Он начал понимать, что раз Эста оказалась в таком положении, встреча с нею грозит ему новыми расходами, волнениями и несчастиями, - и почти раскаивался в своем любопытстве. Зачем ему понадобилось прийти сюда? Теперь, конечно, придется помочь.
   - Не так давно, Клайд, кажется, около месяца, не больше.
   - Я так и думал: я видел тебя с месяц назад на углу Одиннадцатой и Балтимор-стрит. Верно? Конечно, это была ты, - прибавил он уже не так весело; эту перемену в его тоне сразу заметила Эста. Она кивнула в подтверждение. - Я был уверен, что это ты. Я сразу сказал маме, но она тогда не согласилась со мной. Впрочем, она вовсе не так удивилась, как я думал. Теперь я понимаю почему. Она вела себя так, словно не хотела, чтобы я говорил с ней об этом. Но я знал, что не ошибся.
   Он посмотрел на сестру, гордый своей проницательностью, и замолчал, не зная, о чем еще говорить, и не совсем уверенный, был ли какой-нибудь смысл и значение в том, что он уже сказал. Вряд ли это могло помочь Эсте.
   И она тоже не знала, как быть: промолчать о своем положении или признаться во всем. Надо что-то сказать ведь. Клайд и сам может понять, как ужасно ее состояние. Ей трудно было выносить его испытующий взгляд. И, думая не столько о матери, сколько о том, чтобы самой как-то выйти из затруднения, она наконец сказала:
   - Бедная мама! Ты должен понять ее, Клайд. Она просто не знает, что делать. Конечно, это я виновата. Если б я не убежала, я бы не доставила ей столько хлопот. Она не привыкла иметь дело с такими вещами, и ей так трудно живется...
   Эста вдруг отвернулась, плечи ее вздрагивали. Она низко опустила голову, закрыла лицо руками, и Клайд понял, что она беззвучно плачет.
   - Ну, что ты, сестренка! - воскликнул Клайд, подходя ближе; в эту минуту ему было бесконечно жаль Эсту. - Что с тобой? Почему ты плачешь? Разве тот человек, с которым ты уехала, не женился на тебе?
   Она покачала головой и зарыдала еще сильнее. И тут Клайд понял все психологическое, общественное и биологическое значение того, что произошло с сестрой. С ней случилась беда: она беременна, без денег и без мужа. Вот почему мать искала комнату, вот почему пыталась занять у него сто долларов! Она стыдилась Эсты и ее положения, стыдилась не только того, что подумают посторонние, но и того, что подумают Клайд, Джулия и Фрэнк, как может повлиять на них положение сестры, - ведь в глазах людей оно безнравственно, противозаконно. И потому она от всех старалась скрыть историю с Эстой, рассказывала всякие небылицы, - это для нее, конечно, самое необычное и самое трудное. И все-таки она не достигла своей цели, ей явно не повезло.
   Клайд был снова смущен и озадачен - не только положением сестры и тем, как оно может отразиться на нем и на других членах семьи в таком городе, как Канзас-Сити, но еще и поведением матери, не вполне безупречным и даже отчасти безнравственным, ибо она решилась пойти на обман. Она уклонилась от прямого ответа, если не просто солгала: ведь она все время знала, что Эста здесь. И, однако, он не был склонен осуждать ее за это, вовсе нет. Ложь в этом случае, конечно, была необходимостью даже для такого набожного и правдивого человека, как его мать. Просто нельзя было допустить, чтобы это стало всем известно. Он, конечно, не хотел бы, чтобы посторонние узнали, что случилось с Эстой, и если бы мог - помешал бы этому. Что могут подумать люди? Что станут говорить о ней, да и о нем? Положение семьи и без того достаточно унизительно. И вот Клайд стоял растерянный и озабоченный и смотрел, как плачет Эста. А она, понимая, что это из-за нее он так озабочен и пристыжен, плакала еще сильнее.
   - Скверно, - помолчав, с беспокойством, но и не без сочувствия сказал Клайд. - Ты не убежала бы с ним, если бы не любила, правда? (Он думал о себе и Гортензии Бригс.) Мне очень жаль тебя, Эсс! Право, жаль. Но ведь слезами ничему не поможешь. Свет на нем клином не сошелся. Подожди, все будет хорошо.
   - Ах, не знаю, - всхлипывала Эста. - Но я была так глупа. И мне было так трудно... А теперь у мамы и у всех вас столько забот из-за меня... Она всхлипнула. Потом, помолчав, прибавила: - Он уехал и оставил меня одну в Питсбурге, в отеле, совсем без денег. Если б не мама, не знаю, что бы я стала делать. Она прислала мне сто долларов, когда я ей написала. Одно время я работала в ресторане, пока могла. Я не хотела писать домой про то, что он меня бросил. Мне было стыдно. Но под конец мне ничего другого не оставалось, - я так скверно стала себя чувствовать...
   Она опять заплакала, и Клайд, поняв, сколько мать делала для Эсты и как старалась помочь ей, жалел теперь мать почти так же, как и сестру, и даже больше: ведь об Эсте заботится мать, а у матери, в сущности, нет никого, кто мог бы ей помочь.
   - Я еще некоторое время не смогу работать, - продолжала Эста, - а мама не хочет, чтобы я теперь вернулась домой. Она не хочет, чтоб вы узнали Джулия, или Фрэнк, или ты... Она права, я знаю, конечно, права... но у нее ничего нет и у меня тоже... А мне здесь так одиноко иногда! - Ее глаза наполнились слезами, и она опять начала всхлипывать. - Я была такая глупая...
   Клайд на мгновение почувствовал, что и сам готов заплакать. Жизнь порою бывает такая странная, такая тяжелая. Подумать только, как он мучился все эти годы? До самого последнего времени не видел ничего хорошего и всегда мечтал сбежать. А Эста сбежала - и вот что с ней случилось. Почему-то он вспомнил: на улице в Центре города, среди огромных, высоких зданий, перед отцовским органчиком сидит Эста и поет, лицо у нее такое хорошее и невинное. Да, трудная штука жизнь! Как все-таки жестоко устроен мир! Как странно все складывается!
   Клайд посмотрел на Эсту, обвел взглядом комнату, сказал сестре, что теперь она не будет одинока, - он будет приходить к ней, только пусть она не говорит матери, что он был здесь, и если ей что-нибудь понадобится, пусть позовет его, хотя он зарабатывает не так уж много... и наконец ушел. И по пути в отель, на работу, он продолжал думать о том, как все это печально и как жаль, что он пошел за матерью, - лучше бы ему ничего не знать. А впрочем, это все равно открылось бы. Мать не могла скрывать без конца. Наверно, ей опять пришлось бы просить у него денег. Но что за негодяй этот тип - удрал и оставил Эсту в чужом городе без единого цента! И он вдруг вспомнил о девушке, которую ее спутник бросил в отеле "Грин-Дэвидсон" несколько месяцев назад с неоплаченным счетом за комнаты и за пансион. Тогда и ему и его товарищам все это казалось таким смешным, будило особый, чувственный интерес.
   Но теперь это касается его сестры. С нею поступили так же, как и с той девушкой. И, однако, все это уже не кажется ему таким ужасным, как немного раньше, у Эсты, когда он слышал ее плач. Вокруг оживленный, сияющий город, полный людей, насыщенный энергией, а впереди - веселый отель, где он работает. Жизнь не так уж плоха. Кроме того, у него роман с Гортензией и всякие развлечения. Эста как-нибудь устроится. Она опять будет здорова, и все пойдет хорошо. Но подумать только, что у него такая семья! Вечно нужда, и ни малейшей предусмотрительности, - а потом получаются вот такие вещи - не одно, так другое... Проповедуют на улицах, и никогда не платят вовремя за квартиру, и отец продает коврики и часы, чтобы как-нибудь просуществовать... И Эста убегает из дому и потом возвращается в таком виде... Ну и ну!
   14
   Вся эта история заставила Клайда серьезнее, чем когда-либо, задуматься над проблемой пола, и притом решать ее отнюдь не в общепринятом плане. Хотя он и осуждал возлюбленного Эсты, так безжалостно ее бросившего, но и сестру вовсе не считал безупречной. Она сбежала с ним. Как он теперь от нее узнал, этот человек за год до ее бегства провел неделю в Канзас-Сити и тогда-то с нею и познакомился. А через год, когда он снова приехал сюда на две недели, она сама его отыскала, - так по крайней мере подозревал Клайд. И не ему с его увлечением Гортензией Бригс и с его планами было думать, что отношения между полами сами по себе являются чем-то преступным и недозволенным.
   Как он видел теперь, осложнения были вызваны не самим поступком, а последствиями легкомыслия или незнания. Ведь если бы Эста больше знала о человеке, которым увлеклась, и о том, что означает такая связь, она не очутилась бы теперь в таком жалком положении. Конечно, Гортензия Бригс, Грета и Луиза никогда не могли бы попасть в такую беду, как Эста. Или могли бы? Нет, они слишком предусмотрительны. И по сравнению с ними она проигрывала в его глазах. Она должна была бы устроиться умнее. И постепенно он начинал строже судить сестру, хотя и сочувствовал ей.
   Но только одно теперь по-настоящему волновало, мучило, преображало Клайда - его безумное увлечение Гортензией; ничто не могло бы сильнее захватить юношу его возраста и его темперамента. После нескольких встреч Гортензия стала казаться Клайду воплощением всего, что он всегда мечтал найти в девушке. Она была такая живая, гордая, обаятельная и такая хорошенькая. В ее глазах, казалось ему, плясали огоньки. У нее была необыкновенно соблазнительная манера сжимать и вновь раскрывать губы, равнодушно глядя прямо перед собой, словно вовсе и не думая о Клайде, а его от этого бросало в жар и дрожь. В такие минуты он испытывал слабость и головокружение; по жилам, жестоко обжигая, пробегали огненные струйки, это было осознанное желание, мучительное и безысходное. Ибо в отношениях с Гортензией Клайд не мог пойти дальше объятий и поцелуев, - ему мешали сдержанность и уважение - как раз то, что Гортензия, в сущности, презирала в своих поклонниках, которым старалась внушить эти чувства. По-настоящему нравились ей молодые люди другого типа: способные, невзирая" на ее напускную скромность и неприступность, принудить ее уступить, хотя бы даже против воли.
   Гортензия все время колебалась в своем отношении к Клайду: он то нравился ей, то не нравился. Поэтому Клайд все время испытывал неуверенность, - и это доставляло Гортензии истинное наслаждение; она не давала Клайду возможности убедиться в ее равнодушии, чтобы он не мог окончательно от нее отказаться. Во время какой-нибудь вечеринки, обеда или спектакля, куда она позволяла ему повести себя, Клайд, как правило, держался особенно тактично, почти ничего не требуя, - и Гортензия вдруг становилась такой уступчивой и обольстительной, что это порадовало бы даже самого требовательного влюбленного. Так продолжалось до конца вечера. И вдруг у двери своего дома или дома какой-нибудь своей подруги, где она должна была ночевать, она поворачивалась и без всяких поводов и объяснений отсылала его после простого рукопожатия или небрежного поцелуя. И если в такие минуты Клайд бывал настолько сумасброден, что старался силой добиться от нее ласки, которой он так жаждал, она оборачивалась к нему с бешенством разъяренной кошки и вырывалась от него, испытывая в этот миг острую враждебность, происхождение которой сама едва ли понимала. Ей, видимо, была ненавистна мысль, что Клайд может ее к чему-то принудить. А он, без памяти влюбленный, не решался действовать энергичнее, так как слишком боялся потерять ее, и потому покорялся и уходил обычно мрачный и подавленный.
   Но его так сильно влекло к ней, что он не мог долго оставаться вдали от нее и снова шел туда, где скорей всего можно было ее встретить. В самом деле, почти все эти дни, несмотря на странное напряжение, которое породила в нем встреча с Эстой, он жил острыми, сладкими и чувственными мечтами о Гортензии. Если бы только она и вправду полюбила его... Ночью, в постели, он думал о ней: ее лицо... складка ее губ, выражение глаз... линии ее тела, все ее движения, когда она идет или танцует... она мелькала пред ним, как на экране. В своих снах он ощущал ее восхитительную близость, она прижималась к нему, все ее дивное тело принадлежало ему, а затем, в последнее мгновение, когда она, казалось, готова была уступить, он просыпался, и она исчезала... только призрак!
   И, однако, некоторые обстоятельства, казалось бы, предвещали ему успех. Прежде всего, как и он сам, Гортензия была из бедной семьи - дочь машиниста, который едва-едва зарабатывал на жизнь. С детства у нее ничего не было, если не считать мишурных пустяков и безделушек, которые она сама себе добывала. Она принадлежала к такому низкому общественному слою, что до последнего времени не могла завести знакомства ни с кем, кроме мальчишек - подручных мясника или булочника, самых обыкновенных сорванцов из окрестных кварталов. Но даже и тут она быстро поняла, что может и должна извлекать выгоды из своей внешности и очарования, - и это ей вполне удавалось. Многие юнцы не останавливались даже перед воровством, лишь бы добыть денег для ее развлечений.
   Когда она стала достаточно взрослой, чтобы поступить на службу, она завела знакомство с юношами и мужчинами того типа, который нравился ей, и скоро поняла, что, не идя на слишком большие уступки и действуя осторожно, может одеться куда лучше, чем прежде. Однако она была слишком чувственна и слишком любила наслаждения, и потому ей не всегда хотелось отделять выгоду от удовольствия. Напротив, часто ее по-настоящему влекло к тем, кого она просто собиралась выгодно использовать, и наоборот: она не могла заставить себя кокетничать с теми, кто ей не нравился.
   Клайд почти не нравился ей, но она не могла противиться желанию его использовать. Ей было приятно, что он с такой готовностью покупал ей каждую мелочь, к которой она обнаруживала интерес: какую-нибудь сумочку, шарф, кошелек, перчатки - все, что она могла спокойно попросить или принять, не давая взамен никаких особых прав на себя. И, однако, с самого начала чутье подсказывало ей, что, если она рано или поздно не уступит, не даст ему той последней награды, которой он жаждет, она не сможет бесконечно его удерживать.
   Одна мысль особенно не давала ей покоя: Клайд с такой готовностью тратит на нее деньги, что, пожалуй, можно получить от него и действительно ценные вещи, - скажем, красивое дорогое платье, или шляпу, или даже меховой жакет, вроде тех, какие стали теперь носить в городе, не говоря уже о золотых серьгах или ручных часиках, - она всегда с такой жадностью заглядывалась на все это, останавливаясь перед витринами магазинов.
   Однажды, вскоре после того как Клайд нашел сестру, Гортензия проходила в обеденный час по Балтимор-стрит, недалеко от того места, где ее пересекает Пятнадцатая улица и где находятся лучшие в Канзас-Сити магазины. С ней была Дорис Трайн, продавщица из того же универсального магазина, где служила и она. В окне небольшого и не первоклассного магазина меховых вещей Гортензия увидела жакет из недорогого бобра. Она сразу решила, что эта вещь, идеально подходящая к ее фигуре и цвету лица, совершенно необходима для обогащения ее весьма скромного гардероба. Это был не такой уж дорогой жакет - возможно, около ста долларов, но зато именно такого фасона, который давал ей основание полагать, что он наилучшим образом подчеркнет все достоинства ее наружности. Взволнованная этой мыслью, она остановилась и воскликнула:
   - Ну что за прелестный жакетик! Я никогда не видела ничего прелестнее! Нет, ты только посмотри на рукава, Дорис! - Она стиснула руку подруги. Смотри, какой воротник! А подкладка! А карманы! Ах, боже мой! - Она даже слегка дрожала От волнения и восторга. - Он такой прелестный, что я и сказать не могу. Ну точно о таком жакете я мечтаю уж не знаю сколько времени. Ах ты, моя прелесть! - воскликнула она с нежностью, думая При этом столько же о том, как она выглядит в этой позе перед витриной и какое впечатление производит на прохожих, сколько и о самом жакете. - Вот бы мне такой жакет!
   Она в восхищении всплеснула руками. Немолодой сын владельца магазина, Айсидор Рубинстайн, стоявший в эту минуту так, что она не могла его видеть, все это заметил и решил, что, если восторженная девица справится о цене жакета, можно будет набавить двадцать пять - пятьдесят долларов лишних. В магазине жакет был оценен в сто долларов. "Так, так", - бормотал он. Но это был человек чувственный, склонный к романтике, а потому он стал размышлять о том, какой же может быть, мягко выражаясь, практическая стоимость этого жакета. На что способна пойти понуждаемая бедностью и тщеславием эта хорошенькая девушка, лишь бы получить такую обновку?
   А тем временем Гортензия пожирала глазами жакет и потратила на это весь обеденный перерыв; потом пошла дальше, упиваясь честолюбивыми мечтами о том, как неотразима была бы она в таком наряде. Но она не зашла в магазин спросить о цене.
   Поэтому на следующий день, чувствуя, что должна еще раз взглянуть на жакет, она снова пришла сюда, на этот раз одна; у нее и в мыслях не было, что она сама его купит. Она только спрашивала себя, как бы добыть эту вещь, если цена окажется не очень высокой, и пока не могла ничего придумать. Но снова увидев в окне жакет, а также и мистера Рубинстайна-младшего, который смотрел на нее с самым любезным и добродушным видом, она рискнула войти.
   - Вам понравился этот жакет, правда? - любезно спросил Рубинстайн, как только она открыла дверь. - Ну, значит, у вас хороший вкус. Это одна из самых благородных вещей, какие только бывали в нашем магазине. Что за красота! А как он будет выглядеть на такой хорошенькой девушке! - Он снял жакет с выставки и высоко поднял его. - Я видел вас вчера, когда вы стояли у витрины.
   Глаза его блеснули жадным восхищением.
   Заметив это. Гортензия почувствовала, что сдержанностью, но не суровостью она добьется большего уважения и любезности, чем непринужденностью.
   - Да? - только и ответила она.
   - Да, конечно. Я сразу сказал себе: "Вот девушка, которая знает толк в вещах".
   От этой лести Гортензия невольно смягчилась.
   - Посмотрите-ка, посмотрите! - продолжал коммерсант, вертя перед нею шубку. - Где в Канзас-Сити вы найдете сейчас что-нибудь подобное? Взгляните на эту подкладку! Настоящий меллинсоновский шелк! А косые карманы! А пуговицы! Вы думаете, все эти мелочи не имеют значения? Другого такого жакета нет в Канзас-Сити. И не будет. Мы сами придумали этот фасон, и мы никогда не копируем наших моделей. Мы охраняем интересы наших покупательниц. Но пройдите сюда, прошу вас! - Он подвел ее к тройному зеркалу в глубине магазина. - Такой жакет должна носить красивая женщина, - вот тогда он будет выглядеть всего эффектнее. Позвольте примерить!
   И при ярком искусственном освещении Гортензия убедилась, что она действительно очаровательна в этой шубке. Она вскидывала голову, изгибалась, поворачивалась во все стороны, прятала маленькое ухо в мех, а мистер Рубинстайн стоял рядом, глядя на нее с восхищением и чуть ли не потирая руки.
   - Ну вот! - продолжал он. - Посмотрите! Ну, что вы теперь скажете? Я же говорил, что это как будто специально для вас сшито! Прямо находка! Настоящая удача. Второго такого жакета не найти во всем городе. Если найдете - я подарю вам этот.
   Он подошел к ней совсем близко, протягивая толстые руки ладонями вверх.
   - Да, признаюсь, он шикарно выглядит на мне, - сказала Гортензия. Ее тщеславная душа изнывала от желания получить эту вещь. - Впрочем, мне любая шубка пойдет. - Она снова и снова поворачивалась перед зеркалом, совсем позабыв о Рубинстайне и о том, что ее откровенное восхищение жакетом может повлиять на цену. Потом прибавила: - А сколько он стоит?
   - Ну, видите ли, настоящая цена этому жакету двести долларов, - хитро начал мистер Рубинстайн, но, заметив тень безнадежности, промелькнувшую на лице Гортензии, поспешно прибавил: - Это кажется огромной суммой, но мы и не запросим так дорого. Наша цена - полтораста. Вот если бы вы нашли такой жакет у Джерика, там вы заплатили бы все двести. Тут у нас маленькое помещение, не приходится платить большой аренды... А жакет стоит все двести, до последнего цента.
   - Нет, это ужасная цена, просто жуткая! - печально воскликнула Гортензия и начала снимать жакет. Ей казалось, что у нее отнимают чуть ли не все самое дорогое в жизни. - У Бигса и Бека за эту цену сколько угодно жакетов - и бобровые и из норки, и тоже шикарные.
   - Может быть, может быть. Но это все не то, - упрямо повторял мистер Рубинстайн. - Только взгляните на него еще раз. Взгляните на воротник! Неужели вы думаете, что найдете там такой жакет? Если найдете, я сам куплю его и отдам вам за сто долларов. Это совершенно исключительная вещь: копия одного из шикарнейших жакетов, которые продавались в Нью-Йорке перед началом сезона. Первоклассная вещь. Вам нигде не найти такого.
   - Все равно, сто пятьдесят долларов я не могу заплатить, - грустно протянула Гортензия, надевая свой старый суконный жакет с меховым воротником и манжетами и направляясь к двери.
   - Подождите! Вам нравится этот жакет? - рассудительно сказал Рубинстайн, решив, что и сто долларов непосильная цена для ее кошелька, если только его не пополнит какой-нибудь поклонник. - По-настоящему он стоит двести долларов. Я вам это прямо говорю. Наша цена - полтораста. Но раз уж вам так хочется получить эту вещь - ладно, я вам уступлю ее за сто двадцать пять. Это все равно что даром. Такая замечательная девушка, конечно, без труда может найти дюжину молодых людей, которые с радостью купят эту шубку ей в подарок. Я бы сам ее вам подарил, если бы знал, что вы будете милы со мной.
   Он весь расплылся в приятнейшей улыбке, и Гортензия, поняв смысл предложения и вознегодовав (потому что оно исходило от этого человека), слегка попятилась. В то же время ей вовсе не был неприятен так ловко ввернутый комплимент. Но все же она не так вульгарна, чтобы позволять каждому встречному делать ей подарки. Ни в коем случае. Это можно позволить только тому, кто ей нравится, или, по крайней мере, тому, кто в нее влюблен.
   Но с той самой минуты, как Рубинстайн заговорил об этом, она стала мысленно перебирать всех знакомых молодых людей, стараясь определить, кто из них под влиянием ее чар скорее всего мог бы купить для нее этот жакет. Чарли Уилкинс, например, из табачного киоска в "Орфии", по-своему, конечно, очень предан ей, но нипочем не сделает ценного подарка, не получив взамен дорогой награды.
   Есть еще Роберт Кейн, очень высокий, очень веселый и очень внимательный молодой человек, служащий в местном отделении одной электрокомпании; но у него не слишком доходная должность: он простой клерк. И к тому же он чересчур бережливый и вечно думает о будущем.
   Потом Берт Гетлер - тот самый, что сопровождал ее на танцы в вечер ее первой встречи с Клайдом; этот просто ветреный малый: он хорош для танцев, но на него нельзя положиться в таком трудном случае. Он только приказчик в магазине обуви, получает, вероятно, не больше двадцати долларов в неделю и рассчитывает каждый пенни.
   Однако есть еще Клайд Грифитс, у которого как будто в самом деле водятся деньги и который, кажется, готов, не раздумывая, тратить их на нее. Мысль Гортензии работала быстро. Как же ей сразу, без подготовки, выманить у Клайда такой дорогой подарок? - спрашивала она себя. Она была не слишком благосклонна к нему, чаще всего обращалась с ним холодно. Поэтому теперь она вовсе не была в нем уверена. И все же, пока она стояла здесь, в магазине, и размышляла о цене и красоте жакета, мысль о Клайде не покидала ее. А мистер Рубинстайн все смотрел на нее, смутно догадываясь о том, какого рода задача стоит перед ней.
   - Вот что, крошка, - сказал он наконец. - Я вижу, вам хочется иметь этот жакет, - прекрасно... Я тоже хочу, чтобы он был у вас. И я вам сейчас скажу, что я могу для вас сделать. Этого я не сделал бы ни для одного человека во всем Канзас-Сити. Принесите мне сто пятнадцать долларов в ближайшие дни - в понедельник, среду или пятницу, и если жакет еще не будет продан, я отдам его вам. Даже больше того: я приберегу его для вас. Что вы на это скажете? До следующей среды или пятницы. Никто другой не сделал бы для вас этого.
   Он самодовольно улыбался, пожимая плечами, и показывал всем своим видом, что делает ей огромное одолжение. И Гортензия, уходя из магазина, была убеждена, что если... если только ей удастся получить этот жакет за сто пятнадцать долларов - это будет замечательно выгодная сделка! И вне всякого сомнения, она будет одета шикарней всех девушек в Канзас-Сити. Только бы ей как-нибудь достать сто пятнадцать долларов не позже ближайшей пятницы.
   15
   Гортензия хорошо знала, что Клайд все сильнее и сильнее жаждет добиться от нее той высшей благосклонности, которая, - в чем она никогда бы ему не созналась, - была привилегией двух других ее знакомых. Теперь при каждой встрече Клайд требовал, чтобы Гортензия сказала, как же она на самом деле к нему относится. Почему, если он хоть немножко нравится ей, она отказывает ему то в том, то в другом: не позволяет целовать себя, сколько он хочет, вырывается из его объятий. Она всегда держала слово, когда назначала свидания другим, и не являлась на свидания или вовсе отказывалась точно назначить день встречи, когда это касалось Клайда. В сущности, что у нее за отношения с другими? Может быть, кто-нибудь из них в самом деле нравится ей больше, чем Клайд? При каждом свидании возникал все тот же, лишь едва завуалированный, но самый важный вопрос об их сближении.
   И Гортензии нравилось, что она заставляет Клайда непрестанно страдать от неудовлетворенных желаний, что она мучает его и что всецело в ее власти облегчить его страдания: некоторый садизм, основой для которого послужил мазохистский характер любви Клайда.
   Однако теперь, когда ей непременно хотелось приобрести жакет, значение Клайда в ее глазах и ее интерес к нему стали возрастать. Лишь накануне утром Гортензия сообщила ему самым решительным тоном, что не может встретиться с ним раньше следующего понедельника, так как все вечера у нее заняты. Но теперь, когда перед ней встала проблема жакета, она начала старательно обдумывать, как бы ей немедленно устроить свидание с Клайдом и при этом не обнаружить своего нетерпения: она уже окончательно решила, что постарается, если будет возможно, уговорить его купить ей этот жакет. Конечно, ей для этого придется в корне изменить свое обращение с ним: придется быть поласковее, пособлазнительнее. Хотя она еще и не призналась себе в том, что теперь, пожалуй, готова даже уступить его мольбам, именно такая мысль сверлила ее мозг.