– Макиритаре? – спросила я.
Женщины закивали, прикусив губы, словно пытались сдержать смешок. Потом их подбородки дрогнули, и они разразились неудержимым хохотом, которому стали вторить мужчины. Я поспешно натянула джинсы и майку.
Самая старшая из женщин подошла поближе. Она была невысока ростом, коренаста, ее платье без рукавов открывало круглые толстые руки и длинные груди, свисавшие до самого пояса. – Ты та самая, что ушла в лес со старухой Итикотери, – сказала она, словно встретить меня плывущей по реке в челноке, сделанном ее народом, было самым обычным в мире делом. – Мы знаем о тебе от отца в миссии. – После официального рукопожатия старуха познакомила меня со свои мужем, тремя дочерьми, их мужьями и детьми.
– Мы недалеко от миссии? – спросила я.
– Мы выехали оттуда ранним утром, – сказал муж старухи. – Мы навещали родственников, которые живут неподалеку.
– Она стала настоящей дикаркой, – воскликнула младшая из дочерей, указывая на мои изрезанные ноги с таким возмущенным видом, что я едва удержалась от смеха. А та обыскала мое каноэ и потрясла пустым рюкзаком. – У нее нет обуви, – изумленно сказала она. – Она настоящая дикарка! Я посмотрела на ее босые ноги.
– Наша-то обувь лежит в каноэ, – заявила она и принялась доставать из лодки целую кучу разнообразной обуви. – Видишь? У нас всех есть обувь.
– У вас есть какая-нибудь еда? – спросила я.
– Есть, – заверила меня старуха, попросив дочь отнести обувь в лодку и подать один из лубяных коробов.
Короб, изнутри выстланный листьями платанийо, был полон маниоковых лепешек. Я набросилась на еду, с нежностью макая кусок за куском в калабаш с водой, прежде чем отправить его в рот. – Мой желудок полон и счастлив, – сказала я, наполовину опустошив короб.
Макиритаре выразили сожаление, что у них нет с собой мяса, а есть лишь сахарный тростник. Старик отрубил кусок длиною в фут, снял с помощью мачете кору, похожую на кору бамбука, и подал его мне. – Он придаст тебе силы, – сказал он.
И я принялась жевать и высасывать белые жесткие волокна, пока они не стали совсем сухими и безвкусными.
Макиритаре слышали о Милагросе. Один из зятьев знал его лично, но никто из них не знал, где он сейчас.
– Мы отвезем тебя в миссию, – сказал старик.
Я слабо попыталась втолковать ему, что им нет никакой необходимости возвращаться назад, но убежденности в моих словах было маловато, так что я быстро забралась в их лодку, усевшись среди женщин и детей. Чтобы воспользоваться мощным течением, мужчины вывели каноэ на самую середину реки. Они гребли, не говоря друг другу ни слова, но ритм одного так был согласован с ритмом другого, что они заранее предугадывали движения соседа. И я вспомнила слова Милагроса о том, что Макиритаре – это не только самые лучшие строители лодок на всем Ориноко, но и самые искусные гребцы.
Усталость тяжко навалилась мне на глаза. Ритмичный плеск весел нагнал на меня такую дремоту, что я то и дело клевала носом. Безвозвратно ушедшие дни и ночи проплывали у меня в мозгу, как обрывки снов из иного времени.
Все уже казалось таким смутным, таким далеким, словно мираж.
Был уже полдень, когда меня разбудил отец Кориолано, войдя в комнату с кружкой кофе. – Восемнадцать часов сна – неплохо для начала, – сказал он. В его улыбке была та же ободряющая теплота, как и тогда, когда он встретил меня у лодки Макиритаре.
С глазами, в которых еще клубился сон, я села на полотняной койке. Спина затекла от долгого лежания. Я маленькими глотками стала медленно тянуть горячий черный кофе, такой крепкий и сладкий, что меня даже немного затошнило.
– У меня еще есть шоколад, – сказал отец Кориолано.
Я одернула на себе ситцевую сорочку с чужого плеча и отправилась вслед за ним на кухню. С видом шеф-повара, готовящего замысловатое блюдо, он смешал в кипящей на керосинке кастрюльке с водой две чайные ложки сухого молока, две – порошкового шоколада «Нестле», четыре ложки сахару и несколько крупинок соли.
Он вылил недопитый мною кофе, пока я пила с ложечки божественно вкусный шоколад. – Я могу передать по радио вашим друзьям в Каракасе, чтобы они забрали вас своим самолетом, когда вы захотите.
– О, пока не надо, – еле слышно сказала я.
Дни ползли за днями. По утрам я бесцельно бродила у огородов вдоль реки, а в полдень усаживалась в тени большого, уже не плодоносящего мангового дерева вблизи часовни. Отец Кориолано не спрашивал меня ни о планах, ни о том, как долго я еще намерена пробыть в миссии. Казалось, он воспринимал мое присутствие как неизбежность.
По вечерам я целыми часами беседовала с отцом Кориолано и часто заходившим на огонек мистером Бартом. Мы говорили об урожае, о школе, о диспансере, словом, на самые нейтральные темы. Я была рада, что ни один из них не расспрашивал меня, где я пробыла больше года, что я там делала или что видела. Я все равно не смогла бы им ответить – и не потому, что хотела сохранить это в секрете, а потому, что мне просто нечего было сказать. Если темы для разговора исчерпывались, мистер Барт читал нам статьи из газет и журналов примерно двадцатилетней давности. Независимо от того, слушали мы или нет, он трещал без умолку сколько хотел, то и дело громко хохоча.
Но несмотря на весь их юмор и приветливость, бывали вечера, когда и на их лица наползала тень одиночества, и мы сидели, молча прислушиваясь к лопотанию дождя по ржавой крыше или крику обезьяны-ревуна, устраивающейся на ночлег. В такие минуты я задавалась вопросом, не прикоснулись ли и они когда-то к тайнам леса, – тайнам окутанных туманом пещер, к тихому журчанию древесного сока, бегущего по ветвям и стволам, не прислушивались ли к паукам, прядущим свою серебристую паутину? В такие минуты я задумывалась, не об этом ли предупреждал меня отец Кориолано, когда говорил об опасностях, подстерегающих в лесу? И не это ли, думала я, удерживает их от возвращения в некогда покинутый ими мир? По ночам, в четырех стенах комнаты, я ощущала необъятную пустоту. Мне очень не хватало скученности хижин, запаха людей и дыма. Журчание реки под окном уносило меня в сны, где я снова оказывалась у Итикотери.
Я слышала смех Ритими, видела улыбающиеся лица детей, и был еще неизменный Ирамамове, который, сидя на корточках у порога хижины, призывал к себе ускользнувших от него хекур.
Как-то раз я шла вдоль берега, и меня вдруг охватила неуемная печаль. Река громко шумела, заглушая голоса болтавших неподалеку людей. В полдень прошел дождь, и теперь солнце лишь проглядывало сквозь клочья облаков, не припекая в полную силу. Бесцельно бродя по песчаному берегу, я заметила вдалеке одинокую фигуру идущего мне навстречу человека. В своих защитного цвета штанах и красной клетчатой рубахе он был неотличим от любого другого цивилизованного индейца в миссии. Но в его вальяжной походке было что-то неуловимо знакомое.
– Милагрос! – закричала я и стала ждать, пока он ко мне подойдет. Его лицо казалось незнакомым под потрепанной соломенной шляпой, сквозь которую, будто выкрашенные в черный цвет пучки пальмовых волокон, пробивались пряди волос. – Я так рада, что ты пришел.
Улыбнувшись, он дал мне знак присесть рядом и провел ладонью по моей макушке. – Волосы у тебя отросли, – заметил он. – Я знал, что ты не уедешь, пока не повидаешься со мной.
– Я возвращаюсь в Лос-Анжелес, – сказала я.
Я так много хотела у него спросить, но сейчас, когда он был рядом со мной, я как-то не видела надобности в объяснениях. Мы смотрели, как над рекой и лесом растекаются сумерки. Темноту наполнили крики лягушек и сверчков.
На небо взошла полная луна. Забираясь все выше, она становилась все меньше и заливала реку серебристой рябью. – Как сон, – тихо вымолвила я.
– Сон, – повторил Милагрос. – Сон, который будет сниться тебе всегда. Сон о переходах по лесу, о смехе и о печали. – И после долгого молчания он заговорил снова: – Даже если твое тело утратило наш запах, какая-то частица тебя навсегда сохранит кусочек нашего мира, – с этими словами он махнул рукой куда-то вдаль. – Ты никогда не освободишься от этого.
– Я даже не поблагодарила их, – сказала я. В твоем языке нет слова «спасибо».
– Нет в нем и слова «прощай», – добавил он.
Что-то холодное, как капля дождя или росы, коснулось моего лба. Когда я оглянулась, Милагроса рядом уже не было. Из-за реки, из темной дали ветер донес смех Итикотери.
– Слово «прощай» говорится глазами. – Голос прошелестел в старых деревьях и растаял, как серебристая рябь на воде.
Женщины закивали, прикусив губы, словно пытались сдержать смешок. Потом их подбородки дрогнули, и они разразились неудержимым хохотом, которому стали вторить мужчины. Я поспешно натянула джинсы и майку.
Самая старшая из женщин подошла поближе. Она была невысока ростом, коренаста, ее платье без рукавов открывало круглые толстые руки и длинные груди, свисавшие до самого пояса. – Ты та самая, что ушла в лес со старухой Итикотери, – сказала она, словно встретить меня плывущей по реке в челноке, сделанном ее народом, было самым обычным в мире делом. – Мы знаем о тебе от отца в миссии. – После официального рукопожатия старуха познакомила меня со свои мужем, тремя дочерьми, их мужьями и детьми.
– Мы недалеко от миссии? – спросила я.
– Мы выехали оттуда ранним утром, – сказал муж старухи. – Мы навещали родственников, которые живут неподалеку.
– Она стала настоящей дикаркой, – воскликнула младшая из дочерей, указывая на мои изрезанные ноги с таким возмущенным видом, что я едва удержалась от смеха. А та обыскала мое каноэ и потрясла пустым рюкзаком. – У нее нет обуви, – изумленно сказала она. – Она настоящая дикарка! Я посмотрела на ее босые ноги.
– Наша-то обувь лежит в каноэ, – заявила она и принялась доставать из лодки целую кучу разнообразной обуви. – Видишь? У нас всех есть обувь.
– У вас есть какая-нибудь еда? – спросила я.
– Есть, – заверила меня старуха, попросив дочь отнести обувь в лодку и подать один из лубяных коробов.
Короб, изнутри выстланный листьями платанийо, был полон маниоковых лепешек. Я набросилась на еду, с нежностью макая кусок за куском в калабаш с водой, прежде чем отправить его в рот. – Мой желудок полон и счастлив, – сказала я, наполовину опустошив короб.
Макиритаре выразили сожаление, что у них нет с собой мяса, а есть лишь сахарный тростник. Старик отрубил кусок длиною в фут, снял с помощью мачете кору, похожую на кору бамбука, и подал его мне. – Он придаст тебе силы, – сказал он.
И я принялась жевать и высасывать белые жесткие волокна, пока они не стали совсем сухими и безвкусными.
Макиритаре слышали о Милагросе. Один из зятьев знал его лично, но никто из них не знал, где он сейчас.
– Мы отвезем тебя в миссию, – сказал старик.
Я слабо попыталась втолковать ему, что им нет никакой необходимости возвращаться назад, но убежденности в моих словах было маловато, так что я быстро забралась в их лодку, усевшись среди женщин и детей. Чтобы воспользоваться мощным течением, мужчины вывели каноэ на самую середину реки. Они гребли, не говоря друг другу ни слова, но ритм одного так был согласован с ритмом другого, что они заранее предугадывали движения соседа. И я вспомнила слова Милагроса о том, что Макиритаре – это не только самые лучшие строители лодок на всем Ориноко, но и самые искусные гребцы.
Усталость тяжко навалилась мне на глаза. Ритмичный плеск весел нагнал на меня такую дремоту, что я то и дело клевала носом. Безвозвратно ушедшие дни и ночи проплывали у меня в мозгу, как обрывки снов из иного времени.
Все уже казалось таким смутным, таким далеким, словно мираж.
Был уже полдень, когда меня разбудил отец Кориолано, войдя в комнату с кружкой кофе. – Восемнадцать часов сна – неплохо для начала, – сказал он. В его улыбке была та же ободряющая теплота, как и тогда, когда он встретил меня у лодки Макиритаре.
С глазами, в которых еще клубился сон, я села на полотняной койке. Спина затекла от долгого лежания. Я маленькими глотками стала медленно тянуть горячий черный кофе, такой крепкий и сладкий, что меня даже немного затошнило.
– У меня еще есть шоколад, – сказал отец Кориолано.
Я одернула на себе ситцевую сорочку с чужого плеча и отправилась вслед за ним на кухню. С видом шеф-повара, готовящего замысловатое блюдо, он смешал в кипящей на керосинке кастрюльке с водой две чайные ложки сухого молока, две – порошкового шоколада «Нестле», четыре ложки сахару и несколько крупинок соли.
Он вылил недопитый мною кофе, пока я пила с ложечки божественно вкусный шоколад. – Я могу передать по радио вашим друзьям в Каракасе, чтобы они забрали вас своим самолетом, когда вы захотите.
– О, пока не надо, – еле слышно сказала я.
Дни ползли за днями. По утрам я бесцельно бродила у огородов вдоль реки, а в полдень усаживалась в тени большого, уже не плодоносящего мангового дерева вблизи часовни. Отец Кориолано не спрашивал меня ни о планах, ни о том, как долго я еще намерена пробыть в миссии. Казалось, он воспринимал мое присутствие как неизбежность.
По вечерам я целыми часами беседовала с отцом Кориолано и часто заходившим на огонек мистером Бартом. Мы говорили об урожае, о школе, о диспансере, словом, на самые нейтральные темы. Я была рада, что ни один из них не расспрашивал меня, где я пробыла больше года, что я там делала или что видела. Я все равно не смогла бы им ответить – и не потому, что хотела сохранить это в секрете, а потому, что мне просто нечего было сказать. Если темы для разговора исчерпывались, мистер Барт читал нам статьи из газет и журналов примерно двадцатилетней давности. Независимо от того, слушали мы или нет, он трещал без умолку сколько хотел, то и дело громко хохоча.
Но несмотря на весь их юмор и приветливость, бывали вечера, когда и на их лица наползала тень одиночества, и мы сидели, молча прислушиваясь к лопотанию дождя по ржавой крыше или крику обезьяны-ревуна, устраивающейся на ночлег. В такие минуты я задавалась вопросом, не прикоснулись ли и они когда-то к тайнам леса, – тайнам окутанных туманом пещер, к тихому журчанию древесного сока, бегущего по ветвям и стволам, не прислушивались ли к паукам, прядущим свою серебристую паутину? В такие минуты я задумывалась, не об этом ли предупреждал меня отец Кориолано, когда говорил об опасностях, подстерегающих в лесу? И не это ли, думала я, удерживает их от возвращения в некогда покинутый ими мир? По ночам, в четырех стенах комнаты, я ощущала необъятную пустоту. Мне очень не хватало скученности хижин, запаха людей и дыма. Журчание реки под окном уносило меня в сны, где я снова оказывалась у Итикотери.
Я слышала смех Ритими, видела улыбающиеся лица детей, и был еще неизменный Ирамамове, который, сидя на корточках у порога хижины, призывал к себе ускользнувших от него хекур.
Как-то раз я шла вдоль берега, и меня вдруг охватила неуемная печаль. Река громко шумела, заглушая голоса болтавших неподалеку людей. В полдень прошел дождь, и теперь солнце лишь проглядывало сквозь клочья облаков, не припекая в полную силу. Бесцельно бродя по песчаному берегу, я заметила вдалеке одинокую фигуру идущего мне навстречу человека. В своих защитного цвета штанах и красной клетчатой рубахе он был неотличим от любого другого цивилизованного индейца в миссии. Но в его вальяжной походке было что-то неуловимо знакомое.
– Милагрос! – закричала я и стала ждать, пока он ко мне подойдет. Его лицо казалось незнакомым под потрепанной соломенной шляпой, сквозь которую, будто выкрашенные в черный цвет пучки пальмовых волокон, пробивались пряди волос. – Я так рада, что ты пришел.
Улыбнувшись, он дал мне знак присесть рядом и провел ладонью по моей макушке. – Волосы у тебя отросли, – заметил он. – Я знал, что ты не уедешь, пока не повидаешься со мной.
– Я возвращаюсь в Лос-Анжелес, – сказала я.
Я так много хотела у него спросить, но сейчас, когда он был рядом со мной, я как-то не видела надобности в объяснениях. Мы смотрели, как над рекой и лесом растекаются сумерки. Темноту наполнили крики лягушек и сверчков.
На небо взошла полная луна. Забираясь все выше, она становилась все меньше и заливала реку серебристой рябью. – Как сон, – тихо вымолвила я.
– Сон, – повторил Милагрос. – Сон, который будет сниться тебе всегда. Сон о переходах по лесу, о смехе и о печали. – И после долгого молчания он заговорил снова: – Даже если твое тело утратило наш запах, какая-то частица тебя навсегда сохранит кусочек нашего мира, – с этими словами он махнул рукой куда-то вдаль. – Ты никогда не освободишься от этого.
– Я даже не поблагодарила их, – сказала я. В твоем языке нет слова «спасибо».
– Нет в нем и слова «прощай», – добавил он.
Что-то холодное, как капля дождя или росы, коснулось моего лба. Когда я оглянулась, Милагроса рядом уже не было. Из-за реки, из темной дали ветер донес смех Итикотери.
– Слово «прощай» говорится глазами. – Голос прошелестел в старых деревьях и растаял, как серебристая рябь на воде.
Глоссарий
Ашукамаки (Ah shuh kah mah kee) – лиана, используемая для придания густоты яду кураре.
Айори-тото (Ah yo ree toh toh) – лиана, используемая как яд для рыбы.
Эпена (Eh pen nah) – галлюциногенный нюхательный порошок, изготовляемый либо из коры дерева эпена, либо из семян дерева хисиома. Оба эти вещества изготавливаются и принимаются внутрь одинаковым способом.
Хекуры (Heh kuh rahs) – крошечные человекоподобные духи, обитающие в скалах и горах. Шаманы вступают в контакт с хекурами, вдыхая галлюциногенный порошок эпену. Посредством заклинаний шаманы заманивают хекур к себе в грудь. Преуспевающие шаманы подчиняют хекур своей воле.
Мамукори (Mah muh ko ree) – толстая лиана, используемая для приготовления яда кураре.
Момо (Moh moh) – съедобные семена, похожие на орехи.
Набруши (Nah bru shee) – шестифутовая боевая палица.
Напе (Nah peh) – чужеземец. Всякий, кто не является индейцем, независимо от цвета кожи, расовой или национальной принадлежности.
Око-шики (Oh koh shee kee) – волшебные растения, применяемые с целью нанесения вреда.
Оното (Oh no toh) – красный растительный краситель, получаемый из толченых семян растения Bixa orellana. Краска используется для украшения лица и тела, равно как и корзин, наконечников стрел и иных украшений.
Пишаанси (Рee sha kah see) – широкие листья, используемые либо для заворачивания мяса, либо при приготовлении еды, либо как тара.
Платанийо (Plah tah neeyo) – крупный, широкий, твердый лист, используемый в качестве оберточного материала либо как подстилка.
Похоро (Ph oh roh) – дикорастущее какао.
Раша (Rah sha) – возделываемая персиковая пальма со стволом, усеянным колючками. Высоко ценится за плоды, плодоносит пятьдесят и более лет. После бананов это, пожалуй, наиболее важное растение на индейских огородах.
Такая пальма принадлежит тому, кто ее посадил.
Шабоно (Sha boh noh) – долговременное поселение индейцев Яномама в виде кольца из хижин с открытым пространством посредине.
Шапори (Sha poh ree) шаман, знахарь, колдун.
Унукаи (Uh nuh kah ee) – человек, который убил врага.
Ваитери (Wah ee teh ree) – храбрый, мужественный воин.
Айори-тото (Ah yo ree toh toh) – лиана, используемая как яд для рыбы.
Эпена (Eh pen nah) – галлюциногенный нюхательный порошок, изготовляемый либо из коры дерева эпена, либо из семян дерева хисиома. Оба эти вещества изготавливаются и принимаются внутрь одинаковым способом.
Хекуры (Heh kuh rahs) – крошечные человекоподобные духи, обитающие в скалах и горах. Шаманы вступают в контакт с хекурами, вдыхая галлюциногенный порошок эпену. Посредством заклинаний шаманы заманивают хекур к себе в грудь. Преуспевающие шаманы подчиняют хекур своей воле.
Мамукори (Mah muh ko ree) – толстая лиана, используемая для приготовления яда кураре.
Момо (Moh moh) – съедобные семена, похожие на орехи.
Набруши (Nah bru shee) – шестифутовая боевая палица.
Напе (Nah peh) – чужеземец. Всякий, кто не является индейцем, независимо от цвета кожи, расовой или национальной принадлежности.
Око-шики (Oh koh shee kee) – волшебные растения, применяемые с целью нанесения вреда.
Оното (Oh no toh) – красный растительный краситель, получаемый из толченых семян растения Bixa orellana. Краска используется для украшения лица и тела, равно как и корзин, наконечников стрел и иных украшений.
Пишаанси (Рee sha kah see) – широкие листья, используемые либо для заворачивания мяса, либо при приготовлении еды, либо как тара.
Платанийо (Plah tah neeyo) – крупный, широкий, твердый лист, используемый в качестве оберточного материала либо как подстилка.
Похоро (Ph oh roh) – дикорастущее какао.
Раша (Rah sha) – возделываемая персиковая пальма со стволом, усеянным колючками. Высоко ценится за плоды, плодоносит пятьдесят и более лет. После бананов это, пожалуй, наиболее важное растение на индейских огородах.
Такая пальма принадлежит тому, кто ее посадил.
Шабоно (Sha boh noh) – долговременное поселение индейцев Яномама в виде кольца из хижин с открытым пространством посредине.
Шапори (Sha poh ree) шаман, знахарь, колдун.
Унукаи (Uh nuh kah ee) – человек, который убил врага.
Ваитери (Wah ee teh ree) – храбрый, мужественный воин.