Драйзер Теодор. Сестра Керри

   Он пытался говорить с достоинством, но голос его слегка дрожал. Гнев Керри мгновенно утих. Ей стало стыдно.
   — Вот, возьми, — сказала она и высыпала на стол содержимое кошелька. — Здесь не хватит на все, но если можно обождать до субботы, — то я уплачу и остальное.
   — Можешь это оставить себе, — грустно сказал Герствуд, отодвигая часть денег. — Я хочу только уплатить лавочнику.
   Керри спрятала деньги и рано принялась за стряпню, — ей хотелось, чтобы обед поспел вовремя. Она чувствовала себя виноватой после этой маленькой вспышки.
   Вскоре, однако, каждый из них снова задумался о своем.
   «Керри зарабатывает больше, чем она мне говорит, — размышлял Герствуд. — Она хочет уверить меня, будто получает только двенадцать долларов, но разве на эти деньги можно накупить столько вещей? Впрочем, мне все равно. Пусть делает со своими деньгами, что ей угодно. Вот я подыщу какое-нибудь занятие, и тогда пусть проваливает ко всем чертям!»
   Сейчас его мысли были вызваны гневом, но это могло предопределить отношение Герствуда к Керри в будущем.
   «Ну и пусть сердится, — думала Керри. — Надо напоминать, чтобы он искал работу. Я не могу его содержать, это несправедливо».
   Как раз тогда Керри и познакомилась с несколькими молодыми друзьями мисс Осборн. Эти молодые люди однажды заехали к Лоле и пригласили ее покататься в экипаже. В это время у нее была Керри.
   — Поедем с нами! — предложила Лола подруге.
   — Нет, не могу.
   — Да полно, Керри, поедем! Ну, скажи, пожалуйста, чем ты так занята? — настаивала та.
   — К пяти часам мне необходимо быть дома, — ответила Керри.
   — А зачем?
   — К обеду.
   — О, не беспокойся, нас угостят обедом, — возразила Лола.
   — Нет, нет, я не могу! — противилась Керри. — Я не поеду.
   — Ну, пожалуйста, Керри! Это такие славные мальчики! Вот увидишь, мы вовремя доставим тебя домой. Ведь мы только прокатимся по Сентрал-парку.
   Керри подумала и, наконец, сдалась.
   — Но помни, Лола, — сказала она, — в половине пятого я должна быть дома.
   Эта фраза вошла в одно ухо мисс Осборн и вышла в другое.
   После знакомства с Друэ и Герствудом Керри с оттенком цинизма относилась к молодым людям вообще и особенно к таким, которые казались ей ветреными и беспечными. Она чувствовала себя значительно старше их. Их комплименты казались ей пошлыми и глупыми.
   И все же она была молода душой и телом, а юность тянется к юности.
   — Не беспокойтесь, мисс Маденда, — почтительно заметил один из молодых людей, — мы вернемся вовремя. Неужели вы можете предполагать, что мы задержим вас насильно?
   — Кто вас знает! — улыбнулась Керри в ответ.
   Они отправились на прогулку в коляске: Керри разглядывала нарядно одетую публику, прогуливавшуюся в парке, и слушала глупые комплименты и незамысловатые остроты, которые в некоторых кружках сходили за юмор. Она упивалась видом этой вереницы экипажей, тянувшихся от ворот у Пятьдесят девятой улицы, мимо Музея изящных искусств до ворот на углу Сто десятой улицы и Седьмой авеню. Она вновь подпала под чары окружавшей ее роскоши — элегантных костюмов, пышной упряжи, породистых лошадей — всего этого изящества и красоты. Снова сознание собственной бедности мучительно кольнуло ее, но Керри постаралась забыть об этом — хотя бы настолько, чтобы не думать о Герствуде.
   А тот ждал и ждал. Часы пробили четыре, пять, наконец, шесть. Уже темнело, когда он поднялся с качалки.
   — Как видно, она сегодня не собирается приходить домой! — угрюмо произнес он.
   «Да, так всегда бывает, — мелькнуло у него в уме. — Она идет в гору, и для меня в ее жизни уже нет места!»
   Керри же спохватилась, что опаздывает, когда на часах уже было четверть шестого. Экипаж в это время находился далеко, на Седьмой авеню, близ набережной реки Харлем.
   — Который час? — спросила она. — Мне нужно домой.
   — Четверть шестого, — ответил один из ее спутников, взглянув на изящные часы без крышки.
   — О боже! — воскликнула Керри.
   Но она тотчас откинулась на подушки экипажа и, вздохнув, добавила:
   — Что ж, упущенного не воротишь! Теперь уже поздно.
   — Ну, конечно, поздно! — поддержал ее один из юнцов, мысленно рисовавший себе интимный обед и оживленную беседу, которая могла привести к новой встрече после театра.
   Керри чрезвычайно понравилась ему.
   — Давайте поедем в «Дельмонико» и подкрепимся немного! — предложил он. — Что ты скажешь на это, Орин?
   — Идет! — весело отозвался тот.
   Керри подумала о Герствуде. До сих пор она ни разу еще не пропускала обеда без уважительной причины.
   Экипаж повернул назад, и лишь в четверть седьмого компания села обедать. Снова повторилось все то, что было в свое время в ресторане «Шерри», и на Керри нахлынули тяжелые думы. Она вспомнила миссис Вэнс, которая так и не показывалась после оказанного ей Герствудом приема, подумала об Эмсе, образ которого особенно ярко запечатлелся в ее памяти. Ему нравились более интересные книги, чем те, что она читала, более интересные люди, чем те, с кем она встречалась. Его идеалы находили отзвук в ее сердце.
   «Хорошо быть выдающейся актрисой!» — вспомнила она высказанную им мысль.
   А какая актриса она?..
   — О чем вы задумались, мисс Маденда? — спросил один из ее спутников. — Хотите, я угадаю?
   — О нет, и не пытайтесь! — отозвалась Керри.
   Она принялась за еду. Ей удалось несколько забыться и разделить общее веселье. Но когда, после обеда молодые люди завели речь о том, чтобы снова встретиться после спектакля, Керри покачала головой.
   — Нет, — твердо заявила она, — я не могу. У меня уже назначена встреча после театра.
   — О, полно, мисс Маденда! — умоляющим голосом произнес молодой человек.
   — Нет, нет, не могу! Вы были очень милы ко мне, но я прошу меня извинить.
   Молодой человек был в отчаянии.
   — Не падай духом, старина! — шепнул ему товарищ. — Попытаемся после спектакля: авось она передумает.

40. Общественный конфликт. Последняя попытка

   Надежды молодых людей на ночное развлечение не оправдались. По окончании спектакля Керри отправилась домой, думая о том, как бы объяснить свое отсутствие Герствуду. Он уже спал, но проснулся и поднял голову, когда она проходила мимо к своей кровати.
   — Это ты, Керри? — окликнул он ее.
   — Да, я, — ответила она.
   Наутро, за завтраком, Керри захотелось сказать что-то в свое оправдание.
   — Я не могла вчера вырваться к обеду, — начала она.
   — Да полно, Керри! — отозвался Герствуд. — Зачем заводить об этом разговор? Мне это безразлично. И напрасно ты оправдываешься.
   — Но я никак не могла прийти! — воскликнула она и покраснела.
   Заметив выражение лица Герствуда, как будто говорившее: «О, я прекрасно все понимаю!» — она добавила:
   — Как тебе угодно! Мне это тоже безразлично.
   С этого дня ее равнодушие к дому еще больше возросло. У нее уже не оставалось никаких общих интересов с Герствудом, им совершенно не о чем было говорить. Она заставляла его просить у нее на расходы, ему же это было ненавистно. Он предпочитал избегать булочника и мясника, а долг в лавке Эслоджа довел до шестнадцати долларов, сделав запас всяких консервированных продуктов, чтобы некоторое время ничего не покупать. После этого Герствуд стал покупать в другом бакалейном магазине и такую же штуку проделал с мясником. Керри, однако, ничего так и не знала. Герствуд просил у нее ровно столько, на сколько с уверенностью мог рассчитывать, и постепенно запутывался все больше и больше, так что развязка могла быть лишь одна.
   Так прошел сентябрь.
   — Когда же наконец мистер Дрэйк откроет свой отель? — несколько раз спрашивала Керри.
   — Скоро, должно быть, — отвечал Герствуд. — Но едва ли раньше октября.
   Керри почувствовала, что в ней зарождается отвращение к нему.
   «И это мужчина?» — часто думала она.
   Керри все чаще и чаще ходила в гости и все свои свободные деньги — что составляло не такую уж большую сумму — тратила на одежду. Наконец было объявлено, что через месяц труппа отправляется в турне.
   «Последние две недели!» — значилось на афишах и в газетах.
   — Я не поеду с ними! — заявила мисс Осборн.
   Керри отправилась с нею в другой театр, решив поговорить там с режиссером.
   — Где-нибудь играли? — был его первый вопрос.
   — Мы и сейчас играем в «Казино», — ответила за обеих Лола.
   — А, вот как!
   И обе тотчас были ангажированы. Теперь Керри стала получать двадцать долларов в неделю.
   Керри была в восторге. Она начала проникаться сознанием, что не напрасно живет на свете. Таланты рано или поздно находят признание!
   Жизнь ее так переменилась, что домашняя атмосфера стала для нее невыносимой. Дома ее ждали лишь нужда и заботы. Так, по крайней мере, воспринимала Керри бремя, которое ей приходилось нести. Ее квартира стала для нее местом, от которого лучше было держаться подальше. Все же она ночевала дома и уделяла довольно много времени уборке комнат. А Герствуд только сидел в качалке и, не переставая раскачиваться, либо читал газету, либо размышлял о своей невеселой участи. Прошел октябрь, за ним ноябрь, а Герствуд все сидел и сидел на том же месте и почти не заметил, как наступила зима.
   Он догадывался, что Керри идет в гору, — об этом говорил ее внешний облик. Она была теперь хорошо, даже элегантно одета. Герствуд видел, как она приходит и уходит, и иногда мысленно рисовал себе ее путь к славе.
   Ел он мало и заметно похудел. У него совсем пропал аппетит. Одежда его говорила о бедности. Мысль о том, чтобы приискать какую-нибудь работу, казалась ему даже смешной. И он сидел сложа руки и ждал, но чего — этого он и сам бы не мог сказать.
   В конце концов жизнь стала совсем невозможной. Преследования кредиторов, равнодушие Керри, мертвое безмолвие в квартире и зима за окном — все это, вместе взятое, неминуемо должно было привести к взрыву. Он наступил в тот день, когда Эслодж собственной персоной явился на квартиру и застал Керри дома.
   — Я пришел получить по счету, — заявил лавочник.
   Керри не проявила особого удивления.
   — Сколько там? — спросила она.
   — Шестнадцать долларов, — ответил Эслодж.
   — Неужели так много?! — воскликнула Керри. — Это верно? — обратилась она к Герствуду.
   — Да, — подтвердил тот.
   — Странно, я понятия об этом не имела, — сказала Керри.
   У нее был такой вид, точно она подозревала Герствуда в каких-то ничем не оправданных тратах.
   — Все это в самом деле было взято, — сказал Герствуд и, обращаясь к Эслоджу, добавил: — Сегодня я ничего не могу вам уплатить.
   — Гм! — буркнул Эслодж. — А когда же?
   — Во всяком случае, не раньше субботы, — ответил Герствуд.
   — Вот как! — рассердился лавочник. — Хорошенькое дело! Мне нужны деньги. Я хочу получить по счету!
   Керри стояла в глубине комнаты и слушала. Она была ошеломлена. Как это некрасиво, как гадко! Герствуд тоже был немало раздосадован.
   — Говорить сейчас об этом все равно без толку, — сказал он. — Приходите в субботу, и вы получите часть денег.
   Лавочник ушел.
   — Как же мы расплатимся с ним? — спросила Керри, которая все еще не могла прийти в себя от невероятных размеров счета. — Я не могу заплатить столько денег.
   — Да и незачем, — ответил Герствуд. — На нет и суда нет. Придется ему обождать.
   — Но я не могу понять, как же мог набежать такой счет? — недоумевала Керри.
   — Что ж, мы все это съели, — сказал Герствуд.
   — Странно, — не сдавалась Керри, все еще терзаемая сомнениями.
   — Ну, скажи на милость, зачем ты так говоришь? — воскликнул Герствуд. — Разве я один ел продукты? Ты говоришь так, словно я эти деньги присвоил!
   — Я знаю только, что это ужасно много, — стояла на своем Керри. — Нельзя меня заставлять столько платить. Это гораздо больше, чем у меня сейчас есть.
   — Ну, будет тебе, — сказал Герствуд, опускаясь в кресло.
   Керри ушла, а он сидел, обдумывая, что бы предпринять.
   В то время в газетах начали появляться заметки, передававшие слухи о том, что в Бруклине назревает забастовка трамвайщиков. Они были недовольны длинным рабочим днем и низкой заработной платой. Как и всегда, рабочие с целью воздействовать на хозяев и заставить их идти на уступки выбрали почему-то холодное зимнее время.
   Герствуд читал газеты и думал о том, что забастовка может блокировать все движение в городе. Она разразилась за день или за два до его размолвки с Керри. Однажды под вечер, когда все было окутано серой мглой и надо было ожидать снега, вечерние газеты возвестили, что трамвайщики прекратили работу на всех линиях Бруклина.
   Герствуд был хорошо знаком с предсказаниями газет о предстоящей в эту зиму безработице и с сообщениями о паническом настроении на денежном рынке; он читал это с большим интересом, поскольку сам сидел без работы. Он обратил внимание на требования бастующих вагоновожатых и кондукторов, которые заявляли, что стали теперь получать наполовину меньше, чем раньше, когда они получали по два доллара в день, так как в последнее время управление дорог начало усиленно пользоваться «разовыми» и одновременно увеличило рабочий день постоянных служащих до десяти, двенадцати и даже четырнадцати часов в сутки. «Разовыми» называли людей, которых управление нанимало для того, чтобы обслуживать вагоны в самое горячее время, то есть в часы наибольшего наплыва пассажиров. За каждый рейс «разовому» платили двадцать пять центов. Как только кончалась горячая пора, этих людей отпускали на все четыре стороны. Хуже всего было то, что никто не знал, когда ему предоставят работу; тем не менее нужно было являться в парк с утра и в хорошую и в дурную погоду и ждать у ворот, пока ты не понадобишься трамвайному управлению. Средний заработок при системе «разовых» редко превышал пятьдесят центов в день, то есть плату за два рейса. Иными словами, платили только за три с лишним часа работы, а ожидание в счет не шло.
   Трамвайные служащие утверждали, что эта система все шире и шире входит в практику и недалеко то время, когда из семи тысяч трамвайных работников только немногие будут получать регулярно по два доллара в день. Они требовали, чтобы эта система была отменена, чтобы рабочий день, не считая случайных задержек, не превышал десяти часов и чтобы плата была не ниже двух с четвертью долларов в день. Они настаивали на немедленном удовлетворении всех своих требований. Но трамвайные компании ответили решительным отказом.
   Герствуд вначале сочувствовал рабочим и признавал справедливость их требований. Можно даже утверждать, что он до конца сочувствовал забастовщикам, каковы бы ни были в дальнейшем его действия. Читая почти все известия, он обратил внимание на тревожные заголовки, которыми начинались газетные заметки о забастовке. Он прочел их от начала и до конца и запомнил названия всех семи трамвайных компаний, а также точное число бастующих.
   «Как глупо бастовать в такие холода, — размышлял он. — Впрочем, от души желаю им победы».
   На следующий день газеты пестрели уже более подробными сообщениями. «Бруклинцы ходят пешком! — писала газета „Уорлд“. — Рыцари труда блокировали движение трамваев через мост! Семь тысяч человек бросили работу!»
   Герствуд читал все это и пытался предсказать исход забастовки. Он верил в силу трамвайных компаний. «Забастовщики едва ли возьмут верх, — думал он. — У них нет денег. Полиция, конечно, будет оказывать помощь трамвайным компаниям. Публике необходим трамвай».
   Он отнюдь не сочувствовал владельцам трамвайных линий, но сила была на их стороне. К тому же трамваи нужны населению.
   «Нет, этим ребятам не выиграть!» — решил он в конце концов.
   Среди всяких других заметок Герствуд прочел циркуляр одной трамвайной компании, гласивший:

   «Трамвайная линия Атлантик-авеню. Ко всеобщему сведению.
   Ввиду того, что вагоновожатые, кондукторы и другие служащие нашей компании внезапно бросили работу, мы предлагаем всем лояльным служащим, бастующим против воли, вернуться на свои места, о чем следует заявить до двенадцати часов 16 января. Этим лицам будет предоставлена работа под надлежащей охраной, в порядке поступления заявлений, и сообразно с этим они будут направлены на разные маршруты. Все, не подавшие подобного заявления, будут считаться уволенными, а вакантные места будут предоставляться новым служащим по мере найма их компанией.
   Директор-распорядитель Бенджамен Нортон.»

   Герствуд обратил внимание и на следующее объявление в одном из столбцов отдела «Спрос на рабочую силу»:

   «Требуется 50 опытных вагоновожатых, знакомых с системой Вестингауза, для управления только почтовыми вагонами в Бруклине. Охрана гарантируется».

   От него не ускользнули слова об охране в обоих объявлениях. В этом сказывалась неприступная мощь трамвайной компании.
   «Полиция на стороне компании, — снова подумал он. — Забастовщики ничего не добьются!»
   Впечатление от прочитанного было еще свежо в уме Герствуда, когда в присутствии Керри произошел инцидент с лавочником. И без того многое раздражало Герствуда, а это послужило последним толчком. Никогда еще Керри не обвиняла его в воровстве, а ведь сейчас ее слова, в сущности, были почти равносильны этому. Она усомнилась в том, что такой счет мог вырасти естественным путем. А он так старался сократить расходы, чтобы они не казались ей обременительными! Он обманывал мясника и булочника, лишь бы поменьше тревожить Керри. К тому же он лично ел очень мало, почти голодал.
   — Черт! — вырвалось у него. — Я еще могу найти работу! Я еще не выбыл из строя!
   Он решил, что теперь уж и впрямь необходимо за что-то приняться. Слишком унизительно сидеть тут и выслушивать подобные оскорбления! Ведь если так будет дальше, то ему вскоре бог весть что придется сносить!
   Герствуд встал и выглянул на улицу. Погода была пасмурная. И вдруг у него мелькнула мысль отправиться в Бруклин.
   «Отчего же нет? — подсказывал ему разум. — Там каждый может получить работу. Ты будешь зарабатывать два доллара в день!»
   «А как насчет забастовщиков? — шептал какой-то голос. — Тебя могут изувечить».
   «О, это маловероятно! — отвечал самому себе Герствуд. — Трамвайные компании поставили на ноги всю полицию. Всякий, кто пожелает вести вагон, найдет должную защиту».
   «Но ведь ты не умеешь водить вагон», — говорил голос сомнения.
   «Незачем и наниматься вагоновожатым, — отвечал рассудок. — Уж билеты-то я, наверное, сумею выдавать».
   «Но там нужны главным образом вагоновожатые».
   «О, они охотно возьмут кого угодно».
   Несколько часов Герствуд дискутировал сам с собой, перебирая все «за» и «против» и чувствуя, что нет особой необходимости спешить в таком верном деле.
   А наутро он надел свой лучший костюм (который тем не менее имел довольно жалкий вид) и стал готовиться в путь. Он завернул в бумажку немного хлеба и холодного мяса. Керри, заинтересованная, не спускала с него глаз.
   — Куда ты идешь? — спросила она наконец.
   — В Бруклин, — ответил Герствуд.
   Но так как Керри все еще с удивлением смотрела на него, он добавил:
   — Я думаю, что найду там работу.
   — Трамвайщиком? — изумилась Керри. — И ты не боишься?
   — Чего же бояться? — отозвался Герствуд. — Все трамвайные служащие — под охраной полиции.
   — В газетах пишут, что вчера избили четырех штрейкбрехеров.
   — Это так, — согласился Герствуд, — но нельзя верить всему, что сообщают в газетах. А трамвай все равно будет ходить.
   У Герствуда был сейчас довольно решительный вид, но это была решимость отчаяния, и Керри стало больно за него. Она точно вдруг увидела призрак прежнего Герствуда, мужественного и сильного.
   Небо было затянуто тучами, и в воздухе носились редкие хлопья снега.
   «Не особенно приятная погода для путешествия в Бруклин!» — невольно подумала Керри.
   Герствуд ушел раньше ее, и это уже само по себе было знаменательным событием. Дойдя до угла Четырнадцатой улицы и Шестой авеню, он сел в трамвай. Герствуд читал в газете, что десятки людей являются с предложением своих услуг в конторы Бруклинской трамвайной компании и всех принимают на службу.
   Герствуд, молчаливый и мрачный, добирался туда сначала конкой, потом на пароме. Дальше путь предстоял нелегкий, так как трамвай не шел, а день был холодный, но Герствуд упрямо шагал вперед. Стоило ему очутиться в Бруклине, как он сразу почувствовал, что находится в районе забастовки. Это сказывалось даже в поведении людей. На некоторых путях не было ни одного трамвайного вагона. На перекрестках стояли небольшие группы. Мимо Герствуда проехало несколько открытых фургонов с расставленными на них табуретками. На фургонах были надписи: «Флэтбуш» или «Проспект-парк. Плата 10 центов». Герствуд заметил, какие холодные и угрюмые лица у рабочих. Они вели здесь войну.
   Добравшись до конторы трамвайной компании, Герствуд увидел возле здания нескольких человек в штатском, а также группу полицейских. Вдали, у перекрестка, стояли другие люди, очевидно, забастовщики, и наблюдали за тем, что происходит. Все дома кругом были маленькие, деревянные, а улицы плохо вымощены. После Нью-Йорка Бруклин производил весьма убогое впечатление.
   Герствуд пробрался в самый центр маленькой группы, за действиями которой наблюдали и полисмены и прочие стоявшие поблизости люди. Один из полицейских обратился к нему:
   — Что вы ищете?
   — Я хочу спросить, не найдется ли тут работы.
   — Контора вот здесь, наверху, — ответил синий мундир.
   Судя по выражению лица этого блюстителя порядка, он относился безучастно к тому, что происходит, но в глубине души явно сочувствовал бастующим и потому сразу возненавидел пришедшего штрейкбрехера. С другой стороны, по долгу службы он был обязан поддерживать порядок. Над истинной ролью полиции в человеческом обществе ему никогда не приходило в голову задумываться. Не того склада он человек, чтобы задаваться подобными вопросами. В нем смешались два чувства, которые уравновешивали друг друга. Он стал бы защищать этого человека, как самого себя, но лишь потому, что это ему приказано. А скинув синюю форму, он переломал бы ребра всем скэбам^[6].
   Герствуд поднялся по грязной лестнице и очутился в маленькой, не менее грязной комнате, где находилось несколько конторских служащих. Они сидели за длинным, отгороженным барьером столом.
   — Что вам угодно, сэр? — обратился к нему человек средних лет, поднимая глаза от бумаг.
   — Вам нужны люди? — спросил, в свою очередь, Герствуд.
   — А вы кто же будете? Вагоновожатый?
   — Нет, я никогда не работал трамвайщиком, — ответил Герствуд.
   Он нисколько не был смущен. Он знал, что трамвайные компании нуждаются в людях. Если одна контора его не возьмет, то наймет другая. И ему было совсем безразлично, как отнесется к нему этот служащий.
   — Гм! — пробормотал клерк. — Мы, конечно, предпочитаем людей с некоторым опытом…
   Видя, однако, что Герствуд равнодушно улыбается, он добавил:
   — Ну, я думаю, вы скоро научитесь управлять вагоном. Как ваша фамилия? — спросил он.
   — Уилер.
   Клерк написал распоряжение на маленькой карточке.
   — Идите вот с этим в парк и передайте мастеру. Он покажет вам, что нужно делать.
   Герствуд вышел, спустился с крыльца и снова очутился на улице. Он пошел в указанном направлении, а полицейские глядели ему вслед.
   — Еще одному охота попытать счастья! — заметил полицейский Кийли, обращаясь к полицейскому Мепси.
   — Я думаю, уж намнут ему шею! — спокойно отозвался его товарищ.
   Они уже видели немало забастовок.

41. Забастовка

   Трамвайный парк, куда направили Герствуда, страдал от острого недостатка людей: там распоряжались, в сущности, всего три человека. За работой явилось много новичков, это были большей частью опустившиеся, изголодавшиеся люди, чьи лица говорили о том, что только крайняя нужда толкает их на такой отчаянный шаг. Они бодрились, но вид у них был пришибленный.
   Герствуд прошел сквозь депо в глубь парка и очутился на просторном огороженном дворе с целой сетью рельсовых путей и разветвлений. Здесь двигалось несколько вагонов, которыми управляли ученики под наблюдением инструкторов. Другие ученики дожидались своей очереди у задних ворот одного из огромных сараев. Герствуд молча наблюдал за этой сценой и ждал. Он мельком оглядел своих будущих коллег, хотя, в сущности, они интересовали его не больше, чем вагоны. В общем, это была не особенно приятная на вид компания. Среди них были и люди тощие, изможденные, попадались и толстяки, было и несколько жилистых субъектов с нездоровым цветом лица, побывавших, видимо, во всяких переделках.
   — Вы читали, что управление дорог собирается вызвать на помощь полицию? — услышал Герствуд неподалеку от себя.
   — И вызовут! — отозвался кто-то другой. — В подобных случаях всегда так поступают.
   — Вы думаете, нам грозят неприятности? — спросил штрейкбрехер, лица которого Герствуд не мог различить.
   — Нет, не думаю, — последовал ответ.
   — Этот шотландец, что отправился с последним вагоном, рассказал мне, будто ему в голову запустили куском угля, — вставил чей-то голос.