165 строк лишних надобно выкинуть или дать еще двести слишком строк оригиналу, чтоб было или 1 1/2 листа, или 1 3/4 листа. Вскочил, оделся, побежал в типографию, просидел до 5 часов пополудни, ждал оттисков и, наконец-то, режа по живому телу, нашел возможность выбросить 165 строк. Иду домой; думаю, теперь пообедаем, и к Вам. И вдруг новость - присылают из типографии известие, что исчез мой цензор, уехал из Петербурга, так "что теперь делать?" Не пообедав и не отдохнув, беру оттиски, бросаюсь к другому цензору, Лебедеву, у Исакиевского собора (с которым не знаком), и - не застаю дома. Сажусь у него и начинаю описывать ему мое положение в письме, оставляю корректуры, и, однако, голова уже кружится. Еду в типографию, там с метранпажем рассчитываем каждую оставшуюся минуту, насколько потерпит выход № от промедления, - слава богу, есть надежда, что выйдет в понедельник. Домой воротился в 1/2 девятого, пообедали - половина десятого, подумали-подумали и решили с женой не ехать: и поздно, и, может быть, опять какое-нибудь известие из типографии. (Но так и всегда в самом конце каждого месяца.) Решился написать Вам всё это, дорогая и добрейшая Христина Даниловна, - завтра от 5 до 7 часов у Вас будем пожалуйста, не осудите, поверьте, что едва на ногах стою. Ваше доброе расположение к нам нас с женой трогает, как если бы Вы были наша дорогая, родная сестра, или еще гораздо больше, так мы Вас оба любим и ценим. Не беспокойтесь, я Вас два раза видел и слушал и составил уже о Вас твердое мнение. Вы редкое, доброе и умное существо. Такие, как Вы, везде теперь нужны. А мы с женой именно Вас любим по-родственному, как правдивое и искреннее умное сердце.
Но, довольно. Отнесите тоже к нервам и расстройству. Крепко жму Вам руки. Жена Вам кланяется. Алексею Кирилловичу мой глубокий поклон.
Ваш весь Ф. Достоевский.
На конверте: Здесь Ее высокородию Христине Даниловне Алчевской.
В Большой Конюшенной в отель Демут
от Ф. М. Достоевского.
618. X. Д. АЛЧЕВСКОЙ
1 июня 1876. Петербург
1 июня/76. Вторник.
Многоуважаемая Христина Даниловна,
Жена уехала в почтамт с тюками "Дневника" для отсылки книгопродавцам одиннадцати губерний. Мне поручила Вас принять и удержать до ее возвращения, если на случай она опоздает. Но она опоздала, и Ваше письмо я прочел, предчувствуя, что Вы уезжаете. И во-первых, ужасно погоревал, что уже Вас не увижу, а жена будет ужасно (1) горевать. Предчувствую, в каких Вы хлопотах, если Вам уезжать. Крепко жму Вам руку за себя и за Анну Григорьевну. Хоть иногда да напишите что-нибудь нам сюда, а мы Вам. Когда же увидимся? Не будете ли хоть осенью али зимой? Помните о нас хорошо: повторяю Вам, мы оба, я и жена, редко кого так полюбили и оценили, как Вас, и любим Вас искренно. Жить на свете недолго, мгновение, и до восьмидесяти лет проживешь, а много ли потом вспомнишь людей искренно любивших, искренно дружески преданных. Дай бог счастья Вашим малюткам. Алексею Кирилловичу мое глубочайшее уважение и крепкое рукопожатие.
Весь Вам преданный Ф. Достоевский. (2)
(1) было: еще пуще (2) ниже рукой А. Г. Достоевской приписано: "Р. S. Сейчас воротилась и я и ужасно, ужасно (чуть не до слез) жалею, что Вас не увижу, утешаю себя мыслью, что, может быть, увидимся еще раз в этом году и тогда, бог даст, нам удастся видаться чаще и поближе сойтись. Дорогая Христина Даниловна, если б Вы знали, какое отрадное впечатление Вы на нас произвели и как мы искренно Вас полюбили! Неужели Вы не будете писать нам? Пожалуйста, мы будем ждать от Вас весточки даже летом (адрес: Ф. М. Д. в Старую Руссу). До свидания, дорогая Христина Даниловна, крепко жму Вашу руку и остаюсь любящею Вас искренно Анна Достоевская. Алексею Кирилловичу, пожалуйста, передайте мое глубокое уважение. Деточек поцелуйте покрепче, особенно Николу за Крым".
619. В. А. АЛЕКСЕЕВУ
7 июня 1876. Петербург
Милостивый государь,
Извините, что отвечаю только сегодня на письмо Ваше от 3-го июня, но был нездоров припадком падучей болезни.
Вы задаете вопрос мудреный - тем собственно, что на него отвечать долго. Дело же само по себе ясное. В искушении диавола явились (1) три колоссальные мировые идеи, и вот прошло 18 веков, а труднее, то есть мудренее, (2) этих идей нет и их всё еще не могут решить.
"Камни и хлебы" значит теперешний социальный вопрос, среда. Это не пророчество, это всегда было. "Чем идти-то к разоренным нищим, похожим от голодухи и притеснений скорее на зверей, чем на людей - идти и начать проповедовать голодным воздержание от грехов, смирение, целомудрие - не лучше ли накормить их сначала? Это будет гуманнее. И до Тебя приходили проповедовать, но ведь Ты Сын божий, Тебя ожидал весь мир с нетерпением; поступи же так, как высший над всеми умом и справедливостью. Дай им всем пищу, обеспечь их, дай им такое устройство социальное, чтоб хлеб и порядок у них был всегда - и тогда уже спрашивай с них греха. Тогда, если согрешат, то будут неблагодарными, а теперь - с голоду грешат. Грешно с них и спрашивать.
Ты - Сын божий, стало быть, Ты всё можешь. Вот камни, видишь, как много. Тебе стоит только повелеть
- и камни обратятся в хлеб.
Повели же и впредь, чтоб земля рождала без труда, научи людей такой науке или научи их такому порядку, чтоб жизнь их была впредь обеспечена. Неужто не веришь, что главнейшие пороки и беды человека произошли от голоду, холоду, нищеты и из всевозможной борьбы за существование".
Вот 1-я идея, которую задал злой дух Христу. Согласитесь, что с ней трудно справиться. Нынешний социализм в Европе, да и у нас, везде устраняет Христа и хлопочет прежде всего о хлебе, призывает науку и утверждает, что причиною всех бедствий человеческих одно - нищета, борьба за существование, "среда заела".
На это Христос отвечал: "не одним хлебом бывает жив человек", - то есть сказал аксиому и о духовном происхождении человека. Дьяволова идея могла подходить только к человеку-скоту, Христос же знал, что хлебом одним не оживишь человека. Если притом не будет жизни духовной, идеала Красоты, то затоскует человек, умрет, с ума сойдет, убьет себя или пустится в языческие фантазии. А так как Христос в Себе и в Слове своем нес идеал Красоты, то и решил: лучше вселить в души идеал Красоты; имея его в душе, все станут один другому братьями и тогда, конечно, работая друг на друга, будут и богаты. Тогда как дай им хлеба, и они от скуки станут, пожалуй, врагами друг другу.
Но если дать и Красоту и Хлеб вместе? Тогда будет отнят у человека труд, личность, самопожертвование своим добром ради ближнего - одним словом, отнята вся жизнь, идеал жизни. И потому лучше возвестить один свет духовный.
Доказательство же, что дело в этом коротеньком отрывке из Евангелия шло именно об этой идее, а не о том только, что Христос был голоден и дьявол посоветовал ему взять камень и приказать ему стать хлебом, доказательство именно то, что Христос ответил разоблачением тайны природы: "Не одним хлебом (то есть как животные) жив человек".
Если б дело шло только об одном утолении голода Христу, то к чему было бы заводить речь о духовной природе человека вообще? И некстати, да и без дьяволова совета Он мог и прежде достать хлеба, если б захотел. Кстати: вспомните о нынешних теориях Дарвина и других о происхождении человека от обезьяны. Не вдаваясь ни в какие теории, Христос прямо объявляет о том, что в человеке, кроме мира животного, есть и духовный. Ну и что же - пусть откуда угодно произошел человек (в Библии вовсе не объяснено, как бог лепил его из глины, взял от земли), но зато бог вдунул в него дыхание жизни (но скверно, что грехами человек может обратиться опять в скота).
Покорный слуга Ваш Ф. Достоевский.
Писарева училась и якшалась с новейшей молодежью, где дела не было до религии, а где мечтают о социализме, то есть о таком устройстве мира, где прежде всего будет хлеб и хлеб будет раздаваться поровну, а имений не будет. Вот эти-то социалисты, по моему примечанию, в ожидании будущего устройства общества без личной ответственности, покамест страшно любят деньги и ценят их даже чрезмерно, но именно по идее, которую им придают.
(1) было: собрали (2) было: выше
620. П. П. ПОТОЦКОМУ
10 июня 1876. Петербург
Вторник, июнь.
Вы пишете, что я нападаю на этот небольшой кружок такого рода женщин. Вы ошиблись: я ни на кого не нападаю, я говорю о Писаревой совсем <нpзб.>, как это Вам пришло в голову. Ошиблись также, говоря про "небольшой кружок" - он большой, и чем дальше, тем больше.
Это всё те мужчины и женщины, которые ищут что-нибудь повыше средины и рутины, которые хотят жить духовно, хотят участвовать в деле человеческом, готовы на подвиги и на великодушие. Но, уходя из домов своих, попадаются в круги лиц, уверяющих их, что духовной жизни нет и что жизнь духовная сказка, а не реализм. Что великодушия тоже нет, а есть только борьба за существование.
Писарева спрашивает тогда "что делать?". Ей отвечают: быть повивальной бабкой. По крайней мере, будете полезны обществу. Уверовав, Писарева поступает в бабки: долгие годы учения, духовной пищи никакой, ей бы хотелось что-нибудь узнать, расширить взгляд, ум, приобрести образование, а между тем безо всякого образования натолкнули прямо на трудную специальность. Если она человек с сердцем, то, разумеется, надорвется и устанет. "Я бы желала видеть красоту людей и мира, проявить сама великодушие", думает она иногда про себя, а между тем везде одна борьба за существование! Наконец, ее поражает мысль: "великодушия нет, а ступайте в повивальные бабки - будьте тем полезны". Но если нет великодушия, не надо быть и полезным. Кому это? Под конец полное разочарование.
Вы пишете, чтоб я отыскал причины и не нападал на этих женщин. Повторяю - я не нападаю, а причины я Вам указал. Прибавлю и еще одну: необразованность, плохое воспитание в семье еще с детских лет и, при великодушных наклонностях, довольно сильная неразвитость ума <нрзб.> причин, не было <нрзб.>.
Я не знаю, каких Вы лет. Многого в Вашем письме я совсем не понял. Мне ничего не "удивительно", а мне только жалко.
А Вам совет: бойтесь относиться к такому, например, делу, как дело с Писаревой, так поверхностно. Лучше думать, и тогда, может быть, Вам понятно будет, что если сказать человеку: нет великодушия, а есть стихийная борьба за существование (эгоизм), - то это значит отнимать у человека личность и свободу. А это человек отдаст всегда с трудом и отчаянием. Мне, впрочем, нравится, что Вы мне написали. Одно принять присоветую (и вправе): пишите разборчивее.
Сегодня я выезжаю из Петербурга на месяц, а потому наша переписка, естественно, должна прекратиться.
Ваш доброжелатель Достоевский.
621. M. A. АЛЕКСАНДРОВУ
21 июня 1876. Старая Русса
Старая Русса, 21-го июня. Понедельник.
Почтеннейший Михаил Александрович,
Посылаю Вам текст 1-й главы июньского "Дневника писателя" для набора. Десять полулистков, значит, не более или немного более полулиста. Всего же в июньском № будет полтора и никак не более. Велите набрать и пошлите к цензору, но особенно прошу и умоляю продержать тщательно корректуру. (Теперешняя корректура, между нами сказать, похуже прежней.) Сам я буду в Петербурге не раньше 28-го июня (по 28-го наверно). Но до этого времени постараюсь хоть что-нибудь выслать, хоть еще пол-листа. Боюсь, что письмо это как-нибудь заблудится и долго не дойдет до Вас. Печатать будем в
6000-х экземплярах по-прежнему. Адрес мой здесь (на всякий случай): В Старую Руссу, Новгородской губернии, Ф. М. Достоевскому.
До свидания же, жму Вам руку. Ваш Ф. Достоевский.
622. M. A. АЛЕКСАНДРОВУ
24 июня 1876. Старая Русса
24 июня/76. Старая Русса.
Многоуважаемый Михаил Александрович,
Посылаю Вам продолжение июньского "Дневника писателя", первую половину второй главы, всего 4 (1) почтовых листа (8 полулистов от 10-го до 18-го), а всего, с преждевысланными от 21-го (2) июня - у Вас теперь 18 полулистов, что составляет лист или почти лист. Осталось теперь всего выслать (3) на пол-листа печатных, ибо всего будет только полтора листа, как и в прежнем №. Опять-таки прошу о корректуре и о цензоре. Уполномочиваю Вас печатать, если надо будет уже начать, в 6000 экземплярах; сам надеюсь быть в Петербурге 28 числа. Кажется, не опоздаем, не так ли? До свидания.
Ваш весь Ф. Достоевский.
(1) далее начато: полу (2) далее было: числа (3) далее начато: по
623. M. A. АЛЕКСАНДРОВУ
26 июня 1876. Старая Русса
Старая Русса, 26 июня/76.
Многоуважаемый Михаил Александрович,
Посылаю Вам еще 18 полулистков (продолжение "Дневника") и 19-й полулисток не полный. Припоминая прошлый номер, думаю, что уже довольно текста. Если же, на случай, не достанется, то пустите какое-нибудь поболее объявление из прежних. Впрочем, я сам к тому времени прибуду, и может быть, даже раньше, чем получите настоящее письмо. Но, может случиться, что прибуду и 29-го, но уж никак не позже. Вообще считайте лучше, что более на этот № уже не будет тексту.
Но до свидания.
Ваш весь Ф. Достоевский.
Тут есть одна вставочка под знаком v=*. Пожалуйста, не забудьте ее вставить, по примеру прежних №№.
В конце объявлений будет вместо обыкновенного извещения о дне выхода "Дневника", следующее:
"Следующий выпуск "Дневника писателя" появится 31-го августа, за июль и за август вместе, в двойном количестве листов".
624. M. A. АЛЕКСАНДРОВУ
28 или 29 июня 1876. Петербург
Люб<езный> Мих<аил> Александрович, почти ни одной из вчера исправленных мною ошибок, во 2-й корректуре, не было поправлено вовсе, и даже из чрезвычайно важных, из меняющих смысл. Ужасть как этот № прошел несчастно! Но так как Вы уже начали печатать, то я и не исправлял ошибок.
Ф. Достоевский.
625. M. A. АЛЕКСАНДРОВУ
30 июня 1876. Петербург
30 июня. 5 часов утра.
Любезнейший Михаил Александрович,
Посылаю Вам тексту на 4 полулистка. Думаю, что довольно будет на три страницы. Писал не переписывая - разборчиво ли будет?
Что-то у нас с цензором? В 1-ом часу пополудни постараюсь быть в типографии.
Я прибавил заметку об опечатках в конце. Обратите внимание.
Весь Ваш Ф. Достоевский.
626. H. M. ДОСТОЕВСКОМУ
2 июля 1876. Петербург
2 июля/76.
Любезный брат Николай Михайлович, я уже три дня как здесь с Анной Григорьевной. Если пожелаешь нас видеть, то зайди к нам. Я еду в Эмс, и думаю, в воскресенье (утром). Время теперь у нас очень хлопотливое, и мы мечемся туда и сюда. Думаю, что всего удобнее застать кого-нибудь из нас было бы поутру, примерно от 12 до 2-х часов. Здоров ли ты? Мы ждали тебя 30-го июня, по твоему обещанию.
До свидания, голубчик.
Весь твой Ф. Достоевский.
Р. S. Мы на нашей квартире.
627. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ
7 (19) июля 1876. Берлин
Берлин. Среда 7/19 июля.
Милый друг мой, Анечка, сегодня, в половину седьмого утра, я приехал в Берлин и остановился в "Britisch-Hotel" Unter den Linden. Но где-то ты теперь, вероятно, еще в Новгороде?
Я ужасно беспокоился о тебе, Аня, всю дорогу. Главное, что ты все последние дни ничего не спала, а работала и металась за четверых, а теперь опять этот переезд. Пока не получу от тебя письма (а когда еще это будет), беспокоиться не перестану и всё время для меня будет отравлено, я теперь это узнал по опыту, несмотря на развлечения дороги и хлопоты. Что до меня, то я доехал порядочно, без больших оказий, и в вагоне, за эти двое суток, успел-таки поспать. Впрочем, и в русском, и в немецком вагонах было не просторно, а, напротив, набито, но люди были сносные. Подъезжая только к Эйдкунену, ко мне привязался один жид, севший в Вильно, так сказать из высших жидов, богатый, имеющий двух сыновей в Петербурге - одного доктора, а другого адвоката. Он ужасно и беспрерывно плевал в вагоне и наплевал целые озера. С этими качествами он уселся напротив меня и начал излагать мне длиннейшую историю о том, как он едет в Карлсбад лечиться от геморроя, и какой у него геморрой, и когда закрылся, и какие шишки и проч. и проч., и я всё это должен был выслушать из деликатности, но никакой возможности не было избежать, так что он промучил меня часа четыре. В Эйдкунене разменял 100 руб., и дали с первого слова
265 марок с дробью, а в Петербурге едва-едва дали 262 марки. Пожалел, что остальные деньги были запрятаны и нельзя было разменять тут же. Затем вагон полетел. Товарищи - всё немцы, народ превежливый и преласковый, всё купцы, всё об деньгах и о процентах, и не понимаю только, чем я им показался, но все просто ухаживали за мной и относились ко мне почти с почтением. Они-то и дали мне поспать, выдвинув для меня подушки вагона и проч. Один был молодой немец из Петербурга и всё рассказывал остальным, что у него в Петербурге торгует папаша, что он бывает в Петербурге в высшем обществе, ездил в одном самом высшем обществе на охоту за медведями, представлял, как медведь встает на дыбы и ревет, как он выстрелил и ранил медведя и как тот, раненный, пустился бежать, выбежал на железную дорогу и бежал рядом с поездом, летевшим по дороге в Москву, и только на 8-й версте помер. Этот немецкий Хлестаков имел чрезвычайно солидный вид и, по-видимому, дельно толковал об гешефтах и процентах, потому что остальные немцы (и особенно один) были, кажется, знатоки дела и люди весьма солидные. Но и в русских, и в немецких вагонах - всё только об гешефтах и процентах, да об цене на предметы, на товары, об веселой матерьяльной жизни с камелиями и с офицерами - и только. Ни образования, ни высших каких-нибудь интересов - ничего! Я решительно не понимаю, кто теперь может что-нибудь читать и почему "Дневник писателя" еще имеет несколько тысяч покупщиков? Но все-таки эти немцы народ деликатный и ласковый, если не выведут из терпения, конечно, когда нельзя не обругать их. В Бромберге в час ночи объявил кондуктор, что стоим 8 минут. Этот шнельцуг коли 8 минут, то значит три. Я побежал поспеть в известное место на минутку, едва отыскал и вдруг слышу два звонка, бросился бежать назад (ужасно далеко) и вдруг слышу, что кондуктор уже захлопывает вагоны. Бегу сколько сил есть, прибегаю и не могу отыскать вагона, а №, 163, в темноте не видно. Кондуктор уже ушел дальше, свисток, хотят трогать. Вдруг в одно отворенное окошко, вагона за два от места, где стою, слышу: pst, pst, hier, hier! A, думаю, это наши: увидали меня и кличут; подбегаю, смотрю; выставил немец голову из вагона и - не знакомый. Я ему кричу, однако: Ist das hier? Он мне: Was hier? Эй, черт! хочу бежать дальше, а он мне: Hцren Sie, hцren Sie, was
suchen Sie? A, der Teufel, mein Wagon! 163, ist das hier?
O nein, das ist nicht hier... - Ну так чего же ты орешь, олух! и вдруг начинают трогаться и вдруг я узнаю рядом мой вагон! На лету отворил, мои помогли и успел вскочить, а то бы остался. Это со мной другой раз в жизни на этой дороге случается. Помнишь, как в Дрездене мы спрашивали немца, где Gemаlde-Galerie?
Затем с одним из немцев, весьма почтенной и богатой наружности, вдруг сделалась рвота, и его рвало до самого Берлина, в окно, разумеется. Мы все, шесть человек, приняли участие, и каждый ему что-нибудь советовал - один выпить пива побольше, и он на первой станции вскочил и выпил - не помогло. Я посоветовал коньяку. - "Коньяку, я и сам это думал!" Вскочил на следующей станции и выпил. Советы доходили до того, что один посоветовал съесть марципанный пряник (они начали продаваться с самого Эйдкунена), и он съел пряник. Наконец, немец-Хлестаков посоветовал шампанского, но уже подъезжали к Берлину, и тот сказал, что как только войдет в Берлине в отель, то непременно спросит шампанского. Ночью поднялся дождь, и мы въехали в скучный Берлин в проливной дождь, который продолжается и теперь. Между тем надо ехать на почту, потому что не знаю, как афраншировать письмо. Вечером в Эмс отправлюсь в 10 часов.
Голубчик Аня, поцелуй деток милых и Лешеньку особенно. Как-то мне его особенно жалко. Как жалею, что не могу походить по Берлину, а должен сидеть в отеле. Вижу, что надо бы купить плед: ночи холодные. Не забудь написать адрес Прохоровны и как вы порешили с пальто? Прости, голубчик, за все беспокойства, которые я тебе наделал. Жалею эти 500 руб. на Эмс. Одним утешаюсь, что из этих 500 сделаю
5000, если получу здоровья. Милая моя, как мне хочется тебя поцеловать.
Поцелуй Лилю и Федю, и Лилю особенно и Федю тоже. Поговори с ними обо мне, с Федей побольше. Как скучно мне будет. Дай тебе бог отдохнуть и поправиться, ангел мой.
Целую тебя всю, много раз, столько же, сколько накануне отъезда. Вспоминай меня.
Твой весь и весь ваш Ф. Достоевский.
Р. S. Пиши обо всём, поболе частностей, мелочей. Теперь напишу не ранее как послезавтра, когда уже буду у Орта и успею нанять квартиру.
Твой Достоевский.
На конверте:
Russie.
Staraya-Roussa (Gouvernement Nowgorod) В Старую Руссу Новгородской губернии Ее Высокоблагородию Анне Григорьевне Достоевской
628. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ
9 (21) июля 1876. Эмс
Эмс. Пятница, 9/27 (1) июля/76.
Милая моя Анечка, вчера в половину двенадцатого прибыл благополучно в Эмс. В Берлине, после того как написал тебе письмо, отправился на извозчике в проливной дождь на почту и, отдав письмо, вместо того, чтоб лечь спать (потому что всё же я две ночи не спал), отправился в Музей смотреть картины, статуи и древности, где пробыл часа три. Выйдя из него, и в продолжавшийся дождь, пошел в берлинский Aquarium, в котором платят за вход одну марку и о котором я еще и в Петербурге слышал много, и провел там часа два, рассматривая различные чуда, огромных крокодилов, змей, черепах, морских живых диковин, рыб, птиц и, наконец, настоящего, живого орангутана, которого видел первый раз в жизни; затем обедал, затем хотел купить плед и не купил, отложив до обратного пути, и наконец поехал на железную дорогу, от скуки и чтобы не опоздать, за два часа до срока. Дорогой тоже кое-как заснул, немцы опять были вежливы, но влезли в вагон один русский с дочерью - всё, что есть казенного, пошлого, надутого из скитающихся за границею, а дочь труперда и дуботолка, они меня даже рассердили. На рассвете, не доезжая до Гиссена, видел одну картинку Шама (Scham) в натуре. Остановились на десять минут, перед тем долго не останавливались, и все, естественно, побежали в местечко pour Hommes, и вот, в самый разгар, в местечко pour Hommes, наполненное десятками двумя посетителей, вбегает - одна прекрасно одетая дама, по всем признакам англичанка. Вероятно, ей было очень нужно, потому что добежала почти до половины помещения, прежде чем заметила свою ошибку, то есть что вошла к Mдnner, вместо того, чтоб войти рядом в отделение fьr die Frauen. Она вдруг остановилась, как пораженная громом, с видом глубочайшего и испуганного изумления, продолжавшегося не более секунды, затем вдруг чрезвычайно громко вскрикнула или, вернее, взвизгнула, точь-в-точь как ты взвизгиваешь иногда, когда вдруг испугаешься, затем всплеснула перед собой, размашисто, и подняв их несколько над головой, свои руки, так что раздался звук от плеска. Надобно заметить, что она увидела всё, то есть буквально всё и во всей откровенности, потому что никто ничего не успел припрятать, и напротив, все смотрели на нее в таком же остолбенении. Затем после всплеска она вдруг закрыла обеими ладонями свое лицо (3) и, довольно медленно повернувшись (всё пропало, всё кончено, спешить нечего!) и наклонясь всем станом вперед, неторопливо и не без величия вышла из помещения. Не знаю, пошла ли она fьr die Frauen; если англичанка, то, я думаю, тут же и умерла от целомудрия. Но замечательно, что хохоту не было, немцы все мрачно промолчали, тогда как у нас наверно бы захохотали и загоготали от восторга.
Остановился я здесь сперва в гостинице, день довольно холодный, 14 Реомюра, ветер и изредка дождь, а говорят, что всё была хорошая погода. Сходил в ванну, затем, переодевшись, пошел на почту и на телеграф, разумеется, ничего не нашел. Но на почте, да и везде, во всем Эмсе (лавочники, трегеры, бабы, продающие фрукты, магазинщики) все меня узнают и все мне с улыбкою кланяются. Эмс показался мне до безобразия скучным. Толпа большая. Затем пошел к Орту. Он тотчас узнал меня и осмотрел всего внимательно, раздевши догола. Результат постукивания и осмотра тот, что в верхних частях груди, справа и слева - улучшение (оттого и не ноет орган как прежде), но зато место под правым соском, под 5-м ребром, на которое я иногда зимой жаловался, что болит, и которое еще одиннадцать лет тому назад указал Боткин, предсказав, что отсюда разовьется болезнь, - ухудшилось, и, может быть, очень. Орт, впрочем, говорит, что еще не может определить, потому что я позволил себе большую надсадку, почти не выходя из вагона с понедельника до четверга, но что дня через три, когда я отдохну, он еще раз меня осмотрит. Затем, на мой усиленный вопрос, сказал, что смерть еще далеко и что я еще долго проживу, но что, конечно, петербургский климат, надобно брать предосторожности и т. д., и т. д. Прописал мне кренхен, сначала по два стакана утром и по стакану вечером, с молоком, и по стакану гаргаризации горла, утром и вечером, кессельбрунненом. Ну вот и всё пока про лечение. Затем пошел искать квартиру: в "Люцерне" всё занято, но встретили меня чуть не с восторгом и рекомендовали мне разом две или три квартиры; но третьегодняшняя М-me Бах, владелица отеля "Ville
d'Alger", в котором я жил третьего года, поймала меня на дороге, у своих ворот (она почти рядом с "Люцерном"), и заманила меня к себе. Я прямо ей объявил, что она очень дорога, хотя мне у ней было очень покойно, но она, поторговавшись, спустила охотно все цены, так что за комнату с спальней, прекрасно меблированную и которая третьего года ходила (я помню это) за 14 талеров в неделю, взяла теперь с меня всего десять. Равномерно спустила с завтрака, с чая и с ужина, и даже обед мне будут приносить на дом лишь за 1 1/2 марки, вместо 2-х, как третьего года. Сторговавшись, я тотчас и переехал. Моя комната рядом с той комнатой (точно такой же, как моя), в которой я прожил третьего года. Но переехав, я тотчас наткнулся на неприятность: эту комнату рядом (мою третьегодняшнюю) и отделенную от теперешней моей лишь запертою дверью заняли две только что приехавшие дамы, мать и дочь, кажется из Греции, говорят по-гречески и по-французски, но можешь себе представить - они говорят без умолку, особенно мать, но не то что говорят, а кричат буквально, и главное без умолку, ни одной секунды перерыва. В жизнь мою я не встречал такой неутомимой болтливости, и, однако, мне надо будет работать, читать, писать, - как это делать при такой беспрерывной болтовне? и потому очень бы желал перебраться в верхний этаж, который дешевле и без балкона, и хуже, но в котором тихо. Но М-me Бах говорит, что ту квартиру уже обещала и что не знает, как решить. Хорошо, кабы она решилась. Во всяком случае, мой адресс: Bad-Ems, Allemagne а M-r T.