Драгунский Виктор. Денискины рассказы

Виктор Драгунский.

Денискины рассказы.

«Он живой и светится...»

   Однажды вечером я сидел во дворе, возле песка, и ждал маму. Она, наверно, задерживалась в институте, или в магазине, или, может быть, долго стояла на автобусной остановке. Не знаю. Только все родители нашего двора уже пришли, и все ребята пошли с ними по домам и уже, наверно, пили чай с бубликами и брынзой, а моей мамы все еще не было…
   И вот уже стали зажигаться в окнах огоньки, и радио заиграло музыку, и в небе задвигались темные облака — они были похожи на бородатых стариков…
   И мне захотелось есть, а мамы все не было, и я подумал, что, если бы я знал, что моя мама хочет есть и ждет меня где-то на краю света, я бы моментально к ней побежал, а не опаздывал бы и не заставлял ее сидеть на песке и скучать.
   И в это время во двор вышел Мишка. Он сказал:
   — Здорово!
   И я сказал:
   — Здорово!
   Мишка сел со мной и взял в руки самосвал.
   — Ого! — сказал Мишка. — Где достал? А он сам набирает песок? Не сам? А сам сваливает? Да? А ручка? Для чего она? Ее можно вертеть? Да? А? Ого! Дашь мне его домой?
   Я сказал:
   — Нет, не дам. Подарок. Папа подарил перед отъездом.
   Мишка надулся и отодвинулся от меня. На дворе стало еще темнее.
   Я смотрел на ворота, чтоб не пропустить, когда придет мама. Но она все не шла. Видно, встретила тетю Розу, и они стоят и разговаривают и даже не думают про меня. Я лег на песок.
   Тут Мишка говорит:
   — Не дашь самосвал?
   — Отвяжись, Мишка.
   Тогда Мишка говорит:
   — Я тебе за него могу дать одну Гватемалу и два Барбадоса!
   Я говорю:
   — Сравнил Барбадос с самосвалом…
   А Мишка:
   — Ну, хочешь, я дам тебе плавательный круг?
   Я говорю:
   — Он у тебя лопнутый.
   А Мишка:
   — Ты его заклеишь!
   Я даже рассердился:
   — А плавать где? В ванной? По вторникам?
   И Мишка опять надулся. А потом говорит:
   — Ну, была не была! Знай мою доброту! На!
   И он протянул мне коробочку от спичек. Я взял ее в руки.
   — Ты открой ее, — сказал Мишка, — тогда увидишь!
   Я открыл коробочку и сперва ничего не увидел, а потом увидел маленький светло-зеленый огонек, как будто где-то далеко-далеко от меня горела крошечная звездочка, и в то же время я сам держал ее сейчас в руках.
   — Что это, Мишка, — сказал я шепотом, — что это такое?
   — Это светлячок, — сказал Мишка. — Что, хорош? Он живой, не думай.
   — Мишка, — сказал я, — бери мой самосвал, хочешь? Навсегда бери, насовсем! А мне отдай эту звездочку, я ее домой возьму…
   И Мишка схватил мой самосвал и побежал домой. А я остался со своим светлячком, глядел на него, глядел и никак не мог наглядеться: какой он зеленый, словно в сказке, и как он хоть и близко, на ладони, а светит, словно издалека… И я не мог ровно дышать, и я слышал, как стучит мое сердце, и чуть-чуть кололо в носу, как будто хотелось плакать.
   И я долго так сидел, очень долго. И никого не было вокруг. И я забыл про всех на белом свете.
   Но тут пришла мама, и я очень обрадовался, и мы пошли домой. А когда стали пить чай с бубликами и брынзой, мама спросила:
   — Ну, как твой самосвал?
   А я сказал:
   — Я, мама, променял его.
   Мама сказала:
   — Интересно! А на что?
   Я ответил:
   — На светлячка! Вот он, в коробочке живет. Погаси-ка свет!
   И мама погасила свет, и в комнате стало темно, и мы стали вдвоем смотреть на бледно-зеленую звездочку.
   Потом мама зажгла свет.
   — Да, — сказала она, — это волшебство! Но все-таки как ты решился отдать такую ценную вещь, как самосвал, за этого червячка?
   — Я так долго ждал тебя, — сказал я, — и мне было так скучно, а этот светлячок, он оказался лучше любого самосвала на свете.
   Мама пристально посмотрела на меня и спросила:
   — А чем же, чем же именно он лучше?
   Я сказал:
   — Да как же ты не понимаешь?! Ведь он живой! И светится!..

Надо иметь чувство юмора

   Один раз мы с Мишкой делали уроки. Мы положили перед собой тетрадки и списывали. И в это время я рассказывал Мишке про лемуров, что у них большие глаза, как стеклянные блюдечки, и что я видел фотографию лемура, как он держится за авторучку, сам маленький-маленький и ужасно симпатичный.
   Потом Мишка говорит:
   — Написал?
   Я говорю:
   — Уже.
   — Ты мою тетрадку проверь, — говорит Мишка, — а я — твою.
   И мы поменялись тетрадками.
   И я как увидел, что Мишка написал, так сразу стал хохотать.
   Гляжу, а Мишка тоже покатывается, прямо синий стал.
   Я говорю:
   — Ты чего, Мишка, покатываешься?
   А он:
   — Я покатываюсь, что ты неправильно списал! А ты чего?
   Я говорю:
   — А я то же самое, только про тебя. Гляди, ты написал: «Наступили мозы». Это кто такие — «мозы»?
   Мишка покраснел:
   — Мозы — это, наверно, морозы. А ты вот написал: «Натала зима». Это что такое?
   — Да, — сказал я, — не «натала», а «настала». Ничего не попишешь, надо переписывать. Это все лемуры виноваты.
   И мы стали переписывать. А когда переписали, я сказал:
   — Давай задачи задавать!
   — Давай, — сказал Мишка.
   В это время пришел папа. Он сказал:
   — Здравствуйте, товарищи студенты…
   И сел к столу.
   Я сказал:
   — Вот, папа, послушай, какую я Мишке задам задачу: вот у меня есть два яблока, а нас трое, как разделить их среди нас поровну?
   Мишка сейчас же надулся и стал думать. Папа не надулся, но тоже задумался. Они думали долго.
   Я тогда сказал:
   — Сдаешься, Мишка?
   Мишка сказал:
   — Сдаюсь!
   Я сказал:
   — Чтобы мы все получили поровну, надо из этих яблок сварить компот. — И стал хохотать: — Это меня тетя Мила научила!..
   Мишка надулся еще больше. Тогда папа сощурил глаза и сказал:
   — А раз ты такой хитрый, Денис, дай-ка я задам тебе задачу.
   — Давай задавай, — сказал я.
   Папа походил по комнате.
   — Ну слушай, — сказал папа. — Один мальчишка учится в первом классе "В". Его семья состоит из пяти человек. Мама встает в семь часов и тратит на одевание десять минут. Зато папа чистит зубы пять минут. Бабушка ходит в магазин столько, сколько мама одевается плюс папа чистит зубы. А дедушка читает газеты, сколько бабушка ходит в магазин минус во сколько встает мама.
   Когда они все вместе, они начинают будить этого мальчишку из первого класса "В". На это уходит время чтения дедушкиных газет плюс бабушкино хождение в магазин.
   Когда мальчишка из первого класса "В" просыпается, он потягивается столько времени, сколько одевается мама плюс папина чистка зубов. А умывается он, сколько дедушкины газеты, деленные на бабушку. На уроки он опаздывает на столько минут, сколько потягивается плюс умывается минус мамино вставание, умноженное на папины зубы.
   Спрашивается: кто же этот мальчишка из первого "В" и что ему грозит, если это будет продолжаться? Все!
   Тут папа остановился посреди комнаты и стал смотреть на меня. А Мишка захохотал во все горло и стал тоже смотреть на меня. Они оба на меня смотрели и хохотали.
   Я сказал:
   — Я не могу сразу решить эту задачу, потому что мы еще этого не проходили.
   И больше я не сказал ни слова, а вышел из комнаты, потому что я сразу догадался, что в ответе этой задачи получится лентяй и что такого скоро выгонят из школы. Я вышел из комнаты в коридор и залез за вешалку и стал думать, что если это задача про меня, то это неправда, потому что я всегда встаю довольно быстро и потягиваюсь совсем недолго, ровно столько, сколько нужно. И еще я подумал, что если папе так хочется на меня выдумывать, то, пожалуйста, я могу уйти из дома прямо на целину. Там работа всегда найдется, там люди нужны, особенно молодежь. Я там буду покорять природу, и папа приедет с делегацией на Алтай, увидит меня, и я остановлюсь на минутку, скажу:
   «Здравствуй, папа», — и пойду дальше покорять.
   А он скажет:
   «Тебе привет от мамы…»
   А я скажу:
   «Спасибо… Как она поживает?»
   А он скажет:
   «Ничего».
   А я скажу:
   «Наверно, она забыла своего единственного сына?»
   А он скажет:
   «Что ты, она похудела на тридцать семь кило! Вот как скучает!»
   А что я ему скажу дальше, я не успел придумать, потому что на меня упало пальто и папа вдруг прилез за вешалку. Он меня увидел и сказал:
   — Ах ты, вот он где! Что у тебя за такие глаза? Неужели ты принял эту задачу на свой счет?
   Он поднял пальто и повесил на место и сказал дальше:
   — Я это все выдумал. Такого мальчишки и на свете-то нет, не то что в вашем классе!
   И папа взял меня за руки и вытащил из-за вешалки.
   Потом еще раз поглядел на меня пристально и улыбнулся:
   — Надо иметь чувство юмора, — сказал он мне, и глаза у него стали веселые-веселые. — А ведь это смешная задача, правда? Ну! Засмейся!
   И я засмеялся.
   И он тоже.
   И мы пошли в комнату.

Слава Ивана Козловского

   У меня в табеле одни пятерки. Только по чистописанию четверка. Из-за клякс. Я прямо не знаю, что делать! У меня всегда с пера соскакивают кляксы. Я уж макаю в чернила только самый кончик пера, а кляксы все равно соскакивают. Просто чудеса какие-то! Один раз я целую страницу написал чисто-чисто, любо-дорого смотреть — настоящая пятерочная страница. Утром показал ее Раисе Ивановне, а там на самой середине клякса! Откуда она взялась? Вчера ее не было! Может быть, она с какой-нибудь другой страницы просочилась? Не знаю…
   А так у меня одни пятерки. Только по пению тройка. Это вот как получилось. Был у нас урок пения. Сначала мы пели все хором «Во поле березонька стояла». Выходило очень красиво, но Борис Сергеевич все время морщился и кричал:
   — Тяните гласные, друзья, тяните гласные!..
   Тогда мы стали тянуть гласные, но Борис Сергеевич хлопнул в ладоши и сказал:
   — Настоящий кошачий концерт! Давайте-ка займемся с каждым инди-виду-ально.
   Это значит с каждым отдельно.
   И Борис Сергеевич вызвал Мишку.
   Мишка подошел к роялю и что-то такое прошептал Борису Сергеевичу.
   Тогда Борис Сергеевич начал играть, а Мишка тихонечко запел:

 

 
Как на тоненький ледок
Выпал беленький снежок…

 

 
   Ну и смешно же пищал Мишка! Так пищит наш котенок Мурзик. Разве ж так поют! Почти ничего не слышно. Я просто не мог выдержать и рассмеялся.
   Тогда Борис Сергеевич поставил Мишке пятерку и поглядел на меня.
   Он сказал:
   — Ну-ка, хохотун, выходи!
   Я быстро подбежал к роялю.
   — Ну-с, что вы будете исполнять? — вежливо спросил Борис Сергеевич.
   Я сказал:
   — Песня гражданской войны «Веди ж, Буденный, нас смелее в бой».
   Борис Сергеевич тряхнул головой и заиграл, но я его сразу остановил:
   — Играйте, пожалуйста, погромче! — сказал я.
   Борис Сергеевич сказал:
   — Тебя не будет слышно.
   Но я сказал:
   — Будет. Еще как!
   Борис Сергеевич заиграл, а я набрал побольше воздуха да как запою:

 

 
Высоко в небе ясном
Вьется алый стяг…

 

 
   Мне очень нравится эта песня.
   Так и вижу синее-синее небо, жарко, кони стучат копытами, у них красивые лиловые глаза, а в небе вьется алый стяг.
   Тут я даже зажмурился от восторга и закричал что было сил:

 

 
Мы мчимся на конях туда,
Где виден враг!
И в битве упоительной…

 

 
   Я хорошо пел, наверное, даже было слышно на другой улице:
   Лавиною стремительной! Мы мчимся вперед!.. Ура!..
   Красные всегда побеждают! Отступайте, враги! Даешь!!!
   Я нажал себе кулаками на живот, вышло еще громче, и я чуть не лопнул:
   Мы врезалися в Крым!
   Тут я остановился, потому что я был весь потный и у меня дрожали колени.
   А Борис Сергеевич хоть и играл, но весь как-то склонился к роялю, и у него тоже тряслись плечи…
   Я сказал:
   — Ну как?
   — Чудовищно! — похвалил Борис Сергеевич.
   — Хорошая песня, правда? — спросил я.
   — Хорошая, — сказал Борис Сергеевич и закрыл платком глаза.
   — Только жаль, что вы очень тихо играли, Борис Сергеевич, — сказал я, — можно бы еще погромче.
   — Ладно, я учту, — сказал Борис Сергеевич. — А ты не заметил, что я играл одно, а ты пел немножко по-другому!
   — Нет, — сказал я, — я этого не заметил! Да это и не важно. Просто надо было погромче играть.
   — Ну что ж, — сказал Борис Сергеевич, — раз ты ничего не заметил, поставим тебе пока тройку. За прилежание.
   Как — тройку? Я даже опешил. Как же это может быть? Тройку — это очень мало! Мишка тихо пел и то получил пятерку… Я сказал:
   — Борис Сергеевич, когда я немножко отдохну, я еще громче смогу, вы не думайте. Это я сегодня плохо завтракал. А то я так могу спеть, что тут у всех уши позаложит. Я знаю еще одну песню. Когда я ее дома пою, все соседи прибегают, спрашивают, что случилось.
   — Это какая же? — спросил Борис Сергеевич.
   — Жалостливая, — сказал я и завел:
   Я вас любил…
   Любовь еще, быть может…
   Но Борис Сергеевич поспешно сказал:
   — Ну хорошо, хорошо, все это мы обсудим в следующий раз.
   И тут раздался звонок.
   Мама встретила меня в раздевалке. Когда мы собирались уходить, к нам подошел Борис Сергеевич.
   — Ну, — сказал он, улыбаясь, — возможно, ваш мальчик будет Лобачевским, может быть, Менделеевым. Он может стать Суриковым или Кольцовым, я не удивлюсь, если он станет известен стране, как известен товарищ Николай Мамай или какой-нибудь боксер, но в одном могу заверить вас абсолютно твердо: славы Ивана Козловского он не добьется. Никогда!
   Мама ужасно покраснела и сказала:
   — Ну, это мы еще увидим!
   А когда мы шли домой, я все думал:
   «Неужели Козловский поет громче меня?»

Одна капля убивает лошадь

   Когда папа заболел, пришел доктор и сказал:
   — Ничего особенного, маленькая простуда. Но я вам советую бросить курить, у вас в сердце легкий шумок.
   И когда он ушел, мама сказала:
   — Как это все-таки глупо — доводить себя до болезней этими проклятыми папиросами. Ты еще такой молодой, а вот уже в сердце у тебя шумы и хрипы.
   — Ну, — сказал папа, — ты преувеличиваешь! У меня нет никаких особенных шумов, а тем более хрипов. Есть всего-навсего один маленький шумишко. Это не в счет.
   — Нет — в счет! — воскликнула мама. — Тебе, конечно, нужен не шумишко, тебя бы больше устроили скрип, лязг и скрежет, я тебя знаю…
   — Во всяком случае, мне не нужен звук пилы, — перебил ее папа.
   — Я тебя не пилю, — мама даже покраснела, — но пойми ты, это действительно вредно. Ведь ты же знаешь, что одна капля папиросного яда убивает здоровую лошадь!
   Вот так раз! Я посмотрел на папу. Он был большой, спору нет, но все-таки поменьше лошади. Он был побольше меня или мамы, но, как ни верти, он был поменьше лошади и даже самой захудалой коровы. Корова бы никогда не поместилась на нашем диване, а папа помещался свободно. Я очень испугался. Я никак не хотел, чтобы его убивала такая капля яда. Не хотел я этого никак и ни за что. От этих мыслей я долго не мог заснуть, так долго, что не заметил, как все-таки заснул.
   А в субботу папа выздоровел, и к нам пришли гости. Пришел дядя Юра с тетей Катей, Борис Михайлович и тетя Тамара. Все пришли и стали вести себя очень прилично, а тетя Тамара как только вошла, так вся завертелась, и затрещала, и уселась пить чай рядом с папой. За столом она стала окружать папу заботой и вниманием, спрашивала, удобно ли ему сидеть, не дует ли из окна, и в конце концов до того наокружалась и назаботилась, что всыпала ему в чай три ложки сахару. Папа размешал сахар, хлебнул и сморщился.
   — Я уже один раз положила сахар в этот стакан, — сказала мама, и глаза у нее стали зеленые, как крыжовник.
   А тетя Тамара расхохоталась во все горло. Она хохотала, как будто кто-то под столом кусал ее за пятки. А папа отодвинул переслащенный чай в сторону. Тогда тетя Тамара вынула из сумочки тоненький портсигарчик и подарила его папе.
   — Это вам в утешение за испорченный чай, — сказала она. — Каждый раз, закуривая папироску, вы будете вспоминать эту смешную историю и ее виновницу.
   Я ужасно разозлился на нее за это. Зачем она напоминает папе про курение, раз он за время болезни уже почти совсем отвык? Ведь одна капля курильного яда убивает лошадь, а она напоминает. Я сказал:
   «Вы дура, тетя Тамара! Чтоб вы лопнули! И вообще вон из моего дома. Чтобы ноги вашей толстой больше здесь не было».
   Я сказал это про себя, в мыслях, так, что никто ничего не понял.
   А папа взял портсигарчик и повертел его в руках.
   — Спасибо, Тамара Сергеевна, — сказал папа, — я очень тронут. Но сюда не войдет ни одна моя папироска, портсигар такой маленький, а я курю «Казбек». Впрочем…
   Тут папа взглянул на меня.
   — Ну-ка, Денис, — сказал он, — вместо того чтобы выдувать третий стакан чаю на ночь, пойди-ка к письменному столу, возьми там коробку «Казбека» и укороти папироски, обрежь так, чтобы они влезли в портсигар. Ножницы в среднем ящике!
   Я пошел к столу, нашел папиросы и ножницы, примерил портсигар и сделал все, как он велел. А потом отнес полный портсигарчик папе. Папа открыл портсигарчик, посмотрел на мою работу, потом на меня и весело рассмеялся:
   — Полюбуйтесь-ка, что сделал мой сообразительный сын!
   Тут все гости стали наперебой выхватывать друг у друга портсигарчик и оглушительно хохотать. Особенно старалась, конечно, тетя Тамара. Когда она перестала смеяться, она согнула руку и костяшками пальцев постучала по моей голове.
   — Как же это ты догадался оставить целыми картонные мундштуки, а почти весь табак отрезать? Ведь курят-то именно табак, а ты его отрезал! Да что у тебя в голове — песок или опилки?
   Я сказал:
   «Это у тебя в голове опилки, Тамарище Семипудовое».
   Сказал, конечно, в мыслях, про себя. А то бы меня мама заругала. Она и так смотрела на меня что-то уж чересчур пристально.
   — Ну-ка, иди сюда, — мама взяла меня за подбородок, — посмотри-ка мне в глаза!
   Я стал смотреть в мамины глаза и почувствовал, что у меня щеки стали красные, как флаги.
   — Ты это сделал нарочно? — спросила мама.
   Я не мог ее обмануть.
   — Да, — сказал я, — я это сделал нарочно.
   — Тогда выйди из комнаты, — сказал папа, — а то у меня руки чешутся.
   Видно, папа ничего не понял. Но я не стал ему объяснять и вышел из комнаты.
   Шутка ли — одна капля убивает лошадь!

Красный шарик в синем небе

   Вдруг наша дверь распахнулась, и Аленка закричала из коридора:
   — В большом магазине весенний базар!
   Она ужасно громко кричала, и глаза у нее были круглые, как кнопки, и отчаянные. Я сначала подумал, что кого-нибудь зарезали. А она снова набрала воздух и давай:
   — Бежим, Дениска! Скорее! Там квас шипучий! Музыка играет, и разные куклы! Бежим!
   Кричит, как будто случился пожар. И я от этого тоже как-то заволновался, и у меня стало щекотно под ложечкой, и я заторопился и выскочил из комнаты.
   Мы взялись с Аленкой за руки и побежали как сумасшедшие в большой магазин. Там была целая толпа народу и в самой середине стояли сделанные из чего-то блестящего мужчина и женщина, огромные, под потолок, и, хотя они были ненастоящие, они хлопали глазами и шевелили нижними губами, как будто говорят. Мужчина кричал:
   — Весенний базаррр! Весенний базаррр!
   А женщина:
   — Добро пожаловать! Добро пожаловать!
   Мы долго на них смотрели, а потом Аленка говорит:
   — Как же они кричат? Ведь они ненастоящие!
   — Просто непонятно, — сказал я.
   Тогда Аленка сказала:
   — А я знаю. Это не они кричат! Это у них в середине живые артисты сидят и кричат себе целый день. А сами за веревочку дергают, и у кукол от этого шевелятся губы.
   Я прямо расхохотался:
   — Вот и видно, что ты еще маленькая. Станут тебе артисты в животе у кукол сидеть целый день. Представляешь? Целый день скрючившись — устанешь небось! А есть, пить надо? И еще разное, мало ли что… Эх ты, темнота! Это радио в них кричит.
   Аленка сказала:
   — Ну и не задавайся!
   И мы пошли дальше. Всюду было очень много народу, все разодетые и веселые, и музыка играла, и один дядька крутил лотерею и кричал:

 

 
Подходите сюда поскорее,
Здесь билеты вещевой лотереи!
Каждому выиграть недолго
Легковую автомашину «Волга»!
А некоторые сгоряча
Выигрывают «Москвича»!

 

 
   И мы возле него тоже посмеялись, как он бойко выкрикивает, и Аленка сказала:
   — Все-таки когда живое кричит, то интересней, чем радио.
   И мы долго бегали в толпе между взрослых и очень веселились, и какой-то военный дядька подхватил Аленку под мышки, а его товарищ нажал кнопочку в стене, и оттуда вдруг забрызгал одеколон, и когда Аленку поставили на пол, она вся пахла леденцами, а дядька сказал:
   — Ну что за красотулечка, сил моих нет!
   Но Аленка от них убежала, а я — за ней, и мы наконец очутились возле кваса. У меня были деньги на завтрак, и мы поэтому с Аленкой выпили по две большие кружки, и у Аленки живот сразу стал как футбольный мяч, а у меня все время шибало в нос и кололо в носу иголочками. Здорово, прямо первый сорт, и когда мы снова побежали, то я услышал, как квас во мне булькает. И мы захотели домой и выбежали на улицу. Там было еще веселей, и у самого входа стояла женщина и продавала воздушные шарики.
   Аленка, как только увидела эту женщину, остановилась как вкопанная. Она сказала:
   — Ой! Я хочу шарик!
   А я сказал:
   — Хорошо бы, да денег нету.
   А Аленка:
   — У меня есть одна денежка.
   — Покажи.
   Она достала из кармана.
   Я сказал:
   — Ого! Десять копеек. Тетенька, дайте ей шарик!
   Продавщица улыбнулась:
   — Вам какой? Красный, синий, голубой?
   Аленка взяла красный. И мы пошли. И вдруг Аленка говорит:
   — Хочешь поносить?
   И протянула мне ниточку. Я взял. И сразу как взял, так услышал, что шарик тоненько-тоненько потянул за ниточку! Ему, наверно, хотелось улететь. Тогда я немножко отпустил ниточку и опять услышал, как он настойчиво так потягивается из рук, как будто очень просится улететь. И мне вдруг стало его как-то жалко, что вот он может летать, а я его держу на привязи, и я взял и выпустил его. И шарик сначала даже не отлетел от меня, как будто не поверил, а потом почувствовал, что это вправду, и сразу рванулся и взлетел выше фонаря.
   Аленка за голову схватилась:
   — Ой, зачем, держи!..
   И стала подпрыгивать, как будто могла допрыгнуть до шарика, но увидела, что не может, и заплакала:
   — Зачем ты его упустил?..
   Но я ей ничего не ответил. Я смотрел вверх на шарик. Он летел кверху плавно и спокойно, как будто этого и хотел всю жизнь.
   И я стоял, задрав голову, и смотрел, и Аленка тоже, и многие взрослые остановились и тоже позадирали головы — посмотреть, как летит шарик, а он все летел и уменьшался.
   Вот он пролетел последний этаж большущего дома, и кто-то высунулся из окна и махал ему вслед, а он еще выше и немножко вбок, выше антенн и голубей, и стал совсем маленький… У меня что-то в ушах звенело, когда он летел, а он уже почти исчез. Он залетел за облачко, оно было пушистое и маленькое, как крольчонок, потом снова вынырнул, пропал и совсем скрылся из виду и теперь уже, наверно, был около Луны, а мы все смотрели вверх, и в глазах у меня: замелькали какие-то хвостатые точки и узоры. И шарика уже не было нигде. И тут Аленка вздохнула еле слышно, и все пошли по своим делам.
   И мы тоже пошли, и молчали, и всю дорогу я думал, как это красиво, когда весна на дворе, и все нарядные и веселые, и машины туда-сюда, и милиционер в белых перчатках, а в чистое, синее-синее небо улетает от нас красный шарик. И еще я думал, как жалко, что я не могу это все рассказать Аленке. Я не сумею словами, и если бы сумел, все равно Аленке бы это было непонятно, она ведь маленькая. Вот она идет рядом со мной, и вся такая притихшая, и слезы еще не совсем просохли у нее на щеках. Ей небось жаль свой шарик.
   И мы шли так с Аленкой до самого дома и молчали, а возле наших ворот, когда стали прощаться, Аленка сказала:
   — Если бы у меня были деньги, я бы купила еще один шарик… чтобы ты его выпустил.

Кот в сапогах

   — Мальчики и девочки! — сказала Раиса Ивановна. — Вы хорошо закончили эту четверть. Поздравляю вас. Теперь можно и отдохнуть. На каникулах мы устроим утренник и карнавал. Каждый из вас может нарядиться в кого угодно, а за лучший костюм будет выдана премия, так что готовьтесь. — И Раиса Ивановна собрала тетрадки, попрощалась с нами и ушла.
   И когда мы шли домой, Мишка сказал:
   — Я на карнавале буду гномом. Мне вчера купили накидку от дождя и капюшон. Я только лицо чем-нибудь занавешу, и гном готов. А ты кем нарядишься?
   — Там видно будет.
   И я забыл про это дело. Потому что дома мама мне сказала, что она уезжает в санаторий на десять дней и чтоб я тут вел себя хорошо и следил за папой. И она на другой день уехала, а я с папой совсем замучился. То одно, то другое, и на улице шел снег, и все время я думал, когда же мама вернется. Я зачеркивал клеточки на своем календаре.
   И вдруг неожиданно прибегает Мишка и прямо с порога кричит:
   — Идешь ты или нет?
   Я спрашиваю:
   — Куда?
   Мишка кричит:
   — Как — куда? В школу! Сегодня же утренник, и все будут в костюмах! Ты что, не видишь, что я уже гномик?
   И правда, он был в накидке с капюшончиком.
   Я сказал:
   — У меня нет костюма! У нас мама уехала.
   А Мишка говорит:
   — Давай сами чего-нибудь придумаем! Ну-ка, что у вас дома есть почудней? Ты надень на себя, вот и будет костюм для карнавала.
   Я говорю:
   — Ничего у нас нет. Вот только папины бахилы для рыбалки.
   Бахилы — это такие высокие резиновые сапоги. Если дождик или грязь — первое дело бахилы. Нипочем ноги не промочишь.