Паша к нам пишет довольно часто. Его принимают в Омске в хороших домах. Он кланяется Вам и сестрицам и просит напомнить Вам о себе.
Я тоже поручаю себя Вашему благорасположению, многоуважаемый Дмитрий Степанович. Как бы я желал, вместе с Машей, увидеть Вас и познакомиться с Вами лично. Может быть, бог и исполнит наше желание скоро.
С чувствами глубочайшего уважения и преданности, позвольте мне пребыть, милостивый государь, Вашим почтительнейшим родственником.
Федор Достоевский.
139. M. H. КАТКОВУ
8 мая 1858. Семипалатинск
Милостивый государь Михаил Никифорович,
Приятное для меня письмо Ваше я получил уже очень давно, и если не отвечал на него тотчас же, то единственно потому, что ждал обещанных денег, полагая, что они придут немедленно после письма.
Мне хотелось за одним разом уведомить Вас и о получении. И потому не сердитесь на меня за долгое молчание. Позвольте, в<о>-1х, поблагодарить Вас за присылку пятисот рублей, а во-2-х, за письмо Ваше, полное участия и одобрения. Оно мне принесло чрезвычайное удовольствие. Очень, очень благодарен Вам, многоуважаемый Михаил Никифорович.
Постараюсь во всем последовать Вашим советам, но статью все-таки постараюсь доставить ранее. Я подал в отставку уже давно. Жду ее с часу на час. Так как у меня в Омском остроге родилась (1) падучая болезнь, продолжающаяся до сих пор усиленно и которую я выношу очень плохо, то я и просил позволения жить в Москве, для пользования советами московских докторов. Не думаю, чтоб милосердный и благородный наш император отказал бедному больному, тем более, что мне давно уже всё возвращено. И потому крепко надеюсь поселиться в Москве. Вы не поверите, как мне нужно возвратиться в Россию для успеха литературных занятий моих. Поверите ли, что у меня давно уже начат один роман, который давно уже оставлен мною, единственно за недостатком некоторых материалов и впечатлений, которые нужно собрать самому, лично, с натуры. А этот роман я писал с любовью, и мне было тяжело оставлять его. Да это ли одно! Не говоря уже о том, что одни книги еще не жизнь, что провинциальная жизнь, (2) в которую поневоле втягиваешься, расходится со всеми моими потребностями, и не увидишь сам, как во всем рождается однообразие мысли и исключительность. Но ведь это трудно описать. Можете представить, как мне приятны были Ваши слова и обещание, что мне будет тепло между вами.
О романе моем теперь Вам ничего не пишу, хотя и чувствую потребность поговорить о нем. Но слишком много надобно говорить и потому промолчу до времени. Скажу одно: постараюсь удовлетворить Ваше желание, чтоб роман не разбивался на несколько лет. (3) Надеюсь еще уведомить Вас о себе, до тех пор как приеду в Москву. Надеюсь тоже, что и Вы не оставите меня Вашими советами, в которых я, может быть, буду нуждаться.
Приймите искренние уверения в моем почтении и преданности.
Федор Достоевский.
(1) было: нажилась (2) далее было: и ее потребности (3) вместо: на несколько лет - было: на части
8 мая 1858 Семипалатинск.
Прилагаю расписку в получении денег, которую просила у меня редакция "Русского вестника".
140. И. В. ЖДАН-ПУШКИНУ
17 мая 1858. Семипалатинск
Семипалатинск 17 мая 1858 г.
Милостивый государь Иван Викентьевич,
Благодарю Вас за письмо Ваше и за благоприятный ответ на мою просьбу. Всё, что Вы пишете об общественном воспитании и некоторых его невыгодах, в иных случаях, такая истина, что я удивляюсь: как только теперь стали замечать ее! Честь и слава общественному воспитанию, - это бесспорно! Оно сделало свое дело и сделало отлично. Между прочим, был один чрезвычайно важный подвиг, который оно совершило. Оно началось, когда наше общество было еще в брожении и только что начинало новый путь свой. Не было ни общих правил, ни общей правды, ни общего ясного сознания, ни общего чувства чести. Тогда бывало иногда так, что два дворянина, отцы семейств, разнились между собою понятиями во всем, как Европа и Китай, и правительство, которое у нас всегда было впереди и в главе общества, - что завещал сам Петр, умирая, своим преемникам, - правительство поняло, что в русском образовании общественность должна, покамест, быть первым делом. Но теперь уже не то с обществом. Мы далеко уже ушли, пообтерлись все углы, и мы отчасти сошлись в понятиях. К тому и идет. Следственно, общественное воспитание (которое так было с руки иным родителям, давая поскорее возможность отвязаться от своих птенцов, особенно на казенный счет) начинало уже быть вредным для юношества тем более, что исключительность его доведена была в последнее время до высочайшей степени и прежней рутиной, и удобствами самих родителей. Наш добрый царь, золотая, русская душа, думает теперь иначе - и слава ему! Потому это я Вам всё пишу теперь, что Вы Вашим письмом разбудили во мне все тяжелые воспоминания моего собственного воспитания. Но я был в отцовском доме до 15 лет и не заглох в корпусе. Но что я видел перед собою, какие примеры! Я видел мальчиков тринадцати лет, уже рассчитавших в себе всю жизнь: где какой чин получить, что выгоднее, как деньги загребать (я был в инженерах) и каким образом можно скорее дотянуть до обеспеченного, независимого командирства! Это я видел и слышал собственными глазами и не одного, не двух! Вот почему мне всегда казалось, что Паша слишком рано поступил в корпус. Но что было делать? Жена моя оставалась вдовою и без больших надежд в будущем. Лучше уже было пристроить сына поскорее, чем с ним горе мыкать и оставить его без образования. Просить начали еще давно. Добрые люди помогли ей благородно. Паша был пристроен, но она уже вышла замуж, и Паша мог бы оставаться дома. Неужели же было пренебречь случаем и сказать: теперь не хотим посылать сына в корпус?
В следующую субботу пошлю доверенного человека с письмом к директору корпуса. Кажется, я выхлопочу, что будет тот самый человек, который прежде привозил его в корпус. Этому почтальону можно доверить; я хорошо его знаю. Я снабжу его и письмом к Вам, многоуважаемый Иван Викентьевич, и имею кое о чем попросить Вас. Вы пишете, что довольно прислать только письмо к директору и просить его и он отпустит. Я так и сделаю и смело верую в слова Ваши, что не будет задержки. Позвольте мне принесть за всё искреннейшую благодарность Вам. Я знаю, что Вы берете истинное участие в нашем сиротке. Да наградит Вас за это бог! Жена моя свидетельствует Вам свое глубочайшее уважение и благодарность.
Примите уверения в чувствах совершенного моего уважения и преданности, с которыми имею честь быть
Вашим покорнейшим слугою.
Ф. Достоевский.
141. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ
31 мая 1858. Семипалатинск
Семипалатинск. 31 мая 1858 года.
Спешу тебе отвечать, любезный друг, с первой же почтой. Удивляюсь тому, что мои письма так медленно до тебя доходят. А между тем я писать не ленив. Если ты обо мне беспокоился, то и я о тебе тоже. Особенно в последнее время. Я так и решил, что с тобой что-нибудь случилось, а главное - что ты болен. Известие о твоей потере (3000 руб.) меня очень огорчило. Ты говоришь, что не потеря денег тебя огорчала, а критическое положение и проч. Нет, брат, можно пожалеть и о деньгах. У тебя дети растут, а 3000 не скоро достанешь. Неужели нет никакой надежды воротить их? Мне досадно, друг мой, что я, как нарочно, подвернулся тут с моими комиссиями и просьбами. Но что делать! Ты пишешь, что скоро вышлешь. Благодарю тебя, брат. Надеюсь, что это в последний раз я тебя беспокою. Хотел было подождать вещей и тут. и отвечать. Но вещи еще могут замедлить. Пишешь, что вышлешь фрак и одни брюки. По-моему, лучше бы сюртук. Ведь он всегда полезнее. Как-нибудь сколочусь и сделаю здесь, хотя в деньгах у меня большая крайность. Ты пишешь, друг мой, чтоб я присылал тебе написанное. Не помню (вообще у меня память стала очень плоха) - не помню, писал ли я тебе, что я открыл сношения с Катковым ("Русский вестник") и послал ему письмо, в котором предложил ему участвовать в его журнале, и обещал повесть в этом году, если он мне пришлет сейчас 500 руб. серебр<ом>. Эти 500 руб. я получил от него назад тему с месяц или недель пять, при весьма умном и любезном письме. Он пишет, что очень рад моему участию, немедленно исполняет мое требование (500 руб.) и просит как можно менее стеснять себя, работать не спеша, то есть не на срок. Это прекрасно. Я сижу теперь за работой в "Русский вестник" (большая повесть); но только то беда, что я не уговорился с Катковым о плате с листа, написав, что полагаюсь в этом (1) случае на его справедливость. В "Русское слово" тоже пришлю в этом году; это я надеюсь. Но не роман мой, а повесть. Роман же я отложил писать до возвращения в Россию. Это я сделал по необходимости. В нем идея довольно счастливая, характер новый, еще нигде не являвшийся. Но так как этот характер, вероятно, теперь в России в большом ходу, в действительной жизни, особенно теперь, судя по движению (2) и идеям, которыми все полны, то я уверен, что я обогащу мой роман новыми наблюдениями, возвратясь в Россию. Торопиться, милый друг мой, не надо, а надо стараться сделать хорошо. Ты пишешь, дорогой мой, что я, вероятно, самолюбив и теперь желаю явиться с чем-нибудь очень хорошим и потому сижу и высиживаю это очень хорошее на яйцах. Положим, что так; но так как я уже отложил попечение явиться с романом, а пишу две повести, которые будут только что сносны (и то дай бог), то и высиживания во мне теперь нет. Но что у тебя за теория, друг мой, что картина должна быть написана сразу и проч. и проч.? (3) Когда ты в этом убедился? Поверь, что везде нужен труд, и огромный. Поверь, что легкое, изящное стихотворение Пушкина, в несколько строчек, потому и кажется написанным сразу, что оно слишком долго клеилось и перемарывалось у Пушкина. Это факты. Гоголь восемь лет писал "Мертвые души". Всё, что написано сразу - всё было незрелое. У Шекспира, говорят, не было помарок в рукописях. Оттого-то у него так много чудовищностей и безвкусия, а работал бы - так было бы лучше. Ты явно смешиваешь вдохновение, то есть первое, мгновенное создание картины или движения в душе (что всегда так и делается), с работой. Я, наприм<ер>, сцену тотчас же и записываю, так как она мне явилась впервые, и рад ей; но потом целые месяцы, год обрабатываю ее, вдохновляюсь ею по нескольку раз, а не один (потому что люблю эту сцену) и несколько раз прибавлю к ней или убавлю что-нибудь, как уже и было у меня, и поверь, что выходило гораздо лучше. Было бы вдохновение. Без вдохновения, конечно, ничего не будет.
Правда, у вас теперь дают большую плату. Значит, Писемский получил за "1000 душ" 200 или 250 руб. с листа. Этак можно жить и работать, не торопясь. Но неужели ты считаешь роман. Писемского прекрасным? Это только посредственность, и хотя золотая, но только все-таки посредственность. Есть ли хоть один новый характер, созданный, никогда не являвшийся? Всё это уже было и явилось давно у наших писателей-новаторов, особенно у Гоголя. Это всё старые темы на новый лад. Превосходная клейка по чужим образцам, Сазиковская работа по рисункам Бенвенуто Челлини. Правда, я прочел только две части; журналы поздно доходят к нам. Окончание 2-й части решительно неправдоподобно и совершенно испорчено. Калинович, обманывающий сознательно, - невозможен. Калинович по тому, как показал нам автор прежде, должен был принести жертву, предложить жениться, покрасоваться, насладиться в душе своим благородством и быть уверенным, что он не обманет. Калинович так самолюбив, что не может себя даже и про себя считать подлецом. Конечно, он насладится всем этим, переночует с Настенькой и потом, конечно, надует, но это потом, когда действительность велит, и, конечно, сам себя утешит, скажет и тут, что поступил благородно. Но Калинович, надувающий сознательно и ночующий с Настенькой, - отвратителен и невозможен, то есть возможен, только не Калинович. Но довольно об этих пустяках.
Друг мой, жду отставки и не дождусь. Прямо жить в Москве я не просился, а прямо написано в просьбе об отставке, так как требует форма: жительство иметь буду в городе Москве. Если не возразят, то я и поеду. Поеду, но с чем? Денег, до окончания повести, у меня не будет. Чем я жить буду через два месяца? - не знаю. Потому что через два месяца и денег не будет. Из
500, присланных Катковым, немедленно уплачено было 400 руб. сереб<ром> долгу. Я издерживаю в месяц
40 руб. серебром, но экстренные расходы не оставляют меня. Вот уж 1 1/2 года беспрерывно то да се и всё непредвиденное. Одна надежда на Плещеева. Он обещал мне 1000 руб., но он может сам не получить или получить через два года. Что тогда будет со мною до окончания года, когда я получу за свою работу? (За работу я раньше не получу). Не знаю, голова трещит. Теперь и занять здесь не у кого. Но не беспокойся обо мне очень; всё как-нибудь уладится.
Плещеев приедет в Москву и в Петербург. Он едет в мае. Прими его хорошенько и познакомься с женой его. Сейчас получил посылку Милюкова (его книгу). Завозил какой-то офицер; но я офицера не видал. Может быть, заедет. Кланяйся Милюкову и всем.
Что с нашими родными? с Варенькой, с Верочкой? Ни слова, ни слова до сих пор. Где брат Андрей, где Коля?
Прощай! Обнимаю тебя. Кланяйся Эмилии Федоровне, целуй детей! Жена вам всем кланяется. Прощай.
Твой Ф. Достоевский.
Напишу еще по получении вещей и отставки. Уведомлю о моем положении. Но, ради бога, не затягивай и пиши сам, ради бога!
(1) было: в таком (2) было: по некоторому движению (3) далее было начато: где это ты
142. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ
19 июля 1858. Семипалатинск
19 июля 1858 года.
Бесценный друг и брат Миша, на письмо твое (от
5-го мая) я тебе отвечал тотчас же по получении. В этом письме между прочим ты мне пишешь: "на этой или на будущей неделе высылаю тебе платье и проч.". Это значит, что caмый поздний срок высылки был бы к 15 мая, не позже. Так, по крайней мере, выходит по смыслу твоего же письма. Теперь реши сам, бесценный мой: почта из Петербурга в Семипалатинск ходит обыкновенно 22 или 25 дней (между этими числами). Что же мне подумать теперь о тебе, о твоем положении и о твоих обстоятельствах?
И пойми прежде всего, бесценный мой, что не присылка платья беспокоит меня (хотя бог видит, как дорого мне теперь это платье, ибо не имею ни гроша, чтоб одеться). Но бог с ним и с платьем!
Пойми прежде всего, что беспокоишь меня ты, только один ты, и что я решительно не понимаю теперь, что о тебе подумать? В последнем письме своем ты писал мне о тяжелых торговых неприятностях. Не они ли и теперь причиною твоего молчания? Пойми, друг мой, что я о тебе убиваюсь. Здоров ли ты? Жив ли ты? Ничего этого я не знаю. Никто не пишет, никто не дает знать! Из Москвы вот уж с лишком год ни строчки. Я тебя каждую ночь во сне вижу, тревожусь страшно. Я не хочу, чтоб ты умер, я хочу еще раз в жизни видеть и обнять тебя, мой бесценный. Успокой же меня, ради бога, и если ты здоров, то, ради Христа, отбрось все свои дела и хлопоты и напиши мне сейчас, сию минуту, иначе я с ума сойду. Пойми, друг мой, мое положение. Если не можешь выслать платья, то не высылай (если только это тебя задерживает). Но я не думаю, чтоб это одно тебя задерживало. Успокой же меня, мой голубчик, клянусь, моя тоска стала теперь невыносима.
О себе не могу тебе сказать ничего утешительного. Отставка моя до сих пор не выходит (уже 6 месяцев, как подал; не могу придумать: в чем задержка?) Здоровье не поправляется. Припадки изредка бывают и оставляют грустные последствия. Денег нет; осталось буквально несколько целковых. Занимать теперь не у кого, ибо прежних людей, которые бы мне всегда дали, здесь теперь нет. Обещал мне Плещеев, еще прошлого года 1000 руб. серебр<ом>, как только получит свое наследство. Но до сих пор ни денет не присылает, ни сказать не может ничего решительного. Без 1000 же руб. я решительно не могу подняться из Сибири, чтоб приехать в Россию (всё рассчитано до копейки; потому что, и в Россию приехав, надо иметь что-нибудь в запасе на, первые месяцы). Теперь Плещеев поехал в Москву и в Петербург на 6 месяцев в отпуск (с женой). Он будет и в Петербурге; зайдет и к тебе. Расспроси его откровенно и подробно о том, 1) может ли он прислать мне 1000 руб., 2) когда он может их прислать? Ответы возьми от него положительные и тотчас же, с совершенною откровенностию, мне напиши. В дружбе Плещеева я не сомневаюсь. Но я понимаю, что значит получать наследство: надеешься получить через 6 месяцев, а получишь через 6 лет. Достать денег для житья совершенно не знаю где. Ты пишешь прислать тебе повесть и говоришь, что тотчас же продашь ее и пришлешь деньги. Но, друг мой, на заказ писать не буду никогда; клятву дал. От этой работы я с ума сойду. Пишу же теперь 2 повести. Одну, большую (величиною с "Двойника"), в "Русский вестник", другую листов в 5 печатных в "Русское слово", которое ждет от меня романа; в самом конце года доставлю. Роман бросил, ибо это по всем признакам будет мой chef-dнuvre, a портить торопясь не хочу, да и сведения по некоторым статьям романа надо собрать лично в России. Повесть в "Русский вестник" хороша будет в деталях, в целом же манкирована (растянута, а я помешан на краткости, которая мне не удается). В "Русское слово" - может, будет недурно. Я уже взял у Каткова 500 р. сереб<ром> вперед. Всех глав в моей повести (Каткову) 13 (по печатному листу глава). 10 августа пошлю к нему 7 глав, совершенно оконченных и переписанных, и попрошу еще 600 руб. серебром. Наверно знаю, что не даст. Но это последняя отчаянная моя попытка. Всё теперь зависит от милосердого императора: захочет сделать счастливым - позволит приехать в Москву. Я болезнь мою теперь ничем не лечу. Нет ничего легче испортить совершенно. Хочу посоветоваться с лучшими московскими докторами: тогда решусь.
Если платье трудно выслать - черт с ним, не надо. Прощай, мой голубчик.
Жена кланяется. Она меня ободряет, но так же беспокоится о тебе, как и я. Обнимаю всех твоих. Эмилии Федоровне особенно кланяюсь. Прощай, мой бесценный, мой единственный. Ободри меня, успокой хоть одной строчкой. Умоляю тебя.
Напиши, ради бога, какое издание ты затеваешь на будущий год? Напиши подробнее.
Теперь буду считать по пальцам дни и часы до получения от тебя ответа на это письмо,
143. М. М. ДОСТОЕВСКОМУ
13 сентября 1858. Семипалатинск
Семипалатинск. 13 сентября 58 г.
Бесценный друг Мой Миша, итак, с тобой ничего не случилось, а ты просто не писал мне. Но ты не можешь представить, как я о тебе беспокоился! Чего-чего не передумал. Ради бога, вперед пиши почаще. Что тебе стоит ответить немедленно по получении моего письма. Ведь только несколько строк и 10 минут времени. Сделай милость, не мучь. Что это вечно делается с твоими делами, бесценный друг мой Миша! Всегда-то ты весь в обороте. Но, друг мой, я, конечно, твоих дел не знаю, но посуди: не пора ли и осуществить что-нибудь? Согласись сам, из-за чего ж ты трудился, как вол, столько лет? По этой части люди наживают большие миллионы. Хоть бы тебе сотенка-то тысяч удалась. Дай тебе господь, мой бесценный; у тебя семья. По крайней мере, ты на эти деньги жил и детей воспитал. И это уже хорошо. Вот я уже положим, что ничего не наживу в мою жизнь! Детей у меня нет. Но все-таки жить чертовски тяжело. Все надежды мои - поскорее переехать в Москву. Я очень хорошо понимаю, что в Москве и в Петербурге всё дорого, - и дороже чем прежде. Но, кроме того, что и Семипалатинск не так дешев, я уверен, что вдвое буду получать в Москве, чем здесь. Я работаю за глаза, ничего на знаю, мог бы отыскать себе хорошее место сотрудника при журнале, мог бы войти в половину - одним словом, я знаю, что мог бы сделать. Кроме того, я мог бы встретить много добрых людей, которые могли бы мне помочь. Жду не дождусь отставки, но если и придет отставка - денег не будет. Плещеев мне писал, обнадеживает, что поможет, но пишет, что, может быть, вышлет не всё, что я просил (1000 р.), а половину (500 р.), а другую половину после. Если не всё
- то я опять засел здесь до весны и только даром проживу деньги и опять не лечиться. Впрочем, я во всяком случае выехал бы не ранее генваря, потому что не кончил еще своих литературных обязательств с "Русским вестником" и с Кушелевым, и далеко еще не кончил! Всё это меня нестерпимо беспокоит. Ах, милый мой, если б я мог тебе рассказать всё лично и подробно, в письме ничего не расскажешь. Ты пишешь про предложение Современников. Но на их предложение я не в состоянии решиться. Разве буду в последней крайности. Клянусь тебе, я не помню на них никакого зла, хотя эти люди поступили со мной зло и неблагородно. Теперь они меня жалеют; я их благодарю за это от всей души. Но мне не хочется, чтоб и они подумали обо мне худо теперь: только посулили денег, так уж я и бросился. Может быть, это дурная гордость - но она есть. И потому я лучше подожду и только (1) в крайнем - в крайнем случае войду с ними в денежные условия. (2) Разумеется, ты этих мыслей моих им не передай как-нибудь. Не хорошо - ведь тоже за их добрые чувства платить хоть не злыми, то всё же несколько для них обидными. Это я говорю только тебе. У Плещеева я возьму без зазору. Я знаю, что если б у меня было, а у него нет, то я бы ему всё отдал. Мало того: я ему заработаю. А если б даже и не имел надежды заработать (3) - все-таки взял бы. Это человек а parti, да и товарищи мы по одному несчастью. От тебя я тоже беру, но у меня сердце болит, когда я беру у тебя. А я у тебя беспрестанно беру. Понимаю, что тебе нужна всякая копейка. Но у меня твердая мысль в свою очередь отплатить тебе. Твоя газета, о которой ты мне писал, вещь премилая. У меня давно уже вертелась в голове мысль о подобном издании, но только чисто литературной газеты. Главное: литературный фельетон, разборы журналов, разборы хорошего и ошибок, вражда к кумовству, так теперь распространившемуся, больше энергии, жару, остроумия, стойкости - вот чего теперь надо! Я потому так горячо говорю это, что у меня записано и набросано несколько литературных статей в этом роде: наприм<ер>, о современных поэтах, о статистическом направлении литературы, о бесполезности направлений в искусстве, - статьи, которые писаны задорно и даже остро, а главное, легко. Но только вот что: неужели ты будешь издавать газету? Ведь это дело нелегкое при фабрике-то? Смотри, брат. Второе дело: в Петербурге я жить никогда не буду, а потому трудно будет мне помогать тебе! Но, уж разумеется, я буду тебе помогать - если только сам того захочешь.
Болезнь моя не унимается, но усиливается. В прошлый месяц было четыре припадка, чего никогда не бывало, - и я почти не работал. После припадков я нахожусь несколько времени в унынии и тоске и совершенно разбитый. Ни Кушелеву, ни Каткову не могу скоро кончить. Повесть большая, которую пишу Каткову, мне очень не нравится, опротивела! Но написано уже много, бросить нельзя, чтоб начать другую, а долг надо отдать. И всю-то я жизнь буду писать из-за денег! Да хоть бы я имел даже сильный талант, и тот пропадет в этой тоске. Друг мой, целую тебя 1000 раз, детей твоих также, а у Эмилии Федоровны целую ручки.
Прилагаю письмо к Плещееву. Он сам мне писал, что лучше через тебя, и потому передай или перешли ему немедленно.
NB. Друг мой, прилагаю еще письмо к графу Кушелеву. Он сам писал мне назад тому месяц учтивое письмо, и хотя оговаривался, что не желает торопить меня, но ведь понятно, что ему нужна статья. И потому передай ему прилагаемое здесь письмо к нему. Я отвечаю в его тоне. Подпиши подле слова "граф" его имя, ибо я не знаю, как его зовут. Нужды нет, что твоя рука будет, нужды нет! Письмо передай хоть через Моллера. Запечатай. Моллеру скажи, что я всеми силами постараюсь кончить поскорее. Сделай милость, исполни всё это, как я прошу.
Повесть Кушелеву будет полна некоторых комических и даже порядочных подробностей, но почти неправдоподобных. Что ж делать, рад бы лучше, но все идеи романов в голове моей - больше объемом, а в эту меру нет ни одной повести, кроме этой. А писать крупное - не успею. Прощай, милый. Будешь писать Вареньке, кланяйся ей от меня.
Поцелуй за меня Колю. Хочу писать Вареньке, Верочке и непременно Андрюше. Жена вам всем кланяется. Я очень рад, что у Плещеева жена хорошенькая, очень рад. Красота совсем не мешает.
(1) было: и лучше (2) вместо: в денежные условия - было начато: в согла<шение> (3) вместо: не имел надежды заработать - было начато: не заработ<ал>
144. Е. И. ЯКУШКИНУ
12 декабря 1858. Семипалатинск
Семипалатинск, 12 декабря 58.
Давно уже я не писал Вам ничего, добрейший и благороднейший Евгений Иванович, и считаю это непростительным с моей стороны. Вы так благородно и просто изъявляли мне постоянно Ваше участие, что забыть о Вас я никогда не могу и очень боюсь, если Вы назовете меня человеком без сердца и памяти. Но уверяю Вас, что это будет несправедливо. Если же я Вам так давно не писал, то это не от невнимания или забывчивости. Я уже три месяца сряду собираюсь писать Вам и не соберусь от разных причин, между прочим и потому, что желал бы написать о себе что-нибудь положительное. Каждый день и час жду решения судьбы моей и не дождусь. Вы не поверите, как это тошно, Евгений Иванович.
Вот уже скоро год без нескольких дней, как я подал в отставку, упомянув в моей просьбе (сообразно форме), что жительство буду иметь в Москве. Моя отставка пошла, и до сих пор о ней ни слуху, ни духу. Не знаю, что задерживает. Просился я в отставку по болезни (падучей). Отставка выйдет когда-нибудь, но не будет ли препятствия ехать в Москву? - вот в чем вопрос. Брат и другие, берущие во мне близкое участие, уверяют меня, что сомнений не может быть никаких. Не знаю, но положение мое пренеприятное. Я даже предпринять ничего не могу положительного во многих делах, меня крайней интересующих, потому что не знаю, что впереди и как рассчитать. Живу в Семипалатинске, который надоел мне смертельно; (1) жизнь в нем болезненно мучит меня. Не могу Вам за краткостью всего объяснить. Можете ли Вы себе представить, что даже самые занятия литературою сделались для меня не отдыхом, не облегчением, а мукой. Это уже хуже всего. Во всем виновата моя обстановка и болезненное положение мое. Журналов я не читаю и вот уже полгода не брал в руки даже газет. Полагая, что скоро выеду в Россию, не записался, а брать не у кого, потому что не хочется быть иным людям хоть чем-нибудь одолженным. И уверяю, это не гордость и не озлобление с моей стороны. А так, - всего не расскажешь.