Доннер Флоринда. Шабоно

   Подхватив под мышки, я поволокла его к шабоно. Хотя в нем были лишь кожа да кости, его тело, казалось, весило целую тонну. Спустя несколько минут я была вынуждена сесть и передохнуть, не зная, жив он или мертв. Губы его задрожали, и он выплюнул табачную жвачку. Темная слюна тонкой струйкой потекла у меня по ноге. Его глаз налился слезами. Я воткнула жвачку ему в рот, но он ее не принял. Тогда я взяла его ладони и стала тереть о свое тело, чтобы передать ему немного тепла. Он попытался что-то сказать, но я услышала лишь невнятное бормотание.
   Какой-то подросток, спавший недалеко от входа рядом с хижиной старика, помог мне взгромоздить Камосиве в гамак. – Подбрось дров в очаг, – велела я одному из глазевших на все это мальчишек. – И позови Арасуве, Этеву или кого-нибудь, кто может помочь старику.
   Камосиве открыл рот, чтобы легче дышалось. Неверный свет маленького костра подчеркивал его мертвенную бледность. Лицо скривилось в жалкой улыбке; это убедило меня, что я все сделала правильно.
   Хижина заполнилась людьми. В их глазах блестели слезы, и по всему шабоно разнеслись горестные вопли.
   – Смерть не похожа на ночную темень, – еле слышно прошептал Камосиве. Слова его пали в тишину, ибо столпившиеся вокруг гамака люди мгновенно смолкли.
   – Не оставляй нас одних, – застонали, громко рыдая, мужчины. Они заговорили о былой отваге старика, об убитых им врагах, о его детях, о временах, когда он был вождем Итикотери, и том процветании и благоденствии, в каком пребывала при нем деревня.
   – Я пока еще не умру. – Слова старика снова заставили их умолкнуть. – Ваши рыдания очень меня огорчают. – Он открыл глаз и обвел им лица окружающих. – Хекуры еще живут у меня в груди. Заклинайте их, ибо только они удерживают меня при жизни.
   Арасуве, Ирамамове и еще четверо мужчин вдули друг другу в ноздри эпену. С помутневшими глазами они завели песнопения духам, обитающим под землей и над нею.
   – Что у тебя болит? – спросил немного погодя Арасуве, наклонившись над стариком. Его сильные руки стали массировать хилую сморщенную грудь; его губы вдували тепло в бездвижную плоть.
   – Я только опечален, – прошептал Камосиве. – Скоро уже хекуры покинут мою грудь. Это моя печаль делает меня таким слабым.
   Вместе с Ритими я вернулась в нашу хижину. – Он не умрет, – сказала она, утирая слезы. – Не знаю, почему он хочет так долго жить. Он такой старый, он уже не мужчина.
   – А кто же он? – Его лицо так съежилось, так осунулось… – Ритими взглянула на меня, словно ища подходящие слова. Она сделала неопределенный жест рукой, будто пытаясь ухватить нечто такое, чему не находила выражения, и пожав плечами, улыбнулась: – Мужчины будут петь заклинания всю ночь, и хекуры оставят старика в живых.
   Монотонный дождь, теплый и неустанный, сливался с песнями мужчин. Всякий раз, просыпаясь и садясь в гамаке, я видела их, сидящих на корточках у очага в хижине Камосиве. Они пели мощно и требовательно в убеждении, что их заклинания могут сохранить жизнь человеку, пока остальные Итикотери спят.
   Голоса стихли с розовой грустью зари. Я поднялась и перешла поляну. Воздух был зябкий, земля отсырела после дождя. Огонь угас, но в хижине держалось тепло от густого дыма. Мужчины все еще сидели тесной кучкой вокруг Камосиве. Их лица осунулись, под глазами появились темные круги.
   Когда я снова забралась в гамак, Ритими встала, чтобы раздуть огонь в очаге. – Похоже, Камосиве пошел на поправку, – сказала я, укладываясь спать.
   Как-то раз, поднявшись из-за куста, я увидела самую младшую жену Арасуве и ее мать, медленно пробиравшихся сквозь заросли к реке. Я потихоньку пошла следом за женщинами. У них с собой не было корзин – один лишь заостренный кусочек бамбука. Беременная женщина обхватила руками живот, будто держа его на весу. Они остановились под деревом арапури, где был расчищен подлесок, а земля устелена широкими банановыми листьями. Беременная встала на колени на подстилку и обеими руками надавила на живот. Из губ ее вырвался тихий стон, и она родила младенца.
   Я прикрыла рот рукой, чтобы подавить смешок. Я и представить себе не могла, что роды могут быть такими скорыми и легкими. Обе женщины переговаривались шепотом, но ни одна не взглянула и не подобрала лежащего на листьях мокрого блестящего младенца.
   Старуха перерезала бамбуковым ножом пуповину, потом, оглядевшись, отыскала прямую ветку. У меня на глазах она положила ветку поперек шеи ребенка и наступила ногами на оба ее конца. Раздался легкий треск – не то ветки, не то шейки новорожденного.
   Из банановых листьев они сделали два свертка, в одном – послед, в другом – безжизненное тельце. Обвязав свертки лианами, они сложили их под деревом.
   Когда женщины собрались уходить, я попыталась забраться поглубже в кусты, но ноги меня не слушались. Все мои чувства пересохли, словно мне привиделся какой-то чудовищный кошмар. Женщины встретились со мной глазами. По их лицам промелькнуло легкое удивление, но не было в них ни боли, ни сожаления.
   Как только они ушли, я развязала лианы. В листьях лежало, будто спало мертвое тельце девочки. Длинные черные волосы шелковыми ниточками прилипли к скользкой головке. Припухшие веки без ресниц прикрывали глаза.
   Струйка крови из носа и рта уже подсохла и стала похожа на жуткий узор оното на тонкой багрового оттенка коже. Я разжала крошечные кулачки, убедилась что есть все пальцы на ножках, – не было никаких явных дефектов.
   Долго тянувшийся к вечеру день наконец выдохся. Сухая листва уже не шуршала у меня под ногами; на нее упала ночная сырость. Ветер гнул широколистые ветви сейб. На меня, казалось, смотрели тысячи глаз, равнодушных, подернутых зеленоватой дымкой. Я спустилась к реке и села на упавшее, но все еще живое дерево. Потрогала молодые побеги, отчаянно рвущиеся к свету. Крик сверчка будто насмехался над моими слезами.
   Запах дыма тянулся ко мне из хижин, и я вдруг возненавидела эти очаги, горящие днем и ночью, пожирающие время и события. Черные тучи закрыли луну и окутали реку траурным покрывалом. Я стада прислушиваться к лесным обитателям, просыпающимся от дневного сна, чтобы скитаться ночами по лесу. Страха не было. Вокруг меня мягкой звездной пылью осыпалась тишина. Я хотела заснуть и проснуться, зная, что все это был лишь сон.
   В просвете чистого неба я заметила падающую звезду и невольно улыбнулась. Я всегда успевала загадать желание, но сейчас мне ни одно не пришло в голову.
   Я почувствовала руку Ритими, обнявшую меня за шею. Беззвучно, как лесной дух, она присела рядом. Светлые палочки в уголках ее рта светились в темноте, как золотые. Я была рада, что она со мной, и что не говорит ни слова.
   Ветер унес тучи, закрывавшие луну; ее свет залил нас прозрачной голубизной. Только теперь я заметила старого Камосиве, на корточках сидевшего у поваленного дерева и не сводившего с меня глаза. Он медленно заговорил, тщательно выговаривая каждое слово. Но я не слушала. Тяжело опираясь о лук, он встал и велел нам идти за ним в шабоно.
   У своей хижины он остановился, а мы с Ритими пошли дальше в свою.
   – Всего неделю назад плакали и мужчины, и женщины, – сказала я, садясь в гамак. – Они плакали, думая, что Камосиве умрет. А сегодня я видела, как жена Арасуве убила свое новорожденное дитя.
   Ритими дала мне воды. – Как может женщина кормить нового младенца, имея ребенка, который еще сосет грудь? – резко спросила она. – Ребенка, который уже так долго прожил.
   Рассудком я поняла слова Ритими. Мне было известно, что детоубийство – это не столь уж необычное дело у индейцев бассейна Амазонки. Детей как правило рожают с интервалами в два-три года. Все это время у матери есть молоко, и она воздерживается от рождения в этот период очередного ребенка, чтобы сохранить достаточный его запас. Если же в это время появляется на свет младенец с дефектами или девочка, такое дитя убивается, чтобы у сосущего грудь ребенка было больше шансов выжить.
   Но сердцем я не могла с этим смириться. Ритими взяла в руки мое лицо и заставила посмотреть на нее. Глаза ее блестели, губы взволнованно дрожали. – Тот, кто еще не успел увидеть небо, должен вернуться туда, откуда пришел. – Она вытянула руку в огромную черную тьму, которая начиналась у наших ног и уходила в небо. – В дом грома.

Глава 11

   Однажды утром вместо негромкой женской болтовни меня разбудили крики Ирамамове, возглашавшего, что сегодня он будет готовить кураре.
   Я села в гамаке. Ирамамове стоял посреди поляны.
   Широко расставив ноги, со скрещенными на груди руками он придирчиво осматривал собравшихся вокруг него молодых мужчин. Он громогласно предупредил их, что если они намереваются помогать ему сегодня в приготовлении яда, то не должны спать в эту ночь с женами. Продолжая ворчать так, словно мужчины уже провинились, Ирамамове напомнил, что непременно, узнает об их ослушании, ибо испытает яд на обезьяне. Если только зверек выживет, он никогда больше не попросит этих мужчин помогать ему.
   Еще он сказал, что если они хотят идти с ним в лес за различными лианами, необходимыми для приготовления мамукори, они должны воздерживаться от еды и питья, пока наконечники их стрел не будут смазаны ядом.
   С уходом мужчин в шабоно снова воцарилось спокойствие. Тутеми, разведя огонь в очагах, свернула из табачных листьев жвачку для себя, Ритими и Этевы и снова улеглась в гамак. Я тоже подумала, что есть еще время вздремнуть, пока пекутся зарытые в горячую золу бананы, и повернулась на другой бок. Зябкий воздух прогревался дымом. Как было у нас заведено по утрам, сбегав по своим делам, Тешома, Сисиве и двое младших ребятишек Арасуве забрались ко мне в гамак и уютно облепили меня со всех сторон.
   Все эти утренние события прошли мимо Ритими. Она все еще крепко спала на земляном полу. Но даже во сне Ритими заботилась о своей внешности. Голова ее покоилась на руке в положении, позволявшем демонстрировать полный набор украшений. Тонкие отполированные палочки были продеты в носовую перегородку и уголки рта. На щеке красовались две волнистые линии, недвусмысленно указывающие каждому обитателю шабоно, что у Ритими месячные. Две последние ночи Ритими не спала в гамаке, не ела мяса, не занималась стряпней и не прикасалась ни к Этеве, ни к его вещам.
   Мужчины побаивались менструирующих женщин.
   Ритими как-то рассказывала, что хотя у женщин, как известно, не обитают в груди хекуры, зато они связаны с жизненной сущностью выдры, прародительницы первой женщины на земле. Считалось, что во время месячных на женщин нисходили сверхъестественные способности выдры. Она вроде бы не знала, в чем заключаются эти способности, но сказала, что увидев выдру в реке, мужчина никогда не убивает ее из опасения, что в деревне немедленно умрет какая-нибудь женщина.
   Первое время женщины Итикотери недоумевали, почему с того дня, как я у них появилась, у меня ни разу не было месячных. Мои объяснения – потеря веса, полная смена рациона, новая обстановка – не воспринимались всерьез. Вместо этого они считали, что поскольку я не индеанка, – я и не то чтобы вполне человек. У меня не было связи с жизненной сущностью ни животного, ни растения, ни духа.
   Одна лишь Ритими хотела верить и доказать остальным женщинам, что я все-таки человек. – Ты сразу должна мне сказать, когда будешь руу, все равно как матери, – говорила мне Ритими всякий раз, когда у нее самой бывали месячные. – А я сделаю все необходимые приготовления, чтобы маленькие существа, которые живут под землей, не обратили тебя в камень.
   Настойчивость Ритими была, по-видимому, дополнительной причиной, по которой мой организм не желал соблюдать свои обычные циклы. Поскольку время от времени я страдаю приступами клаустрофобии, меня периодически донимали вспышки тревоги, что я могу быть подвергнута таким же суровым ограничениям, как девочка Итикотери в дни своих первых месячных.
   Всего неделю назад Шотоми, одна из дочерей вождя, вышла из трехнедельного заточения. Ее мать, узнав, что у Шотоми начались первые месячные, соорудила в углу хижины чуланчик из палок, лиан и пальмовых листьев.
   Открытым оставался лишь узенький проход, едва позволявший матери дважды в день войти внутрь, чтобы поддержать чуть теплившийся огонек (которому никогда не давали погаснуть) и убрать валявшиеся на земле грязные банановые листья. Мужчины, боясь умереть в молодом возрасте или заболеть, даже не смотрели в этот угол хижины.
   Первые три дня менструации Шотоми получала только воду и спала на земляном полу. Впоследствии ей давали три небольших банана в день и разрешили спать в маленьком лубяном гамаке, висевшем в том же чуланчике. Во время заточения ей нельзя было ни разговаривать, ни плакать.
   Из-за пальмовой загородки доносилось лишь тихое царапанье, когда Шотоми почесывалась палочкой, потому что касаться своего тела ей тоже не полагалось.
   К концу третьей недели мать Шотоми разобрала чуланчик, связала пальмовые листья в тугой сверток и попросила кого-то из подружек Шотоми отнести его подальше в лес. Шотоми не шевелилась, словно загородка была еще на своем месте. С опущенными глазами она, согнувшись, сидела на земле. Ее чуть сутулые плечи были такими хрупкими, что, по-моему, стоило схватить их, и косточки сломались бы со звонким хрустом. Больше, чем когда-либо, она походила на перепуганного ребенка, грязного и худого.
   – Не поднимай от земли глаз, – сказала мать, помогая двенадцати или тринадцатилетней девочке встать на ноги. Обняв за талию, она подвела Шотоми к очагу. – Не вздумай смотреть ни на кого из мужчин на поляне, – увещевала она девочку, – если не хочешь, чтобы у них дрожали ноги, когда им придется лазать по деревьям.
   Согрели воду. Ритими любовно обмыла сводную сестру с головы до ног, потом натерла ее тело пастой оното, пока оно не загорелось сплошной краснотой. В огонь подбросили свежих банановых листьев, и Ритими обвела девочку вокруг очага. Только после того, как кожа Шотоми запахла одними лишь горелыми листьями, ей разрешили поднять на нас глаза и заговорить.
   Закусив нижнюю губу, она медленно подняла голову.
   – Мама, я не хочу уходить из хижины отца, – сказала она наконец и расплакалась.
   – Ого-о, глупенькая девочка, – воскликнула ее мать, беря лицо Шотоми в ладони. Вытирая ей слезы, мать напомнила, как девочке повезло, что она станет женой Матуве, младшего сына Хайямы, и что, к счастью, ее братья будут рядом и вступятся, если тот будет плохо с ней обращаться. В темных глазах матери блестели слезы. – Вот мне было отчего входить в это шабоно с тяжелым сердцем. Я ведь разлучилась с матерью и братьями. Вступаться за меня было некому.
   Тутеми обняла эту совсем еще юную девушку. – Посмотри на меня. Я тоже пришла издалека, а теперь я счастлива. Скоро у меня будет ребенок.
   – А я не хочу ребенка, – рыдала Шотоми. – Я хочу только мою обезьянку.
   Чисто автоматически я сняла обезьянку с банановой грозди, где та сидела, и отдала ее Шотоми. Женщины рассмеялись. – Если ты станешь обращаться с мужем как надо, он у тебя и будет, как обезьянка, – хохоча, сказала одна из них.
   – Не говорите девочке таких вещей, – упрекнула их старая Хайяма и с улыбкой повернулась к Шотоми: – Мой сын хороший человек, – утешила она девочку. – Тебе нечего будет бояться. – И Хайяма стала расточать похвалы своему сыну, особо подчеркивая достоинства Матуве как охотника и добытчика.
   В день свадьбы Шотоми тихо плакала. Хайяма придвинулась к ней поближе. – Не надо больше плакать.
   Мы тебя украсим. Ты сегодня будешь такой красавицей, что все рты разинут от восхищения. – Она взяла Шотоми за руку и жестом позвала остальных женщин последовать за ними в лес через боковой выход.
   Сев на пенек, Шотоми вытерла слезы тыльной стороной ладони. Она взглянула Хайяме в лицо, и на губах ее появилась лукавая улыбка, после чего она с готовностью позволила женщинам хлопотать над собой. Ей коротко обрезали волосы и выбрили тонзуру. В мочки ушей были вдеты пучки пышных белых перьев. Они резко контрастировали с ее черными волосами, придавая неземную красоту тонкому лицу. Дырочки в уголках рта и нижней губе были украшены красными перьями попугая. В перегородку между ноздрями Ритими вставила очень тоненькую, почти белую отполированную палочку.
   – Какая же ты красавица! – воскликнули мы, когда Шотоми поднялась перед нами во весь рост.
   – Мама, я готова идти, – торжественно сказала она.
   Ее темные раскосые глаза блестели, кожа, казалось, горела от пасты оното. Она коротко улыбнулась, показав крепкие, ровные белые зубы, и направилась обратно в шабоно. И всего на мгновение, перед самым выходом на поляну в глазах ее, устремленных на мать, промелькнула немая мольба.
   С высоко поднятой головой, ни на кого не глядя, Шотоми медленно обошла деревенскую площадь, выказывая полное безразличие к восхищенным словам и взглядам мужчин. Она вошла в хижину отца и села перед корытом, полным бананового пюре. Первым она угостила супом Арасуве, потом своих дядьев, братьев и, наконец, всех мужчин шабоно. Угостив женщин, она отправилась в хижину Хайямы, села в гамак и принялась есть дичь, приготовленную мужем, которому была обещана еще до своего появления на свет.
   Мои воспоминания были прерваны словами Тутеми: – Ты будешь есть бананы здесь или у Хайямы? – Лучше там, – ответила я, улыбнувшись бабке Ритими, уже поджидавшей меня в соседней хижине.
   Когда я вошла, меня встретила улыбкой Шотоми. Она очень изменилась. И дело вовсе не в том, что она прибавила в весе, выйдя из заточения. Скорее стало взрослым ее поведение, ее брошенный на меня взгляд, то, как она угощала меня бананами. И я подумала, не связано ли это с тем, что девочки, в отличие от мальчиков, детство которых далеко заходит в отрочество, уже с шести-восьми лет привлекаются матерями к выполнению домашних работ – сбору топлива для очагов, прополке огородов, присмотру за младшими детьми. К тому времени, как мальчик начинает считаться взрослым, девочка того же возраста нередко уже замужем и имеет одного двух детей.
   После еды мы с Тутеми и Шотоми несколько часов проработали на огородах, а потом, освежившись купанием в реке, вернулись в шабоно. На площади тесной кучкой сидело несколько мужчин с раскрашенными черной краской лицами и телами. Кое-кто сдирал кору с толстых веток.
   – Кто эти люди? – спросила я.
   – Ты их разве не узнаешь? – рассмеялась Тутеми. – Это же Ирамамове и мужчины, которые уходили с ним вчера в лес.
   – А почему они такие черные? – Ирамамове! – крикнула Тутеми. – Белая Девушка хочет знать, почему у вас черные лица? – спросила она и убежала в хижину.
   – Хорошо, что ты убегаешь, – сказал, поднимаясь, Ирамамове. – Ребенок в твоем чреве мог бы добавить воды в мамукори. и ослабить его. – И он, нахмурившись, повернулся к нам с Шотоми. Не дав ему ничего сказать, Шотоми втащила меня за руку в хижину Этевы.
   То и дело прыская от смеха, Шотоми пояснила, что никому, кто побывал в этот день в воде, не полагается даже подходить к мужчинам, занятым приготовлением кураре.
   Считалось, что вода ослабляет яд. – Если мамукори не подействует как надо, он обвинит в этом тебя.
   – А я так хотела посмотреть, как они будут готовить мамукори, – разочарованно протянула я.
   – Очень надо смотреть на такое! – сказала, садясь, Ритими. – Я тебе и так расскажу, что они будут делать. – Она зевнула, потянулась, собрала в кучку банановые листья, на которых спала, и постелила на земле свежие. – Мужчины раскрашены в черное, потому что мамукори годится не только для охоты, но и для войны, – сказала Ритими, приглашая меня сесть рядом. Очистив банан, она с полным ртом рассказала, как мужчины кипятят лиану мамукори, пока та не превратится в темное варево. Потом для густоты добавляется высушенная лиана ашукамаки.
   Когда смесь в достаточной степени уваривается, ею можно смазывать наконечники стрел.
   Махнув на все рукой, я стала помогать Тутеми готовить табачные листья для просушки. Следуя ее подробным наставлениям, я разрывала каждый лист вдоль жилки снизу вверх, так что он слегка закручивался, а потом целыми связками подвешивала их к стропилам. С того места, где я сидела, мне не было видно, что происходит перед хижиной Ирамамове. Вокруг работающих мужчин столпились ребятишки в надежде, что их попросят помочь. Нечего и удивляться, что никто из детей не купался сегодня в реке.
   – Принеси-ка воды из ручья, – велел Ирамамове малышу Сисиве. – Да смотри не замочи ноги. Ступай по стволам, корням или камням. Если промокнешь, придется мне послать кого-нибудь другого.
   День уже клонился к вечеру, когда Ирамамове заканчивал смешивание и уваривание кураре. – Вот теперь мамукори набирает силу. Я чувствую, как у меня засыпают руки. – Монотонным голосом он медленно запел заклинания духам яда, продолжая помешивать кураре.
   На другой день, незадолго до полудня Ирамамове влетел в шабоно. – От мамукори никакого проку! Я подстрелил обезьяну, а она не умерла. Она убежала с торчащей в лапе бесполезной стрелой. – Ирамамове носился от хижины к хижине, ругая мужчин, помогавших ему готовить кураре. – Говорил же я вам, что нельзя было спать с женщинами. А теперь мамукори не действует. Если бы на нас сейчас напали враги, вы не смогли бы даже защитить своих женщин. Вы думаете, что вы храбрые воины. А толку от вас не больше, чем от ваших стрел. Корзины вам таскать, а не оружие! На мгновение, когда Ирамамове уселся на землю посреди деревенской площади, мне показалось, что он заплачет. – Я сам буду готовить яд. А вы все бестолочь, – бубнил он до тех пор, пока злость не выкипела и сам он совершенно не выдохся.
   Несколько дней спустя на заре, незадолго до того, как изжарилась обезьяна, подстреленная стрелой со свежим ядом, в шабоно явился пришелец с большим свертком. Его волосы были еще мокрые после купания в реке; лицо и тело броско раскрашены пастой оното. Положив сверток, лук и стрелы на землю, он несколько минут молча постоял в центре деревенской площади и лишь после этого подошел к хижине Арасуве.
   – Я пришел пригласить вас на праздник моего народа, – громко и нараспев произнес пришелец. – Вождь Мокототери прислал меня сказать вам, что у нас поспело много бананов.
   Не вылезая из гамака, Арасуве сказал посланцу, что не может пойти на праздник. – Я не могу бросить свои огороды. Я посадил новые саженцы бананов, за ними нужен уход. – Арасуве обвел рукой хижину: – Смотри, сколько плодов висит на стропилах. Я не хочу, чтобы они пропали.
   Пришелец подошел к нашей хижине и обратился к Этеве: – Твой тесть не хочет к нам идти. Надеюсь, ты сможешь прийти в гости к моему народу, который прислал меня с приглашением.
   Этева от радости хлопнул себя по бедрам. – Да, я приду. Мне не жаль оставлять свои бананы. Я разрешу их съесть остальным.
   По мере того, как пришелец переходил от хижины к хижине, приглашая Итикотери в свою деревню, его темные живые глаза все больше светились радостью. Его пригласили передохнуть в хижине старого Камосиве, угостили банановым супом и мясом обезьяны. Позже вечером он распаковал сверток, оставленный посреди деревенской площади. – Гамак, – разочарованно пробормотали столпившиеся вокруг него мужчины. Хотя Итикотери и признавали удобство и теплоту хлопчатобумажных гамаков, но такие были только у немногих женщин. Мужчины предпочитали лубяные либо сплетенные из лиан гамаки, которые время от времени заменялись новыми. Гость желал обменять хлопчатобумажный гамак на отравленные наконечники для стрел и порошок эпена, приготовленный из семян. За разговорами и обсуждением новостей несколько мужчин Итикотери просидели с гостем всю ночь.
   Арасуве был категорически против того, чтобы вместе с группой жителей деревни пошла на праздник Мокототери и я. – Милагрос доверил тебя мне, – напомнил вождь. – Как я смогу тебя оберегать, если ты будешь далеко? – А зачем меня оберегать? – спросила я. – Разве Мокототери – это опасный народ? – Мокототери доверять нельзя, – сказал после долгого молчания Арасуве. – Костями чувствую, что не следует тебе туда идти.
   – Когда я впервые встретилась с Анхеликой, она сказала, что женщине не опасно ходить по лесу.
   Глядя сквозь меня, Арасуве не счел нужным ответить или как-то прокомментировать мое замечание. Он явно считал вопрос решенным и не собирался опускаться до препирательств с невежественной девчонкой.
   – Может, там будет и Милагрос, – сказала я.
   Арасуве улыбнулся. – Милагроса там не будет. Будь он там, мне не о чем было бы беспокоиться.
   – А почему Мокототери нельзя доверять? – настаивала я.
   – Ты задаешь слишком много вопросов, – сказал Арасуве и нехотя добавил: – У нас с ними не очень-то дружеские отношения.
   Я недоверчиво уставилась на него: – Тогда почему же они приглашают вас на праздник? – Ничего ты не понимаешь, – сказал Арасуве и вышел из хижины.
   Решение Арасуве разочаровало не меня одну. Ритими так расстроилась из-за того, что не сможет продемонстрировать меня Мокототери, что призвала к себе в союзники Этеву, Ирамамове и старого Камосиве, чтобы те помогли уговорить ее отца дать такое разрешение. Хотя советы стариков всегда высоко ценились и уважались, но только известный своей храбростью Ирамамове смог уговорить и заверить брата, что в деревне Мокототери со мной не случится ничего плохого.