших исторических сдвигов – войн, революций, переворотов, – к сожалению, да, может! Вся история наполовину и состоит из таких предательств. Ведь вот Мирабо и Дантон оказались все-таки предателями. А ведь революцию делали они! А историю Азефа вы никогда не читали? Ну, начальник боевой организации партии социалистов-революционеров, хранитель самого святого из святых, вернейший из всех верных, тот у кого ключи от царства господня, как говорят о папе римском. «Есть ли в революции какая-нибудь фигура, более блестящая и крупная, чем Азеф?» – спросили члены суда его обвинителя на партийном суде над Азефом. И обвинитель ответил суду: «Нет, более блестящей фигуры в революции нету». И добавил: «Если он только не провокатор». Так вот, он все-таки оказался провокатором.
Даша молчала и слушала.
– Так что видите, насколько все это сложно.
– Для них ничего нет сложного, – буркнул Потапов, – для них все простое простого. И что ты с ней…
– Нет, говорите, говорите, – попросила Даша и даже руки сложила.
– Ведь вы вот что поймите, – продолжал Зыбин. – Дело прежде всего заключается вот в чем: что происходит с идеей, когда она становится действительностью? Очень много с ней неожиданного и неладного происходит тогда. Появляется она совсем непохожей на себя. Иногда такие гады вместо ангелов повыползут, что хочется махнуть рукой да и послать всех к шаху-монаху. Ничего, мол, не вышло, просто напороли чепухи, пора кончать. Ведь вот что порой приходит в голову самым сильным и верным. Они ведь тоже люди, Даша, вот в чем их беда! Кроме того, у идеи в действительности не одно или два лица, а добрый десяток их. Только проявляются они не сразу. Вначале прекрасное личико, а потом хари, хари, хари, и как их увидишь, иногда и жить не хочется. А кому жить не хочется, тому ровно ничего не жаль, он на все пойдет. Ставить смерть в условиях договора – умри, но не сдайся – нигде никому нельзя. Обязательно подведет, и сдастся, и тебя еще продаст.
– Говорите, говорите, – попросила снова Даша, но он больше ничего не сказал, потому что услышал скрип двери.
Оглянулся и увидел Корнилова.
– Кончайте-ка трепаться, – сказал тот грубо, – поезжайте скорее в город, там беда. Паспорта пропали.
– Какие паспорта? – удивился Зыбин.
– Те, что оставались у директора под залогом, ну этих… ну кладоискателей. Ни кладоискателей, ни паспортов. Клара звонила. Сейчас же просила приехать. Поезжайте. Я останусь тут.
Глава II
Вот что случилось в музее: перед самым выездом в горы на директора вдруг накатил приступ великодушия – с ним иногда случалось такое. Он посмотрел на кладоискателей – они стояли понурясь: отдали золото, а деньгами-то и не пахнет, – подмигнул им, сел за стол, вырвал лист из настольного блокнота и размашисто начертал:
"Бухг.
Выдать рабочим суконного завода тт. Юмашеву и Сучкову 300 (триста) руб. в счет покупки экспонатов. Актом оформим после".
Сделал росчерк, промокнул, посмотрел, протянул записку и бодро скомандовал:
– А ну паспорта, ребята, и быстро, быстро валите в бухгалтерию, пока кассир не ушел.
Юмашев – высокий, пожилой, с сухим, желтым, длинным лицом, очень похожий на китайца – он первый обнаружил клад, – дисциплинированно вынул из пиджака книжечку в твердой зеленой обложке с золотыми буквами и положил ее на стол. Деньгам он ровно как бы и не обрадовался.
И Вася Сучков – паренек призывного возраста – поспешно вынул свою книжку и положил рядом.
– Пожалуйста, – сказал он. – Это всегда при себе.
Директор взял книжечки, посмотрел, полистал. Правильно, Василий Сучков, 13-го года, рабочий. Юмашев Иван Антонович, 1880 года, прописка, штамп. Юмашев женат. Сучков холост.
Директор хотел спросить что-то еще, но тут зазвонил телефон, и он бросил паспорта, поднял трубку. Говорил заместитель наркома Мирошников. Дело шло о смете. Мирошникову было что-то там непонятно, и против чего-то он возражал. Пока директор вникал, Юмашев и Сучков стояли и ждали. Во время одной из пауз (Мирошников все время прерывался, чтоб что-то найти на столе и прочесть) директор обернулся и сердито спросил:
– Ну что еще?
И Юмашев деликатно ответил:
– Квитанция, товарищ директор, в моем паспорте под обложкой, на ремонт велосипеда, уж пять дней пропущено, а то завтра опять выходной.
Но тут замнаркома Мирошников нашел свой документ и заговорил. Директор крикнул Юмашеву:
– Возьми! – И Мирошникову: – Не туда смотришь, ты смотри графу «научная работа». – Отвернулся и весь ушел в трубку.
Кладоискатели достали из паспорта квитанцию и вышли.
Вот и все. Паспортов на другой день не оказалось. Вместо них лежали корочки. Позвонили в милицию, назвали фамилии. Милиция запросила адресный стол, адресный стол выписал около десятка справок, и все они оказались не те – не тот Сучков и не тот Юмашев. Тех вообще не числилось ни в Алма-Ате, ни в Каскелене, ни в Талгаре, ни в каких других пригородах. И ни на каком заводе они, конечно, тоже не работали.
– Вот так и учат дураков, – сказал директор, заканчивая рассказ. – И винить некого. Сам все отдал. Теперь как хочешь, так и ищи, хоть цыганке ручку золоти, хоть по тому черепу гадай. – И он скверно выругался.
– Это по какому же черепу? – спросил Зыбин. (Было раннее розовое утро. Еще и петухи не откричали. В парке женщины в серых халатах скребли фонтан. Стулья в кафе напротив стояли кверху ногами на столах. Пальмы вынесли на улицу.) Зыбин положил акт, ничего существенного в нем не было. Просто крупным Клариным почерком сообщалось о том, что музей принял такие-то и такие-то экспонаты, обнаруженные на реке Карагалинке. Но где именно их нашли, как? Написано: рядом с останками человека. С какими же именно? Где теперь эти останки? Почему они не вписаны в акт?
– Где же он, этот череп? – спросил Зыбин.
– Да у Клары валяется, посмотри, – сердито усмехнулся директор. Он был страшно раздражен, фыркал, и ему все не терпелось что-нибудь выкинуть. – Ты ведь, кажется, колдун? Ну как же не колдун, если «Масонство» читаешь. Так вот погадай на черепе, куда наше золото уплыло.
Он быстро сделал последнюю затяжку, растер папиросу о дно пепельницы и сказал уже деловой скороговоркой:
– Ты вот что, ты иди сейчас к деду, опроси его и запиши, чтоб хоть один настоящий документ у нас был. А я наверх побегу, а то опять сейчас эти придут по мою душу.
– Кто эти?
– Ангелы! Увидишь кто! Тебя уж они никак не минуют!
И вот что рассказал дед (утренняя четвертинка уже валялась у него под верстаком).
– С нами, дураками, и сам господь бог отказался без палки толковать, учит он нас, учит, а мы… Ну, выхожу я, значит, утром из столярки. В парк, значит, выхожу. А энти самые… артисты на лавочке. Притулились. Двое – старый и молодой. Я вышел из столярки, иду, значит, по парку, а они, смотрю, на меня приглядывают. Я сразу обратил внимание, что приглядывают. Кто такие? – думаю. Вот молодой что-то того старшего спросил, потом встал, подходит ко мне и здоровкается: «Вы из музея?» – «Так точно». – «А вот мы кое-какие вещицы принесли». – «А вон, – говорю, – контора, туда и неси». Да и пошел себе, значит, по парку. Смотрю, он опять меня через сколько-то догоняет. «Уважаемый, а вы не взглянете?» – и платок мне сует, там вся эта премудрость и была.
– И череп тоже?
– Нет, черепка тогда не было. Я его уже опосля увидел, я сейчас до него дойду, ты не торопи! Ну что ж, говорю, пойдите сдайте, заплатят. «А возьмут?» – «Ну, может быть, в помойку выбросят. Так у нас тоже бывает». И интересуюсь: это что, у тебя в рундучке, что ли, лежало? От матери-праматери досталось? «Да нет, – говорит, – это мы сами нашли». Ну, значит, и рассказывает мне эту самую байку. Я вижу, что вещи ценные, исторически значимые, и говорю…
– Стой, стой, дед. По порядку, ты по порядку давай. Какую такую байку? Давай рассказывай. Я ж, видишь, пишу!
– Пиши, пиши, раз все уплыло из рук, тогда, значит, ты пиши. А я и так подробно. Куда же еще подробнее? Пошли охотиться на Карагалинку и отыскали все под камнем. Рассказал это и говорит опять: «Может, пойдем с нами по маленькой, у нас закуска мировая – маринка не-ежная, своего копчения». Ну, я вижу – вещи ценные, исторически значимые, а ни директора, ни тебя нет, ну я для пользы дела согласился конечно. Тот старый сразу же поднялся и за нами. Что, спрашиваю, это твой батька, что ли? «Нет, – отвечает, – это наш мастер. Мы все сотрудники с одного суконного завода». Пришли, значит, в чайхану, а там за столом еще один сотрудник сидит, и перед ним три кружки. Вот у него этот черепок в сумке и был, только он ее под столом держал. Конечно, сразу он из мешка вынимает пол-литра, заказывает три пива, разливает водку и говорит: «Ну, дай бог не последнюю! Будем здоровеньки». Выпили. Хорошо! Закусь у него законная – маринка, тут он ее на газетке и разделал.
– Дед, да потом о маринке! Что они рассказали-то? Ну вот, на охоту пошли, дальше-то что?
– Тьфу! – плюнул дед. – Вот правильно мой дед говорил: с учеными говорить – это надо язык сперва наварить. Он тоже с одним таким еще до империалистической ходил по степу, вчерашний день они разыскивали, так вот, ученый спросит что-нибудь, станет дед объяснять, а тот ему и говорить не дает: после каждого слова: да как же это? да что же это? да откудова же? почему же? Вот как ты сейчас. Что рассказали? Рассказали, что пошли на Карагалинку кекликов [1] бить и всю эту арматуру под камнем и обнаружили. Ну, что ты выставился? Как надо еще сказать по-научному? Не арматура, что ли?
– Да не в арматуре дело, а вот как же они поехали на Карагалинке кекликов бить? Какие же там кеклики? Это на реке Или, там – да, там кеклики есть, а на Карагалинке…
– Так ты скажи им это, – обозлился дед. – Найди их и скажи: не туда, мол, ходите. Ну, значит, наврали мне. Значит, лягушек ходили ловить.
– Ну ладно, дальше.
– А дальше дожж пошел, такой, говорит, ливень сыпанул, что мы сразу все наскрозь. Ну куда деваться? А там берега подмытые, смотрят – камень висит, смотрят – под ним пещера. Пошли притулились, троим, понятно, тесно, стали ворохаться. Смотрят – под ногами что-то блестит.
– А как это камень висит? На чем?
– На небе! Что, не слыхал, как на небе камни висят? Вот ученые! Ну, висит над берегом, и все! Ну, берег вымыло, камень выступил и висит, а под ним вроде как пещера образовалась. Вот я тебе удивляюсь, ходишь целые дни, смотришь в землю и ничего не видишь. Здесь ведь все, все наскрозь каменья. Тут с гор одное такой сель шел, что дома выворачивало. Валит глыбина с пол этого собора и все, все скрозь валит. Я вот помню, мне тогда лет десять было, пошли мы раз с дедом в извоз – дед мой извозом занимался, в Семипалатку возы гонял, а дожж шел! – три дня и ночи дожж шел! Дед мне и говорит: «Вот, смотри, еще один день такой дожж пойдет и…»
– Да при чем тут дед? На кой ты мне черт его суешь? Ты мне про дело говори!
– Вот дед ему не понравился! Ты мне, слышишь, черным словом про деда не смей! Я этого терпеть не могу. Я у него вырос! Ему уже под семьдесят было, а он молодую привел, вот вроде твоей – бровастая, аккуратная, быстрая! Фырк, фырк, фырк! Но только тоже без одного винта. Ну как же? Раз она за тебя, такого героя, гения, умирает, а ты с этим идолом в горах без штанов, в трусах водку трескаешь, то, конечно, винта у нее нет. Умная бы девка… Да такого бы кавалера… знаешь как? Вот и сам засмеялся, – значит, верно!
– Верно, верно, дед! Что правда, то правда! Умная девка такого бы кавалера…
Зыбин встал с верстака и подошел к окну. Утро стояло высокое, ясное, без тучки, без облачка. На белые стены собора было больно взглянуть. Тополя застыли, затихли и словно зажмурились от солнца.
«Тихо нежная цикада, притаясь, от жара стонет», – вспомнил он. Но цикады не стонали. День все-таки еще не установился. «Ох и жара будет сегодня», – подумал Зыбин.
Он опять сел к верстаку и задумался.
«Значит, золото и череп принесли в музей, а костей не взяли. Когда же это было? А, воскресенье! Да, да, в воскресенье! И еще сказали, что все они сослуживцы. Тогда им врать было об этом вроде бы незачем. Да, пожалуй, что незачем. Но как же тогда суконный завод? Черт его знает как, но работают они, наверно, вместе. Значит, и на охоте они были тоже в общий выходной. Значит, вещи у них пролежали с неделю. Неделю они все обдумывали, вероятно, куда-то ходили и спрашивали, но продать ничего не продали – боялись, наверно, показать золото, может быть, даже и точно еще не уверились, что золото. Вот и пришли все вместе. Это, пожалуй, понятно, а вот дальше-то как?»
– Так чем же они тебя угощали, дед? – спросил он. – Маринкой? И, говоришь, своего копчения? Это точно, что своего?
– Своего, своего, – поднял дед голову от рубанка. – Я сразу по запаху чувствую, где свое, а где фабричное. Вот попробуй, говорят, мы ее в трубе, говорят…
– Так, – Зыбин встал. – Знаменитая вещь копченая маринка! Попробовать бы сейчас ее, да где достанешь? Ну ладно, пойду к Кларе, хоть череп посмотрю! Все, может, веселее на душе будет.
На серой инвентарной карточке было напечатано:
Над этой графой Клара сейчас и сидела.
Зыбин хмуро поднял череп со стола. Был он небольшим, желтовато-ореховым и таким же, как орех, сухим и жестким. Челюсть лежала рядом. Зыбин заглянул в глазницы, провел пальцами по зубам, хотел что-то сказать, но вдруг дрогнул и сел.
Так прошло с полминуты. Он молча держал череп перед собой и глядел ему в глазницы.
– Ты что это? – спросил директор почти испуганно.
Это было как припадок или наваждение, что-то щелкнуло, сдвинулось с места, и вдруг нечто большое, мягкое, обволакивающее опустилось на него. Он держал в руках голову красавицы. Ей, верно, не исполнилось еще двадцати. У нее были большие черные глаза, разлетающиеся брови и маленький рот. Она ходила, высоко подняв голову.
Он повернул череп и посмотрел на него в профиль. У красавицы была тонкая светящаяся кожа. Она умела царственно улыбаться – была горда и неразговорчива; ее считали колдуньей, ведьмой, шаманкой, а потом ее убили и забросили на край земли. И в течение многих веков лежал над ней камень тяжелый, чтоб никто ее видеть не мог. А вот сейчас он держит в руках ее мертвую голову.
– Вы написали, – сказал он, – «найден под нависшей глыбой». Это не погребенье!
Он именно сказал, а не спросил, он точно знал, что это было не погребенье, а просто дикое поле, глыба и ее тело под ней. Он сам не понимал, откуда пришло к нему Это, но Это пришло все-таки, и он знал об Этом уж все.
Клара пожала плечами.
Он еще постоял, подумал. Вот здесь были ее губы, здесь глаза, здесь уши и эти серьги в них.
– Пишите, – сказал он, – вот в этой графе пишите: «Женский череп молодой особы, грациального сложения», тут скобка: «неполное зарастание черепных швов; нестертые жевательные плоскости; в верхней челюсти присутствуют молочные зубы». Скобка закрывается. Точка. Повернулся к директору.
– Все, все пока!…
– Ну что тебе рассказал особенного дед? – поспешно спросил директор. Лицо красавицы стало меркнуть, таять и наконец погасло совсем, когда Зыбин ответил:
– Про маринку собственного копчения рассказал. Эх, поел бы я сейчас маринки собственного копчения, да где ее взять, не сезон ведь. Хотя пошли, пожалуй, Клара, на базар по маринку, а? Поищем?
– По маринку? – спросила Клара удивленно.
– По маринку, маринку, – ответил он ей нежно.
– По маринку? – вдруг рассердился директор, но тут же рассмеялся, и все тоже рассмеялись. – Ладно, – сказал директор, – по маринку потом пойдешь. Ты поднимись наверх, посмотри, что у меня там творится. Ангелы пришли. Теперь уж в полной ангельской форме. Сидят, пишут и тебя зовут. Я говорил, что тебя это не минует. Иди, не бойся. С ними не соскучишься.
А в действительности очень скучные люди сидели наверху. Пришли эти скучные люди еще вчера, заняли комнату научных работников, сперва всех выгнали, потом позвали деда, усадили и стали допрашивать. Допрашивали строго, методически, не улыбаясь и постукивая карандашиком о стол. Спрашивали о том, как выглядели эти расхитители социалистической собственности (иначе как расхитителями они их не называли, потому что, сказал старший, это же Указ от седьмого восьмого, соцсобственность священна и неприкосновенна, а кто этого не понимает, тому десять лет лагеря, и после тоже его нигде не пропишут). Спрашивали они еще о том, как были одеты расхитители, что о себе рассказывали, как друг к другу обращались. Потом, когда все записали, заставили деда расписаться на каждом листе по отдельности. Потом ссыпали все бляшки и серьги в большой белый пакет и припечатали сургучом. Потом они вызвали Клару, велели этот пакет взять и сейчас же спрятать в сейфе, потому что это соцсобственность, а соцсобственность священна и неприкосновенна. Они завтра придут и будут Клару допрашивать, и Клара все должна вспомнить и им сказать.
И действительно, они пришли назавтра, взяли у Клары пакет, осмотрели печати и сказали, что пока она свободна, но пусть не уходит, а сидит и ждет у себя, с ней еще будет разговор. Потом они составили акт, в котором вещи именовались изделиями из желтого металла и было сказано, что эти изделия уносятся для экспертизы в следственный отдел прокуратуры.
Зыбина они позвали именно как понятого, чтобы расписаться.
– Стойте, стойте, – сказал Зыбин и положил руку на пакет. – Так обращаться с музейными ценностями нельзя. Это вам не семечки.
Тогда младший поднял серые глаза и очень мягко, не повышая голоса, сказал:
– Это вы, кажется, забыли, что это не семечки. Будьте спокойны, что к нам попало, то уж не пропадет! Вот тут подписывайтесь. И вы, девушка, тоже.
И глаза у него были очень ясные и наглые.
– А ну-ка, – повернулся Зыбин к Кларе, – сбегайте-ка за директором. Да вы не рвите, не рвите из рук, – вдруг сказал он тихо и бешено, так что у него даже скулы заходили. – Сейчас придет директор, он тут хозяин, а не вы и не я.
– Ну, знаете, товарищ дорогой… – начал обрадованно сероглазый, но тут другой, старший, сухо прервал его:
– Оставь. Все равно директора надо!
Директор пришел сейчас же. Наверно, Клара его и поймала на лестнице.
– В чем тут дело? – спросил он у сероглазого. – Что это такое? Кто разрешил? – он взял пакет со стола и гневно взглянул на Клару. – А я вот вам, друзья милые, выговор приказом сейчас закачу, – сказал он свирепо. – Как вы обращаетесь с экспонатами? Что за петрушка! Безобразие!
– Да дело-то очень простое, – ответил сероглазый с той же неуловимой мягкой наглостью, которая так и дрожала в каждом его слове, так и сочилась из каждой поры его мягкого, чистого лица. – Вещи эти мы берем для следствия. Вполне возможно, что это золото. Принесли это золото вам неизвестные, которым вы дали скрыться. Если бы вы их задержали и позвонили органам, а это вы сделать были обязаны, – он повысил голос, – то золото было бы тут. Сколько валюты лишилось государство благодаря чьему-то идиотскому благодушию (он с особым смаком произнес это слово – тогда оно было по-настоящему страшным: «Идиотская болезнь – благодушие», – сказал вождь недавно), пока тоже неизвестно. Вот мы и проводим расследование. Вы руководитель учреждения, человек партийный, заслуженный и должны бы, кажется…
– Я еще и член ЦК, и депутат Верховного Совета, гражданин хороший, – сказал директор и твердо сунул пакет Зыбину. – Держи, хранитель. Если кому-нибудь отдашь, голову с тебя долой. – Он слегка тронул за плечо старшего. – Пройдемте к вертушке, – приказал он.
Обратно он вернулся через пару минут с дедом и Кларой. Дед улыбался и был доволен, он страсть как любил строгость.
– Уф! – сказал директор и повалился в кресло. – Какие все-таки среди них попадаются… Ну тот старый еще так… еще человек, а вот этот молодой, да ранний… лезет в волки, а хвост собачий. А ведь все равно какой-то институт особый кончил, все про эти дела знает. Ну-ка скажи, хранитель, какие брови были у Александра Македонского? А, не знаешь. А нос у Нерона? Тоже не знаешь. Что ж ты их не спросил? Они б сразу тебе все отчеканили. Дед, какие бывают брови? Ну – как…
– Да ну их к бесу, – отмахнулся дед. – Совсем замучили – какой нос, какие брови, какие губы. У того, у другого. По порядку номеров. Что пристали? Что пристали? Как будто я половину золота к себе в сапог отсыпал.
– А ты бы им сказал: во всем виноват директор. – Директор даже стукнул кулаком по поручню кресла. – Так и отвечай всем: спрашивайте с начальства, я ничего не знаю. Нет, собственной рукой все отдал, старый дурак! Денег выписал, болван! – воскликнул он с каким-то горьким, чуть не мазохическим вдохновением. – Вот эти триста рублей и погубили все. Они сразу почувствовали что к чему. Там ведь этого золота еще должно быть – килограммы, килограммы! Чаши, кувшины, зеркала, сбруя. А, хранитель? Как ты думаешь, могло там быть еще килограмм десять?
– Дед, слушай, а я тебе буду рассказывать, – вдруг повернулся к деду Зыбин. – Значит, идут трое охотников по берегу Карагалинки, вдруг ливень. Куда спрятаться? Стали смотреть. Глядят, берег подмыт, и из него глыба торчит. Степан Митрофанович, вы, кажется, эти места хорошо знаете? Вот там у вас в акте написано, что случилось это за девяносто верст от суконной фабрики, а они как будто служащие этой фабрики. Значит, они и живут рядом. Как могли они так далеко отъехать от дома? Ведь у них на все про все один день. Может, машину выпросили у директора, дичи пообещали привезти, а?
Директор покачал головой.
– Нет, туда ни на какой машине не проедешь. Я тоже там был. Глыбины, ямы, овраги. Нет, туда только пешком.
– А индейки там водятся?
– А что, разве они про индеек?… Никаких там индеек нет. Индейки в скалах бывают. Мне они этого не говорили. Я б их сразу уличил.
– Ну вот, а деду говорили. Теперь про золото. Много золота тут, Степан Митрофанович, быть никак не могло. Это не погребенье. Под камнями в этих местах никого никогда не хоронили и вообще никаких погребений, кроме курганных, мы тут не знаем. Значит, камень-то камнем, но женщина была не погребена, а просто положена под глыбу. Убили и бросили.
"Бухг.
Выдать рабочим суконного завода тт. Юмашеву и Сучкову 300 (триста) руб. в счет покупки экспонатов. Актом оформим после".
Сделал росчерк, промокнул, посмотрел, протянул записку и бодро скомандовал:
– А ну паспорта, ребята, и быстро, быстро валите в бухгалтерию, пока кассир не ушел.
Юмашев – высокий, пожилой, с сухим, желтым, длинным лицом, очень похожий на китайца – он первый обнаружил клад, – дисциплинированно вынул из пиджака книжечку в твердой зеленой обложке с золотыми буквами и положил ее на стол. Деньгам он ровно как бы и не обрадовался.
И Вася Сучков – паренек призывного возраста – поспешно вынул свою книжку и положил рядом.
– Пожалуйста, – сказал он. – Это всегда при себе.
Директор взял книжечки, посмотрел, полистал. Правильно, Василий Сучков, 13-го года, рабочий. Юмашев Иван Антонович, 1880 года, прописка, штамп. Юмашев женат. Сучков холост.
Директор хотел спросить что-то еще, но тут зазвонил телефон, и он бросил паспорта, поднял трубку. Говорил заместитель наркома Мирошников. Дело шло о смете. Мирошникову было что-то там непонятно, и против чего-то он возражал. Пока директор вникал, Юмашев и Сучков стояли и ждали. Во время одной из пауз (Мирошников все время прерывался, чтоб что-то найти на столе и прочесть) директор обернулся и сердито спросил:
– Ну что еще?
И Юмашев деликатно ответил:
– Квитанция, товарищ директор, в моем паспорте под обложкой, на ремонт велосипеда, уж пять дней пропущено, а то завтра опять выходной.
Но тут замнаркома Мирошников нашел свой документ и заговорил. Директор крикнул Юмашеву:
– Возьми! – И Мирошникову: – Не туда смотришь, ты смотри графу «научная работа». – Отвернулся и весь ушел в трубку.
Кладоискатели достали из паспорта квитанцию и вышли.
Вот и все. Паспортов на другой день не оказалось. Вместо них лежали корочки. Позвонили в милицию, назвали фамилии. Милиция запросила адресный стол, адресный стол выписал около десятка справок, и все они оказались не те – не тот Сучков и не тот Юмашев. Тех вообще не числилось ни в Алма-Ате, ни в Каскелене, ни в Талгаре, ни в каких других пригородах. И ни на каком заводе они, конечно, тоже не работали.
– Вот так и учат дураков, – сказал директор, заканчивая рассказ. – И винить некого. Сам все отдал. Теперь как хочешь, так и ищи, хоть цыганке ручку золоти, хоть по тому черепу гадай. – И он скверно выругался.
– Это по какому же черепу? – спросил Зыбин. (Было раннее розовое утро. Еще и петухи не откричали. В парке женщины в серых халатах скребли фонтан. Стулья в кафе напротив стояли кверху ногами на столах. Пальмы вынесли на улицу.) Зыбин положил акт, ничего существенного в нем не было. Просто крупным Клариным почерком сообщалось о том, что музей принял такие-то и такие-то экспонаты, обнаруженные на реке Карагалинке. Но где именно их нашли, как? Написано: рядом с останками человека. С какими же именно? Где теперь эти останки? Почему они не вписаны в акт?
– Где же он, этот череп? – спросил Зыбин.
– Да у Клары валяется, посмотри, – сердито усмехнулся директор. Он был страшно раздражен, фыркал, и ему все не терпелось что-нибудь выкинуть. – Ты ведь, кажется, колдун? Ну как же не колдун, если «Масонство» читаешь. Так вот погадай на черепе, куда наше золото уплыло.
Он быстро сделал последнюю затяжку, растер папиросу о дно пепельницы и сказал уже деловой скороговоркой:
– Ты вот что, ты иди сейчас к деду, опроси его и запиши, чтоб хоть один настоящий документ у нас был. А я наверх побегу, а то опять сейчас эти придут по мою душу.
– Кто эти?
– Ангелы! Увидишь кто! Тебя уж они никак не минуют!
И вот что рассказал дед (утренняя четвертинка уже валялась у него под верстаком).
– С нами, дураками, и сам господь бог отказался без палки толковать, учит он нас, учит, а мы… Ну, выхожу я, значит, утром из столярки. В парк, значит, выхожу. А энти самые… артисты на лавочке. Притулились. Двое – старый и молодой. Я вышел из столярки, иду, значит, по парку, а они, смотрю, на меня приглядывают. Я сразу обратил внимание, что приглядывают. Кто такие? – думаю. Вот молодой что-то того старшего спросил, потом встал, подходит ко мне и здоровкается: «Вы из музея?» – «Так точно». – «А вот мы кое-какие вещицы принесли». – «А вон, – говорю, – контора, туда и неси». Да и пошел себе, значит, по парку. Смотрю, он опять меня через сколько-то догоняет. «Уважаемый, а вы не взглянете?» – и платок мне сует, там вся эта премудрость и была.
– И череп тоже?
– Нет, черепка тогда не было. Я его уже опосля увидел, я сейчас до него дойду, ты не торопи! Ну что ж, говорю, пойдите сдайте, заплатят. «А возьмут?» – «Ну, может быть, в помойку выбросят. Так у нас тоже бывает». И интересуюсь: это что, у тебя в рундучке, что ли, лежало? От матери-праматери досталось? «Да нет, – говорит, – это мы сами нашли». Ну, значит, и рассказывает мне эту самую байку. Я вижу, что вещи ценные, исторически значимые, и говорю…
– Стой, стой, дед. По порядку, ты по порядку давай. Какую такую байку? Давай рассказывай. Я ж, видишь, пишу!
– Пиши, пиши, раз все уплыло из рук, тогда, значит, ты пиши. А я и так подробно. Куда же еще подробнее? Пошли охотиться на Карагалинку и отыскали все под камнем. Рассказал это и говорит опять: «Может, пойдем с нами по маленькой, у нас закуска мировая – маринка не-ежная, своего копчения». Ну, я вижу – вещи ценные, исторически значимые, а ни директора, ни тебя нет, ну я для пользы дела согласился конечно. Тот старый сразу же поднялся и за нами. Что, спрашиваю, это твой батька, что ли? «Нет, – отвечает, – это наш мастер. Мы все сотрудники с одного суконного завода». Пришли, значит, в чайхану, а там за столом еще один сотрудник сидит, и перед ним три кружки. Вот у него этот черепок в сумке и был, только он ее под столом держал. Конечно, сразу он из мешка вынимает пол-литра, заказывает три пива, разливает водку и говорит: «Ну, дай бог не последнюю! Будем здоровеньки». Выпили. Хорошо! Закусь у него законная – маринка, тут он ее на газетке и разделал.
– Дед, да потом о маринке! Что они рассказали-то? Ну вот, на охоту пошли, дальше-то что?
– Тьфу! – плюнул дед. – Вот правильно мой дед говорил: с учеными говорить – это надо язык сперва наварить. Он тоже с одним таким еще до империалистической ходил по степу, вчерашний день они разыскивали, так вот, ученый спросит что-нибудь, станет дед объяснять, а тот ему и говорить не дает: после каждого слова: да как же это? да что же это? да откудова же? почему же? Вот как ты сейчас. Что рассказали? Рассказали, что пошли на Карагалинку кекликов [1] бить и всю эту арматуру под камнем и обнаружили. Ну, что ты выставился? Как надо еще сказать по-научному? Не арматура, что ли?
– Да не в арматуре дело, а вот как же они поехали на Карагалинке кекликов бить? Какие же там кеклики? Это на реке Или, там – да, там кеклики есть, а на Карагалинке…
– Так ты скажи им это, – обозлился дед. – Найди их и скажи: не туда, мол, ходите. Ну, значит, наврали мне. Значит, лягушек ходили ловить.
– Ну ладно, дальше.
– А дальше дожж пошел, такой, говорит, ливень сыпанул, что мы сразу все наскрозь. Ну куда деваться? А там берега подмытые, смотрят – камень висит, смотрят – под ним пещера. Пошли притулились, троим, понятно, тесно, стали ворохаться. Смотрят – под ногами что-то блестит.
– А как это камень висит? На чем?
– На небе! Что, не слыхал, как на небе камни висят? Вот ученые! Ну, висит над берегом, и все! Ну, берег вымыло, камень выступил и висит, а под ним вроде как пещера образовалась. Вот я тебе удивляюсь, ходишь целые дни, смотришь в землю и ничего не видишь. Здесь ведь все, все наскрозь каменья. Тут с гор одное такой сель шел, что дома выворачивало. Валит глыбина с пол этого собора и все, все скрозь валит. Я вот помню, мне тогда лет десять было, пошли мы раз с дедом в извоз – дед мой извозом занимался, в Семипалатку возы гонял, а дожж шел! – три дня и ночи дожж шел! Дед мне и говорит: «Вот, смотри, еще один день такой дожж пойдет и…»
– Да при чем тут дед? На кой ты мне черт его суешь? Ты мне про дело говори!
– Вот дед ему не понравился! Ты мне, слышишь, черным словом про деда не смей! Я этого терпеть не могу. Я у него вырос! Ему уже под семьдесят было, а он молодую привел, вот вроде твоей – бровастая, аккуратная, быстрая! Фырк, фырк, фырк! Но только тоже без одного винта. Ну как же? Раз она за тебя, такого героя, гения, умирает, а ты с этим идолом в горах без штанов, в трусах водку трескаешь, то, конечно, винта у нее нет. Умная бы девка… Да такого бы кавалера… знаешь как? Вот и сам засмеялся, – значит, верно!
– Верно, верно, дед! Что правда, то правда! Умная девка такого бы кавалера…
Зыбин встал с верстака и подошел к окну. Утро стояло высокое, ясное, без тучки, без облачка. На белые стены собора было больно взглянуть. Тополя застыли, затихли и словно зажмурились от солнца.
«Тихо нежная цикада, притаясь, от жара стонет», – вспомнил он. Но цикады не стонали. День все-таки еще не установился. «Ох и жара будет сегодня», – подумал Зыбин.
Он опять сел к верстаку и задумался.
«Значит, золото и череп принесли в музей, а костей не взяли. Когда же это было? А, воскресенье! Да, да, в воскресенье! И еще сказали, что все они сослуживцы. Тогда им врать было об этом вроде бы незачем. Да, пожалуй, что незачем. Но как же тогда суконный завод? Черт его знает как, но работают они, наверно, вместе. Значит, и на охоте они были тоже в общий выходной. Значит, вещи у них пролежали с неделю. Неделю они все обдумывали, вероятно, куда-то ходили и спрашивали, но продать ничего не продали – боялись, наверно, показать золото, может быть, даже и точно еще не уверились, что золото. Вот и пришли все вместе. Это, пожалуй, понятно, а вот дальше-то как?»
– Так чем же они тебя угощали, дед? – спросил он. – Маринкой? И, говоришь, своего копчения? Это точно, что своего?
– Своего, своего, – поднял дед голову от рубанка. – Я сразу по запаху чувствую, где свое, а где фабричное. Вот попробуй, говорят, мы ее в трубе, говорят…
– Так, – Зыбин встал. – Знаменитая вещь копченая маринка! Попробовать бы сейчас ее, да где достанешь? Ну ладно, пойду к Кларе, хоть череп посмотрю! Все, может, веселее на душе будет.
На серой инвентарной карточке было напечатано:
1. Наименование объекта. Количество…
И от руки: «Человеческий череп».
2. Происхождение экспоната (с обозначением фамилии нашедшего, места и обстоятельств находки)…
И от руки: «Найдено на реке Карагалинка под большой навесной глыбой, вместе с 300 предметами ювелирного золота (смотри карточку – №…) за девяносто верст от суконной фабрики – более точно место находки не определено».
3. Описание экспоната
И от руки: «Череп».
Над этой графой Клара сейчас и сидела.
Зыбин хмуро поднял череп со стола. Был он небольшим, желтовато-ореховым и таким же, как орех, сухим и жестким. Челюсть лежала рядом. Зыбин заглянул в глазницы, провел пальцами по зубам, хотел что-то сказать, но вдруг дрогнул и сел.
Так прошло с полминуты. Он молча держал череп перед собой и глядел ему в глазницы.
– Ты что это? – спросил директор почти испуганно.
Это было как припадок или наваждение, что-то щелкнуло, сдвинулось с места, и вдруг нечто большое, мягкое, обволакивающее опустилось на него. Он держал в руках голову красавицы. Ей, верно, не исполнилось еще двадцати. У нее были большие черные глаза, разлетающиеся брови и маленький рот. Она ходила, высоко подняв голову.
Он повернул череп и посмотрел на него в профиль. У красавицы была тонкая светящаяся кожа. Она умела царственно улыбаться – была горда и неразговорчива; ее считали колдуньей, ведьмой, шаманкой, а потом ее убили и забросили на край земли. И в течение многих веков лежал над ней камень тяжелый, чтоб никто ее видеть не мог. А вот сейчас он держит в руках ее мертвую голову.
– Вы написали, – сказал он, – «найден под нависшей глыбой». Это не погребенье!
Он именно сказал, а не спросил, он точно знал, что это было не погребенье, а просто дикое поле, глыба и ее тело под ней. Он сам не понимал, откуда пришло к нему Это, но Это пришло все-таки, и он знал об Этом уж все.
Клара пожала плечами.
Он еще постоял, подумал. Вот здесь были ее губы, здесь глаза, здесь уши и эти серьги в них.
– Пишите, – сказал он, – вот в этой графе пишите: «Женский череп молодой особы, грациального сложения», тут скобка: «неполное зарастание черепных швов; нестертые жевательные плоскости; в верхней челюсти присутствуют молочные зубы». Скобка закрывается. Точка. Повернулся к директору.
– Все, все пока!…
– Ну что тебе рассказал особенного дед? – поспешно спросил директор. Лицо красавицы стало меркнуть, таять и наконец погасло совсем, когда Зыбин ответил:
– Про маринку собственного копчения рассказал. Эх, поел бы я сейчас маринки собственного копчения, да где ее взять, не сезон ведь. Хотя пошли, пожалуй, Клара, на базар по маринку, а? Поищем?
– По маринку? – спросила Клара удивленно.
– По маринку, маринку, – ответил он ей нежно.
– По маринку? – вдруг рассердился директор, но тут же рассмеялся, и все тоже рассмеялись. – Ладно, – сказал директор, – по маринку потом пойдешь. Ты поднимись наверх, посмотри, что у меня там творится. Ангелы пришли. Теперь уж в полной ангельской форме. Сидят, пишут и тебя зовут. Я говорил, что тебя это не минует. Иди, не бойся. С ними не соскучишься.
А в действительности очень скучные люди сидели наверху. Пришли эти скучные люди еще вчера, заняли комнату научных работников, сперва всех выгнали, потом позвали деда, усадили и стали допрашивать. Допрашивали строго, методически, не улыбаясь и постукивая карандашиком о стол. Спрашивали о том, как выглядели эти расхитители социалистической собственности (иначе как расхитителями они их не называли, потому что, сказал старший, это же Указ от седьмого восьмого, соцсобственность священна и неприкосновенна, а кто этого не понимает, тому десять лет лагеря, и после тоже его нигде не пропишут). Спрашивали они еще о том, как были одеты расхитители, что о себе рассказывали, как друг к другу обращались. Потом, когда все записали, заставили деда расписаться на каждом листе по отдельности. Потом ссыпали все бляшки и серьги в большой белый пакет и припечатали сургучом. Потом они вызвали Клару, велели этот пакет взять и сейчас же спрятать в сейфе, потому что это соцсобственность, а соцсобственность священна и неприкосновенна. Они завтра придут и будут Клару допрашивать, и Клара все должна вспомнить и им сказать.
И действительно, они пришли назавтра, взяли у Клары пакет, осмотрели печати и сказали, что пока она свободна, но пусть не уходит, а сидит и ждет у себя, с ней еще будет разговор. Потом они составили акт, в котором вещи именовались изделиями из желтого металла и было сказано, что эти изделия уносятся для экспертизы в следственный отдел прокуратуры.
Зыбина они позвали именно как понятого, чтобы расписаться.
– Стойте, стойте, – сказал Зыбин и положил руку на пакет. – Так обращаться с музейными ценностями нельзя. Это вам не семечки.
Тогда младший поднял серые глаза и очень мягко, не повышая голоса, сказал:
– Это вы, кажется, забыли, что это не семечки. Будьте спокойны, что к нам попало, то уж не пропадет! Вот тут подписывайтесь. И вы, девушка, тоже.
И глаза у него были очень ясные и наглые.
– А ну-ка, – повернулся Зыбин к Кларе, – сбегайте-ка за директором. Да вы не рвите, не рвите из рук, – вдруг сказал он тихо и бешено, так что у него даже скулы заходили. – Сейчас придет директор, он тут хозяин, а не вы и не я.
– Ну, знаете, товарищ дорогой… – начал обрадованно сероглазый, но тут другой, старший, сухо прервал его:
– Оставь. Все равно директора надо!
Директор пришел сейчас же. Наверно, Клара его и поймала на лестнице.
– В чем тут дело? – спросил он у сероглазого. – Что это такое? Кто разрешил? – он взял пакет со стола и гневно взглянул на Клару. – А я вот вам, друзья милые, выговор приказом сейчас закачу, – сказал он свирепо. – Как вы обращаетесь с экспонатами? Что за петрушка! Безобразие!
– Да дело-то очень простое, – ответил сероглазый с той же неуловимой мягкой наглостью, которая так и дрожала в каждом его слове, так и сочилась из каждой поры его мягкого, чистого лица. – Вещи эти мы берем для следствия. Вполне возможно, что это золото. Принесли это золото вам неизвестные, которым вы дали скрыться. Если бы вы их задержали и позвонили органам, а это вы сделать были обязаны, – он повысил голос, – то золото было бы тут. Сколько валюты лишилось государство благодаря чьему-то идиотскому благодушию (он с особым смаком произнес это слово – тогда оно было по-настоящему страшным: «Идиотская болезнь – благодушие», – сказал вождь недавно), пока тоже неизвестно. Вот мы и проводим расследование. Вы руководитель учреждения, человек партийный, заслуженный и должны бы, кажется…
– Я еще и член ЦК, и депутат Верховного Совета, гражданин хороший, – сказал директор и твердо сунул пакет Зыбину. – Держи, хранитель. Если кому-нибудь отдашь, голову с тебя долой. – Он слегка тронул за плечо старшего. – Пройдемте к вертушке, – приказал он.
Обратно он вернулся через пару минут с дедом и Кларой. Дед улыбался и был доволен, он страсть как любил строгость.
– Уф! – сказал директор и повалился в кресло. – Какие все-таки среди них попадаются… Ну тот старый еще так… еще человек, а вот этот молодой, да ранний… лезет в волки, а хвост собачий. А ведь все равно какой-то институт особый кончил, все про эти дела знает. Ну-ка скажи, хранитель, какие брови были у Александра Македонского? А, не знаешь. А нос у Нерона? Тоже не знаешь. Что ж ты их не спросил? Они б сразу тебе все отчеканили. Дед, какие бывают брови? Ну – как…
– Да ну их к бесу, – отмахнулся дед. – Совсем замучили – какой нос, какие брови, какие губы. У того, у другого. По порядку номеров. Что пристали? Что пристали? Как будто я половину золота к себе в сапог отсыпал.
– А ты бы им сказал: во всем виноват директор. – Директор даже стукнул кулаком по поручню кресла. – Так и отвечай всем: спрашивайте с начальства, я ничего не знаю. Нет, собственной рукой все отдал, старый дурак! Денег выписал, болван! – воскликнул он с каким-то горьким, чуть не мазохическим вдохновением. – Вот эти триста рублей и погубили все. Они сразу почувствовали что к чему. Там ведь этого золота еще должно быть – килограммы, килограммы! Чаши, кувшины, зеркала, сбруя. А, хранитель? Как ты думаешь, могло там быть еще килограмм десять?
– Дед, слушай, а я тебе буду рассказывать, – вдруг повернулся к деду Зыбин. – Значит, идут трое охотников по берегу Карагалинки, вдруг ливень. Куда спрятаться? Стали смотреть. Глядят, берег подмыт, и из него глыба торчит. Степан Митрофанович, вы, кажется, эти места хорошо знаете? Вот там у вас в акте написано, что случилось это за девяносто верст от суконной фабрики, а они как будто служащие этой фабрики. Значит, они и живут рядом. Как могли они так далеко отъехать от дома? Ведь у них на все про все один день. Может, машину выпросили у директора, дичи пообещали привезти, а?
Директор покачал головой.
– Нет, туда ни на какой машине не проедешь. Я тоже там был. Глыбины, ямы, овраги. Нет, туда только пешком.
– А индейки там водятся?
– А что, разве они про индеек?… Никаких там индеек нет. Индейки в скалах бывают. Мне они этого не говорили. Я б их сразу уличил.
– Ну вот, а деду говорили. Теперь про золото. Много золота тут, Степан Митрофанович, быть никак не могло. Это не погребенье. Под камнями в этих местах никого никогда не хоронили и вообще никаких погребений, кроме курганных, мы тут не знаем. Значит, камень-то камнем, но женщина была не погребена, а просто положена под глыбу. Убили и бросили.