— Посмотрите внимательно на край этого нароста, — спокойно сказал он. — Что вы видите?
— Мне кажется, это похоже на волос, сэр, — ответил констебль Киббл, глядя сквозь лупу. — Нет, это не волос, это коричневая нитка.
— Совершенно верно. Будьте добры, снимите ее и положите вот в этот конверт. А теперь, Уотсон, помогите мне залезть на дерево. — Холмс вскарабкался по стволу, поставил ногу на разветвление и, держась за ветки, стал осматриваться вокруг. — Ха, вот что мы здесь видим, — сообщил он, посмеиваясь. — Свежая царапина на стволе, следы грязи на ветке и еще одна ниточка от грубой коричневой ткани, она пристала к коре — там, где человек опирался спиной. Ценнейшие находки, настоящее сокровище. А теперь я спрыгну, а вы заметьте точно, куда именно я приземлюсь. Хоп! — Он отошел на шаг в сторону. — Ну, посмотрите, что вы там видите?
— Две небольшие вмятины.
— Точно. След моих каблуков. Теперь смотрите рядом.
— Вот черт! — воскликнул констебль. — Здесь их четыре, а не два! И абсолютно одинаковые.
— Если не считать того, что другие не такие глубокие.
— Тот человек был легче! — воскликнул я.
— Браво, Уотсон. Ну что же, я думаю, мы видели все — все, что нам необходимо.
Полицейский серьезно посмотрел на Холмса.
— Послушайте, сэр, — сказал он. — Мне что-то невдомек. Что все это означает?
— Возможно, ваши будущие сержантские нашивки, констебль Киббл. А теперь пойдемте, поговорим с остальными.
Когда мы пришли в дом, полицейский проводил нас в скудно обставленную комнату со сводчатым потолком. Доктор Нордхем, который писал за столом у окна, при нашем появлении обернулся.
— Ну что, мистер Холмс?
— Вы, насколько я понимаю, готовите ваш доклад, — заметил мой друг. — Позвольте вас предупредить: будьте крайне осторожны, чтобы не составить себе ложного впечатления.
Доктор Нордхем смерил Холмса холодным взглядом.
— Боюсь, что я не понимаю, — сказал он. — Не могли бы вы высказаться более определенно?
— Отлично. Что вы думаете о причинах смерти мистера Джошуа Феррерса из Абботстандинга?
— Позвольте, сэр, здесь нечего и думать. Мы имеем как визуальные, так и медицинские показания, свидетельствующие о том, что Джошуа Феррерс совершил самоубийство, перерезав себе горло.
— Удивительнейший человек этот мистер Феррерс, — заметил Холмс, — он не довольствовался тем, что убил себя, перерезав яремную вену, он продолжал кромсать себе шею обычным складным ножом, пока не располосовал ее, по выражению мистера Тонстона, окончательно. Я всегда думал, что, если уж мне придется совершить самоубийство, я постараюсь избежать подобных ошибок.
После слов моего друга последовало напряженное молчание. Затем доктор Нордхем внезапно поднялся на ноги, тогда как Тонстон, который стоял, прислонившись к стене и скрестив руки на груди, поднял глаза на Холмса.
— Убийство — это очень неприятное слово, мистер Холмс, — спокойно проговорил он.
— И весьма неприятное действие. Впрочем, не для тех, вероятно, кто принадлежит к mala vita .
— Что это за глупости!
— Спокойно. Я полагаюсь на ваше знакомство с Сицилией в том смысле, что оно поможет мне восполнить некоторые мелкие детали, которые я упустил. Но поскольку вы считаете глупостью это ужасное тайное общество, вам будет небезынтересно познакомиться с некоторыми фактами.
— Берегитесь, мистер Холмс.
— Вам, мистеру Нордхему и констеблю Кибблу покажется, что в моем кратком рассказе есть некоторые пробелы, — продолжал мой друг. — Но их можно будет заполнить позже, а я буду обращаться к вам, Уотсон, так как вы слышали, что нам рассказала мисс Феррерс.
С самого начала было ясно, что ее отец скрывается от какой-то опасности, такой грозной и неотвратимой, что даже в этом заброшенном уголке он опасался за свою жизнь. Поскольку он приехал с Сицилии, где процветают тайные общества, известные своим могуществом и мстительностью, наиболее вероятным объяснением является то, что он либо пошел в чем-то против такой организации, либо, будучи ее членом, нарушил какой-нибудь из ее основных законов. Он не делал никаких попыток призвать на помощь полицию, поэтому я склоняюсь в пользу второго предположения, которое превратилось в уверенность с момента появления черных ангелов. Вы помните, что их было девять, Уотсон, и что картинка с пометкой «шесть и три» была приколота к дереву в аллее двадцать девятого декабря.
Следующее посещение состоялось одиннадцатого февраля: точно через шесть недель и три дня после двадцать девятого декабря, но на сей раз ангелы, которых было шесть, оказались на парадной двери дома.
Наконец двадцать четвертого марта ангелы появились снова, это было их последнее появление, и оно состоялось ровно через шесть недель после второго. Ужасные вестники смерти, их опять было девять, но теперь без всякой пометки, оказались на тарелке хозяина Абботстандинга.
Слушая мисс Феррерс, я быстро сопоставил в уме даты и с ужасом понял, что последние девять черных ангелов — если предположить, что они означают тот же период времени, что и первые, — дают нам дату: седьмое мая. То есть сегодня!
Я уже понял, что не успею, что уже поздно. Но если я не мог спасти отца мисс Феррерс, я мог отомстить за него и, имея в виду именно эту цель, подошел к проблеме несколько иначе.
Лицо в окне — это типичный и, вероятно, наиболее варварский прием тайных организаций, которые осуществляют акт мести. Он рассчитан на то, чтобы вселить ужас, напугав до полусмерти не только саму жертву, но и всю семью. Однако человек счел необходимым прикрыть лицо рукой, хотя смотрел он не на Джошуа Феррерса, а на его дочь, из чего я сделал заключение: он боялся, что его может узнать не только сам Феррерс, но и его дочь.
Затем для меня стало очевидным, что холодное, неумолимое приближение смертоносных гравюр от дерева в аллее к парадной двери дома и от двери к обеденному столу предполагало близкое знакомство с привычками и образом жизни Джошуа Феррерса и право беспрепятственно входить в дом, не прибегая к необходимости разбивать окна или взламывать замки.
С самого начала некоторые детали необыкновенного рассказа мисс Феррерс вызвали в моем мозгу какие-то неясные идеи, но только после вашего замечания, Уотсон, касательно человека, стоящего одной ногой в могиле, в моем сознании словно вспыхнул свет.
Когда Шерлок Холмс на минуту замолчал, чтобы достать что-то из кармана своего плаща, я посмотрел на остальных присутствующих. В старинной комнате быстро сгущались сумерки, однако тусклые красноватые лучи заходящего солнца проникали туда через окно, освещая сосредоточенные лица доктора Нордхема и констебля. Тонстон стоял в тени, по-прежнему спокойно скрестив руки на груди и устремив на Холмса сверкающий взгляд.
— Слова доктора Уотсона заставили меня вспомнить один пассаж из этой книги — предшественницы гекторновского сочинения «Тайные общества», — продолжал мой друг. — Вот что говорит автор о некоем тайном обществе, которое было образовано на Сицилии около трехсот лет тому назад. «Члены этой страшной организации, — пишет он, — носящей столь подобающее ей название mala vita, сносятся между собой с помощью разнообразных символических знаков — ангелов, демонов, крылатых львов. Кандидат, желающий вступить в общество, если он успешно проходит испытания, связанные с посвящением, — в их число иногда входят и убийства, — приносит клятву верности, стоя одной ногой в открытой могиле. Наказание за нарушение правил общества настигает виновного неумолимо. Это смерть. Причем жертве посылаются три предупреждения: второе отделяется от первого сроком в шесть недель и три дня; затем, ровно через шесть недель, следует третье предупреждение, после которого проходит еще один промежуток времени в шесть недель и три дня, после чего наносится удар. Если кто-нибудь из членов откажется выполнить приказ общества об исполнении приговора, он сам подвергнется такому же наказанию». За этим следует перечень правил общества, а также наказание за их нарушение.
То, что Джошуа Феррерс был членом этого ужасного общества, не подлежит ни малейшему сомнению, — добавил Холмс, закрывая книгу. — Мы, наверное, никогда не узнаем, в чем заключалась его провинность, хотя об этом можно догадаться. Самым странным и необычным правилом общества во всем перечне является пункт шестнадцать, в нем просто говорится, что всякому члену общества, который узнает о том, кто является Великим Магистром, выносится смертный приговор. Я хотел бы вам напомнить, Уотсон, что Феррерс, давая инструкции своей дочери, особенно подчеркивал, чтобы она, отвечая на расспросы, говорила, что ничего не знает о делах своего отца и что имя мастера находится на курке известного ружья. Заметьте: не просто «ружья», а «известного ружья» — прямое указание на то, что человек, получающий предупреждение, должен опознать оружие, которое имеется в виду. Достаточно добавить, что ружье, обнаруженное возле тела Джошуа Феррерса, это уникальный образец, которым пользуются члены сицилийских тайных обществ.
Отправляясь в назначенное место, Феррерс взял с собой это ружье не для самозащиты, а только как предложение мира, поскольку ценность его заключалась только в том, что было спрятано в стволе. Принимая во внимание то, что нам уже известно, я не сомневаюсь, что это был какой-нибудь документ, упоминающий имя Великого Магистра mala vita, который каким-то образом попал в руки Феррерса в то время, когда он состоял членом общества. Уничтожать документ было бесполезно. Он видел это имя и поэтому был обречен. Однако, твердо зная, что ему не уйти от расплаты, он старался спасти свою дочь. Феррерс не имел понятия о том, кто будет назначен на роль исполнителя приговора, знал только одно: это должен быть один из членов общества.
Спрятавшись в развилке дерева над тем местом, где была назначена встреча, убийца затаился, словно леопард, подстерегающий антилопу, и, когда жертва оказалась внизу, под деревом, он спрыгнул, вытащил нож и, схватив его сзади, перерезал ему горло. Затем он обыскал тело, нашел документ в дуле ружья, и на этом его миссия была закончена. Однако он упустил из виду, что на траве остались отпечатки его каблуков, а на коре дерева — ниточки от твидового пиджака.
Когда Шерлок Холмс кончил говорить, в окутанной сумраком комнате наступило мертвое молчание. Затем Холмс вытянул вперед длинную худую руку и молча указал на стоявшего в темном углу Джеймса Тонстона.
— Вот стоит убийца Джошуа Феррерса, — спокойно сказал он.
Тонстон сделал шаг вперед, на его бледном лице была слабая улыбка.
— Вы ошибаетесь, — твердым голосом возразил он. — Не убийца, а исполнитель приговора.
С минуту он стоял перед нами, глядя на наши лица, выражающие ужас и отвращение, со спокойствием человека, достойно исполнившего свой долг. К нему подскочил констебль с наручниками.
Тонстон не делал никаких попыток к сопротивлению и, держа перед собой скованные руки, направился к двери вслед за своим тюремщиком, когда голос моего друга заставил его остановиться.
— Что вы с этим сделали? — спросил Холмс.
Пленник молча смерил его взглядом.
— Я вас спрашиваю, — продолжал Холмс, — потому что, если вы его не уничтожили, я должен сделать это сам, причем не читая.
— Будьте уверены, документ уже уничтожен, — сказал Джеймс Тонстон, — и что mala vitaхранит свои тайны. На прощание выслушайте меня, я хочу вас предупредить. Вы слишком много знаете. Вы — почтенный и уважаемый человек, мистер Холмс. Однако я сомневаюсь, что вам предстоит долгая жизнь.
С этими словами он вышел из комнаты, сохраняя на лице холодную улыбку.
Час спустя, когда в небе сияла полная луна, мы с моим другом, распрощавшись с доктором Нордхемом, вышли из Абботстандинга, темные очертания которого высились на фоне светлого неба, и направились в сторону Бьюли, где рассчитывали переночевать в гостинице, с тем чтобы утром вернуться в город.
Я надолго запомнил эту необыкновенную пятимильную прогулку по дороге, то покрытой пятнами лунного света, то окутанной густой тенью в тех местах, где ветви деревьев сплетались у нас над головами и лесные олени выглядывали из высоких зарослей папоротника. Холмс шел опустив голову на грудь, и, только после того, как мы стали спускаться с холма возле самой деревни, он нарушил молчание.
— Вы знаете меня достаточно хорошо, Уотсон, — сказал он, — и, надеюсь, не упрекнете меня в излишней сентиментальности, если я признаюсь вам, что мне хочется прогуляться по развалинам аббатства Бьюли. Это аббатство было приютом людей, которые жили в мире с собой и друг с другом. Мы в нашей жизни видели много зла, и не самое меньшее из них заключалось в том, что самые благородные человеческие качества, такие, как верность, мужество и решительность, используются в недостойных, низких целях. Но чем старше я становлюсь, тем крепче во мне утверждается одна мысль: как эти холмы и залитые лунным светом деревья, открывающиеся сейчас нашему взору, пережили руины, что лежат сейчас перед нами, так и наши добродетели, исходящие от Бога, переживут пороки, которые, подобно черным ангелам, исходят от человека. Уверяю вас, Уотсон, это непременно будет так.
Две женщины
В своей записной книжке я нашел заметку, что в конце сентября 1866 года я выезжал в Дартмур с сэром Генри Баскервилем. Незадолго до этого мое внимание было привлечено очень интересным делом, названным в моих записях «Делом о шантаже». Оно угрожало запятнать репутацию одной из самых уважаемых фамилий Англии.
Даже сейчас, спустя много времени, Шерлок Холмс настаивает, чтобы я сделал все от меня зависящее для сохранения в тайне имен действующих лиц этого повествования. Само собой разумеется, я выполню это желание моего друга. В процессе расследований нам с Холмсом волей-неволей приходилось узнавать чужие тайны, разоблачение которых могло бы привести к большим неприятностям. И я считаю делом чести не допускать, чтобы какое-нибудь мое неосторожное слово принесло вред любому из тех наших клиентов — из высших слоев населения или из простых людей, — которые излили свои горести в нашей скромной квартире на Бейкер-стрит.
Я припоминаю, что впервые услышал об этом деле в конце сентября. Был серый холодный день, в воздухе носился легкий туман, и я возвращался домой пешком после посещения пациента на Ситон-Плэйс. Внезапно мне послышалось, что за мной кто-то крадется. Меня догнал мальчишка, состоявший в «Иррегулярном отряде Бейкер-стрит», как Холмс называл группу грязных и чумазых мальчишек, услугами которых он пользовался в затруднительных случаях. Они были его глазами и ушами в лондонских трущобах.
— Хэлло, Билли! — сказал я.
Мальчишка не подал виду, что узнал меня.
— Нет ли у вас спички, хозяин? — спросил он, показывая окурок.
Я дал ему коробок со спичками. Возвращая его, он на мгновение взглянул мне в лицо.
— Доктор, скажите мистеру Холмсу, чтобы он остерегался Лакея Бойса, — быстро прошептал он и исчез.
Я был доволен, мне придется передать Холмсу загадочное сообщение. Дело в том, что для меня было ясно: мой друг занят расследованием какого-то дела. Уже несколько дней его настроение менялось: то он был охвачен энергией, то погружался в глубокие размышления и при этом много курил. Но, вопреки обыкновению, он не считал нужным поделиться со мной своими заботами. Теперь мне предоставлялась возможность включиться в это дело независимо от желания Холмса. Должен признаться, это обстоятельство доставляло мне немалое удовольствие.
Войдя в нашу гостиную, я увидел Холмса. Еще не сменивший своего красного халата, он полулежал в кресле перед камином, его серые глаза с набухшими веками были задумчивы, он глядел в потолок сквозь облако табачного дыма. В длинной, тонкой руке он держал какое-то письмо. Конверт с отпечатанной на нем короной (я это тут же заметил) лежал на полу.
— А, это вы, Уотсон! — сказал он с раздражением. — Вы вернулись раньше, чем я предполагал.
— Может быть, как раз это и поможет вам, — сказал я, немного обиженный его тоном. И я тут же передал ему слова Билли. Холмс поднял брови.
— Любопытно! — сказал он. — Но при чем тут Лакей Бойс?
— Поскольку я совершенно не в курсе ваших дел, я затрудняюсь ответить на этот вопрос, — заметил я.
— Клянусь честью, Уотсон, это довольно ясный намек! — воскликнул Холмс с усмешкой. — Знайте, если я еще не открыл вам, чем я сейчас занимаюсь, то не потому, что не доверяю вам. Дело это очень тонкое, и я считал необходимым тщательно продумать его, прежде чем просить вашей дружеской помощи.
— Вам незачем оправдываться.
— Я в тупике, Уотсон. Может быть, как раз сейчас нужны энергичные активные действия, а не глубокомысленные размышления. — Он умолк и, вскочив с кресла, подошел к окну. — Мне пришлось столкнуться с одним из самых серьезных случаев шантажа за всю мою жизнь! — воскликнул он. — Я надеюсь, вам известно имя герцога Каррингфорда?
— Вы говорите о покойном заместителе министра иностранных дел?
— Точно.
— Но ведь он умер года три тому назад, — заметил я.
— К вашему сведению, я слышал об этом, — раздраженно сказал Холмс. — Но вернемся к делу. Несколько дней тому назад я получил письмо от герцогини, его вдовы. Письмо было написано в таких серьезных тонах, что я не замедлил выполнить ее просьбу и побывал у нее на Портланд-Плэйс. Герцогиня обладает высоким интеллектом и, как сказали бы вы, красива. Сейчас она ошеломлена страшным ударом, обрушившимся на нее буквально накануне, ударом, угрожающим ей гибелью и в финансовом отношении, и в глазах всего общества. Удар обрушился не только на нее, но и на ее дочь. И весь ужас заключается в том, что несчастье произошло совсем не по ее вине.
— Одну минутку! — прервал я Холмса, беря с кушетки газету. — В сегодняшнем «Телеграфе» упоминается о помолвке ее дочери леди Мери Гладсдэйл с сэром Джеймсом Фортеском, членом совета министров.
— Совершенно верно. И как раз здесь нужно ждать хорошо рассчитанного удара дамоклова меча.
Холмс вытащил из кармана своего халата два листа бумаги, скрепленных вместе, и перебросил их мне.
— Ваше мнение, Уотсон? — спросил он.
— Одна бумага — копия свидетельства о браке между Генри Коруином Гладсдэйлом, холостяком, и Франсуазой Пеллетан, девицей. Документ помечен 12 июня 1848 года и составлен в Валансе во Франции, — заметил я, просмотрев документы. — Другая бумага, очевидно, запись того же брака в церковной регистрации. Кто этот Генри Гладсдэйл?
— Гладсдэйл получил в 1854 году, после смерти его дяди, титул герцога Каррингфорда, — мрачно сказал Холмс. — А пять лет спустя женился на леди Констанс Эллингтон, ныне герцогине Каррингфорд.
— Значит, он овдовел?
К моему удивлению, Холмс яростно хлопнул кулаком по столу.
— Тут-то и заключается вся чертовщина! — воскликнул он. — Мы не имеем сведений о смерти его первой жены. Герцогине только теперь сообщили о тайном браке ее мужа в молодости, во время его пребывания на континенте. Ее информировали, что первая жена жива и готова предъявить свои права, если это будет необходимо. Покойный герцог оказался двоеженцем, и его вдова не имеет никаких прав ни на его имущество, ни на титул, а дочь оказывается незаконнорожденной…
— Как! Это после тридцати восьми лет брака! Это чудовищно, Холмс!
— Добавьте к этому, Уотсон, что неведение герцогини не является доказательством ее невиновности как перед лицом закона, так и в глазах общества. Что касается продолжительности молчания первой жены, то это объясняют тем, что она, после внезапного исчезновения мужа, не представляла себе, что Генри Гладсдэйл и герцог Каррингфорд — одно и то же лицо. И все же мне кажется, что, занимаясь этим делом, я столкнусь с чем-то еще более зловещим.
— Мне бросилось в глаза, — сказал я, — что, говоря о первой жене, которая сможет предъявить свои права, вы упомянули: «если окажется необходимым». Значит, это шантаж с требованием большой суммы денег?
— Нет, тут дело серьезнее, Уотсон. Денег не требуется. Цена молчания — это передача герцогиней копии некоторых государственных документов, лежащих в настоящее время в запечатанном ящике кладовой банка Ллойда на Оксфорд-стрит.
— Чепуха, Холмс!
— Не совсем чепуха. Вспомните, что покойный герцог был заместителем министра иностранных дел. Для правительства имеет большое значение, чтобы не были разглашены копии документов и записок, подлинники которых находятся под охраной государства. Есть много причин, по которым человек в положении герцога может держать у себя некоторые документы. В свое время совершенно безвредные, они могут в изменившихся обстоятельствах последующих лет приобрести очень большое значение, особенно с точки зрения иностранного и к тому же враждебного государства. И вот несчастная герцогиня поставлена перед выбором: либо измена родине, за что ей будет передано свидетельство о первом браке ее мужа, либо полное разорение и гибель двух совершенно неповинных женщин, одна из которых накануне свадьбы. И все дело в том, Уотсон, что я бессилен помочь им.
— А вы видели подлинники этих документов из Валанса?
— Их видела герцогиня, и они показались ей действительными, а в подлинности подписи своего мужа она не сомневается.
— Но ведь все это может оказаться подделкой?
— Правильно. Но, как я уже проверил, в Валансе действительно жила в 1848 году женщина, носившая имя Франсуаза Пеллетан; она вышла замуж за англичанина и потом переселилась в другую местность.
— Но ведь бесспорно, Холмс, что француженка-провинциалка, брошенная мужем и решившаяся на шантаж, потребовала бы денег, — запротестовал я. — Какой ей толк от копий государственных бумаг?
— Тут вы попали в самую точку, Уотсон. По этой-то причине я и взял на себя расследование дела. Скажите, вы слышали когда-нибудь об Эдит фон Ламмерайн?
— Нет, не припоминаю такого имени.
— Это в своем роде удивительная женщина, — сказал Холмс. — Ее отец был каким-то значительным офицером русского Черноморского флота, а мать содержала небольшую гостиницу в Одессе. Двадцати лет от роду Эдит сбежала от родителей в Будапешт. Там она скоро приобрела печальную известность как виновница дуэли, в результате которой погибли два соперника. Затем она вышла замуж за пожилого прусского юнкера, который увез ее в свое имение, где очень кстати умер спустя три месяца. Интересно, по каким причинам? И за последние два года, — продолжал Холмс, — самые блестящие званые вечера Лондона, Парижа или Берлина считались недостаточно блестящими, когда на них не присутствовала Эдит фон Ламмерайн. Если когда-нибудь природа создавала женщину как бы по заказу ее самой, то такой женщиной была Эдит.
— Вы думаете, она шпионка?
— Нет. Она настолько выше обыкновенного шпиона, насколько я выше обычной ищейки. Я долго подозревал, что она вращается в высших кругах, ведя какие-то тайные политические интриги. И вот в руках этой женщины, умной, честолюбивой и в то же время беспощадной, находятся документы, которые могут погубить герцогиню Каррингфорд и ее дочь, если только герцогиня не согласится предать свою родину.
Холмс сделал паузу, чтобы выбить свою трубку в ближайшую чашку.
— И я здесь беспомощен, Уотсон, я не в состоянии защитить ни в чем не повинную женщину, обратившуюся ко мне за советом и помощью, — закончил он.
— Действительно, гнусное дело, — вздохнул я. — Но если донесение Билли имеет к этому отношение, то тут замешан какой-то лакей.
— Да, и, должен признаться, я очень удивлен этим, — сказал Холмс, задумчиво глядя на поток кэбов и колясок под нашими окнами. — Между прочим, человек, известный под именем лакея Бойса, вовсе не лакей, дорогой мой Уотсон, хотя и носит такое прозвище, так как начал свою карьеру в качестве слуги. На самом деле он — главарь второй по величине опасной шайки дельцов, спекулирующих на скачках. Думаю, он не особенно дружелюбно относится ко мне, так как главным образом благодаря мне получил два года по делу Рокмортона о допинге. Но ведь шантаж не входит в сферу его деятельности, и я понимаю…
Холмс резко прервал свою речь и, вытянув шею, стал всматриваться в толпу пешеходов.
— Клянусь честью, это он сам! — воскликнул Холмс. — И если не ошибаюсь, направляется прямо к нам. Может быть, Уотсон, вам лучше скрыться за дверью спальни? — усмехнулся Холмс. — Мистер Бойс не принадлежит к числу лиц, красноречие которых возрастает от присутствия свидетелей.
Снизу послышался резкий звонок, и, уходя в спальню, я услышал тяжелые шаги по ступенькам, после чего последовал стук в дверь и приглашение Холмса войти.
Сквозь щель в двери я взглянул на вошедшего. Это был плотный мужчина с красным добродушным лицом и густыми бакенбардами. На нем было клетчатое пальто и щегольской коричневый котелок, в руках — перчатки и тяжелая коричневая трость из пальмового дерева. Я ожидал увидеть человека совершенно иного типа: не вульгарного, самодовольного субъекта, похожего на фермера средней руки. Пока он стоял в дверях и глядел на Холмса, я обратил внимание на его глаза. Они были похожи на две сверкающие бисеринки — очень яркие и холодные, неподвижные и злобные, похожие на глаза ядовитой змеи.
— Нам нужно перекинуться с вами парой слов, мистер Холмс, — сказал он визгливым голосом, который странно контрастировал с его плотной фигурой. — Можно мне сесть?
— Я предпочитаю разговаривать с вами стоя, — сурово ответил мой друг.