Блохою жизни был укушен - (15)
Минаев сравнивает Вас с Пл. Кусковым, пишущим будто бы об одних комарах и мухах. Но гадости всех этих мозгляков, разумеется, не имеют ни смысла, ни влияния. В Москве я видел Островского. Некрасов, проезжая Москву до меня, был у него, и Островский рассказывал мне, что Некрасов был от Вашего романа в восторге. Брат объявил, что продолжение Вашего романа последует в сентябре. Хорошо ли он сделал? Правда - то, что продолжать надо непременно и печатать скорее (говорю и для Вашей и для НАШЕЙ выгоды, разумеется), но отнюдь не надо откладывать. Впечатление пройдет в публике. А ведь я знаю, какое у Вас дальше в романе развитие. Сильно подействует и поставит перед публикой роман самостоятельно и крепко. Я вот, например, очень плохо сделал, что моих "Униженных и оскорбленных" растянул до июля и ослабил их впечатление. Теперь кончил, слава богу. К зиме выйдет отдельной книжкой. Я продал одному издателю, взяв 1000, - больше взять нельзя было.
Журнал идет, - до сих пор еще тянется подписка,
- хоть кой-какая, да тянется. В литературном мире много полемики, но (5) не об литературе, а в публицистском смысле. Чернышевский начал ряд статей о современной журналистике; преимущественно отвечает своим неприятелям. Очень бойко и, главное, возбуждает говор в публике, а это важно. Поставил себя очень рельефно и оригинально. В этой оригинальности, разумеется, и недостатки его. Мы, может быть, скажем что-нибудь по поводу его полемики, и скажем с полным беспристрастием. С "Русским вестником" у нас продолжается баталия. Много бы можно рассказать, (6) да уж лучше сами прочтете.
Вчера прочел Ваше письмо к Коте, но ведь брат писал к Вам. Коту же, кажется, ужасно было приятно получить от Вас письмо. Мы в Колтовской, живем ни весело, ни скучно. Дела много. Кажется, журнал всё более и более приобретает симпатии. До сих пор каждый номер интересует читателей.
Если Вы в этом году напечатаете еще хоть только 3 главы, то цельно и рельефно поставите Ваше произведение перед публикой. Узнают, с чем имеют дело, и много будут ждать от романа. Даже самые ругатели знают и теперь, что оценить и что хорошо. Вообще мы не ошиблись; ему предназначено иметь и эффект, и значение.
Прощайте, бесценный друг, обнимаю Вас крепко.
Ваш Ф. Достоевский.
Р. S. Приезжайте скорее.
(1) далее было: бежать хотел в Швей<царию> (2) было: то ценили (3) было: их (4) далее было начато: к тому (5) далее было: всё (6) было: сказать
183. А. К. КАЛЛАШ
16 августа 1861. Петербург
Добрейшая и многоуважаемая Александра Карловна, Вы меня должны простить за то, что я так непростительно долго не отвечал на Ваше милое письмо. Видите, как я деспотически начинаю; прямо говорю: должны простить. Но это вовсе не от глупой самоуверенности, что, чего бы я ни пожелал, то вот сейчас и случится, а от того, что в душе своей считаю себя почти невиноватым перед Вами. Столько было в последнее время срочных занятий, что я уж никак не мог их бросить и заняться другим, чем бы то ни было. Разумеется, время всегда было - и при самых срочных занятиях; но я человек больной, нервный. Когда пишу что-нибудь, то даже думаю об том и когда обедаю, и когда сплю, и когда с кем-нибудь разговариваю. Спросите Александра Устиновича, он про меня знает. А потому я, получив милое письмецо Ваше, и отложил ответ до конца работы, думая, что кончу наверно послезавтра, а кончил-то чуть не неделю спустя после этого послезавтра. Но я уверен, что Вы меня простили, потому что, несмотря на всё Ваше самолюбие*. Вы, кажется, чрезвычайно добры, и потому я теперь буду покоен, хотя, признаюсь, буду (1) покоен только дня четыре спустя, то есть тогда, когда уж буду совершенно уверен, что Вы получили письмо мое.
Ну, дай бог, чтоб деревня для Вас была бы все-таки лучше Кашина, - Вы хоть немного, но так ярко о нем написали, что, мне кажется, в нем довольно досадно Вам жить, несмотря на некоторое любопытство к такой обстановке. Мне, знаете ли, что понравилось? Что в письме Вашем проглядывает какая-то досада, желчь, когда Вы упоминаете о кашинском обществе. Стало быть, Вы не можете смотреть равнодушной наблюдательницей на ненормальное и уродливое.
Я рад, что в деревне Вам, как Вы пишете, недурно. Не пренебрегайте здоровьем, в особенности купайтесь. А уж на зиму непременно приезжайте в Петербург. Петербург страшно тосклив и скучен, но все-таки в нем теперь всё, что живет у нас сознательно. А ведь это что-нибудь да значит. Вам же Петербург, несмотря на скверный климат, все-таки будет полезен даже для здоровья. Ведь Вы нервны очень, впечатлительны и мечтательны. Следовательно, Вам менее, чем кому-нибудь, надо оставаться в уединении. Уединение всегда найти можно, а людей не всегда, то есть людей в смысле общества. А Вам теперь надо жить и пользоваться жизнию. Чтение, например, еще не жизнь.
Я в Москве провел время довольно приятно, но на этот раз Москва мне как-то не показалась. Возвратился домой с удовольствием. Но дома, то есть в Колтовской на нашей даче, право, прескучно. Вы спрашиваете: прошла ли моя тоска. Ей-богу, нет, и если б не работа, то я бы заболел от уныния. А между тем мне так мало нужно. Ведь я знаю сам, что мне нужно мало, и даже знаю, что именно нужно - хороших людей. Как Вы думаете, это много или мало?
Июнь и июль простояли у нас бесподобные, но август весь сплошь предождливый, и всё холоднее и ветренее с каждым днем, так что двадцатого мы все начнем перебираться в город. В Петербурге самое интересное во всех отношениях время - осень, особенно если не очень ненастна. Осенью закипает новая жизнь на весь год, начинаются новые предприятия, приезжают новые люди, являются новые литературные произведения. Предчувствую, что эта осень и зима промелькнут скоро; а там, весной, непременно за границу.
Я часто вспоминаю и теперь о нашем путешествии. И как мило было со стороны судьбы, что она позволила мне встретиться со всеми вами. А то бы я очень проскучал.
Приезжайте же, пожалуйста, на зиму. Право, это будет лучше, чем оставаться в деревне.
Не взыщите меня за глупое письмо. Глупое потому, что всё о себе писал. Да простите мне тоже помарки; не умею ничего писать без помарок.
Охотница ли Вы до ягод, до яблок и до груш? Вот это самое лучшее, что есть в лете.**
Передайте мой поклон и мое уважение Вашей сестрице и многоуважаемому Александру Устиновичу. А затем не забудьте преданного Вам и уважающего Вас
Ф. Достоевского.
16 августа/61. Петербург.
* Упоминаю потому, что Вы сами об этом упоминаете.
** Фи, как после этого замечания, должно быть, Вы меня презираете
На конверте: Его высокоблагородию Карлу Федоровичу Каллаш для передачи Александре Карловне Каллаш.
Тверской губернии в город Кашин.
(1) далее было: рассчитывать
184. А. Н. ОСТРОВСКОМУ
24 августа 1861. Петербург
Милостивый государь Александр Николаевич,
Вашего несравненного Бальзаминова я имел удовольствие получить третьего дня и тотчас же мы, я и брат, стали читать его. Было и еще несколько слушателей - не столько литераторов, сколько людей со вкусом неиспорченным. Мы все хохотали так, что заболели бока. Что сказать Вам о Ваших "Сценах"? Вы требуете моего мнения совершенно искреннего и бесцеремонного. Одно могу отвечать: прелесть. Уголок Москвы, на который Вы взглянули, передан так типично, что будто сам сидел и разговаривал с Белотеловой. Вообще эта Белотелова, девицы, сваха, маменька и, наконец, сам герой - это до того живо и, действительно, до того целая картина, что теперь, кажется, у меня она ввек не потускнеет в уме. Капитан только у Вас вышел как-то частнолицый. Только верен действительности, и не больше. Может быть, я не разглядел с первого чтения. Разумеется, я Вашу комедию прочту еще пять раз. Но из всех Ваших свах - Красавина должна занять первое место. Я ее видал тысячу раз, я с ней был знаком, она ходила к нам в дом, когда я жил в Москве, лет 10-ти от роду; я ее помню.
Кстати: некоторые из слушателей и из слушательниц Вашей комедии уже ввели Белотелову в нарицательное имя. Уже указывают на Белотелову (1) и отыскивают в своей памяти девиц Пеженовых.
Я и брат, мы Вам чрезвычайно благодарны. Брат просил меня Вас уведомить, что в конце этой недели (то есть дня через три от этого письма) он вышлет Вам и денег.
Вы пишете, что задумали для нас еще. Ради Христа, не оставляйте этой доброй мысли. Торопить не будем, а ждать будем с самым крайним нетерпением.
Корректор у нас очень хороший, - один студент, знает свое дело хорошо, и если особенно попросить его, то он и особенное внимание обратит. Я сам поговорю с ним.
Сейчас только прочел письмо от Полонского из Теплица. Он всё еще болен; страшно скучает. К осени будет к нам. Его роман ужасно многим в Петербурге не нравится. Но от некоторых людей мы слышали и большие похвалы. Тем лучше, что с первого разу не нравится. У нас это хороший признак.
Вам душевно преданный и уважающий Вас
Ф. Достоевский.
24 августа/61.
(1) далее было: на улицах
1862
185. A. M. ДОСТОЕВСКОМУ
6 июня 1862. Петербург
Петербург 6 июня/62 года.
Любезный и незабвенный друг и брат мой, милый Андрюша, прости, голубчик, за то, что так долго, так долго не писал тебе. Не вини меня: я человек больной, постоянно больной, а дела в последнее время навалил на себя столько, что едва расхлебал. Не с моими силами брать на себя столько. Но, слава богу: дело у нас удалось, зато здоровье мое до того расстроилось, что теперь (именно завтра) уезжаю за границу до сентября лечиться. У меня падучая, а сверх того много других мелких недугов, развившихся в Петербурге. Не сердись же. Вспомни то, что мне все причины тебя любить и уважать и ни одной - забыть тебя. И потому молчанье мое прими хоть за скверное нерадение с моей стороны, но не сомневайся в том, что хоть я и ленив, а все-таки люблю и уважаю тебя очень. Я помню, дорогой ты мой, помню, когда мы встретились с тобой (последний раз, кажется) в знаменитой Белой Зале. Тебе тогда одно только слово стоило сказать кому следует, и ты немедленно был бы освобожден как взятый по ошибке вместо старшего брата. Но ты послушался моих представлений и просьб: ты великодушно вникнул, что брат в стесненных обстоятельствах; что жена его только что родила и не оправилась еще от болезни, - вникнул в это и остался в тюрьме, чтоб дать брату приготовить к тому жену (1) и по возможности обеспечить ее на отсутствие, может быть, долгое: хоть он и знал тогда, что он прав и кончит тем, что его освободят, но когда и как обернется дело, он не мог предугадывать. А если так, если ты уж раз так поступил, так великодушно и честно, - стало быть, не мог и я забыть тебя и не вспомнить о тебе как о честном и добром человеке. А ты сверх того доказал, что и любишь меня. Ты писал мне в Семипалатинск и даже помогал мне. Жена твоя тоже приветствовала меня как брата. Я этого не могу забыть. (2) Верьте же оба, и ты и добрая, уважаемая мною жена твоя, что я вам предан и очень люблю, а главное, не сомневайся во мне и на будущее время.
Хоть я и написал в эти два года до ста печатных листов, но брат Миша, взявший на себя все денежные и редакционные заботы о журнале, еще более трудился. И потому не вини его за молчание. У него голова трещит от забот, от которых другой давно бы бежал или сложил руки и тем вызвал бы на себя гибель. Подожди немного: уладятся дела наши и мы, верно, не будем так чужды друг другу, как теперь. Хотя наши дела по журналу идут неслыханно хорошо (у нас на этот год 4200 подписчиков), но мы наделали долгов за прошлый год, и только разве третий и четвертый год журнала дадут нам спокойствие и устойчивое положение. Вот я теперь еду (один), оставляю брата, а сам думаю: как-то он один без меня будет? я все-таки был ревностный помощник.
Еду я один. Жена моя остается в Петербурге. Денег нет, чтоб ехать вместе, да и нельзя ей своего сына (моего пасынка) оставить, который готовится к экзамену в гимназию. Все наши сестры здоровы. Брат Коля кое-как ведет свои дела; даже и очень не худо, хотя бы все-таки желательно было, если б ему побольше повезло. Голеновский в отставке, и Саша несколько грустна поэтому. Семейство растет, а доходу всего-то их домик на Петербургской.
Голеновский вышел в отставку из благородной гордости, не могши снести несправедливостей начальника, сильного человека, желавшего определить на его место своего родственника. Саша первая оправдывает мужа, (3) да и мы все. А между тем он ищет теперь места и тяготится своим бездействием. В этом отношении у них теперь не совсем хорошие обстоятельства.
Варенька в Москве выдала дочь свою замуж. Верочка живет счастливо. Покровские здоровы. Я раз уж шесть в эти два года был в Москве, и мне весело было припомнить нашу старину, наше детство. (4)
Данилевский что-то передал мне про какую-то клевету про тебя, скверную сплетню. Я говорил с Калиновским. Он мне и брату написал письмо, в котором объясняет эти обстоятельства грязными сплетнями мерзких людей, говорит, что тебя едва знает и про тебя ничего не мог говорить дурного. Если хочешь, я тебе пришлю и это письмо. Отвечай мне к сентябрю. Я на этот раз обещаюсь тебе ответить в скорости.
Обнимаю и целую тебя. Пожелай мне доброго пути и здоровья. Завтра в 8 часов утра буду уже по дороге в Берлин. Передай полное и искреннее мое уважение жене твоей; расцелуй своих детей и скажи им, что у них есть дядя Федя, как зовут меня все здешние племянники.
Твой брат, тебя любящий, Ф. Достоевский.
(1) вместо: приготовить к тому жену - было: приготовиться к аресту. (2) было: заменить (3) было: его оправдывает (4) вместо: нашу со детство было: наше старинное детство
186. H. H. СТРАХОВУ
26 июня (8 июля) 1862. Париж
26 июня /8 июля/ 62.
Вы в первых числах июля трогаетесь за границу, дорогой Николай Николаич. С богом; уж одно то, что к тому времени Вы непременно попадете на прекрасную погоду, так как теперь она везде, по всей Европе скверная; но как вспомню: на кого ж Вы оставите Михаила Михайловича, так даже жутко станет. Голубчик Николай Николаевич, пора теперь скверная, как Вы пишете, пора томительного и тоскливого ожидания. Но ведь журнал дело великое; это такая деятельность, которою нельзя рисковать, потому что, во что бы ни стало, журналы как выражение всех оттенков современных мнений должны остаться. А деятельность, то есть что именно делать, о чем говорить и что писать - всегда найдется. Господи! как подумаешь, сколько еще не сделано и не сказано, и потому сижу здесь и рвусь отсюда, из так называемого прекрасного далека, хоть не телом, так духом к Вам, в Россию. Всякий, всякий должен делать теперь и, главное, попасть на здравый смысл. Слишком у нас перепутались в обществе понятия. Недоумение наступило какое-то. Вы пишете, дорогой Николай Николаевич, что хотите съездить предварительно в Москву. Чтоб не опутали Вас там сенаторы журналистики! Чего доброго, Катков соблазнит Вас какой-нибудь разлинованной по безбрежному отвлеченному полю доктриной... Нет, нет, я ведь шучу. Ах, голубчик, родной мой, как бы хотелось с Вами здесь увидеться! И знаете что: мне кажется, это совершенно возможная и должная вещь. Штука в том, чтоб не сбиться в адрессах. Главное дело в том, чтоб помнить числа. 15 июля (нашего стиля), но не раньше, я выезжаю из Парижа в Кельн. День пробуду в Дюссельдорфе; потом на пароходе вверх по Рейну до Майнца, а там в Oberland, то есть, может быть, в Базель и проч. Значит, 18 или 19-го числа нашего стиля я в Базеле, а 20, 21 или 22-го в Женеве. Следственно, всякое письмо Ваше, откуда бы то ни было, если придет в Париж не позже 15 июля, застанет меня там, и я буду знать, где Вас найти. Даже так, например, Вы мне напишете, положим, из Берлина или Дрездена, что такого-то числа будете там-то (а это Вы можете рассчитать всегда, дней на десять вперед), там я и буду Вас искать. А если Вы сделаете еще такую вещь: купите себе guide Рейхарда, так что в каждом городе будете знать, какие отели (и какие в них цены), то, например, будучи в Берлине и пиша ко мне, напишите: остановлюсь в Женеве такого-то числа и в такой-то гостинице. Так что я и буду уж спрашивать о Вас в этой гостинице. Вы, может быть, приехав в Женеву, и не остановитесь в этой гостинице, найдете ее неудобной и остановитесь в другой, но это Вам нисколько не помешает оставить в прежней (условленной) гостинице свой адресс, для тех, кто о Вас спросит (1) (то есть для меня), и дадите за это portier гостиницы какой-нибудь франк на водку, и таким образом я Вас непременно найду. Как любопытно мне тоже узнать Ваш маршрут. Ах, Николай Николаевич, Париж прескучнейший город, и если б не было в нем очень много действительно слишком замечательных вещей, то, право, можно бы умереть со скуки. Французы, ей-богу, такой народ, от которого тошнит. Вы говорили о самодовольно наглых и г<--->ных лицах, свирепствующих на наших минералах. Но клянусь Вам, что тут стоит нашего. Наши просто плотоядные подлецы, и большею частию сознательные, а здесь он вполне уверен, что так и надо. Француз тих, честен, вежлив, но фальшив и деньги у него - всё. Идеала никакого. Не только убеждений, но даже размышлений не спрашивайте. Уровень общего образования низок до крайности (я не говорю про присяжных ученых. Но ведь тех немного; да и, наконец, разве ученость есть образование (2) в том смысле, как мы привыкли понимать это слово?). Вы, может быть, посмеетесь, что я так сужу, всего еще только десять дней пробыв в Париже. Согласен; но 1) то, что я видел в эти десять дней, подтверждает покамест мою мысль, а во-2-х) есть некоторые факты, которых заметить и понять достаточно полчаса, но которые ясно обозначают целые стороны общественного состояния, именно тем, что эти факты возможны, существуют.
Заедете ли Вы в Париж? Заметьте: на три дня в Париж ехать не стоит, а посвятить ему две недели, если Вы только турист, будет скучно. За делом сюда ехать можно. Много есть чего посмотреть, изучить. Мне приходится еще некоторое время пробыть в Париже и потому хочу, не теряя времени, обозреть и изучить его не ленясь, сколько возможно для простого туриста, каков я есмь. Не знаю, напишу ли что-нибудь? Если очень захочется, почему не написать и о Париже, но вот беда: времени тоже нет. Для порядочного письма из-за границы нужно все-таки дня три труда, а где здесь взять три дня? (3) Но там что будет.
Еще, голубчик Николай Николаевич: Вы не поверите, как здесь охватывает душу одиночество. Тоскливое, тяжелое ощущение! Положим, Вы одинокий человек и Вам особенно жалеть будет некого. Но опять-таки: чувствуешь, что как-то отвязался от почвы и отстал от насущной, родной канители, от текущих собственных семейных вопросов. Правда, до сих пор всё мне не благоприятствовало за границей: скверная погода и то, что я всё еще толкусь на севере Европы и из чудес природы видел один только Рейн с его берегами (Николай Николаич! Это действительно чудо). Что-то будет дальше, как спущусь с Альпов на равнины Италии. Ах, кабы нам вместе: увидим Неаполь, пройдемся по Риму, чего доброго приласкаем молодую венецианку в гондоле (А? Николай Николаевич?) Но... "ничего, ничего, молчанье!", как говорит, в этом же самом случае, Поприщин.
До свидания, Николай Николаевич. О заграничных впечатлениях моих не сообщаю Вам никаких подробностей. Всего не опишешь в письме, а по частям и не могу. Да и какие еще мои впечатления-то! Я еще всего девятнадцать дней за границей. Обнимаю Вас от всей души. Передайте мой поклон добрейшему, милому Тиблену (которого, я не знаю за что, я как-то стал любить в последнее время) и милой, бесконечно уважаемой Евгении Карловне. Как ее здоровье? Да кстати: если Вы поедете в Москву, то, пожалуй, письмо мое и не застанет Вас в Петербурге. Во всяком случае и адрессую в редакцию "Времени".
Прощайте. Впрочем, лучше: до свидания. Быть того не может, чтоб мы за границей не встретились! Я никогда не простил бы себе этого. Крепко жму Вам руку. Поклонитесь от меня всем общим нашим знакомым. Как ведет себя Ваш неблаговоспитанный кот?
Addio.
Ваш Ф. Достоевский.
(1) вместо: кто о Вас спросит - было: кто случайно Вас спросит (2) вместо: есть образование - было: составляет всё (3) вместо: три дня - было: его
187. А. Д. ПУТЯТЕ
8 октября 1862. Петербург
Милостивый государь,
Я сообщил Базунову о предполагаемом Вашем издании, и он ни за что не соглашается на перепечатку "Записок из Мерт<вого> дома", несмотря на все мои доводы. Взгляните на его письмо, прочтите его всё, если Вам угодно, и Вы увидите, хочет ли он позволить. Я же не имею теперь (на два года) никакого права на эти "Записки", продав их Базунову. И потому, к величайшему моему сожалению, ни редакции на себя не могу взять, ни даже согласиться на перепечатку. Разве каких-нибудь 8 или 10 страниц. Очень сожалею, но что делать? Через два года, если Вы будете еще продолжать Ваше издание, перепечатайте хоть несколько глав. А теперь нельзя.
Федор Достоевский.
8 октября
1862.
188. H. A. НЕКРАСОВУ
3 ноября 1862. Петербург
Вы, уж конечно, можете сами судить, добрейший и многоуважаемый Николай Алексеевич, как неприятно и тяжело нам лишиться Ваших стихотворений. Но что делать, если таков Ваш расчет. По крайней мере, сдержите Ваше обещанье после выхода "Современника". Уж тогда, конечно, Вас ни в чем не заподозрят. Всего лучше обругайте нас в генварском
№-ре "Современника", а на февральский наш номер дайте нам Ваших стихов.
Не могу не признаться Вам, между прочим, в двух обстоятельствах, или лучше в сомнениях моих: 1) как можно Вам, такому известному человеку в литературе, да еще поэту, так дрожать перед всяким неустановившимся и (по природе своей) летучим и неосновательным мнением? 2) Почему участие в нашем журнале могло бы Вас компрометировать и утвердить такие, например, слухи, что Вы предали Чернышевского? Разве наш журнал ретроградный? Уж, кажется, нет даже и для врагов наших. Можно всё говорить, но только не об ретроградстве. (Я ведь не Вам приписываю теперь это мнение. Я отвечаю только на Ваше подозрение, что публика Вас будет винить в ретроградстве и в отступничестве, если (1) Вы будете у нас печататься). Но ведь я убежден, что публика не считает нас (2) ретроградами.
Еще: прошлого года Вы тоже у нас напечатали, а ведь наш журнал был такой же. Тогда это Вам в вину никто не поставил.
Во всяком случае, подождем, и Ваше обещание мы жадно будем иметь в виду. А теперь - что же делать! До свидания.
Душевно и искренно Вам преданный
Федор Достоевский.
3 ноября. Брата нет дома. Сообщу ему. Он очень будет жалеть.
(2) (1) было: когда было начато: ме<ня>
1863
189. А. П. МИЛЮКОВУ
2 января 1863. Петербург
Любезнейший Александр Петрович,
Нет ли у Вас, Христа ради, "Les Misйrables" (Hugo) не более как на день или на два? Если нет всего, то хоть начала? Нет начала, то хоть из середины или что-нибудь? Нет по-французски, так хоть в каком бы то ни было русском переводе. Мне это надобно для одного соображения, компонирую статью. Простите, что беспокою Вас так поздно.
Ваш весь Ф. Достоевский.
2 генваря/63.
190. M. В. БЕЛИНСКОЙ
5 января 1863. Петербург
Милостивая государыня Марья Васильевна,
Простите меня великодушно, что я слишком долго не отвечал на Ваше прекрасное и доброе письмо. Но сначала был занят, а потом болен, потому и опоздал. Письмо Ваше произвело на меня чрезвычайно приятное впечатление. Я до того любил и уважал Вашего незабвенного мужа и вместе с тем мне так приятно было припомнить всё то лучшее время моей жизни, что я от души мысленно поблагодарил Вас за то, что Вам вздумалось написать ко мне. Летом или даже весной я непременно буду в Москве и уж непременно, на этот раз, явлюсь к Вам. Признаюсь, когда я прошлого года был дней пять в Москве, мне приходила мысль быть у Вас и напомнить Вам о себе и о прошлом. Но это было летом, и в Москве я в сложности не прожил и двух дней, а жил на даче у родных. Так и не пришлось заехать. Но уверяю Вас, что и без Вашего письма я, в первое же посещение Москвы, исполнил бы свое намерение.
А нам ведь много есть о чем переговорить, многое припомнить. У меня есть даже особенные к тому причины, и при свидании я Вам всё объясню. То, что Вы пишете о Вашей дочери и о ее внимании ко мне, слишком для меня лестно. Передайте ей задушевный привет. Может быть, познакомимся и сойдемся.
О себе я ничего не могу Вам теперь написать: женат, болен падучей болезнию, литературствую, участвую в издании журнала, путешествовал по Сибири и проч., и проч. Обо всем этом, конечно, можно еще говорить на словах, при свидании, но описывать это, после пятнадцати лет разлуки, тяжело по невыполнимости.