Предыдущий учебный год стал для меня самым тяжелым. Меня и до того считали «чудной» – а в этом году после того, как я заступилась за двух других изгоев, меня вместе с ними стали дразнить «зомби».
Сара приехала из Англии. Волосы у нее были такие рыжие, каких я никогда еще не видела, а говорила она так, что никто не мог ее понять (мне это было не в новинку). Двоюродная сестра Сары не хотела с ней играть: у нее уже была лучшая подруга, а кроме того, быть может, она не хотела водиться с девочкой, над которой смеялись все остальные.
Примерно в то же время в нашем классе появился еще один новенький. Он был долговязый, нескладный, тихий и рассеянный, то, что называется «не от мира сего». Другие ребята стали звать его и Сару «зомби». Оба они не боролись за себя – и я, хорошо понимая, что чувствует тот, кого отвергают и дразнят, решила встать на их защиту.
Особенно злили меня обзывательства. Может быть, такое случалось вокруг меня и раньше, но в первый раз я начала это замечать. Ребята в классе стали и меня называть «зомби»: эту обзывал-ку они распевали хором, снова и снова, доводя меня до бешенства.
Я смотрела, как другие ребята нападают на этих двоих: дергают их за волосы, толкают, пинают, бьют – все только потому, что они не похожи на других. Я стала за них мстить – старалась спихнуть кого-нибудь из их обидчиков с лестницы, стукнуть стулом, прищемить ему пальцы партой; а кроме того, сделалась мрачной, молчаливой и грубой.
К концу учебного года у меня было очень много пропусков и, как всегда, много замечаний за невнимательность. Мистер Рейнольдс устало сказал, что не знает, сумел ли хоть чему-нибудь меня научить. Он объяснил, как важна годовая контрольная – последняя моя контрольная в этой школе.
Перед нами разложили задание. Ответы приходили ко мне словно из ниоткуда. К контрольной я определенно не готовилась.
Результаты контрольной нам объявили неделю спустя. Самой умной в классе считалась Кристина. Она получила восемьдесят три балла. Высший результат из всех оказался у мальчика по имени Фрэнк, чья фамилия начиналась на «А»: в награду за успех ему полагалось бесплатное место в дорогой частной школе с гуманитарным уклоном. Дойдя до буквы «У», мистер Рейнольдс объявил, что «поверить в это не может». Я со стыдом опустила голову, уверенная, что мои результаты из рук вон плохи. Но мистер Рейнольдс объявил классу, что у меня – кто бы мог подумать! – девяносто четыре балла!
Всего на два балла меньше, чем у Фрэнка, и выше, чем у всех девочек в нашей школе! Фрэнк отправился в гуманитарный класс, а мне предстояло бросить школу три года спустя. Но сейчас мистер Рейнольдс сиял, как новенькая монетка – а я доказала, что, как бы там ни было, я вовсе не «отсталая».
В последнюю неделю учебы мистер Рейнольдс сообщил нам, что женится. Во мне что-то «захлопнулось». Я сунула голову в парту и принялась лупить себя крышкой парты по голове, снова и снова.
Началась суматоха. Я была как зверь в клетке. Хотела бежать. В результате оказалась в школьном лазарете, и там мистер Рейнольдс мне объяснил: его женитьба вовсе не означает, что он от нас уйдет, мы все приглашены на свадьбу, а потом – к нему домой на вечеринку в честь окончания учебного года.
Я пришла на свадьбу. Гордо села в первый ряд, не обращая внимания на замечания, что эти места предназначены для родственников. Вела себя как нельзя лучше. Сидела в первом ряду – совсем одна, смотрела на своего учителя и махала ему рукой, когда он произносил брачные обеты.
Пришла и на вечеринку. Там я вперед не лезла – робела, а кроме того, не знала, что сказать, поэтому держалась на заднем плане, улыбалась и делала вид, что мне очень весело.
В последний школьный день, когда другие ребята вышли на перемену, мы с еще одной девочкой остались в классе. Учитель забыл на столе журнал, и мы решили туда заглянуть. Та девочка прочла, что написано о ней. Я стала искать себя на букву У, и сразу в глаза мне бросилась фраза: «Донна Уильямс – ребенок с нарушениями…»
В это время вошел мистер Рейнольдс – он был в соседней учительской – и застал нас. Он очень разозлился.
– Чем это вы здесь занимаетесь? – воскликнул он.
– А почему вы это обо мне написали? – спросила я в ответ. – Что значит «ребенок с нарушениями»?
– Ты не имела права заглядывать в журнал! – возразил он.
Быть может, он просто переписал в журнал сообщение школьного психолога. Я покинула школу, разрываясь между обидой на него – и смятением, ибо он нашел во мне меня и сумел вытащить меня наружу.
По-видимому, чем старше я становилась, тем лучше понимала, что мне трудно общаться с людьми. Или, быть может, с возрастом я начала чаще замечать «озабоченные» реплики окружающих. Впрочем, замечания моей матери и старшего брата отличались не заботой, а нетерпимостью.
В разговорчивом настроении я могла без перерыва болтать о чем-нибудь, что меня интересовало. Чем старше я становилась, тем больше интересовалась разными вещами – и тем дольше могла о них рассуждать. Споры меня не интересовали; ответов или чужих мнений я не ждала и, если мне начинали отвечать, часто этого не замечала и продолжала гнуть свое. В сущности, для меня было важно лишь одно – ответить на собственные вопросы; и это мне часто удавалось.
Если я чего-то не знала, то либо притворялась, что знаю, либо убеждала себя, что меня это вовсе не интересует. Если все же приходилось задавать вопрос – спрашивала, ни к кому не обращаясь, как будто в воздух. Так было с тех пор, как я себя помню. То, что для получения новых знаний надо задавать вопросы, выводило меня из себя: это было такой трудной задачей, что, казалось, сами вопросы того не стоили.
Я придумывала разные пути обхода этой проблемы. В школе – подходила к кому-нибудь, вставала прямо перед ним, чтобы привлечь его внимание, и говорила о чем-то, что меня занимало, обычно не объясняя почему. Люди часто не обращали внимания на мою болтовню, не понимая, что я не просто высказываюсь, а задаю вопросы – тем единственным способом, какой мне доступен. В самом деле, догадаться об этом было нелегко: ведь, если они что-то отвечали, я продолжала болтать, словно не замечая этого. И тем не менее важно было знать, что меня слушают – вот почему я стала начинать фразы словами: «Эй!» или: «Знаешь что?», а заканчивать словами: «Правильно?», «Верно?», «Ведь правда?», и так далее. Эти мои излюбленные словечки сделались так предсказуемы, что скоро надо мной начали смеяться, заранее угадывая, что я сейчас скажу.
Примерно в то же время в нашем классе появился еще один новенький. Он был долговязый, нескладный, тихий и рассеянный, то, что называется «не от мира сего». Другие ребята стали звать его и Сару «зомби». Оба они не боролись за себя – и я, хорошо понимая, что чувствует тот, кого отвергают и дразнят, решила встать на их защиту.
Особенно злили меня обзывательства. Может быть, такое случалось вокруг меня и раньше, но в первый раз я начала это замечать. Ребята в классе стали и меня называть «зомби»: эту обзывал-ку они распевали хором, снова и снова, доводя меня до бешенства.
Я смотрела, как другие ребята нападают на этих двоих: дергают их за волосы, толкают, пинают, бьют – все только потому, что они не похожи на других. Я стала за них мстить – старалась спихнуть кого-нибудь из их обидчиков с лестницы, стукнуть стулом, прищемить ему пальцы партой; а кроме того, сделалась мрачной, молчаливой и грубой.
К концу учебного года у меня было очень много пропусков и, как всегда, много замечаний за невнимательность. Мистер Рейнольдс устало сказал, что не знает, сумел ли хоть чему-нибудь меня научить. Он объяснил, как важна годовая контрольная – последняя моя контрольная в этой школе.
Результаты контрольной нам объявили неделю спустя. Самой умной в классе считалась Кристина. Она получила восемьдесят три балла. Высший результат из всех оказался у мальчика по имени Фрэнк, чья фамилия начиналась на «А»: в награду за успех ему полагалось бесплатное место в дорогой частной школе с гуманитарным уклоном. Дойдя до буквы «У», мистер Рейнольдс объявил, что «поверить в это не может». Я со стыдом опустила голову, уверенная, что мои результаты из рук вон плохи. Но мистер Рейнольдс объявил классу, что у меня – кто бы мог подумать! – девяносто четыре балла!
Всего на два балла меньше, чем у Фрэнка, и выше, чем у всех девочек в нашей школе! Фрэнк отправился в гуманитарный класс, а мне предстояло бросить школу три года спустя. Но сейчас мистер Рейнольдс сиял, как новенькая монетка – а я доказала, что, как бы там ни было, я вовсе не «отсталая».
В последнюю неделю учебы мистер Рейнольдс сообщил нам, что женится. Во мне что-то «захлопнулось». Я сунула голову в парту и принялась лупить себя крышкой парты по голове, снова и снова.
Началась суматоха. Я была как зверь в клетке. Хотела бежать. В результате оказалась в школьном лазарете, и там мистер Рейнольдс мне объяснил: его женитьба вовсе не означает, что он от нас уйдет, мы все приглашены на свадьбу, а потом – к нему домой на вечеринку в честь окончания учебного года.
Я пришла на свадьбу. Гордо села в первый ряд, не обращая внимания на замечания, что эти места предназначены для родственников. Вела себя как нельзя лучше. Сидела в первом ряду – совсем одна, смотрела на своего учителя и махала ему рукой, когда он произносил брачные обеты.
Пришла и на вечеринку. Там я вперед не лезла – робела, а кроме того, не знала, что сказать, поэтому держалась на заднем плане, улыбалась и делала вид, что мне очень весело.
В последний школьный день, когда другие ребята вышли на перемену, мы с еще одной девочкой остались в классе. Учитель забыл на столе журнал, и мы решили туда заглянуть. Та девочка прочла, что написано о ней. Я стала искать себя на букву У, и сразу в глаза мне бросилась фраза: «Донна Уильямс – ребенок с нарушениями…»
В это время вошел мистер Рейнольдс – он был в соседней учительской – и застал нас. Он очень разозлился.
– Чем это вы здесь занимаетесь? – воскликнул он.
– А почему вы это обо мне написали? – спросила я в ответ. – Что значит «ребенок с нарушениями»?
– Ты не имела права заглядывать в журнал! – возразил он.
Быть может, он просто переписал в журнал сообщение школьного психолога. Я покинула школу, разрываясь между обидой на него – и смятением, ибо он нашел во мне меня и сумел вытащить меня наружу.
В разговорчивом настроении я могла без перерыва болтать о чем-нибудь, что меня интересовало. Чем старше я становилась, тем больше интересовалась разными вещами – и тем дольше могла о них рассуждать. Споры меня не интересовали; ответов или чужих мнений я не ждала и, если мне начинали отвечать, часто этого не замечала и продолжала гнуть свое. В сущности, для меня было важно лишь одно – ответить на собственные вопросы; и это мне часто удавалось.
Если я чего-то не знала, то либо притворялась, что знаю, либо убеждала себя, что меня это вовсе не интересует. Если все же приходилось задавать вопрос – спрашивала, ни к кому не обращаясь, как будто в воздух. Так было с тех пор, как я себя помню. То, что для получения новых знаний надо задавать вопросы, выводило меня из себя: это было такой трудной задачей, что, казалось, сами вопросы того не стоили.
Я придумывала разные пути обхода этой проблемы. В школе – подходила к кому-нибудь, вставала прямо перед ним, чтобы привлечь его внимание, и говорила о чем-то, что меня занимало, обычно не объясняя почему. Люди часто не обращали внимания на мою болтовню, не понимая, что я не просто высказываюсь, а задаю вопросы – тем единственным способом, какой мне доступен. В самом деле, догадаться об этом было нелегко: ведь, если они что-то отвечали, я продолжала болтать, словно не замечая этого. И тем не менее важно было знать, что меня слушают – вот почему я стала начинать фразы словами: «Эй!» или: «Знаешь что?», а заканчивать словами: «Правильно?», «Верно?», «Ведь правда?», и так далее. Эти мои излюбленные словечки сделались так предсказуемы, что скоро надо мной начали смеяться, заранее угадывая, что я сейчас скажу.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента