Драченко Иван Григорьевич
На крыльях мужества
Драченко Иван Григорьевич
На крыльях мужества
Аннотация издательства: Автор - прославленный летчик-штурмовик, Герой Советского Союза и полный кавалер ордена Славы, прошедший в жестоких боях от Курской дуги до Берлина, - с большой душевной теплотой пишет о своих фронтовых побратимах, с беззаветной храбростью сражавшихся в годы Великой Отечественной войны против немецко-фашистских захватчиков. Вариант книги под названием "Ради жизни на земле" был выпущен издательством "Молодь" (Киев) в 1980 году. Для массового читателя.
Биографическая справка: ДРАЧЕНКО Иван Григорьевич, родился 15.11.1922 в селе Великая Севастьяновка ныне Христиновского района Черкасской области в семье крестьянина. Украинец. Член КПСС с 1944. Окончил среднюю школу и Ленинградский аэроклуб. В Советской Армии с апреля 1941. В 1943 окончил Тамбовскую военно-авиационную школу пилотов и направлен на фронт. Старший летчик 140-го гвардейского штурмового авиаполка (8-я гшад, 1-й гшак, 2-я воздушная армия, 1-й Украинский фронт), гвардии младший лейтенант. К августу 1944 совершил 100 боевых вылетов на разведку, уничтожение живой силы и техники противника. Участвовал в 14 воздушных боях. 14.8.43 при выполнении боевого задания был тяжело ранен. По излечении вернулся на фронт. Звание Героя Советского Союза присвоено 26.10.44. После окончания войны старший лейтенант Драченко - в отставке. Окончил юридический факультет Киевского университета в 1953, работал директором вечерней средней школы, заместитель директора Дворца культуры "Украина" в Киеве. Награжден орденами Ленина, Красного Знамени, 2 орденами Отечественной войны 1 степени, орденами Красной Звезды, Славы 1, 2 и 3 степени, медалями. Сочинения: Ради жизни на земле. Киев, 1980. На крыльях мужества. М., 1986 и др. ("Герои Советского Союза". Краткий биографический справочник. Том 1. Андриянов)
С о д е р ж а н и е
Предисловие
Далекое-близкое
Жаркое лето
По кругам ада
Снова в строю
Под гвардейским знаменем
Вперед на Вислу!
Последний рубеж войны
Сохраните память о нас
Да, мы жестоки были на войне,
Да, мы врагу
За смерть платили смертью;
Там, под угрозой гибели, в огне,
Не оставалось места милосердью.
Чтобы сегодня и всегда жила
Под мирным небом молодость планеты,
Не падала под пулями в огне,
Не бинтовала в медсанбате раны...
Мы не жестоки были, а гуманны,
Врага уничтожая на войне.
В. Алатырцев
Предисловие
Пройдут годы, столетия, но никогда не забудется героический подвиг советского народа в Великой Отечественной войне. Из уст в уста, из поколения в поколение будут передаваться сказания о тех, кто в смертельном поединке с фашизмом отстоял свободу и независимость нашей многонациональной Родины.
Люди из легенды... Один из них - Иван Григорьевич Драченко, единственный летчик в Вооруженных Силах СССР - Герой Советского Союза и полный кавалер ордена Славы. Я знал много талантливых воздушных бойцов-штурмовиков, но И. Г. Драченко отличался особой смелостью, дерзостью, тактической грамотностью, несгибаемой волей и завидным самообладанием.
Прославленный пилот-штурмовик сражался на Курской дуге, участвовал в освобождении от фашистских захватчиков Украины, Молдавии, Румынии, Польши, Чехословакии, закончил войну в поверженном Берлине. В одном из ожесточенных боев он был подбит, его в бессознательном состоянии схватили гитлеровцы и отправили в концлагерь. Враги, подвергая советского летчика жестоким пыткам, унижениям, склоняли его перейти на сторону предателей Родины власовского отребья. Убедившись в тщетности своих попыток, они вырвали у И. Г. Драченко глаз, чтобы он никогда больше не смог подняться в небо.
Но мужественный лётчик бежал из плена и снова сел за штурвал грозного Ил-2, который фашисты прозвали "черной смертью", чтобы отомстить врагам.
Сделав 178 боевых вылетов, И. Г. Драченко вместе с боевыми друзьями провел 24 воздушных боя, уничтожил 76 танков и бронетранспортеров, 37 артиллерийских орудий, 17 зенитных установок, 654 автомашины, 122 повозки с грузом, 7 складов с боеприпасами и имуществом, 6 железнодорожных эшелонов, 18 дотов, разбил 4 моста, сбил 5 и уничтожил 9 самолетов на вражеских аэродромах.
В своих воспоминаниях И. Г. Драченко рассказывает об участии своих однополчан летчиков-штурмовиков в борьбе с фашистскими захватчиками, об их исключительном героизме и мужестве при защите Родины, показывает, как росли и крепли крылья молодых воздушных бойцов.
Автор с любовью повествует о своих полковых побратимах, командирах и политработниках, об кх беззаветной преданности Отчизне, о жестоких боях, победах и горечи утрат, обнажает звериное лицо фашизма, его преступную идеологию. Книга И. Г. Драченко вызовет несомненный интерес как у тех, кто прошел суровое горнило войны, так и у нашей молодежи, уверенно принимающей эстафету от своих славных предшественников - ветеранов Великой Отечественной.
Герой Советского Союза
маршал авиации С. А. Красовский.
Далекое-близкое
Мы поднимались по щербатым ступенькам лестниц рейхстага, между колонн, чем-то напоминающих хребты давно вымерших динозавров. Повсюду следы пуль и глубокие росчерки осколков. На зубах неприятно хрустела пыль от тяжелого каменного тумана, медленно оседавшего на хаотическое нагромождение развалин. Колонны в сплошной вязи надписей. Писали всем, что попадало под руки: чернилами, мелом, карандашами, углем, лезвиями ножей, штыками...
Невдалеке на обугленном обломке балки примостился старшина-пехотинец с самокруткой во рту. Он поставил гофрированную коробку трофейного противогаза между колен и что-то в ней усердно помешивал. Мы с Николаем Киртоком поинтересовались "кухней" старшины, которую он затеял под громадой мрачных колонн.
- Имею, товарищи летчики, огромное желание оставить и свою подпись на склепе проклятого Гитлера. Я мазутом такое нашкрябаю фрицам - век будут помнить Павла с Полтавщины.
Переглянувшись с Николаем, по примеру старшины тоже оставили свои подписи на сером граните одной из колонн. Прошли дальше и оказались на площади, на которую выходили довольно массивные двери, теперь сорванные с петель. Внутри помещений все было исковеркано, исполосовано звездастыми отметинами от автоматных очередей, разрушены потолки, пол, лестничные марши.
Сквозь поврежденные перекрытия в бетонные пролеты лестниц виднелся каркас огромного сферического купола. Всюду стоял тяжелый плотный запах гари.
Решили посмотреть имперскую канцелярию. Главный подъезд снесла наша артиллерия. Почерневшего от копоти бронзового орла буквально посекли пули. Отклевался, кровавый хищник!
Окна - словно провалы мертвых глазниц. Да, ничего не осталось от гитлеровской канцелярии и ее бесноватого хозяина, метившего в повелители мира.
Под ногами шуршал бумажный мусор: разноцветные папки со срочными приказами, так и не дошедшими до исполнителей, никому теперь не нужные воззвания Гитлера стоять насмерть, плакаты с надписями "Храбрость и верность", "Лучше смерть, чем Сибирь", членские билеты нацистов, фотографии, увесистые юридические книги, напоминающие могильные плиты. Пол завален огромным количеством регалий. Казалось, здесь денно и нощно работал специальный завод, производя эту металлическую дребедень.
Подошли к тяжеловесно-безвкусному памятнику Вильгельму. Возле него повальное фотографирование: солдаты и офицеры, молодые и пожилые, веселые и усталые, улыбающиеся и мрачные, с орденами и медалями, до ослепительности начищенными трофейным зубным порошком. А рядом медленно змеился поток пленных в одежде грязно-зеленого цвета и исчезал в сером тумане, перемешанном с дымом.
Сверху на своих незадачливых потомков насупившись смотрели бронзовые воители с тевтонскими мечами, словно провожая их в небытие...
В десяти шагах - другой "плен". В него попала наша полевая кухня. Ее тесным кольцом окружила немецкая детвора. Смуглолицый кавказец, лихо заломив пилотку, клал осмелевшим детишкам в синие эмалированные кастрюли, судки, мисочки, консервные банки жирные комья гречневой каши, заправленной тушенкой. Детвора присаживалась здесь же на лафеты покореженных пушек и жадно ела.
Вот она, слепая сила отдачи! Такие, же орудия, как и эти, стреляли по Бресту, блокадному Ленинграду, по Киеву, а откатившись, ударили не только по Гитлеру и его подручным, но и по десяткам тысяч вот этих н несмышленышей, с глазами, полными страха и безысходности.
Я тоже присел на лафет раздавленной пушки и вдруг явно почувствовал страшную усталость - всю сразу, накопившуюся с первого до последнего дня моего военного бытия. И было как-то странно ощущать, что нахожусь вот здесь, на чужой земле, которую знал лишь по школьным географическим картам, что за спиной долгая тяжкая фронтовая борозда, пропахавшая жизненное поле, и не верилось, что завтра будут спокойно стоять зачехленные самолеты и не придется подниматься в небо, наполненное грозами.
И здесь мысли полетели далеко-далеко, в родную Севастьяновку, что на Уманщиие. Я как будто увидел опрокинутое над головой весеннее небо нежно-василькового цвета, белые, словно кружевом вытканные, черешни, малиновые гребешки рощиц, подрумяненные зорькой, малахит камышовых клиньев, бегущих в прох-лад-ную озерную гладь. В памяти из глубины прожитого всплывало все далекое и близкое, увиденное и услышанное. Какая-то невидимая сила рисовала полотна разных оттенков: и светлых, и грустных, и даже смешных.
Наша саманная хата, крытая потемневшей соломой, стояла на самом косогоре возле кладбища, замыкая улицу, прозванную Каратаевкой. В ней прожили свой век деды и прадеды. Говорят, что прадеды, исполняя барскую прихоть своевластного и жестокого графа Потоцкого, на своих горбах вместе с крепостной чернью тащили гранитные глыбы, создавая каменную сказку, - парк "Софиевку". Стоит он и поныне, названный, так, в честь красавицы жены графа. Но никто никогда не узнает имен тех, чьи кости стали фундаментом уманского чуда.
Как жили? Что видели крестьяне? Измученность малоземельем. Недороды. Вечные недоедания. Хлеба хватало только на полгода. А потом... Потом многие, перекинув через плечо тощие торбы, с болью и отчаянием уходили куда глаза глядят на заработки.
Деда Антона помнил смутно. Запомнились лишь его руки с корявыми мозолистыми пальцами. Считал он по ним до десяти и десятками, загибая те же заскорузлые от работы пальцы до ста. Все, что лежало за пределами сотни, казалось ему недосягаемым, как звезды на небе. Помыслы деда всю его жизнь сводились к одному - как бы не пустить семью по миру, как бы дотянуть от урожая до урожая.
Началась первая империалистическая война. Она-то и "спасла" моего отца Григория. Сбежал на фронт добровольцем на солдатский харч.
На галицийских полях изрядно отведал австрийской шрапнельной "каши". В полевом госпитале хотели ногу отнять - не дал. Без ноги крестьянину - хоть в гроб живьем. Рана постепенно затянулась, а хромота так и осталась вдобавок к трем Георгиевским крестам.
Там, в госпитале, встретился отец с одним мужиком: сам хилый, а глаза - огонь, посмотрит - будто выстрелит. Сначала на всех косился подозрительно. Освоившись, как-то невзначай завел разговор:
- Земли-то много у вас, крестоносцы?
- А ты что - дашь? - зашевелились все под черными одеялами.
- Дам. Только для этого надо штыки повернуть не в ту сторону. Вот мы австрияков колем, а надо-то не их. У них тоже земли кот наплакал. А кого знаете? Впрочем, спросите у нашего священника, как дальше жить будете. Вот он идет...
Все моментально притихли. В палату вкатился румянощекий, рыхлый попик в шуршащей шелковой рясе. С ним вошла сестра милосердия. Потирая пухлые руки, поп медленно шел между тесными рядами коек.
- Молитесь всевышнему о здравии своем, - плыл по палате его басок, - и вы еще послужите престолу и отечеству, сражаясь на поле брани с коварным супостатом.
- Мы здесь, батюшка, толковали о своем житье-бытье, - послышалось из далекого угла. - Вот закончится война, придем домой. Не все, конечно. Но все-то останется по-старому?
- В писании, чада мои, сказано: "Мы пришли в сей мир по воле господа, дабы со смирением и верой нести крест свой, искупая первородный грех людского рода. Богу - богово, кесарю - кесарево, малым сим - малое..."
Когда поп, пряно начиненный запахом ладана, лениво осенил всех крестным знамением и удалился из палаты, разговор продолжился. Первым поднялся на острых локтях черноглазый.
- В переводе на наш мужицкий язык "малым сим - малое" понимать следует так: тяни лямку для блага богатеев, как вьючное животное, хлеб добывая насущный в поте лица своего. Весь доход - толстосумам, а сам получай шиш...
О многом в те госпитальные дни передумал отец. Почему вокруг так много голодных и так мало сытых, почему у господ все в избытке, а у народа в хатах шаром покати. Как только поправился, плюнул он на "веру, царя и отечество", шинелишку и костыль - в руки, "Георгиев" - в платок - и домой.
А там по-прежнему слепая, жестокая сила гнула людей, но уже явственно чувствовалось - что-то будет. Терпению придет конец!
...Октябрьская гроза, разорвав темные тучи, звучным эхом прокатилась и над Уманщиной. Новое, светлое пробивало себе дорогу сквозь свинцовые ливни, сабельные всплески гражданской войны, разгул озверевших банд.
По-новому посмотрел отец на происходившие события, и у самого рука потянулась к винтовке, чтобы крушить мироедов. Да куда там! Старые раны выворачивали от боли наизнанку. А в обоз не хотел. Зато брат его, Михайло, лихо поработал саблей в Конной армии Буденного. В горячих жестоких сечах шел он от Майкопа до Умани... Лез в самое пекло, где кони с храпом вставали на дыбы и звонкие искры слетали с выщербленных сабель.
Наступил долгожданный час - отложена в сторону винтовка, истосковавшиеся по работе руки, пропахшие порохом, вновь потянулись приласкать свою землю-кормилицу.
Возвратился в село и дядько Михайло со своим вороным. Молодой, горячий, горы впору своротить. Все пули обошли его стороной, а вот здесь, дома, не смог увернуться от косы костлявой. Выкуривая из одной хаты кулацкого сына, предложил ему подобру-поздорову бросить оружие. Тот согласился и затих. Когда дядько подошел поближе к плетню, из окошка хлестнул выстрел. Коварная пуля свалила его на землю.
Но беда, как говорят в народе, за собой горе тянет. Не затравянилась еще могила дядьки Михаила - тиф скосил старшую сестру Аннушку.
Родился я неудачным, меченым. На левой щеке кровянилось родимое пятно. Отец не обращал на это мания, а вот мать... Старухи, увидев ее на улице, крестились и обходили десятой дорогой. А если сталкивались лоб в лоб, шипели:
- Бога забыла, Параська, отсюдова и наказание такое - печать на сыне каинская. А еще твой Гришка о какой-то коммуне балакает, баламутит бесштанную голытьбу, чтоб у него язык и руки отсохли.
Руки у отца назло старушенциям не отсыхали: работа в них горела, да так, что стружки от рубанка с шипением кудрявились. А сапожничал он и того лучше.
Мать, наслушавшись всяких небылиц о моем исцелении, вынесла меня однажды на зорьке в огород, повернулась лицом к молодому месяцу, брызнула "заговоренной" водой. И что же? Через некоторое время пятно действительно исчезло. Вся Каратаевка смотрела на меня, как на чудо, и в каждой хате я чувствовал себя желанным гостем. А отец только посмеивался - вот, мол, и живая икона в доме...
Как и все крестьянские дети, я отчаянно обожал лошадей, любил ходить с ними в ночное. Распустив их по оврагам, мы собирались около костров, пекли в горячей золе картошку, обжигаясь, катали ее между ладонями. Вкусная, рассыпчатая, присыпанная щепоткой соли - это была поистине пища богов!
Но к лошадям колхозным получил доступ чуть позже. Экзаменовали сначала на свиньях. Стадо поручили небольшое, но удивительно неорганизованное. Потолкавшись на одном месте, хрюшки сразу же разбрелись кто куда. Хоть садись и плачь. И действительно, сел и разревелся так, что слезы текли в три ручья. Проходивший дед Березюк, увидев, в какой тяжелой ситуаций я очутился, хитровато прищурился, хихикнул и посоветовал поймать поросенка и крутнуть ему хвост. Завизжит, мол, и свиньи сразу сбегутся - чадо спасать. Так и сделал. Эффект был прямо-таки поразительным: через минуту я стоял в плотном визжащем кольце, и стадо шло за мной в любом направлении.
Но однажды увиденное отодвинуло на задний всю сельскую фауну - это был трактор. Вынырнув из солнечного половодья на бугор, он тарахтел по пыльной дороге, лоснящийся, в масляном поту. Вот это да!
Глаза у людей стали "квадратными". Мы, мальчишки, резво бежали за ребристыми барабанами колес и что-то радостно выкрикивали.
А потом была первая борозда. Когда лемех плуга глубоко врезался в землю и сделал полированный отвал, все стоявшие здесь изумленно переглянулись. Шутка, ли: с деда-прадеда махали волами и лошадьми, а тут такое...
Надо сказать, что появление у нас трактора вызвало новую волну, в решительной борьбе за переустройство деревни. Зашевелилось кулачество, зашипели церковники, проклиная дьявольскую машину. В ночной темноте загремели выстрелы из обрезов. Погиб тогда и наш родственник-комбедовец Ефим Лебедь. "Красный петух" загулял по домам активистов, подброшенные "святые" письма угрожали карой земной, и небесной за вступление в комсомол.
Однако одним из первых записался в кооператив отец.
В тридцатом году меня отвели в школу. Помещалась она в маленьком, осевшем по самые окна, домике. Сидели на длинных свежевыструганных скамейках, тесно прижавшись друг к другу. Так как букварь был только у учительницы, азбуку повторяли за ней нараспев, стараясь перекричать друг друга.
Мы очень любили слушать рассказы учительницы Любови Ивановны о путешествиях и приключениях.
Казалось, раздвигались неуютные стены класса и к нам врывались ветры далеких морей. Они уносили нас на своих крыльях в незнакомые края, населенные диковинными зверями: мы стояли на мостиках парусников - смелые, честные, мужественные - и совершали подвиги. После уроков гурьбой убегали в лес, где соревновались в беге и борьбе, секли самодельными саблями крапиву и осот, фантазируя, что это коварные и злые враги.
Немало бед принес нам тридцать третий год: выдался он на редкость неурожайным. Наш колхоз имени Буденного тогда еще некрепко стоял на ногах. Неразберихи хватало по горло. Отец от зари до зари пропадал в поле. Ругался с зажиточными мужиками, спорил с теми, кто оставался, в плену "головокружения от успехов". У людей не хватало одежды, обуви. Ели лебеду, в огородах по весне собирали гнилую картошку и свеклу.
Кулацкие сынки, науськиваемые своими родителями, сопровождали нас, бедняцких детей, идущих из школы, свистом, улюлюканьем, колкими обидными частушками.
Вот тогда и начинались свалки: шли стенка на стенку. Бились зло, до крови, с остервенением.
Вскоре мы всей семьей переехали в Ленинградскую область, где поселились под городом Лугой. В то время там размещались военные лагеря. В одном из них и начал работать сторожем отец. Новая обстановка пришлась мне по душе: вокруг стояли дремучие леса - глухие, таинственные, с тьмой-тьмущей грибов, багряной брусники, сладковато-горькой рябины, пьяной ягоды гоноболи. В школу бегал в Лугу - пять километров. Туда и обратно.
В то время Луга была заштатным городишком, небольшим и не слишком знатным, хотя великий Пушкин и упомянул его однажды в одном из своих шуточных стихотворений: "Есть на свете город Луга Петербургского округа..."
Чистенький городок буквально тонул в буйной зелени. За рекой, на песчаных холмах, глуховато шумел сосновый бор. В Заречье, в чернеющей зелени мачтовых сосен прятались нарядные дачи, ходила по узкоколейке закопченная "кукушка", у которой едва хватало пару на свисток...
А дружил с ребятами из соседней деревни - Николаевки. Уже после войны решил посмотреть места, где жили школьные товарищи Ваня Брюханский, Ваня Креузов, Аня Новикова, Валя Бух. Но никого тогда там не встретил: из бурьяна поднимались черные трубы сожженных изб, у развалин сиротливо клонились опаленные пожаром березки.
В "Северном" лагере я знал все ходы и выходы. Помогал танкистам приводить в порядок боевые машины после занятий, дотошно лез во все щели, расспрашивал о назначении различных механизмов, узлов и агрегатов, а со временем научился водить БТ-7, грузовик и легковые машины. Вместе с красноармейцами и слушателями бегал, плавал, учился стрелять. Все это мне здорово пригодилось в будущем.
Особенно привязался к коменданту лагеря. Куда он меня только не возил! ...
- Ванюша, ты был когда-нибудь в Ленинграде? - спросил как-то старший лейтенант Свиридов.
Отрицательно мотнул головой, продолжая протирать стекла его эмки.
- А хочешь поехать? Собирайся. На рассвете - в путь!
Вечером рассказал родителям о разговоре с комендантом, тайком взял новые хромовые сапоги отца, за которые он в торгсине отдал свои Георгиевские кресты, и утром мы поехали в Ленинград. В городе ожидал увидеть нечто чудесное, но уже первые впечатления оказались куда богаче ожидаемых. Изящные площади с ровно подстриженными деревьями, мосты, сияющие стекла витрин - в каждую свободно мог въехать грузовик, - море людей, золоченый купол Исаакиевского собора, похожий на шлем сказочного витязя, копьем в зенит вознесенная Адмиралтейская игла, Медный всадник, властно простерший руку в сторону Балтики, легендарная "Аврора"... Дома я с таким вдохновением рассказывал о поездке, что отец даже забыл отстегать меня за взятые без спросу сапоги.
Как-то придя в лагерь, заметил необычное оживление, какую-то суету. Спросил у старшего лейтенанта Свиридова, что бы это значило. Он, таинственно приложив пальцы к губам, шепнул мне на ухо: "Нарком обороны приезжает..."
О Ворошилове я много знал - легендарный герой гражданской войны, соратник Владимира Ильича Ленина, боевой командир. Да и его портрет висел у нас дома. Но вот увидеть его ни разу не приходилось. А теперь есть такая возможность. Я уже говорил, что в лагере знал все ходы и выходы, и на сей раз нашел такую точку, где меня никто не мог увидеть, а я видел все.
Утром в часть приехал нарком обороны. До этого представлял Маршала Советского Союза К. Е. Ворошилова могучим кавалеристом, под которым лошадь прогибалась, а из машины вышел невысокий военный в длинной шинели и фуражке. Он легко прошелся перед экипажами, что-то говоря. Жесты его были энергичны и стремительны. Около некоторых экипажей задерживался подольше. Видимо, шутил, потому что сопровождающие весело оживлялись, смеялись.
Попрощавшись с танкистами, нарком обороны сел в верную эмку и отправился в другой лагерь, к нашим соседям.
Вскоре мы со всем войсковым хозяйством переехали в Красное Село. В школу попал к началу учебного года. Пришел сначала с отцом к заведующему учебной частью, и Захар Иванович повел меня сразу в класс, где учительница Анна Павловна Пылинина вела урок алгебры. Посоветовавшись, они меня посадили на самую последнюю парту.
- Вот к нашему полководцу садись, - сказал Захар Иванович и отечески погрозил пальцем моему будущему напарнику.
Юра Суворов был негласным лидером в классе. Он даже внешне отличался от всех: коренаст, под его рубашкой заметно бугрились тугие мышцы. Да и в других вопросах он стоял на голову выше своих сверстников: играл в духовом оркестре бумажной фабрики, был чемпионом школы по шахматам, вратарем в юношеской футбольной команде. К Юре тянулись, ему подражали.
Мы сразу поняли, что у нас есть много общего: я отлично стрелял, резво ходил на лыжах, плавал, занимался боксом.
Вскоре наш класс занял первое место по труду. Мальчишки сделали лучше других табуретки, да и по количеству больше, а девочки с вышивками участвовали в областном смотре детского творчества. Потом создали хор, где даже пели "Ноченьку" из оперы Рубинштейна "Демон", с разнообразным репертуаром выступали во время каникул в рабочих клубах Ленинграда.
Прекрасное, неповторимое время! И за него, радостное и счастливое, мы в первую очередь благодарны таким людям с большим и щедрым сердцем, как Анна Павловна Пылинина, которая впоследствии стала заслуженным учителем РСФСР и была награждена высшей наградой - орденом Ленина.
...Однажды в Красном Селе встретил стройного человека в летной форме. Глаза мои с завистью смотрели на блестящие крылья с пропеллером на петлицах. Не удержавшись, я спросил:
- Дяденька, а где можно научиться летать? Летчик улыбнулся, остановился, положил широкую ладонь на мое плечо.
- Летать учатся в летных школах. - И он назвал несколько школ, а потом добавил: - Знай, что недалеко отсюда поднялся в воздух первый русский самолет Александра Федоровича Можайского.
В следующее воскресенье встал рано-рано и ушел искать заветную поляну, на которой состоялся полет, расспрашивал встречных, старожилов. И, наконец, нашел ее...
В то время рекордные полеты Чкалова, Громова, Коккинаки будоражили немало молодых голов.
А тут еще появился кинофильм "Истребители". В общем, тогда тысячи юношей осаждали осоавиахимовские пороги, необузданная страсть вела их в высь. В полосу такой "эпидемии" попал и я. Мной владело желание во что бы то ни стало научиться летать. Летчики были нужны стране, чтобы защищать ее.
События, происходящие в западном мире, говорили: рано или поздно незваные гости сунутся в наш огород. Все отчетливее на волнах нацистских радиостанций гремела медь грубых солдатских маршей, кованые сапоги поднимали пыль на дорогах Европы. Обстановка требовала настоятельной военной подготовки. Учась последний год в школе, я записался в 1-й Ленинградский аэроклуб.
На крыльях мужества
Аннотация издательства: Автор - прославленный летчик-штурмовик, Герой Советского Союза и полный кавалер ордена Славы, прошедший в жестоких боях от Курской дуги до Берлина, - с большой душевной теплотой пишет о своих фронтовых побратимах, с беззаветной храбростью сражавшихся в годы Великой Отечественной войны против немецко-фашистских захватчиков. Вариант книги под названием "Ради жизни на земле" был выпущен издательством "Молодь" (Киев) в 1980 году. Для массового читателя.
Биографическая справка: ДРАЧЕНКО Иван Григорьевич, родился 15.11.1922 в селе Великая Севастьяновка ныне Христиновского района Черкасской области в семье крестьянина. Украинец. Член КПСС с 1944. Окончил среднюю школу и Ленинградский аэроклуб. В Советской Армии с апреля 1941. В 1943 окончил Тамбовскую военно-авиационную школу пилотов и направлен на фронт. Старший летчик 140-го гвардейского штурмового авиаполка (8-я гшад, 1-й гшак, 2-я воздушная армия, 1-й Украинский фронт), гвардии младший лейтенант. К августу 1944 совершил 100 боевых вылетов на разведку, уничтожение живой силы и техники противника. Участвовал в 14 воздушных боях. 14.8.43 при выполнении боевого задания был тяжело ранен. По излечении вернулся на фронт. Звание Героя Советского Союза присвоено 26.10.44. После окончания войны старший лейтенант Драченко - в отставке. Окончил юридический факультет Киевского университета в 1953, работал директором вечерней средней школы, заместитель директора Дворца культуры "Украина" в Киеве. Награжден орденами Ленина, Красного Знамени, 2 орденами Отечественной войны 1 степени, орденами Красной Звезды, Славы 1, 2 и 3 степени, медалями. Сочинения: Ради жизни на земле. Киев, 1980. На крыльях мужества. М., 1986 и др. ("Герои Советского Союза". Краткий биографический справочник. Том 1. Андриянов)
С о д е р ж а н и е
Предисловие
Далекое-близкое
Жаркое лето
По кругам ада
Снова в строю
Под гвардейским знаменем
Вперед на Вислу!
Последний рубеж войны
Сохраните память о нас
Да, мы жестоки были на войне,
Да, мы врагу
За смерть платили смертью;
Там, под угрозой гибели, в огне,
Не оставалось места милосердью.
Чтобы сегодня и всегда жила
Под мирным небом молодость планеты,
Не падала под пулями в огне,
Не бинтовала в медсанбате раны...
Мы не жестоки были, а гуманны,
Врага уничтожая на войне.
В. Алатырцев
Предисловие
Пройдут годы, столетия, но никогда не забудется героический подвиг советского народа в Великой Отечественной войне. Из уст в уста, из поколения в поколение будут передаваться сказания о тех, кто в смертельном поединке с фашизмом отстоял свободу и независимость нашей многонациональной Родины.
Люди из легенды... Один из них - Иван Григорьевич Драченко, единственный летчик в Вооруженных Силах СССР - Герой Советского Союза и полный кавалер ордена Славы. Я знал много талантливых воздушных бойцов-штурмовиков, но И. Г. Драченко отличался особой смелостью, дерзостью, тактической грамотностью, несгибаемой волей и завидным самообладанием.
Прославленный пилот-штурмовик сражался на Курской дуге, участвовал в освобождении от фашистских захватчиков Украины, Молдавии, Румынии, Польши, Чехословакии, закончил войну в поверженном Берлине. В одном из ожесточенных боев он был подбит, его в бессознательном состоянии схватили гитлеровцы и отправили в концлагерь. Враги, подвергая советского летчика жестоким пыткам, унижениям, склоняли его перейти на сторону предателей Родины власовского отребья. Убедившись в тщетности своих попыток, они вырвали у И. Г. Драченко глаз, чтобы он никогда больше не смог подняться в небо.
Но мужественный лётчик бежал из плена и снова сел за штурвал грозного Ил-2, который фашисты прозвали "черной смертью", чтобы отомстить врагам.
Сделав 178 боевых вылетов, И. Г. Драченко вместе с боевыми друзьями провел 24 воздушных боя, уничтожил 76 танков и бронетранспортеров, 37 артиллерийских орудий, 17 зенитных установок, 654 автомашины, 122 повозки с грузом, 7 складов с боеприпасами и имуществом, 6 железнодорожных эшелонов, 18 дотов, разбил 4 моста, сбил 5 и уничтожил 9 самолетов на вражеских аэродромах.
В своих воспоминаниях И. Г. Драченко рассказывает об участии своих однополчан летчиков-штурмовиков в борьбе с фашистскими захватчиками, об их исключительном героизме и мужестве при защите Родины, показывает, как росли и крепли крылья молодых воздушных бойцов.
Автор с любовью повествует о своих полковых побратимах, командирах и политработниках, об кх беззаветной преданности Отчизне, о жестоких боях, победах и горечи утрат, обнажает звериное лицо фашизма, его преступную идеологию. Книга И. Г. Драченко вызовет несомненный интерес как у тех, кто прошел суровое горнило войны, так и у нашей молодежи, уверенно принимающей эстафету от своих славных предшественников - ветеранов Великой Отечественной.
Герой Советского Союза
маршал авиации С. А. Красовский.
Далекое-близкое
Мы поднимались по щербатым ступенькам лестниц рейхстага, между колонн, чем-то напоминающих хребты давно вымерших динозавров. Повсюду следы пуль и глубокие росчерки осколков. На зубах неприятно хрустела пыль от тяжелого каменного тумана, медленно оседавшего на хаотическое нагромождение развалин. Колонны в сплошной вязи надписей. Писали всем, что попадало под руки: чернилами, мелом, карандашами, углем, лезвиями ножей, штыками...
Невдалеке на обугленном обломке балки примостился старшина-пехотинец с самокруткой во рту. Он поставил гофрированную коробку трофейного противогаза между колен и что-то в ней усердно помешивал. Мы с Николаем Киртоком поинтересовались "кухней" старшины, которую он затеял под громадой мрачных колонн.
- Имею, товарищи летчики, огромное желание оставить и свою подпись на склепе проклятого Гитлера. Я мазутом такое нашкрябаю фрицам - век будут помнить Павла с Полтавщины.
Переглянувшись с Николаем, по примеру старшины тоже оставили свои подписи на сером граните одной из колонн. Прошли дальше и оказались на площади, на которую выходили довольно массивные двери, теперь сорванные с петель. Внутри помещений все было исковеркано, исполосовано звездастыми отметинами от автоматных очередей, разрушены потолки, пол, лестничные марши.
Сквозь поврежденные перекрытия в бетонные пролеты лестниц виднелся каркас огромного сферического купола. Всюду стоял тяжелый плотный запах гари.
Решили посмотреть имперскую канцелярию. Главный подъезд снесла наша артиллерия. Почерневшего от копоти бронзового орла буквально посекли пули. Отклевался, кровавый хищник!
Окна - словно провалы мертвых глазниц. Да, ничего не осталось от гитлеровской канцелярии и ее бесноватого хозяина, метившего в повелители мира.
Под ногами шуршал бумажный мусор: разноцветные папки со срочными приказами, так и не дошедшими до исполнителей, никому теперь не нужные воззвания Гитлера стоять насмерть, плакаты с надписями "Храбрость и верность", "Лучше смерть, чем Сибирь", членские билеты нацистов, фотографии, увесистые юридические книги, напоминающие могильные плиты. Пол завален огромным количеством регалий. Казалось, здесь денно и нощно работал специальный завод, производя эту металлическую дребедень.
Подошли к тяжеловесно-безвкусному памятнику Вильгельму. Возле него повальное фотографирование: солдаты и офицеры, молодые и пожилые, веселые и усталые, улыбающиеся и мрачные, с орденами и медалями, до ослепительности начищенными трофейным зубным порошком. А рядом медленно змеился поток пленных в одежде грязно-зеленого цвета и исчезал в сером тумане, перемешанном с дымом.
Сверху на своих незадачливых потомков насупившись смотрели бронзовые воители с тевтонскими мечами, словно провожая их в небытие...
В десяти шагах - другой "плен". В него попала наша полевая кухня. Ее тесным кольцом окружила немецкая детвора. Смуглолицый кавказец, лихо заломив пилотку, клал осмелевшим детишкам в синие эмалированные кастрюли, судки, мисочки, консервные банки жирные комья гречневой каши, заправленной тушенкой. Детвора присаживалась здесь же на лафеты покореженных пушек и жадно ела.
Вот она, слепая сила отдачи! Такие, же орудия, как и эти, стреляли по Бресту, блокадному Ленинграду, по Киеву, а откатившись, ударили не только по Гитлеру и его подручным, но и по десяткам тысяч вот этих н несмышленышей, с глазами, полными страха и безысходности.
Я тоже присел на лафет раздавленной пушки и вдруг явно почувствовал страшную усталость - всю сразу, накопившуюся с первого до последнего дня моего военного бытия. И было как-то странно ощущать, что нахожусь вот здесь, на чужой земле, которую знал лишь по школьным географическим картам, что за спиной долгая тяжкая фронтовая борозда, пропахавшая жизненное поле, и не верилось, что завтра будут спокойно стоять зачехленные самолеты и не придется подниматься в небо, наполненное грозами.
И здесь мысли полетели далеко-далеко, в родную Севастьяновку, что на Уманщиие. Я как будто увидел опрокинутое над головой весеннее небо нежно-василькового цвета, белые, словно кружевом вытканные, черешни, малиновые гребешки рощиц, подрумяненные зорькой, малахит камышовых клиньев, бегущих в прох-лад-ную озерную гладь. В памяти из глубины прожитого всплывало все далекое и близкое, увиденное и услышанное. Какая-то невидимая сила рисовала полотна разных оттенков: и светлых, и грустных, и даже смешных.
Наша саманная хата, крытая потемневшей соломой, стояла на самом косогоре возле кладбища, замыкая улицу, прозванную Каратаевкой. В ней прожили свой век деды и прадеды. Говорят, что прадеды, исполняя барскую прихоть своевластного и жестокого графа Потоцкого, на своих горбах вместе с крепостной чернью тащили гранитные глыбы, создавая каменную сказку, - парк "Софиевку". Стоит он и поныне, названный, так, в честь красавицы жены графа. Но никто никогда не узнает имен тех, чьи кости стали фундаментом уманского чуда.
Как жили? Что видели крестьяне? Измученность малоземельем. Недороды. Вечные недоедания. Хлеба хватало только на полгода. А потом... Потом многие, перекинув через плечо тощие торбы, с болью и отчаянием уходили куда глаза глядят на заработки.
Деда Антона помнил смутно. Запомнились лишь его руки с корявыми мозолистыми пальцами. Считал он по ним до десяти и десятками, загибая те же заскорузлые от работы пальцы до ста. Все, что лежало за пределами сотни, казалось ему недосягаемым, как звезды на небе. Помыслы деда всю его жизнь сводились к одному - как бы не пустить семью по миру, как бы дотянуть от урожая до урожая.
Началась первая империалистическая война. Она-то и "спасла" моего отца Григория. Сбежал на фронт добровольцем на солдатский харч.
На галицийских полях изрядно отведал австрийской шрапнельной "каши". В полевом госпитале хотели ногу отнять - не дал. Без ноги крестьянину - хоть в гроб живьем. Рана постепенно затянулась, а хромота так и осталась вдобавок к трем Георгиевским крестам.
Там, в госпитале, встретился отец с одним мужиком: сам хилый, а глаза - огонь, посмотрит - будто выстрелит. Сначала на всех косился подозрительно. Освоившись, как-то невзначай завел разговор:
- Земли-то много у вас, крестоносцы?
- А ты что - дашь? - зашевелились все под черными одеялами.
- Дам. Только для этого надо штыки повернуть не в ту сторону. Вот мы австрияков колем, а надо-то не их. У них тоже земли кот наплакал. А кого знаете? Впрочем, спросите у нашего священника, как дальше жить будете. Вот он идет...
Все моментально притихли. В палату вкатился румянощекий, рыхлый попик в шуршащей шелковой рясе. С ним вошла сестра милосердия. Потирая пухлые руки, поп медленно шел между тесными рядами коек.
- Молитесь всевышнему о здравии своем, - плыл по палате его басок, - и вы еще послужите престолу и отечеству, сражаясь на поле брани с коварным супостатом.
- Мы здесь, батюшка, толковали о своем житье-бытье, - послышалось из далекого угла. - Вот закончится война, придем домой. Не все, конечно. Но все-то останется по-старому?
- В писании, чада мои, сказано: "Мы пришли в сей мир по воле господа, дабы со смирением и верой нести крест свой, искупая первородный грех людского рода. Богу - богово, кесарю - кесарево, малым сим - малое..."
Когда поп, пряно начиненный запахом ладана, лениво осенил всех крестным знамением и удалился из палаты, разговор продолжился. Первым поднялся на острых локтях черноглазый.
- В переводе на наш мужицкий язык "малым сим - малое" понимать следует так: тяни лямку для блага богатеев, как вьючное животное, хлеб добывая насущный в поте лица своего. Весь доход - толстосумам, а сам получай шиш...
О многом в те госпитальные дни передумал отец. Почему вокруг так много голодных и так мало сытых, почему у господ все в избытке, а у народа в хатах шаром покати. Как только поправился, плюнул он на "веру, царя и отечество", шинелишку и костыль - в руки, "Георгиев" - в платок - и домой.
А там по-прежнему слепая, жестокая сила гнула людей, но уже явственно чувствовалось - что-то будет. Терпению придет конец!
...Октябрьская гроза, разорвав темные тучи, звучным эхом прокатилась и над Уманщиной. Новое, светлое пробивало себе дорогу сквозь свинцовые ливни, сабельные всплески гражданской войны, разгул озверевших банд.
По-новому посмотрел отец на происходившие события, и у самого рука потянулась к винтовке, чтобы крушить мироедов. Да куда там! Старые раны выворачивали от боли наизнанку. А в обоз не хотел. Зато брат его, Михайло, лихо поработал саблей в Конной армии Буденного. В горячих жестоких сечах шел он от Майкопа до Умани... Лез в самое пекло, где кони с храпом вставали на дыбы и звонкие искры слетали с выщербленных сабель.
Наступил долгожданный час - отложена в сторону винтовка, истосковавшиеся по работе руки, пропахшие порохом, вновь потянулись приласкать свою землю-кормилицу.
Возвратился в село и дядько Михайло со своим вороным. Молодой, горячий, горы впору своротить. Все пули обошли его стороной, а вот здесь, дома, не смог увернуться от косы костлявой. Выкуривая из одной хаты кулацкого сына, предложил ему подобру-поздорову бросить оружие. Тот согласился и затих. Когда дядько подошел поближе к плетню, из окошка хлестнул выстрел. Коварная пуля свалила его на землю.
Но беда, как говорят в народе, за собой горе тянет. Не затравянилась еще могила дядьки Михаила - тиф скосил старшую сестру Аннушку.
Родился я неудачным, меченым. На левой щеке кровянилось родимое пятно. Отец не обращал на это мания, а вот мать... Старухи, увидев ее на улице, крестились и обходили десятой дорогой. А если сталкивались лоб в лоб, шипели:
- Бога забыла, Параська, отсюдова и наказание такое - печать на сыне каинская. А еще твой Гришка о какой-то коммуне балакает, баламутит бесштанную голытьбу, чтоб у него язык и руки отсохли.
Руки у отца назло старушенциям не отсыхали: работа в них горела, да так, что стружки от рубанка с шипением кудрявились. А сапожничал он и того лучше.
Мать, наслушавшись всяких небылиц о моем исцелении, вынесла меня однажды на зорьке в огород, повернулась лицом к молодому месяцу, брызнула "заговоренной" водой. И что же? Через некоторое время пятно действительно исчезло. Вся Каратаевка смотрела на меня, как на чудо, и в каждой хате я чувствовал себя желанным гостем. А отец только посмеивался - вот, мол, и живая икона в доме...
Как и все крестьянские дети, я отчаянно обожал лошадей, любил ходить с ними в ночное. Распустив их по оврагам, мы собирались около костров, пекли в горячей золе картошку, обжигаясь, катали ее между ладонями. Вкусная, рассыпчатая, присыпанная щепоткой соли - это была поистине пища богов!
Но к лошадям колхозным получил доступ чуть позже. Экзаменовали сначала на свиньях. Стадо поручили небольшое, но удивительно неорганизованное. Потолкавшись на одном месте, хрюшки сразу же разбрелись кто куда. Хоть садись и плачь. И действительно, сел и разревелся так, что слезы текли в три ручья. Проходивший дед Березюк, увидев, в какой тяжелой ситуаций я очутился, хитровато прищурился, хихикнул и посоветовал поймать поросенка и крутнуть ему хвост. Завизжит, мол, и свиньи сразу сбегутся - чадо спасать. Так и сделал. Эффект был прямо-таки поразительным: через минуту я стоял в плотном визжащем кольце, и стадо шло за мной в любом направлении.
Но однажды увиденное отодвинуло на задний всю сельскую фауну - это был трактор. Вынырнув из солнечного половодья на бугор, он тарахтел по пыльной дороге, лоснящийся, в масляном поту. Вот это да!
Глаза у людей стали "квадратными". Мы, мальчишки, резво бежали за ребристыми барабанами колес и что-то радостно выкрикивали.
А потом была первая борозда. Когда лемех плуга глубоко врезался в землю и сделал полированный отвал, все стоявшие здесь изумленно переглянулись. Шутка, ли: с деда-прадеда махали волами и лошадьми, а тут такое...
Надо сказать, что появление у нас трактора вызвало новую волну, в решительной борьбе за переустройство деревни. Зашевелилось кулачество, зашипели церковники, проклиная дьявольскую машину. В ночной темноте загремели выстрелы из обрезов. Погиб тогда и наш родственник-комбедовец Ефим Лебедь. "Красный петух" загулял по домам активистов, подброшенные "святые" письма угрожали карой земной, и небесной за вступление в комсомол.
Однако одним из первых записался в кооператив отец.
В тридцатом году меня отвели в школу. Помещалась она в маленьком, осевшем по самые окна, домике. Сидели на длинных свежевыструганных скамейках, тесно прижавшись друг к другу. Так как букварь был только у учительницы, азбуку повторяли за ней нараспев, стараясь перекричать друг друга.
Мы очень любили слушать рассказы учительницы Любови Ивановны о путешествиях и приключениях.
Казалось, раздвигались неуютные стены класса и к нам врывались ветры далеких морей. Они уносили нас на своих крыльях в незнакомые края, населенные диковинными зверями: мы стояли на мостиках парусников - смелые, честные, мужественные - и совершали подвиги. После уроков гурьбой убегали в лес, где соревновались в беге и борьбе, секли самодельными саблями крапиву и осот, фантазируя, что это коварные и злые враги.
Немало бед принес нам тридцать третий год: выдался он на редкость неурожайным. Наш колхоз имени Буденного тогда еще некрепко стоял на ногах. Неразберихи хватало по горло. Отец от зари до зари пропадал в поле. Ругался с зажиточными мужиками, спорил с теми, кто оставался, в плену "головокружения от успехов". У людей не хватало одежды, обуви. Ели лебеду, в огородах по весне собирали гнилую картошку и свеклу.
Кулацкие сынки, науськиваемые своими родителями, сопровождали нас, бедняцких детей, идущих из школы, свистом, улюлюканьем, колкими обидными частушками.
Вот тогда и начинались свалки: шли стенка на стенку. Бились зло, до крови, с остервенением.
Вскоре мы всей семьей переехали в Ленинградскую область, где поселились под городом Лугой. В то время там размещались военные лагеря. В одном из них и начал работать сторожем отец. Новая обстановка пришлась мне по душе: вокруг стояли дремучие леса - глухие, таинственные, с тьмой-тьмущей грибов, багряной брусники, сладковато-горькой рябины, пьяной ягоды гоноболи. В школу бегал в Лугу - пять километров. Туда и обратно.
В то время Луга была заштатным городишком, небольшим и не слишком знатным, хотя великий Пушкин и упомянул его однажды в одном из своих шуточных стихотворений: "Есть на свете город Луга Петербургского округа..."
Чистенький городок буквально тонул в буйной зелени. За рекой, на песчаных холмах, глуховато шумел сосновый бор. В Заречье, в чернеющей зелени мачтовых сосен прятались нарядные дачи, ходила по узкоколейке закопченная "кукушка", у которой едва хватало пару на свисток...
А дружил с ребятами из соседней деревни - Николаевки. Уже после войны решил посмотреть места, где жили школьные товарищи Ваня Брюханский, Ваня Креузов, Аня Новикова, Валя Бух. Но никого тогда там не встретил: из бурьяна поднимались черные трубы сожженных изб, у развалин сиротливо клонились опаленные пожаром березки.
В "Северном" лагере я знал все ходы и выходы. Помогал танкистам приводить в порядок боевые машины после занятий, дотошно лез во все щели, расспрашивал о назначении различных механизмов, узлов и агрегатов, а со временем научился водить БТ-7, грузовик и легковые машины. Вместе с красноармейцами и слушателями бегал, плавал, учился стрелять. Все это мне здорово пригодилось в будущем.
Особенно привязался к коменданту лагеря. Куда он меня только не возил! ...
- Ванюша, ты был когда-нибудь в Ленинграде? - спросил как-то старший лейтенант Свиридов.
Отрицательно мотнул головой, продолжая протирать стекла его эмки.
- А хочешь поехать? Собирайся. На рассвете - в путь!
Вечером рассказал родителям о разговоре с комендантом, тайком взял новые хромовые сапоги отца, за которые он в торгсине отдал свои Георгиевские кресты, и утром мы поехали в Ленинград. В городе ожидал увидеть нечто чудесное, но уже первые впечатления оказались куда богаче ожидаемых. Изящные площади с ровно подстриженными деревьями, мосты, сияющие стекла витрин - в каждую свободно мог въехать грузовик, - море людей, золоченый купол Исаакиевского собора, похожий на шлем сказочного витязя, копьем в зенит вознесенная Адмиралтейская игла, Медный всадник, властно простерший руку в сторону Балтики, легендарная "Аврора"... Дома я с таким вдохновением рассказывал о поездке, что отец даже забыл отстегать меня за взятые без спросу сапоги.
Как-то придя в лагерь, заметил необычное оживление, какую-то суету. Спросил у старшего лейтенанта Свиридова, что бы это значило. Он, таинственно приложив пальцы к губам, шепнул мне на ухо: "Нарком обороны приезжает..."
О Ворошилове я много знал - легендарный герой гражданской войны, соратник Владимира Ильича Ленина, боевой командир. Да и его портрет висел у нас дома. Но вот увидеть его ни разу не приходилось. А теперь есть такая возможность. Я уже говорил, что в лагере знал все ходы и выходы, и на сей раз нашел такую точку, где меня никто не мог увидеть, а я видел все.
Утром в часть приехал нарком обороны. До этого представлял Маршала Советского Союза К. Е. Ворошилова могучим кавалеристом, под которым лошадь прогибалась, а из машины вышел невысокий военный в длинной шинели и фуражке. Он легко прошелся перед экипажами, что-то говоря. Жесты его были энергичны и стремительны. Около некоторых экипажей задерживался подольше. Видимо, шутил, потому что сопровождающие весело оживлялись, смеялись.
Попрощавшись с танкистами, нарком обороны сел в верную эмку и отправился в другой лагерь, к нашим соседям.
Вскоре мы со всем войсковым хозяйством переехали в Красное Село. В школу попал к началу учебного года. Пришел сначала с отцом к заведующему учебной частью, и Захар Иванович повел меня сразу в класс, где учительница Анна Павловна Пылинина вела урок алгебры. Посоветовавшись, они меня посадили на самую последнюю парту.
- Вот к нашему полководцу садись, - сказал Захар Иванович и отечески погрозил пальцем моему будущему напарнику.
Юра Суворов был негласным лидером в классе. Он даже внешне отличался от всех: коренаст, под его рубашкой заметно бугрились тугие мышцы. Да и в других вопросах он стоял на голову выше своих сверстников: играл в духовом оркестре бумажной фабрики, был чемпионом школы по шахматам, вратарем в юношеской футбольной команде. К Юре тянулись, ему подражали.
Мы сразу поняли, что у нас есть много общего: я отлично стрелял, резво ходил на лыжах, плавал, занимался боксом.
Вскоре наш класс занял первое место по труду. Мальчишки сделали лучше других табуретки, да и по количеству больше, а девочки с вышивками участвовали в областном смотре детского творчества. Потом создали хор, где даже пели "Ноченьку" из оперы Рубинштейна "Демон", с разнообразным репертуаром выступали во время каникул в рабочих клубах Ленинграда.
Прекрасное, неповторимое время! И за него, радостное и счастливое, мы в первую очередь благодарны таким людям с большим и щедрым сердцем, как Анна Павловна Пылинина, которая впоследствии стала заслуженным учителем РСФСР и была награждена высшей наградой - орденом Ленина.
...Однажды в Красном Селе встретил стройного человека в летной форме. Глаза мои с завистью смотрели на блестящие крылья с пропеллером на петлицах. Не удержавшись, я спросил:
- Дяденька, а где можно научиться летать? Летчик улыбнулся, остановился, положил широкую ладонь на мое плечо.
- Летать учатся в летных школах. - И он назвал несколько школ, а потом добавил: - Знай, что недалеко отсюда поднялся в воздух первый русский самолет Александра Федоровича Можайского.
В следующее воскресенье встал рано-рано и ушел искать заветную поляну, на которой состоялся полет, расспрашивал встречных, старожилов. И, наконец, нашел ее...
В то время рекордные полеты Чкалова, Громова, Коккинаки будоражили немало молодых голов.
А тут еще появился кинофильм "Истребители". В общем, тогда тысячи юношей осаждали осоавиахимовские пороги, необузданная страсть вела их в высь. В полосу такой "эпидемии" попал и я. Мной владело желание во что бы то ни стало научиться летать. Летчики были нужны стране, чтобы защищать ее.
События, происходящие в западном мире, говорили: рано или поздно незваные гости сунутся в наш огород. Все отчетливее на волнах нацистских радиостанций гремела медь грубых солдатских маршей, кованые сапоги поднимали пыль на дорогах Европы. Обстановка требовала настоятельной военной подготовки. Учась последний год в школе, я записался в 1-й Ленинградский аэроклуб.