Драгунский Виктор. Денискины рассказы

   — Ах, мне плохо! Сыски…
   И стал икать:
   — Ик!.. Сыски. Ик! Ик! Умру от смеха! Ик!
   Тогда я схватил горсть снега и стал прикладывать его себе ко лбу, как будто у меня началось уже воспаление мозга и я сошел с ума. Я орал:
   — Девчонке пять лет, скоро замуж выдавать! А она — сыски.
   У Аленки нижняя губа скривилась так, что полезла за ухо.
   — Я правильно сказала! Это у меня зуб вывалился и свистит. Я хочу сказать «сыски», а у меня высвистывается «сыски»…
   Мишка сказал:
   — Эка невидаль! У нее зуб вывалился! У меня целых три вывалилось да два шатаются, а я все равно говорю правильно! Вот слушай: хыхки! Что? Правда, здорово — хыхх-кии! Вот как у меня легко выходит: хыхки! Я даже петь могу:
   Ох, хыхечка зеленая,
   Боюся уколюся я.
   Но Аленка как закричит. Одна громче нас двоих:
   — Неправильно! Ура! Ты говоришь хыхки, а надо сыски!
   А Мишка:
   — Именно, что не надо сыски, а надо хыхки.
   И оба давай реветь. Только и слышно: «Сыски!» — «Хыхки!» — «Сыски!».
   Глядя на них, я так хохотал, что даже проголодался. Я шел домой и все время думал: чего они так спорили, раз оба не правы? Ведь это очень простое слово. Я остановился и внятно сказал:
   — Никакие не сыски. Никакие не хыхки, а коротко и ясно: фыфки!
   Вот и все!

Синий кинжал

   Это дело было так. У нас был урок — труд. Раиса Ивановна сказала, чтобы мы сделали каждый по отрывному календарю, кто как сообразит. Я взял картонку, оклеил ее зеленой бумагой, посредине прорезал щелку, к ней прикрепил спичечную коробку, а на коробку положил стопочку белых листиков, подогнал, подклеил, подровнял и на первом листике написал: «С Первым маем!»
   Получился очень красивый календарь для маленьких детей. Если, например, у кого куклы, то для этих кукол. В общем, игрушечный. И Раиса Ивановна поставила мне пять.
   Она сказала:
   — Мне нравится.
   И я пошел к себе и сел на место. И в это время Левка Бурин тоже стал сдавать свой календарь, а Раиса Ивановна посмотрела на его работу и говорит:
   — Наляпано.
   И поставила Левке тройку.
   А когда наступила перемена, Левка остался сидеть за партой. У него был довольно-таки невеселый вид. А я в это время как раз промокал кляксу, и, когда увидел, что Левка такой грустный, я прямо с промокашкой в руке подошел к Левке. Я хотел его развеселить, потому что мы с ним дружим и он один раз подарил мне монетку с дыркой. И еще обещал принести мне стреляную охотничью гильзу, чтобы я из нее сделал атомный телескоп.
   Я подошел к Левке и сказал:
   — Эх ты, Ляпа!
   И состроил ему косые глаза.
   И тут Левка ни с того ни с сего как даст мне пеналом по затылку. Вот когда я понял, как искры из глаз летят. Я страшно разозлился на Левку и треснул его изо всех сил промокашкой по шее. Но он, конечно, даже не почувствовал, а схватил свой портфель и пошел домой. А у меня даже слезы капали из глаз — так здорово поддал мне Левка, — капали прямо на промокашку и расплывались по ней, как бесцветные кляксы…
   И тогда я решил Левку убить. После школы я целый день сидел дома и готовил оружие. Я взял у папы с письменного стола его синий разрезальный нож из пластмассы и целый день точил его о плиту. Я его упорно точил, терпеливо. Он очень медленно затачивался, но я все точил и все думал, как я приду завтра в класс и мой верный синий кинжал блеснет перед Левкой, я занесу его над Левкиной головой, а Левка упадет на колени и будет умолять меня даровать ему жизнь, и я скажу:
   «Извинись!»
   И он скажет:
   «Извини!»
   А я засмеюсь громовым смехом, вот так:
   «Ха-ха-ха-ха!»
   И эхо долго будет повторять в ущельях этот зловещий хохот. А девчонки от страха залезут под парты.
   И когда я лег спать, то все ворочался с боку на бок и вздыхал, потому что мне было жалко Левку — хороший он человек, но теперь пусть несет заслуженную кару, раз он стукнул меня пеналом по голове. И синий кинжал лежал у меня под подушкой, и я сжимал его рукоятку и чуть не стонал, так что мама спросила:
   — Ты что там кряхтишь?
   Я сказал:
   — Ничего.
   Мама сказала:
   — Живот, что ли, болит?
   Но я ничего ей не ответил, просто я взял и отвернулся к стенке и стал дышать, как будто я давно уже сплю.
   Утром я ничего не мог есть. Только выпил две чашки чаю с хлебом и маслом, с картошкой и сосиской. Потом пошел в школу.
   Синий кинжал я положил в портфель с самого верху, чтоб удобно было достать.
   И перед тем как пойти в класс, я долго стоял у дверей и не мог войти, так сильно билось сердце. Но все-таки я себя переборол, толкнул дверь и вошел. В классе все было как всегда, и Левка стоял у окна с Валериком. Я, как его увидел, сразу стал расстегивать портфель, чтобы достать кинжал. Но Левка в это время побежал ко мне. Я подумал, что он опять стукнет меня пеналом или чем-нибудь еще, и стал еще быстрее расстегивать портфель, но Левка вдруг остановился около меня и как-то затоптался на месте, а потом вдруг наклонился ко мне близко-близко и сказал:
   — На!
   И он протянул мне золотую стреляную гильзу. И глаза у него стали такие, как будто он еще что-то хотел сказать, но стеснялся. А мне вовсе и не нужно было, чтобы он говорил, просто я вдруг совершенно забыл, что хотел его убить, как будто и не собирался никогда, даже удивительно.
   Я сказал:
   — Хорошая какая гильза.
   Взял ее. И пошел на свое место.

Мотогонки по отвестной стене

   Еще когда я был маленький, мне подарили трехколесный велосипед. И я на нем выучился ездить. Сразу сел и поехал, нисколько не боясь, как будто я всю жизнь ездил на велосипедах.
   Мама сказала:
   — Смотри, какой он способный к спорту.
   А папа сказал:
   — Сидит довольно обезьяновато…
   А я здорово научился ездить и довольно скоро стал делать на велосипеде разные штуки, как веселые артисты в цирке. Например, я ездил задом наперед или лежа на седле и вертя педали какой угодно рукой — хочешь правой, хочешь левой;
   ездил боком, растопыря ноги;
   ездил, сидя на руле, а то зажмурясь и без рук;
   ездил со стаканом воды в руке. Словом, наловчился по-всякому.
   А потом дядя Женя отвернул у моего велосипеда одно колесо, и он стал двухколесным, и я опять очень быстро все заучил. И ребята во дворе стали меня называть «чемпионом мира и его окрестностей».
   И так я катался на своем велосипеде до тех пор, пока колени у меня не стали во время езды подниматься выше руля. Тогда я догадался, что я уже вырос из этого велосипеда, и стал думать, когда же папа купит мне настоящую машину «Школьник».
   И вот однажды к нам во двор въезжает велосипед. И дяденька, который на нем сидит, не крутит ногами, а велосипед трещит себе под ним, как стрекоза, и едет сам. Я ужасно удивился. Я никогда не видел, чтобы велосипед ехал сам. Мотоцикл — это другое дело, автомобиль — тоже, ракета — ясно, а велосипед? Сам?
   Я просто глазам своим не поверил.
   А этот дяденька, что на велосипеде, подъехал к Мишкиному парадному и остановился. И он оказался совсем не дяденькой, а молодым парнем. Потом он поставил велосипед около трубы и ушел. А я остался тут же с разинутым ртом. Вдруг выходит Мишка.
   Он говорит:
   — Ну? Чего уставился?
   Я говорю:
   — Сам едет, понял?
   Мишка говорит:
   — Это нашего племянника Федьки машина. Велосипед с мотором. Федька к нам приехал по делу — чай пить.
   Я спрашиваю:
   — А трудно такой машиной управлять?
   — Ерунда на постном масле, — говорит Мишка. — Она заводится с пол-оборота. Один раз нажмешь на педаль, и готово — можешь ехать. А бензину в ней на сто километров. А скорость двадцать километров за полчаса.
   — Ого! Вот это да! — говорю я. — Вот это машина! На такой покататься бы!
   Тут Мишка покачал головой:
   — Влетит. Федька убьет. Голову оторвет!
   — Да. Опасно, — говорю я.
   Но Мишка огляделся по сторонам и вдруг заявляет:
   — Во дворе никого нет, а ты все-таки «чемпион мира». Садись! Я помогу разогнать машину, а ты один разок толкни педаль, и все пойдет как по маслу. Объедешь вокруг садика два-три круга, и мы тихонечко поставим машину на место. Федька у нас чай подолгу пьет. По три стакана дует. Давай!
   — Давай! — сказал я.
   И Мишка стал держать велосипед, а я на него взгромоздился. Одна нога действительно доставала самым носком до края педали, зато другая висела в воздухе, как макаронина. Я этой макарониной отпихнулся от трубы, а Мишка побежал рядом и кричит:
   — Жми педаль, жми давай!
   Я постарался, съехал чуть набок с седла да как нажму на педаль. Мишка чем-то щелкнул на руле… И вдруг машина затрещала, и я поехал!
   Я поехал! Сам! На педали не жму — не достаю, а только еду, соблюдаю равновесие!
   Это было чудесно! Ветерок засвистел у меня в ушах, все вокруг понеслось быстро-быстро по кругу: столбик, ворота, скамеечка, грибы от дождя, песочник, качели, домоуправление, и опять столбик, ворота, скамеечка, грибы от дождя, песочник, качели, домоуправление, и опять столбик, и все сначала, и я ехал, вцепившись в руль, а Мишка все бежал за мной, но на третьем круге он крикнул:
   — Я устал! — и прислонился к столбику.
   А я поехал один, и мне было очень весело, и я все ездил и воображал, что участвую в мотогонках по отвесной стене. Я видел, в парке культуры так мчалась отважная артистка…
   И столбик, и Мишка, и качели, и домоуправление — все мелькало передо мной довольно долго, и все было очень хорошо, только ногу, которая висела, как макаронина, стали немножко колоть мурашки… И еще мне вдруг стало как-то не по себе, и ладони сразу стали мокрыми, и очень захотелось остановиться.
   Я доехал до Мишки и крикнул:
   — Хватит! Останавливай!
   Мишка побежал за мной и кричит:
   — Что? Говори громче!
   Я кричу:
   — Ты что, оглох, что ли?
   Но Мишка уже отстал. Тогда я проехал еще круг и закричал:
   — Останови машину, Мишка!
   Тогда он схватился за руль, машину качнуло, он упал, а я опять поехал дальше. Гляжу, он снова встречает меня у столбика и орет:
   — Тормоз! Тормоз!
   Я промчался мимо него и стал искать этот тормоз. Но ведь я же не знал, где он! Я стал крутить разные винтики и что-то нажимать на руле. Куда там! Никакого толку. Машина трещит себе как ни в чем не бывало, а у меня в макаронную ногу уже тысячи иголок впиваются!
   Я кричу:
   — Мишка, а где этот тормоз?
   А он:
   — Я забыл!
   А я:
   — Ты вспомни!
   — Ладно, вспомню, ты пока покрутись еще немножко!
   — Ты скорей вспоминай, Мишка! — опять кричу я.
   И проехал дальше, и чувствую, что мне уже совсем не по себе, тошно как-то. А на следующем кругу Мишка снова кричит:
   — Не могу вспомнить! Ты лучше попробуй спрыгни!
   А я ему:
   — Меня тошнит!
   Если бы я знал, что так получится, ни за что бы не стал кататься, лучше пешком ходить, честное слово!
   А тут опять впереди Мишка кричит:
   — Надо достать матрац, на котором спят! Чтоб ты в него врезался и остановился! Ты на чем спишь?
   Я кричу:
   — На раскладушке!
   А Мишка:
   — Тогда езди, пока бензин не кончится!
   Я чуть не переехал его за это. «Пока бензин не кончится»… Это, может быть, еще две недели так носиться вокруг садика, а у нас на вторник билеты в кукольный театр. И ногу колет! Я кричу этому дуралею:
   — Сбегай за вашим Федькой!
   — Он чай пьет! — кричит Мишка.
   — Потом допьет! — ору я.
   А он не дослышал и соглашается со мной:
   — Убьет! Обязательно убьет!
   И опять все завертелось передо мной: столбик, ворота, скамеечка, качели, домоуправление. Потом наоборот: домоуправление, качели, скамеечка, столбик, а потом пошло вперемешку: домик, столбоуправление, грибеечка… И я понял, что дело плохо.
   Но в это время кто-то сильно схватил машину, она перестала трещать, и меня довольно крепко хлопнули по затылку. Я сообразил, что это Мишкин Федька наконец почайпил. И я тут же кинулся бежать, но не смог, потому что макаронная нога вонзилась в меня, как кинжал. Но я все-таки не растерялся и ускакал от Федьки на одной ноге.
   И он не стал догонять меня.
   А я на него не рассердился за подзатыльник. Потому что без него я, наверно, кружил бы по двору до сих пор.

Третье место в стиле баттерфляй

   Когда я шел домой из бассейна, у меня было очень хорошее настроение. Мне нравились все троллейбусы, что они такие прозрачные и всех видать, кто в них едет, и мороженщицы нравились, что они веселые, и нравилось, что не жарко на улице и ветерок холодит мою мокрую голову. Но особенно мне нравилось, что я занял третье место в стиле баттерфляй и что я сейчас расскажу об этом папе, — он давно хотел, чтобы я научился плавать. Он говорит, что все люди должны уметь плавать, а мальчишки особенно, потому что они мужчины. А какой же это мужчина, если он может потонуть во время кораблекрушения или просто так, на Чистых прудах, когда лодка перевернется?
   И вот я сегодня занял третье место и сейчас скажу об этом папе. Я очень торопился домой, и, когда вошел в комнату, мама сразу спросила:
   — Ты что так сияешь?
   Я сказал:
   — А у нас сегодня было соревнование.
   Папа сказал:
   — Это какое же?
   — Заплыв на двадцать пять метров в стиле баттерфляй…
   Папа сказал:
   — Ну и как?
   — Третье место! — сказал я.
   Папа прямо весь расцвел.
   — Ну да? — сказал он. — Вот здорово! — Он отложил в сторону газету. — Молодчина!
   Я так и знал, что он обрадуется. У меня еще лучше настроение стало.
   — А кто же первое занял? — спросил папа.
   Я ответил:
   — Первое место, папа, занял Вовка, он уже давно умеет плавать. Ему это не трудно было…
   — Ай да Вовка! — сказал папа. — Так, а кто же занял второе место?
   — А второе, — сказал я, — занял рыженький один мальчишка, не знаю, как зовут. На лягушонка похож, особенно в воде…
   — А ты, значит, вышел на третье? — Папа улыбнулся, и мне это было очень приятно. — Ну, что ж, — сказал он, — все-таки что ни говори, а третье место тоже призовое, бронзовая медаль! Ну а кто же на четвертом остался? Не помнишь? Кто занял четвертое?
   Я сказал:
   — Четвертое место никто не занял, папа!
   Он очень удивился:
   — Это как же?
   Я сказал:
   — Мы все третье место заняли: и я, и Мишка, и Толька, и Кимка, все-все. Вовка — первое, рыжий лягушонок — второе, а мы, остальные восемнадцать человек, мы заняли третье. Так инструктор сказал!
   Пана сказал:
   — Ах, вот оно что… Все понятно!..
   И он снова уткнулся в газеты.
   А у меня почему-то совсем пропало хорошее настроение.

Сверху вниз, наискосок!

   В то лето, когда я еще не ходил в школу, у нас во дворе был ремонт. Повсюду валялись кирпичи и доски, а посреди двора высилась огромная куча песку. И мы играли на этом песке в «разгром фашистов под Москвой», или делали куличики, или просто так играли ни во что.
   Нам было очень весело, и мы подружились с рабочими и даже помогали им ремонтировать дом: один раз я принес слесарю дяде Грише полный чайник кипятку, а второй раз Аленка показала монтерам, где у нас черный ход. И мы еще много помогали, только сейчас я уже не помню всего.
   А потом как-то незаметно ремонт стал заканчиваться, рабочие уходили один за другим, дядя Гриша попрощался с нами за руку, подарил мне тяжелую железку и тоже ушел.
   И вместо дяди Гриши во двор пришли три девушки. Они все были очень красиво одеты: носили мужские длинные штаны, измазанные разными красками и совершенно твердые. Когда эти девушки ходили, штаны на них гремели, как железо на крыше. А на головах девушки носили шапки из газет. Эти девушки были маляры и назывались: бригада. Они были очень веселые и ловкие, любили смеяться и всегда пели песню «Ландыши, ландыши». Но я эту песню не люблю. И Аленка. И Мишка тоже не любит. Зато мы все любили смотреть, как работают девушки-маляры и как у них все получается складно и аккуратно. Мы знали по именам всю бригаду. Их звали Санька, Раечка и Нелли.
   И однажды мы к ним подошли, и тетя Саня сказала:
   — Ребятки, сбегайте кто-нибудь и узнайте, который час.
   Я сбегал, узнал и сказал:
   — Без пяти двенадцать, тетя Саня…
   Она сказала:
   — Шабаш, девчата! Я — в столовую! — и пошла со двора.
   И тетя Раечка и тетя Нелли пошли за ней обедать.
   А бочонок с краской оставили. И резиновый шланг тоже.
   Мы сразу подошли ближе и стали смотреть на тот кусочек дома, где они только сейчас красили. Было очень здорово: ровно и коричнево, с небольшой краснотой. Мишка смотрел-смотрел, потом говорит:
   — Интересно, а если я покачаю насос, краска пойдет?
   Аленка говорит:
   — Спорим, не пойдет!
   Тогда я говорю:
   — А вот спорим, пойдет!
   Тут Мишка говорит:
   — Не надо спорить. Сейчас я попробую. Держи, Дениска, шланг, а я покачаю.
   И давай качать. Раза два-три качнул, и вдруг из шланга побежала краска! Она шипела, как змея, потому что на конце у шланга была нахлобучка с дырочками, как у лейки. Только дырки были совсем маленькие, и краска шла, как одеколон в парикмахерской, чуть-чуть видно.
   Мишка обрадовался и как закричит:
   — Крась скорей! Скорей крась что-нибудь!
   Я сразу взял и направил шланг на чистую стенку. Краска стала брызгаться, и там сейчас же получилось светло-коричневое пятно, похожее на паука.
   — Ура! — закричала Аленка. — Пошло! Пошло-поехало! — и подставила ногу под краску.
   Я сразу покрасил ей ногу от колена до пальцев. Тут же, прямо у нас на глазах, на ноге не стало видно ни синяков, ни царапин! Наоборот, Аленкина нога стала гладкая, коричневая, с блеском, как новенькая кегля.
   Мишка кричит:
   — ЗдОрово получается! Подставляй вторую, скорей!
   И Аленка живенько подставила вторую ногу, а я моментально покрасил ее сверху донизу два раза.
   Тогда Мишка говорит:
   — Люди добрые, как красиво! Ноги совсем как у настоящего индейца! Крась же ее скорей!
   — Всю? Всю красить? С головы до пят?
   Тут Аленка прямо завизжала от восторга:
   — Давайте, люди добрые! Красьте с головы до пят! Я буду настоящая индейка.
   Тогда Мишка приналег на насос и стал качать во всю ивановскую, а я стал Аленку поливать краской. Я замечательно ее покрасил: и спину, и ноги, и руки, и плечи, и живот, и трусики. И стала она вся коричневая, только волосы белые торчат.
   Я спрашиваю:
   — Мишка, как думаешь, а волосы красить?
   Мишка отвечает:
   — Ну конечно! Крась скорей! Быстрей давай!
   И Аленка торопит:
   — Давай-давай! И волосы давай! И уши!
   Я быстро закончил ее красить и говорю:
   — Иди, Аленка, на солнце пообсохни! Эх, что бы еще покрасить?
   А Мишка:
   — Вон видишь, наше белье сушится? Скорей давай крась!
   Ну с этим-то делом я быстро справился! Два полотенца и Мишкину рубашку я за какую-нибудь минуту так отделал, что любо-дорого смотреть было!
   А Мишка прямо вошел в азарт, качает насос, как заводной. И только покрикивает:
   — Крась давай! Скорей давай! Вон и дверь новая на парадном, давай, давай, быстрее крась!
   И я перешел на дверь. Сверху вниз! Снизу вверх! Сверху вниз, наискосок!
   И тут дверь вдруг раскрылась, и из нее вышел наш управдом Алексей Акимыч в белом костюме.
   Он прямо остолбенел. И я тоже. Мы оба были как заколдованные. Главное, я его поливаю и с испугу не могу даже догадаться отвести в сторону шланг, а только размахиваю сверху вниз, снизу вверх. А у него глаза расширились, и ему в голову не приходит отойти хоть на шаг вправо или влево…
   А Мишка качает и знай себе ладит свое:
   — Крась давай, быстрей давай!
   И Аленка сбоку вытанцовывает:
   — Я индейка! Я индейка!
   Ужас!
   … Да здорово нам тогда влетело. Мишка две недели белье стирал. А Аленку мыли в семи водах со скипидаром…
   Алексею Акимычу купили новый костюм. А меня мама вовсе не хотела во двор пускать. Но я все-таки вышел, и тетя Саня, Раечка и Нелли сказали:
   — Вырастай, Денис, побыстрей, мы тебя к себе в бригаду возьмем. Будешь маляром!
   И с тех пор я стараюсь расти побыстрей.

Не пиф, не паф!

   Когда я был дошкольником, я был ужасно жалостливый. Я совершенно не мог слушать про что-нибудь жалостное. И если кто кого съел, или бросил в огонь, или заточил в темницу, — я сразу начинал плакать. Вот, например, волки съели козлика, и от него остались рожки да ножки. Я реву. Или Бабариха посадила в бочку царицу и царевича и бросила эту бочку в море. Я опять реву. Да как! Слезы бегут из меня толстыми струями прямо на пол и даже сливаются в целые лужи.
   Главное, когда я слушал сказки, я уже заранее, еще до того самого страшного места, настраивался плакать. У меня кривились и ломались губы и голос начинал дрожать, словно меня кто-нибудь тряс за шиворот. И мама просто не знала, что ей делать, потому что я всегда просил, чтобы она мне читала или рассказывала сказки, а чуть дело доходило до страшного, как я сразу это понимал и начинал на ходу сказку сокращать. За какие-нибудь две-три секунды до того, как случиться беде, я уже принимался дрожащим голосом просить: «Это место пропусти!»
   Мама, конечно, пропускала, перескакивала с пятого на десятое, и я слушал дальше, но только совсем немножко, потому что в сказках каждую минуту что-нибудь случается, и, как только становилось ясно, что вот-вот опять произойдет какое-нибудь несчастье, я снова начинал вопить и умолять: «И это пропусти!»
   Мама опять пропускала какое-нибудь кровавое преступление, и я ненадолго успокаивался. И так с волнениями, остановками и быстрыми сокращениями мы с мамой в конце концов добирались до благополучного конца.
   Конечно, я все-таки соображал, что сказки от всего этого становились какие-то не очень интересные: во-первых, очень уж короткие, а во-вторых, в них почти совсем не было приключений. Но зато я мог слушать их спокойно, не обливаться слезами, и потом все же после таких сказок можно было ночью спать, а не валяться с открытыми глазами и бояться до утра. И поэтому такие сокращенные сказки мне очень нравились. Они делались такие спокойные. Как все равно прохладный сладкий чай. Например, есть такая сказка про Красную Шапочку. Мы с мамой в ней столько напропускали, что она стала самой короткой сказкой в мире и самой счастливой. Мама ее вот как рассказывала:
   «Жила-была Красная Шапочка. Раз она напекла пирожков и пошла проведать свою бабушку. И стали они жить-поживать и добра наживать».
   И я был рад, что у них все так хорошо получилось. Но, к сожалению, это было еще не все. Особенно я переживал другую сказку, про зайца. Это короткая такая сказочка, вроде считалки, ее все на свете знают:
   Раз, два, три, четыре, пять,
   Вышел зайчик погулять,
   Вдруг охотник выбегает…
   И вот тут у меня уже начинало пощипывать в носу и губы разъезжались в разные стороны, верхняя направо, нижняя налево, а сказка в это время продолжалась… Охотник, значит, вдруг выбегает и…
   Прямо в зайчика стреляет!
   Тут у меня прямо сердце проваливалось. Я не мог понять, как же это получается. Почему этот свирепый охотник стреляет прямо в зайчика? Что зайчик ему сделал? Что он, первый начал, что ли? Ведь нет! Ведь он же не задирался? Он просто вышел погулять! А этот прямо, без разговоров:
   Пиф-паф!
   Из своей тяжелой двустволки! И тут из меня начинали течь слезы, как из крана. Потому что раненный в живот зайчик кричал:
   Ой-ой-ой!
   Он кричал:
   — Ой-ой-ой! Прощайте, все! Прощайте, зайчата и зайчиха! Прощай, моя веселая, легкая жизнь! Прощай, алая морковка и хрустящая капуста! Прощай навек, моя полянка, и цветы, и роса, и весь лес, где под каждым кустом был готов и стол и дом!
   Я прямо своими глазами видел, как серый зайчик ложится под тоненькую березку и умирает… Я заливался в три ручья горючими слезами и портил всем настроение, потому что меня надо было успокаивать, а я только ревел и ревел…
   И вот однажды ночью, когда все улеглись спать, я долго лежал на своей раскладушке и вспоминал беднягу зайчика и все думал, как было бы хорошо, если бы с ним этого не случилось. Как было бы по-настоящему хорошо, если бы только все это не случилось. И я так долго думал об этом, что вдруг незаметно для себя пересочинил всю эту историю:
   Раз, два, три, четыре, пять,
   Вышел зайчик погулять,
   Вдруг охотник выбегает…
   Прямо в зайчика…
   Не стреляет!!!
   Не пиф! Не паф!
   Не ой-ой-ой!
   Не умирает зайчик мой!!!
   Вот это да! Я даже рассмеялся! Как все складно получилось! Это было самое настоящее чудо. Не пиф! Не паф! Я поставил одно только короткое «не», и охотник как ни в чем не бывало протопал в своих подшитых валенках мимо зайчика. И тот остался жить! Он опять будет играть по утрам на росистой полянке, будет скакать и прыгать и колотить лапками в старый, трухлявый пень. Этакий забавный, славный барабанщик!
   И я так лежал в темноте и улыбался и хотел рассказать маме про это чудо, но побоялся ее разбудить. И в конце концов заснул. А когда проснулся, я уже знал навсегда, что больше не буду реветь в жалостных местах, потому что я теперь могу в любую минуту вмешаться во все эти ужасные несправедливости, могу вмешаться и перевернуть все по-своему, и все будет хорошо. Надо только вовремя сказать: «Не пиф, не паф!»

Англичанин Павля

   — Завтра первое сентября, — сказала мама. — И вот наступила осень, и ты пойдешь уже во второй класс. Ох, как летит время!..
   — И по этому случаю, — подхватил папа, — мы сейчас «зарежем» арбуз!
   И он взял ножик и взрезал арбуз. Когда он резал, был слышен такой полный, приятный, зеленый треск, что у меня прямо спина похолодела от предчувствия, как я буду есть этот арбуз. И я уже раскрыл рот, чтобы вцепиться в розовый арбузный ломоть, но тут дверь распахнулась, и в комнату вошел Павля. Мы все страшно обрадовались, потому что он давно уже не был у нас и мы по нем соскучились.