Как она пришла в себя и скрылась в своей комнате, бывшей «детской», Валентик не видел — перешагнув через лежащую Леру, он вернулся обратно в спальню и рухнул лицом на широкую постель. И уснул — неожиданно быстро — и проспал до самого утра.
   А все последующие дни, Валентик чувствовал это, Лера молча ждала, когда он соберет вещи и уйдет. Исхудавшая в больнице до последней степени, она ходила по дому как тень и вздрагивала всем телом, натыкаясь на бритвенные принадлежности в ванной, ботинки «Белутти» в коридоре, брошенную в раковине тарелку — на все, что так или иначе выдавало присутствие Валентика в квартире.
   «Давай жди, может, дождешься, — думал он, с мстительной жестокостью нарочно громко проходя перед всегда закрытой дверью в ее комнату. — Так я тебе и съехал отсюда! Сама во всем виновата, сама меня предала, вот и сиди теперь там одна, и кайся, вобла вяленая…»
   Мысль о разводе ему в голову не приходила. Валентик был уверен, что, придя в себя, рано или поздно Лера приползет к нему просить прощения за свое вероломство. Ребеночка ей захотелось, как же! Захотелось — вот и поплатилась за все! И, смакуя в постели одну за другой гавайские сигары, Валентин: предвкушал это примирение: вот открывается дверь и заплаканная, истерзанная чувством вины Лера бросается к нему, а он, чуть-чуть помурыжив ее для проформы холодноватым обращением, великодушно дарит ей великое благо — свое Прощение.
   Но все эти мечты разлетелись в осколки. Вчера, разбуженный ранним звонком в дверь, полусонный Валентик принял из рук равнодушной почтовой работницы короткую телеграмму из Сирии: («Прилетаем понедельник, встречай, целуем, любим тчк Мама папа».
 
   Теперь, в комнате Катюши, Валентик при воспоминании об этой телеграмме зябко передернул плечами: он не мог забыть отвратительного холодного липкого страха, который охватил его, как только смысл депеши проник в сознание. У Валентика взмокли руки, по спине побежали ручейки холодного пота.
   Больше всего он боялся, что Лерин отец, огромный дюжий мужчина с крупными руками и строгим взглядом из-под очков (фотографии родителей стояли у Леры на прикроватной тумбочке) сгребет Валентика за грудки и начнет бить. Не знакомства с Лериньими родителями боялся он, не разговоров с упреками и нравоучительными наставлениями, а именно вот этого — физического воздействия на его хрупкую натуру огромных, налитых свинцовой тяжестью кулаков.
   До сих пор Лера никому не сказала, что причиной выкидыша, приведшего к операции, после которой она, девятнадцатилетняя девушка, уже никогда не сможет иметь детей, было то, что Валентик избил ее. Ногами по животу. Вины за этот поступок Валентик за собой не ощущал никакой — Лера захотела променять его на какое-то новое, никому не нужное существо, вот и поплатилась! До сих пор при воспоминании о том дне внутри у Валентика все переворачивалось от негодования.
   Но — и он это чувствовал — от родителей Лера ничего скрыть не сможет. Подробности размолвки (про себя Валентик называл произошедшее именно так) вряд ли породят у Лериного отца простые упреки, и Валентик уже ощущал, как его щеки горят от твердых пощечин и из разбитого носа течет кровь, пачкая новую, подаренную Катюшей рубашку…
 
   …Он никуда не пошел и остался у Кати, проведя с нею и ее мамой один из самых приятных вечеров в своей жизни — мило шутил, рассказывал много интересного, галантно ухаживал за обеими дамами — в общем, старался, как мог, и произведенное впечатление было самым что ни на есть положительным. Мимоходом пожаловался, что ему негде переночевать, вскользь обронил, что жениться на Кате — его самое заветное желание, но…
   — Я не могу делать предложение, оставаясь формально связанным, — заметил он с виноватой улыбкой.
   Последнее препятствие неожиданно оказалось легко разрешимым — решение суда о разводе Липатовых, вынесенное заочно из-за неявки супруга, месяца через три пришло по почте на его старую квартиру, где Валентик оставался прописан. Испуганная Галина Семеновна принесла сероватую бумажку с приговором прямо в университет.
   — Да как же это вы, сыночек! Ведь и трех лет не прожили!
   — Вот только истерики мне тут не надо, мам! — отмахнулся обрадованный удачной развязкой Валентик.
   Спустя полгода он был женат на Катюше, а еще через год молодые получили в свое распоряжение квартиру целиком — убедившись, что дочь совершенно счастлива, Катина мама оставила работу и уехала к дальней родственнице в деревню.
   — Я уж лет пятнадцать мечтала на воздухе пожить, дочка… Бывало, сижу в этой своей будке и прямо задыхаюсь! Вы уж тут без меня управляйтесь. Парень он у тебя хоть и балованный, а все ж сильно тебя любит. Дай бог, чтобы у вас все хорошо было!
   А Валентик, забрасывая в вагон тощие тещины сумки, хмуро думал, что удача начала ему изменять: ни одна из прежних приятельниц, так охотно проводивших с ним время, не согласилась приютить его хотя бы на время. Вариант с Катюшей, скромной девочкой с еще более скромным благосостоянием, оказался единственным из возможных.
   Дозревала поздняя весна, в открытое окно врывался запах сирени из палисадника. Белые, лиловые, синие гроздья нависали над краем расписного фарфорового кувшина — возвращаясь из университета, Катюша набрала во дворе целую охапку. Старенький диван уже давно не выдерживал их молодого здорового счастья, и Валентик растянулся на прохладном полу, сквозь завесь пушистых ресниц лениво наблюдая, как Катя сосредоточенно разбирает гроздочку на крохотные четерехлистники и раскладывает соцветия у него на груди.
   — А наш поток на фольклорную практику отправляют… Через неделю… В Подмосковье. Будем жить в какой-то школе, пить парное молоко, ходить по деревням и записывать песни всякие, былины, сказания… частушки.
   — Матерные? — зевнул Валентик, поежившись от прикосновения прохладных пальчиков — пробежав по его груди, они легонько хлопнули Валентика по губам.
   — Не хами, дорогой! Ты будешь по мне очень скучать?
   Опять это сиропство!
   — Да я просто умру от тоски. Дня три на Луну повою и умру.
 
   Но Валентик не умер, он даже очень не умер, и не было никаких оснований утверждать, что он хотя бы немного скучал по Кате, хотя все три недели практики она, стесняясь циничных однокурсниц, каждый вечер уходила в березовую рощицу неподалеку и, пристроив на коленках толстый блокнот в тонкую линеечку, строчила мужу длинные, лирические и довольно бестолковые письма, наполненные радугой чувств:
   «…Милый мой, здесь так пахнет свежим сеном… У Матрены — так зовут молодую телку нашей сторожихи — родился теленок… Девчонки боялись к нему подойти, а я кормила его с рук… Ты будешь смеяться, Валечка, но у этого теленка глаза, как у тебя, золотисто-коричнивые, доверчивые, глубокие… Сегодня я проснулась рано-рано, и долго не могла понять, что со мной. А потом поняла и засмеялась: да это же я просто тебя люблю, так люблю, что даже просыпаюсь от этого счастья…»
   Ей удалось вырваться обратно в Москву за день до официального окончания практики. Завтра было семнадцатое июля — день рождения Валентика. Окунувшись в духоту вечернего города, Катюша, закинув на плечо тяжеленную сумку, долго обходила магазины на Новом Арбате в поисках подходящего подарка. Она знала, Валентик хотел заколку для галстука — с некоторых пор он полюбил носить галстуки, яркие эксклюзивные модели из бутиков, на которые порой спускал все свои наличные.
   Денег у Кати было совсем немного, но ей повезло: в одном из ювелирных отделов она увидела оригинальную заколку: украшение было сделано в виде кобры.
   — Очень оригинальная штучка, — сказал седовласый продавец, выкладывая заколку на бархатную подушечку. — И недорогая. Тут видите какая хитрость: глазок у этой змейки не бриллиантовый, а цирконовый. На первый взгляд и не отличишь, а на цене очень даже сказывается. Берите девушка, вашему молодому человеку понравится обязательно. Драгоценная дарит драгоценность, — галантно добавил он.
   Подарок аккуратно вложили в коробочку. Катюша, счастливая от того, что у нее даже остались монетки на метро, зажала футлярчик в кулаке и выскочила на улицу.
   Было совсем темно, когда она подходила к дому. Окна их квартиры светились уютным желтоватым светом.
   «Он дома!» — пропело ее сердце. «Спит, наверное», — успокоительно шепнуло оно, когда никто не ответил на веселую трель звонка. «Ничего не случилось, он просто не слышит», — бормотала Катя после десятиминутного ожидания, нервно роясь в доверху забитой вещами сумке в поисках ключей.
   Дверь наконец скрипнула — в тоненькой расщелине между створкой и косяком показался испуганный глаз Валентика, полускрытый упавшими на лицо спутанными волосами.
   — Здравствуй.
   — Здравствуй, — щеку кольнул поспешный, непривычно короткий поцелуй. — Ты рано? Я ждал тебя завтра и не успел приготовиться, прости.
   — Это неважно, милый. Главное, что ты меня ждал.
   Катюша привычно пробежала по тесной квартире — сумку с вещами в шкаф, разберу утром, на кухню — поскорее отвернуть кран, в стакан ударила холодная струя — наконец-то, так хочется пить! — в большую комнату — поставить в вазочку купленный у метро букет садовых ромашек. И в ванную, скорее в ванную, в спасительный душ, на ходу снимая с себя пропахшую пылью и потом дорожную одежду.
   — Валя! Ну до чего ж ты бестолковый, ну никакой хозяйственной жилки! Ты полотенца в ванной хотя бы раз менял, пока меня не было?!
   Розовое с серым налетом банное полотенце полетело в корзину — боже, у него скопилось куча грязного белья, завтра же затеваю большую стирку! — и раздетая, в одних трусиках, Катя проскочила в спальню, щелкнула выключателем — зачем он погасил свет? — потянула на себя выдвижной ящик комода и обмерла, вцепившись обеими руками в шершавый деревянный край.
   В зеркале напротив мелькнуло чье-то отражение!
   …Запахнув на себе купальный халат, Валентик сидел в кухне, машинально разминая в тонких пальцах сигарету. Когда из спальни донесся испуганный Катин вскрик, молодой человек не тронулся с места. Только ниже наклонил взлохмаченную голову и вжал ее в плечи.
 
   Первое, чисто инстинктивное движение — прикрыть голую грудь руками. Второе — подняться с колен и подойти к кровати, где под сбитыми в ком смятыми простынями шевелилось… шевелилась…
   Чувствуя, что она вот-вот потеряет сознание от свистящего шума в голове, и стараясь понять, почему в комнате вдруг так сильно потемнело — ах нет, это потемнело у нее в глазах! — Катя деревянной походкой подошла к кровати. Постояла, прислушиваясь к пульсирующей, нарастающей боли в висках. Решившись, с силой сдернула с нее махровую простыню.
   Скорчившись в позе вареной креветки, жмурясь от света и пытаясь спрятаться, в ее супружеской постели лежала… Анька Истомина!..
   Та самая Анька, которая всегда презрительно фыркала, когда речь заходила о Валентике. Анька, которая говорила о нем «деточка-конфеточка, маменькин сынок»! Ее лучшая подруга, которая уверяла Катю, что сама она никогда, никогда не посмотрела бы на этого «слащавого донжуана»!
   — Что ты тут делаешь?
   Кусая губы, Истомина поднялась с кровати. К середине лета тело подруги покрыл ровный золотистый загар — он делал ее особенно обольстительной.
   Анька быстро глянула на Катю — и отвела глаза.
   — Ты задаешь идиотский вопрос, — сказала она тихо.
   — Что ты делаешь в моей постели?!
   — Понимаешь… — начала Анька. И замолчала.
   — Что ты делаешь в моей постели? В моем доме?!
   — Катя, — тихо сказала Истомина. — Я тебя понимаю, ты в бешенстве, и…и… не знаю, на твоем месте я саму себя бы вообще, наверное, убила. Ситуация идиотская, подруга, но, когда две голые женщины начинают выяснять отношения, это выглядит… странно! Я тебе все объясню, Катюша, но разреши мне сначала одеться.
   Судорожно развернувшись, Катя увидела на полу возле кровати брошенные вещи — обрезанные джинсовые шорты, майку, скомканные белые трусики, рывком сгребла все это и швырнула в бывшую подругу.
   — Одевайся! Быстро! И пошла вон отсюда!
   — Катька…
   — Я не хочу тебя слушать. Я тебя ненавижу!
   — Кать…
   Всхлипнув, Катюша выбежала из комнаты, она бежала, как пьяная, натыкаясь на углы и чувствуя, как знакомые с детства предметы расплываются. Внутри была пустота. Ее выпотрошили. Раскрыли грудную клетку и вынули все, все, взамен оставив одну только боль. Острую, пронзительную, режущую, как хирургический скальпель.
   Ничего уже не видя, ощупью она дошла до двери, слабо дернула ручку — заперто. Господи, как же больно! Надо куда-то идти. Все равно куда, оставаться здесь нельзя, эта боль разорвет меня. Назад. Куда? Все равно. Все равно, лишь бы уйти.
   Коридор. Дверь. Еще дверь. Чье-то бормотание за спиной. Стекло — оно не пускает, держит, слабо пружинит под дрожащими пальцами. Где-то здесь… Где-то здесь есть выход из этого плена боли, из этого кошмара…
   Звон балконной двери обрушился на нее, нарастающая, как сирена, боль в груди бросила к перилам балкона, Катя тянулась, тянулась туда, в темень ночи, откуда веяло такой спасительной свежестью, но боль давила, давила, тянула вниз…
   И наступило спасительное бесчувствие.
 
   Когда, очень не скоро, Катя пришла в себя, то первой, кого она увидела в полуметре от себя, была Анька. В накинутом на загорелые плечи белом халате, Истомина сидела на стуле и чутко, откликаясь мгновенным взлетом темных бровей на каждое ее движение, следила за тем, как Катя приходит в себя.
   — Тихо! Не шевелись! — предупредила она, нагнувшись почти к самому Катиному лицу. — Тебе, дорогая моя, еще месяца полтора-два надо на каждом движении экономить. Три перелома, два вывиха и сотряс — это не шуточки, подруга, хорошо еще, что так быстро очухалась, я уж думала, неделю в себя будешь приходить. И еще хорошо, что молчишь ты, разговаривать тебе, Катюш, тоже вредно. Ты лежи, ты молчи, а я тебя сейчас кормить буду.
   Все-таки Катя сделала попытку пошевелиться. Тщетно. Левая нога и обе руки были спеленаты гипсом, голову обхватывал плотный шлем из бинтов и марлевых повязок. От обеих ноздрей к какому-то аппарату в изголовье тянулись синеватые прозрачные трубочки.
   В голове стоял туман, какой бывает после очень раннего и очень неожиданного пробуждения. Но вот сквозь марево путаного сознания пробилось первое воспоминание — и Катя зажмурилась, застонала, замычала, забилась под своими сковывающими малейшее движение доспехами.
   — Ты не хочешь меня видеть? — догадалась Анька, яростными движениями растирая в кашицу котлету, лежащую на белой больничной тарелке. — Прекрасно тебя понимаю, подруга, но ничего не попишешь. Бросить тебя такую я не могу, а давать твоей маме телеграмму, чтобы она приехала, потому что дочь ее с балкона выбросилась, — извини, рука не поднялась. У мамы твоей сердце слабое. Тем более что ты еще очень легко отделалась, повезло тебе просто неслыханно — в кузов грузовика ты упала, а в кузове пустые картонные коробки были из продовольственного магазина. Кабы не тот грузовик, то труба бы дело было — инвалидная коляска в лучшем случае. Позвоночник бы как пить дать переломала, а то и того хуже, мозги б наружу. Давай открывай рот. И не бузи, придется тебе с моим присутствием смириться. До полного выздоровления. А потом — потом как знаешь, можем даже и не здороваться.
   Перед носом у Кати оказалась ложка. Больная сжала губы, но Анька была неумолима.
   — Открывай рот, говорю тебе, жуй, глотай и молчи. Тоже мне Анна Каренина. Нашла из-за чего с балкона сигать — из-за двух сволочей каких-то, это я про Валечку твоего, и про себя любимую, заметь! Я, когда увидела, что ты через перила перегнулась и вот-вот вниз полетишь, за тобой-то на балкон рванула, да только толку от моего геройства никакого не было, потому что тебя не за что ухватить было! Ох и долго же мне изворачиваться пришлось потом, когда следователь приходил, что я только не придумывала: будто закурить ты решила первый раз в жизни, вышла на балкон раздетой, по летнему случаю, а с непривычки от никотина голова-то и закружилась. Короче, подвели под несчастный случай. Ой, да ты мне зубы не заговаривай, — спохватилась Анька, открывай рот, жуй давай и глотай, а то от недоедания точно окочуришься!
   Катя упорно стискивала губы. Выждав с минуту, Анька хмыкнула и сильными пальцами защемила Катюше нос вместе с трубочками. Вольно-невольно, но рот пришлось открыть, жевать и глотать — тоже.
   — Я, Кать, всяких там «прости» и «пойми» говорить тебе не буду, — продолжала говорить Анька, внимательно наблюдая, добросовестно ли больная ест., — И без того ясно, что в твоих глазах паскудой последней выгляжу. Так оно и есть в общем-то. Но хочешь верь, хочешь не верь, а только то, что произошло — это с моей стороны, ну… как бы опыт такой был. Чисто медицинский. Любопытство меня разобрало, понимаешь? Никак я не могла понять, что это такое, твой Валентик, что он за такой самец-производитель, что на него все бабы вешаются. Может, думаю, он умеет что-то такое, что я не умею? И так мне это интересно, Кать, стало, так занятно — аж я чесалась вся от любопытства. А тут ты уехала на практику свою эту дурацкую, а Валентик на меня — я чуяла — давно поглядывал, ну, я и решила… Эксперимент провести. Слов нет, сволочная штука получилась, но если б ты, Катюха, со своим возвращением ровно на день повременила, то и не узнала бы ничего. Я б свое любопытство удовлетворила, и забылось бы это дело, «как сон, как утренний туман…».
   Невозможно было слушать этот когда-то родной голос, в котором сквозь наносную бодрость все равно пробивались виноватые, более того — отчаянные нотки. Но еще более невыносимо было присутствие рядом самой Аньки. И, чтобы избавиться от этого нестерпимого присутствия, Катя решила вести себя единственно возможным способом: не замечать, не реагировать, не отвечать ни словом, ни жестом… Два с половиной месяца, до самой выписки, она не замечала бывшую подругу.
   Но Анька не реагировала на обидное поведение своей подопечной. Ежедневно с самого утра и на много часов появляясь в Катюшиной палате, Истомина продолжала выхаживать ее, как настоящая добросовестная сестра милосердия. И говорила, говорила: вытаскивала на свет старые детские смешные воспоминания, рассказывала о своих приключениях, сплетничала об общих знакомых… Но о том, что произошло между ними, больше не было сказано ни слова.
   Истомина приходила каждый день, а Валентик так и не появился.
 
   Два с лишним месяца спустя Катя стояла у двери в свою квартиру, не решаясь ее открыть. Анька стояла сзади — Катюша не могла отговориться от того, чтобы ее проводили до самого дома.
   — Нет его там, Катюха, — тихо сказала подруга. — Я его на следующий же день прогнала, сразу, как только ты в сознание пришла. Нечего ему тут без тебя было высиживать, мало ли что! Вот сейчас ты стала здоровая — пусть приходит, если хочет. Я в ваши дела мешаться не собираюсь…
   Первое, что бросилось Кате в глаза — сильный, какой-то оскорбительный беспорядок в прихожей. Шкаф для верхней одежды приоткрыт, из него вывалились на пол старый Катин пуховик и куртка, в которой она ездила на ту самую злополучную практику. Девушка скрипнула дверцей. Плечики, на которых полагалось висеть ее беличьей шубке и новенькой, только той осенью купленной дубленке, были пусты.
   Отшвырнутая в угол, в дальнем конце коридора валялась сумка, с которой Катя вернулась домой в тот день. Около нее лежала на боку раскрытая коробочка из ювелирного магазина. Пустая.
   — Ты что-то потеряла?
   Не отвечая, Катя прошла в большую комнату. Из серванта исчезла круглая берестяная шкатулочка с недорогими украшениями: доставшаяся от бабушки цепочка с кулоном и пара колец. Невидимая рука вычистила и спальню, забрав магнитофон, фотоаппарат и переносной телевизор. Платяной шкаф был пуст совершенно. Только возле кровати, наверное, оброненное второпях, ворохом лежало бежевое в коричневый цветочек муслиновое платье, то самое, которое Катя так никогда ни разу и не надела. Она пошарила в выемке между ящиками комода, где обычно хранились тщательно сложенные деньги «на хозяйство». Пусто.
   — Господи! Да он же обокрал тебя!
   В кухне, посмотрев на белесый от отсутствия пыли прямоугольник на столешнице, где полагалось стоять микроволновке, Катя опустилась на нагретый солнцем табурет и закрыла лицо ладонями.
   — Что ж ты сидишь? В милицию, в милицию надо заявить, Катя! Вот же скотина!
   — Не надо. Ничего не надо, — это было первое, что услышала Анька от нее за два с лишним месяца болезни.
   От мысли, что она может не только еще раз увидеть Валентика, но и просто заговорить с кем-то о нем, у Кати болезненно закружилась голова.
   Никогда, никогда, никогда!
 
   Весь следующий год Катюша приходила в себя. Медленно, но уверенно, как ослабевший от перенесенной кори ребенок. Преодолевая ощущение брезгливости, заставляла себя спать на кровати, в которой когда-то застала свою лучшую подругу. Осиливая дрожь в коленях, выходила на балкон и, стараясь не смотреть вниз, глубоко, полной грудью вдыхала свежий августовский воздух. Приучала себя не вздрагивать и не отдергивать руки, если взгляд находил какую-то мелочь — чашку или книгу, которые любил вертеть в руках Валентик…
   Она выздоравливала.
   Когда началась учеба, выздоровление пошло еще быстрее. Это было похоже на освобождение из плена: снова видеть однокурсников и друзей по факультету, принимать участие в нормальных человеческих разговорах, шутках, часами просиживать в библиотеке, волноваться из-за несданных зачетов. Валентик в университетских коридорах не появлялся — на доске деканата висел приказ об отчислении студента Липатова за непосещаемость и академическую неуспеваемость.
   — Валентик? Липатов? Да он с какой-то бабой связался, чуть не на тридцать лет себя старше. Богатая такая тетка, бабла зеленого до задницы, отставная банкирская жена. Уехали они. В Таиланд, кажется, — услышала как-то Катя обрывок разговора между бывшими мужниными приятелями. С самой Катей о Валентике никто не заговаривал — непостижимым образом весь курс уже знал о том, что произошло между ними, и Катю все берегли.
   Впереди был еще один, последний курс университета и окончательно взрослая, без всяких поблажек, самостоятельная жизнь.

СЕЙЧАС

   Сейчас, когда она, уже не Катюша, а референт в известной на всю Москву «адвокатской конторе Игоря Водорезова» Екатерина Андреевна сидела над документами, неизвестно по какой причине вызвавшими неудовольствие шефа, ни одно из этих воспоминаний не задело ее памяти. В кабинете раздавался шелест бумаг, изредка прерываемый вздохами об украденных в метро деньгах, негромкое Маринкино сопение.
   Резко ожил их общий, стоящий на отдельной тумбочке между столами телефонный аппарат.
   — Шеф, — сказала Маринка, глянув на мигающую кнопку. — Ни пуха ни пера…
   — Зайдите ко мне, Екатерина Андреевна, — услышала она звенящий, как жестянка, голос Водорезова.
   Подхватив со стола папки с бумагами, вышла из кабинета, застучала каблучками в сторону приемной. Секретарша адвоката, высоченная, под метр девяносто, девица с бритой под машинку головой, позванивая крупными кольцами золотых серег, кивнула — можно.
   — Вызывали, Игорь Михайлович?
   — А-а-а, явилась, голуба моя, — желчно промолвил хозяин конторы, крутанувшись за столом. Катюше он сейчас казался похожим на ужасно разозленную черепашку, бог весть как забравшуюся в руководящее кресло.
   — Почему изволили опоздать?
   — Извините, Игорь Михайлович, непредвиденные обстоятельства.
   Ах, какое несчастье, — желчно заметил шеф. — А у нас тут, можете себе представить, рабочий день в разгаре, бухгалтерия вовсю калькулятором щелкает, жалованье вам начисляет, вот такое недоразумение, госпожа Андреева! Впрочем, оставив в стороне вопросы соответствия вашей зарплаты вашим способностям, я вынужден сообщить вам со всей определенностью, что, если вы в течение ближайшей недели не возьмете себя в руки и не начнете работать как полагается, я, милая девушка, укажу вам на дверь!
   — Я не понимаю…
   — Еще одно совпадение! Я тоже ничего не понимаю! Я не понимаю, почему в делах, вверенных вашему попечению, царит такой первозданный хаос! Где акт осмотра под залог особняка господина Артунянца? Из банка звонили уже четыре раза, и из-за вашей, голуба моя, нерасторопности я был вынужден оправдываться — я!!! Где расшифровка заседания последнего арбитража в Самаре? Без нее я не могу приступать к работе над контраргументами! Где, наконец, проект завещания коллекционера Симоненко?!
   Катерина стояла, полыхая пунцовыми щеками. Все перечисленные документы, которых не мог доискаться рассвирепевший шеф, были готовы, отпечатаны, оформлены должным образом, но в неразобранном виде лежали у нее на столе. Если бы не сегодняшняя история в метро, то к началу рабочего дня она обязательно успела бы разложить бумажки по нужным папочкам. Она всегда старалась быть в делах такой аккуратной!
   Сейчас же ей оставалось только молчать. Оправдываться — глупо. Расплакаться — смешно…
   Тем более что Водорезов был не один. В дальнем углу огромного, отделанного в модном сейчас «сталинском» стиле кабинета боковым зрением Катюша увидела чей-то силуэт. Высокий стройный мужчина сидел на гостевом диване, положив ногу на ногу, и равнодушно следил за тем, как Водорезов песочит очередную бестолковую сотрудницу.
   — Через полчаса все будет в порядке, Игорь Михайлович! Если вы меня сейчас отпустите, то даже через пятнадцать минут, честное слово!