Горячая вода немного успокоила ее. Она закрыла глаза и попыталась немного подремать.
Но Логинов все же постучался.
— Если ты мне не откроешь, я уеду в город.
Насовсем. Я мужик и не хочу, чтобы со мной так обращались, ты меня поняла?
Она тотчас открыла дверь.
— Ты мужик? — спросила она, разглядывая его так, словно видела перед собой первый раз. — Ну тогда раздевайся, посмотрим…
После обеда, который как раз совпал с ужином, Наталия уединилась в дальней комнате с фотоаппаратом. Промучившись с механизмом, который должен был обеспечить автоматическую съемку, она вышла раздраженная к Логинову:
— Сейчас я попрошу тебя об одном одолжении… Только не смейся, пожалуйста. Минут через десять после того, как я начну играть, войди резко в комнату и сделай подряд несколько снимков. Ты все понял?
— Не то слово. Сейчас, только часы возьму.
Она снова вернулась в комнату, села за пианино и стала играть заношенный до дыр домажорный этюд Черни.
Как она и предполагала, снова зазвучал женский голос, наложенный на голос старика-француза… «Этот способ требует большего терпения. Вот более быстрый прием. Я запасаюсь живыми шмелями и кладу одного из них в небольшую склянку с достаточно широким горлышком, чтобы накрыть отверстие норки, и опрокидываю ее над норкой. Шмель — сначала летает и жужжит в своей стеклянной тюрьме; потом, заметив норку, похожую на его собственную, не долго колеблясь, влетает туда. С ним случается беда: когда он спускается вниз, паук поднимается; встреча происходит в вертикальном ходе. Через несколько минут до слуха моего доходит предсмертная песня шмеля. Потом наступает тишина. Тогда я снимаю склянку и щипчиками с длинными концами вытаскиваю из норки шмеля, но мертвого, неподвижного, с повисшим хоботком. Только что свершилась ужасная драма».
Она бросила играть. Все пропало. Ни разу еще видения не были столь статичны и неинтересны. Прямо-таки школьная лекция по зоологии.
Голова немного кружилась.
Она вышла из комнаты. Логинов протянул ей фотоаппарат.
— Вот, готово дело.
— Ты делал снимки? А я ничего не слышала. Кстати, когда ты открыл дверь, ты не видел никакого старика в широкополой шляпе?
— Нет, я видел лишь тебя, играющую, честно говоря, какую-то чепуху.
— Это не чепуха, — с достоинством возразила Наталия, — а знаменитый до-мажорный этюд Черни, от которого тошнит абсолютно всех музыкантов мира. Так-то вот… Кстати, ты не знаешь, здесь есть где-нибудь фотоателье или что-нибудь в этом роде?
Фотоателье она нашла в Малой Вязовке, а для этого ей пришлось перейти мост. Мужеподобная женщина-фотограф, скорее всего гермафродит, вынула пленку, проявила ее и напечатала несколько снимков. Наталия, увидев их, была поражена. Изображение старика было настолько же четким, насколько и снимок ее головы. Словно две прекрасно сделанные фотографии, а точнее, пленки, налагались друг на дружку, но ни одно изображение при этом не потеряло своего качества.
— Какой-то монтаж, — сказала как бы между прочим женщина-фотограф и закурила.
— Да, это и есть монтаж. Спасибо, сколько я вам должна?
Она вышла из темного помещения фотоателье на яркий зимний свет и зажмурилась.
Но потом, когда глаза привыкли, стала снова рассматривать фотографии. Что же это за старик? Она подняла снимок и закрыла им солнце. И вдруг увидела нечто похожее на водяные знаки, наверное, это был третий слой изображения. Всего семь букв: «J. Н. Fabre».
И она все поняла.
— Ну что, как продвигается следствие?
— Все нормально. Убийцу уже поймали.
— Кто из них двоих? Ванеев или Аржанухин?
— Этого я пока не имею права говорить в интересах следствия, — потешалась в душе Наталия, в то же время находящаяся на грани нервного срыва. То, что ей предстояло сегодня сделать, было равносильно самоубийству. — Главное, что все вы можете теперь спать спокойно…
— Но кто же убил Ларису Ванееву?
— Это был несчастный случай.
Разочарованные женщины отходили к прилавку и высказывали свое неодобрение Светлане, продавщице.
Когда женщины ушли и Наталия осталась со Светланой наедине, она сама, не спрашивая, заперла магазин изнутри и подошла к оробевшей продавщице:
— Света, когда была убита медсестра Валя Анохина, которая работала у Ошерова?
— Пятого октября, а что?
— А когда нашли Орешину с Аверьяновым?
— Седьмого октября.
— Что вы думаете по этому поводу?
— Не знаю… Ничего ведь не известно…
— Правильно. Я просматривала дело и наткнулась на записку, которую Анохина передала вам через Аржанухина. Было такое?
— Ну, было…
— А вы помните, что именно было в этой записке?
— Конечно, помню. Она просила меня дать ей денег в долг, написала, что очень срочно…
— А еще что?
— Просила принести эти деньги в больницу, к десяти утра.., не позже.
— И вы принесли?
— Нет. — Она опустила голову.
— А ведь если бы принесли, то она, возможно, осталась бы жива… А вы не знаете, почему она именно у вас занимала эти деньги? Вы же никогда не были подругами. Больше того, вы знали о том, что она любовница Ошерова, и завидовали ей. А обратилась она именно к вам, потому что только у вас, из всей Вязовки, всегда есть наличные деньги.
Вы никогда не задумывались, почему она, зная о вашей неприязни к ней, все-таки обратилась именно к вам? Нет? А я вам отвечу: да потому, что у нее было безвыходное положение. Ей были срочно нужны деньги. Посудите сами, в Вязовке можно потратить деньги только в вашем магазине да в водочном…
Значит, она собиралась их тратить где-то в другом месте, так? Автобус в райцентр отходит в одиннадцать, вот поэтому-то она и попросила вас принести ей деньги к больнице не позднее десяти — потому что от больницы до автобусной остановки ходу минут сорок, если не больше. Но вы не принесли… И ее в тот же день убили. Ей грозила опасность, и вы это поняли… Или знали…
— Нет! — в отчаянии закричала продавщица. — Я ничего не знала… Я и сейчас ничего не знаю. У нас никто не знает, кто убил Валю.
— Дыра, она и есть дыра. Даже вскрытия не сделали. Ничего…
— Да чего вскрывать, если у нее голова была проломлена в нескольких местах? Все вам, городским, не так и не эдак…
— А что можете рассказать про Орешину Надю?
— Ничего особенного. Мать-одиночка.
Жила с матерью и маленьким сыном в своем доме. Мать у нее злющая, не разрешала Надьке встречаться с Аверьяновым дома, вот они и делали свои дела в лесу… Думаю, что они и увидели, как Валю закапывают… Аверьянов всегда ходил под хмельком.., шумный мужик… Он мог подойти и спросить запросто:
«Может, помочь надо?» А уж если бы увидел труп, то не стал бы прятаться, зашумел бы, постарался схватить и избить убийцу… Но его убили. Из пистолета, так же, как и Надю. Их из пруда выловили с пробитыми головами…
Затем пришла в гостиную и заявила:
— Мне надо с вами поговорить…
А почему бы не повторить то, про произошло у них в кабинете за ширмой? Жизнь дается только раз, и когда еще ей удастся так развлечься…
Деревенская больница, симпатичный умница-доктор, который к тому же еще и прекрасный любовник… В предвкушении сексуальных забав Наталия решила даже прибегнуть к некоему психологическому извращению. Дождавшись, пока все мужчины в доме уснут, она переоделась в ванной комнате перед зеркалом, расчесала волосы, подкрасила ресницы и губы… Ну чем не итальянка? Разве что со светлыми волосами…
Белая шелковая блузка подчеркивала белизну ее кожи, а красная юбка с оборками плотно стягивала талию, расширяясь книзу Жалко, что не было бархатного узорчатого жилета… А белые чулки она успела прикупить в городе, в аэропорту, когда только прилетела из Симферополя…
Накинув шубу, Наталия выбежала из дома и очень скоро, запыхавшаяся, уже стояла на крыльце больницы.
Ошеров встретил ее в белом халате, как и было условлено.
— Можно, я буду тебя называть Юрием Григорьевичем, как будто я — твоя пациентка, хорошо?
Она вошла за ним в больницу и заметила, как он запирает ее изнутри.
— Вот это правильно. Как-то спокойнее будет…
В кабинете она, не снимая шубы, уселась к нему на колени и поцеловала в губы.
— Я нравлюсь тебе? — спросила Наталия, едва дыша.
— Очень…
— Тогда ты должен меня полечить.., немного… — Она распахнула на груди шубу и расстегнула блузку так, чтобы он пока ничего не понял.
Он целовал ее обнаженную грудь, а она ерошила ему на голове волосы…
— Почему вы не уехали в город, доктор?
Переезжайте к нам, мы будем встречаться почаще… В вас есть нечто такое, чего нет в других мужчинах… Вы не хотели бы меня осмотреть?
Она выскользнула из его объятий и, заметив, что он уже возбужден и что его глаза просят только об одном, скинула шубу и забралась на гинекологическое кресло…
— Ну как я вам? Это ничего, что я в ботинках? Они же не помешают осмотру?
Ошеров подошел к креслу, положил руки на согнутые колени Наталии и замотал головой, словно пытаясь протрезветь.
— Ты сводишь меня с ума… Я никогда еще никого не хотел так, как тебя…
— А я знаю. Просто мы с тобой похожи…
Ну же, раздевайся…
Но он, подняв подол ее длинной красной юбки, пожал плечами:
— А это что еще такое?
— А это тот костюм, в котором была убита Лариса Ванеева. Ну, не будь букой, давай поизвращаемся… Представь, что я — это она…
Она же тебе всегда нравилась. Жаль, что ее убили… Зато я знаю, что убийцу уже нашли.
Скажи, который час?
— Четыре, — снова пожимая плечами, ответил Ошеров. — А что?
— А то, что именно в четыре его повезут в тюрьму… Так что ваша Вязовка избавлена от маньяка.
— И кто же это?
— А они действовали оба: и Аржанухин, и Ванеев… Каждый развлекается, как может. А мы с тобой здесь, где пахнет лекарствами и где я хочу тебя все больше и больше… Или тебя смущает эта юбка?
— Нет-нет, что ты… Подвинься немного сюда. Вот так…
Спустя полчаса она привела себя в порядок, сняла порванные чулки и бросила их в корзину для мусора.
— А теперь подлечи мое горлышко… Пока к тебе, ой, вернее, к вам бежала по снегу, простыла… Где тут ваша дурацкая трубка, доктор, чтобы я в нее подула? Вернее, подышала…
Разомлевший Ошеров повел ее в соседнюю комнату, «процедурную», где стоял прибор для прогревания горла. Теплый воздух щекотал горло. Наталия сначала несколько минут молчала, а потом, отстранившись от аппарата, облизала пересохшие губы и расхохоталась:
— По-моему, это очень эротичный прибор… Тебе он ничего не напоминает? — И вдруг она услышала музыку. И ноги ее начали выбивать чечетку… Она скакала с широко раскрытыми безумными глазами по процедурной, уперев руки в бока, и приплясывала как сумасшедшая…
Ошеров сидел напротив нее на высоком белом стуле, бледный, и мастурбировал. Он закрыл глаза и открыл их, когда услышал:
— Вот так ты, скотина, — Наталия продолжала прыгать и извиваться всем телом, — издевался над Ларисой и Любой, а потом и над Люсей… Ну как, тебе хорошо? И столько смертей только лишь ради того, чтобы удовлетворить твой отросток? Не слишком ли дорогое удовольствие? А теперь останови меня! — закричала она. — Немедленно! Только ты знаешь, как это можно сделать… Ну же!
Но он даже не пошевелился. Он смотрел, как она пляшет, и знал, что еще немного и наступит конец, пик его наслаждения был уже близок… Музыка звучала все громче и громче… Он не собирался останавливать эту красивую и сексуальную женщину, которая скакала перед ним в развевающейся юбке, красным пламенем бушевавшей в его воспаленном мозгу… Он остановил только одну женщину, и она осталась жива… Но она оказалась слишком умна, чтобы ей оставаться и дальше в живых… Поэтому она сейчас тоже пляшет, пляшет свой последний танец в жизни… А дети спят и ничего не слышат. Ольга просто затанцуется до смерти и умрет от разрыва сердца, как Лариса и Люся — две милые и красивые женщины, которые никогда бы не отдались ему добровольно… Но вот подлечил горлышко, и сразу захотели его, и не только его… Женщина в таком состоянии способна удовлетворить всех вязовских мужиков… А вот Люба оказалась крепче, здоровее других… Она все поняла и начала его оскорблять… И хотя она ушла от него, находясь в глубоком трансе, она могла утром, придя в себя, все рассказать Аржанухину… Поэтому пришлось бежать за ней огородами, чтобы перехватить ее у крыльца, втолкнуть в дом и зарезать ее же собственным кухонным ножом… А Аржанухина, залезшего в дом, как вор, пришлось ударить по голове пепельницей…
Наталия истошно кричала, умоляя его остановить ее… И ее крики, тот пот, который струился по ее лицу и груди, и ее разметавшиеся волосы и непристойные скачущие движения, мелькание красных оборок и голых бедер — все это привело наконец к его оргазму…
Приведя в порядок брюки, он посидел еще некоторое время на стуле, расслабленный и счастливый, пока не обнаружил, что стало необыкновенно тихо.
Музыка уже на звучала. Хотя кассета рассчитана на большее время…
Он открыл глаза и увидел Наталию, сидевшую в шубе за столом и курившую сигарету.
С кончика ее носа свисала капелька пота.
Медленным движением она потушила сигарету, сняла пластмассовую трубку с прибора, при помощи которого четверть часа назад «лечила» горло, и достала с самого дна круглую жестянку из-под монпансье. В ней лежало несколько карамелек. Яд, помещенный в аппарат, который должен был распылять его и через поток воздуха всасываться в кровь, был надежно спрятан, а вместо него лежали безобидные леденцы.
Наталия так же не спеша прошла в кабинет, принесла свою сумку и достала оттуда первый том Ж. А. Фабра «Инстинкт и нравы насекомых». Она открыла 226 страницу и начала читать слегка охрипшим от волнения и дурацких криков, которые пришлось издавать во время псевдотанца, голосом:
— "…Однако некоторых надо опасаться, и прежде всего черного паука — мальминьята, которого так боятся корсиканские крестьяне.
Я видел, как он растягивал в канавках свою паутину и смело кидался на более крупных, чем сам, насекомых; я любовался его костюмом из черного бархата с красными пятнами; о нем в особенности я слышал много рассказов, малоуспокоительного характера… В окрестностях Аяччо и Бонифачо его укус считается очень опасным, иногда даже смертельным. Деревенский житель утверждает это, а медик не всегда решается отрицать. Итальянцы создали ужасную репутацию тарантулу, укус которого вызывает конвульсии и непроизвольные танцы. Чтобы вылечить от тарантизма — так называется болезнь от укуса тарантула, — надо, говорят, прибегнуть к музыке как к единственному действительному лекарству. Даже есть специальные арии, которые в таких случаях особенно помогают; существуют, следовательно, специальная медицинская музыка и хореография. А разве нет у итальянцев тарантеллы, живого и скачущего танца, может быть, завещанного терапевтикой калабрийского крестьянина?.." Как видишь, Ошеров, я теперь все знаю о тарантулах… Ведь именно их ты подкинул своим «дружкам», Сашке и Толику перед самым отъездом из Ялты. И они скакали до тех пор, пока не пришла Фрида, местная колдунья, которая знала единственную арию, способную остановить этот танец смерти… И ты знал одну арию, которой и остановил танец своей жены, когда она еще была просто Олей Завьяловой и которую ты никак не мог уговорить переспать с тобой… А потом ты заманил ее к себе в кабинет и сделал прививку от гриппа, но вместо вакцины впрыснул ей под лопатку яд тарантулов, которых привез тем летом с того самого пустыря в Ялте. Они наверняка хранятся у тебя здесь, под лестницей, в больнице… И тебе, зная о том, что они у тебя есть, стало жить намного легче… Ведь это — какая-никакая — власть над людьми. Ты — урод, Ошеров! Пауков нашла Валя Анохина, твоя медсестра, женщина, которая любила тебя и была твоей любовницей… Ты застал ее в подвале и убил. И наверняка она знала что-нибудь о том, что ты сделал прежде со своей женой, иначе бы не испугалась настолько, что решила вообще уехать из Вязовки. Ты повез ее в лес и хотел там закопать, но тебе помешали Аверьянов и Орешина. И тогда ты их застрелил… Это ты принес неразбавленного спирта сторожу на молочный склад, чтобы он уснул, а ты мог бы поразвлекаться с Ларисой Ванеевой на ферме.., тебя уже не устраивал твой кабинет.., тебе захотелось разнообразия… Как ты заманил Ларису на склад?
Ошеров схватился за голову:
— Это я, я сам назначил ей встречу… Она была уже не против встретиться со мной…
— А кто заставлял этих женщин надевать эти идиотские костюмы? Это тоже твоя фантазия?
— Они находились в таком состоянии, что могли сделать для меня все что угодно…
— Как тебе удалось убедить женщину из пункта проката, что ты — Ванеев?
— Если ты видела фотографию в газете, то зачем тогда спрашивать? Мне было достаточно надеть похожую шляпу…
— А зачем тебе понадобились итальянские костюмы? И почему ты взял только четыре, а не все двенадцать?
— Я зашел в прокат случайно… А может, и не случайно… Я хотел удивить Ларису, появившись перед ней на свидании в каком-нибудь необычном костюме, но когда увидел эти двенадцать костюмов, то мне показалось, что я вижу двенадцать женщин… Красные юбки, белые блузки, это смотрелось так женственно, так эротично… А взял всего четыре, потому что у меня больше не было денег…
— Ты убил мою подругу, Люсю… Наталия вспомнила тот страх в глазах Люси, когда речь пошла о кровоподтеках… Ведь именно засосы и кровотечение, которого не должно было быть у девственницы, привели Люсю к Наталии. Она жила в кошмаре, не понимая, что с ней происходит. Говоря о докторе, к которому она все это время ходила на прием и который наверняка делал ей какие-нибудь уколы или прививки, разве могла она предположить, что это именно он насиловал ее все это время… Пока действовал яд тарантулов… Конечно, осмотрев ее, он не мог сказать, что она уже не девственница. Он прописал ей успокоительные таблетки и сказал, что то, что с ней происходит, «нервное»… Мерзавец… Это просто удивительно, что она так долго оставалась жива… Вероятно, Ошерова в тот момент больше всего привлекала все же Лариса Ванеева… И как можно вообще объяснять поступки человека со сдвинутой психикой?..
Он не договорил, потому что в кабинет ворвался Логинов. Следом показались Ведерников и Селезнев…
— Скажи спасибо, тварь, — сказал Селезнев, хватая Ошерова за ворот, — что мы успели спасти твою жену, иначе бы твои дети остались сиротами…
И Наталия поняла, что они остановили приступ тарантизма у Ольги Ошеровой благодаря арии, которую ей дала Фрида.
— Ты помнишь меня? — Селезнев приблизил к Ошерову свое лицо. — Помнишь?
Ошеров медленно поднялся со стула, подошел к аппарату, который разобрала Наталия, и непонимающим взглядом уставился на жестянку от монпансье:
— Но ведь здесь же был яд от самых крупных экземпляров! Откуда взялись леденцы?
Наталия посмотрела на него, потом обвела взглядом мужчин, с которыми они так хорошо сработали этой ночью, и усмехнулась:
— Это мои леденцы. Меня угостила ими колдунья Фрида…
Но Логинов все же постучался.
— Если ты мне не откроешь, я уеду в город.
Насовсем. Я мужик и не хочу, чтобы со мной так обращались, ты меня поняла?
Она тотчас открыла дверь.
— Ты мужик? — спросила она, разглядывая его так, словно видела перед собой первый раз. — Ну тогда раздевайся, посмотрим…
* * *
Как ни велико было искушение рассказать Логинову о своей поездке в Ялту, она все же промолчала. И расстроилась одновременно, потому что хотела бы видеть в Игоре доверенного ей и преданного человека.После обеда, который как раз совпал с ужином, Наталия уединилась в дальней комнате с фотоаппаратом. Промучившись с механизмом, который должен был обеспечить автоматическую съемку, она вышла раздраженная к Логинову:
— Сейчас я попрошу тебя об одном одолжении… Только не смейся, пожалуйста. Минут через десять после того, как я начну играть, войди резко в комнату и сделай подряд несколько снимков. Ты все понял?
— Не то слово. Сейчас, только часы возьму.
Она снова вернулась в комнату, села за пианино и стала играть заношенный до дыр домажорный этюд Черни.
Как она и предполагала, снова зазвучал женский голос, наложенный на голос старика-француза… «Этот способ требует большего терпения. Вот более быстрый прием. Я запасаюсь живыми шмелями и кладу одного из них в небольшую склянку с достаточно широким горлышком, чтобы накрыть отверстие норки, и опрокидываю ее над норкой. Шмель — сначала летает и жужжит в своей стеклянной тюрьме; потом, заметив норку, похожую на его собственную, не долго колеблясь, влетает туда. С ним случается беда: когда он спускается вниз, паук поднимается; встреча происходит в вертикальном ходе. Через несколько минут до слуха моего доходит предсмертная песня шмеля. Потом наступает тишина. Тогда я снимаю склянку и щипчиками с длинными концами вытаскиваю из норки шмеля, но мертвого, неподвижного, с повисшим хоботком. Только что свершилась ужасная драма».
Она бросила играть. Все пропало. Ни разу еще видения не были столь статичны и неинтересны. Прямо-таки школьная лекция по зоологии.
Голова немного кружилась.
Она вышла из комнаты. Логинов протянул ей фотоаппарат.
— Вот, готово дело.
— Ты делал снимки? А я ничего не слышала. Кстати, когда ты открыл дверь, ты не видел никакого старика в широкополой шляпе?
— Нет, я видел лишь тебя, играющую, честно говоря, какую-то чепуху.
— Это не чепуха, — с достоинством возразила Наталия, — а знаменитый до-мажорный этюд Черни, от которого тошнит абсолютно всех музыкантов мира. Так-то вот… Кстати, ты не знаешь, здесь есть где-нибудь фотоателье или что-нибудь в этом роде?
Фотоателье она нашла в Малой Вязовке, а для этого ей пришлось перейти мост. Мужеподобная женщина-фотограф, скорее всего гермафродит, вынула пленку, проявила ее и напечатала несколько снимков. Наталия, увидев их, была поражена. Изображение старика было настолько же четким, насколько и снимок ее головы. Словно две прекрасно сделанные фотографии, а точнее, пленки, налагались друг на дружку, но ни одно изображение при этом не потеряло своего качества.
— Какой-то монтаж, — сказала как бы между прочим женщина-фотограф и закурила.
— Да, это и есть монтаж. Спасибо, сколько я вам должна?
Она вышла из темного помещения фотоателье на яркий зимний свет и зажмурилась.
Но потом, когда глаза привыкли, стала снова рассматривать фотографии. Что же это за старик? Она подняла снимок и закрыла им солнце. И вдруг увидела нечто похожее на водяные знаки, наверное, это был третий слой изображения. Всего семь букв: «J. Н. Fabre».
И она все поняла.
* * *
В магазине ее обступили любопытные женщины, до которых уже дошел слух о женщине-следователе.— Ну что, как продвигается следствие?
— Все нормально. Убийцу уже поймали.
— Кто из них двоих? Ванеев или Аржанухин?
— Этого я пока не имею права говорить в интересах следствия, — потешалась в душе Наталия, в то же время находящаяся на грани нервного срыва. То, что ей предстояло сегодня сделать, было равносильно самоубийству. — Главное, что все вы можете теперь спать спокойно…
— Но кто же убил Ларису Ванееву?
— Это был несчастный случай.
Разочарованные женщины отходили к прилавку и высказывали свое неодобрение Светлане, продавщице.
Когда женщины ушли и Наталия осталась со Светланой наедине, она сама, не спрашивая, заперла магазин изнутри и подошла к оробевшей продавщице:
— Света, когда была убита медсестра Валя Анохина, которая работала у Ошерова?
— Пятого октября, а что?
— А когда нашли Орешину с Аверьяновым?
— Седьмого октября.
— Что вы думаете по этому поводу?
— Не знаю… Ничего ведь не известно…
— Правильно. Я просматривала дело и наткнулась на записку, которую Анохина передала вам через Аржанухина. Было такое?
— Ну, было…
— А вы помните, что именно было в этой записке?
— Конечно, помню. Она просила меня дать ей денег в долг, написала, что очень срочно…
— А еще что?
— Просила принести эти деньги в больницу, к десяти утра.., не позже.
— И вы принесли?
— Нет. — Она опустила голову.
— А ведь если бы принесли, то она, возможно, осталась бы жива… А вы не знаете, почему она именно у вас занимала эти деньги? Вы же никогда не были подругами. Больше того, вы знали о том, что она любовница Ошерова, и завидовали ей. А обратилась она именно к вам, потому что только у вас, из всей Вязовки, всегда есть наличные деньги.
Вы никогда не задумывались, почему она, зная о вашей неприязни к ней, все-таки обратилась именно к вам? Нет? А я вам отвечу: да потому, что у нее было безвыходное положение. Ей были срочно нужны деньги. Посудите сами, в Вязовке можно потратить деньги только в вашем магазине да в водочном…
Значит, она собиралась их тратить где-то в другом месте, так? Автобус в райцентр отходит в одиннадцать, вот поэтому-то она и попросила вас принести ей деньги к больнице не позднее десяти — потому что от больницы до автобусной остановки ходу минут сорок, если не больше. Но вы не принесли… И ее в тот же день убили. Ей грозила опасность, и вы это поняли… Или знали…
— Нет! — в отчаянии закричала продавщица. — Я ничего не знала… Я и сейчас ничего не знаю. У нас никто не знает, кто убил Валю.
— Дыра, она и есть дыра. Даже вскрытия не сделали. Ничего…
— Да чего вскрывать, если у нее голова была проломлена в нескольких местах? Все вам, городским, не так и не эдак…
— А что можете рассказать про Орешину Надю?
— Ничего особенного. Мать-одиночка.
Жила с матерью и маленьким сыном в своем доме. Мать у нее злющая, не разрешала Надьке встречаться с Аверьяновым дома, вот они и делали свои дела в лесу… Думаю, что они и увидели, как Валю закапывают… Аверьянов всегда ходил под хмельком.., шумный мужик… Он мог подойти и спросить запросто:
«Может, помочь надо?» А уж если бы увидел труп, то не стал бы прятаться, зашумел бы, постарался схватить и избить убийцу… Но его убили. Из пистолета, так же, как и Надю. Их из пруда выловили с пробитыми головами…
* * *
Она вернулась домой поздно. Не сказав никому ни слова (приехали Ведерников и Селезнев, они играли с Логиновым в карты и снова пили пиво), Наталия придвинула табурет и стала рыться в забитых книгами стеллажах Зоей. И когда наконец нашла то, что искала, спряталась с книгой на кухне и внимательно прочитала все, что ей необходимо было знать для сегодняшней ночи.Затем пришла в гостиную и заявила:
— Мне надо с вами поговорить…
* * *
Она позвонила ему в три часа ночи. Они договорились, что встретятся через сорок минут у входа в больницу. Теперь, когда все прояснилось, она могла позволить себе все что угодно.А почему бы не повторить то, про произошло у них в кабинете за ширмой? Жизнь дается только раз, и когда еще ей удастся так развлечься…
Деревенская больница, симпатичный умница-доктор, который к тому же еще и прекрасный любовник… В предвкушении сексуальных забав Наталия решила даже прибегнуть к некоему психологическому извращению. Дождавшись, пока все мужчины в доме уснут, она переоделась в ванной комнате перед зеркалом, расчесала волосы, подкрасила ресницы и губы… Ну чем не итальянка? Разве что со светлыми волосами…
Белая шелковая блузка подчеркивала белизну ее кожи, а красная юбка с оборками плотно стягивала талию, расширяясь книзу Жалко, что не было бархатного узорчатого жилета… А белые чулки она успела прикупить в городе, в аэропорту, когда только прилетела из Симферополя…
Накинув шубу, Наталия выбежала из дома и очень скоро, запыхавшаяся, уже стояла на крыльце больницы.
Ошеров встретил ее в белом халате, как и было условлено.
— Можно, я буду тебя называть Юрием Григорьевичем, как будто я — твоя пациентка, хорошо?
Она вошла за ним в больницу и заметила, как он запирает ее изнутри.
— Вот это правильно. Как-то спокойнее будет…
В кабинете она, не снимая шубы, уселась к нему на колени и поцеловала в губы.
— Я нравлюсь тебе? — спросила Наталия, едва дыша.
— Очень…
— Тогда ты должен меня полечить.., немного… — Она распахнула на груди шубу и расстегнула блузку так, чтобы он пока ничего не понял.
Он целовал ее обнаженную грудь, а она ерошила ему на голове волосы…
— Почему вы не уехали в город, доктор?
Переезжайте к нам, мы будем встречаться почаще… В вас есть нечто такое, чего нет в других мужчинах… Вы не хотели бы меня осмотреть?
Она выскользнула из его объятий и, заметив, что он уже возбужден и что его глаза просят только об одном, скинула шубу и забралась на гинекологическое кресло…
— Ну как я вам? Это ничего, что я в ботинках? Они же не помешают осмотру?
Ошеров подошел к креслу, положил руки на согнутые колени Наталии и замотал головой, словно пытаясь протрезветь.
— Ты сводишь меня с ума… Я никогда еще никого не хотел так, как тебя…
— А я знаю. Просто мы с тобой похожи…
Ну же, раздевайся…
Но он, подняв подол ее длинной красной юбки, пожал плечами:
— А это что еще такое?
— А это тот костюм, в котором была убита Лариса Ванеева. Ну, не будь букой, давай поизвращаемся… Представь, что я — это она…
Она же тебе всегда нравилась. Жаль, что ее убили… Зато я знаю, что убийцу уже нашли.
Скажи, который час?
— Четыре, — снова пожимая плечами, ответил Ошеров. — А что?
— А то, что именно в четыре его повезут в тюрьму… Так что ваша Вязовка избавлена от маньяка.
— И кто же это?
— А они действовали оба: и Аржанухин, и Ванеев… Каждый развлекается, как может. А мы с тобой здесь, где пахнет лекарствами и где я хочу тебя все больше и больше… Или тебя смущает эта юбка?
— Нет-нет, что ты… Подвинься немного сюда. Вот так…
Спустя полчаса она привела себя в порядок, сняла порванные чулки и бросила их в корзину для мусора.
— А теперь подлечи мое горлышко… Пока к тебе, ой, вернее, к вам бежала по снегу, простыла… Где тут ваша дурацкая трубка, доктор, чтобы я в нее подула? Вернее, подышала…
Разомлевший Ошеров повел ее в соседнюю комнату, «процедурную», где стоял прибор для прогревания горла. Теплый воздух щекотал горло. Наталия сначала несколько минут молчала, а потом, отстранившись от аппарата, облизала пересохшие губы и расхохоталась:
— По-моему, это очень эротичный прибор… Тебе он ничего не напоминает? — И вдруг она услышала музыку. И ноги ее начали выбивать чечетку… Она скакала с широко раскрытыми безумными глазами по процедурной, уперев руки в бока, и приплясывала как сумасшедшая…
Ошеров сидел напротив нее на высоком белом стуле, бледный, и мастурбировал. Он закрыл глаза и открыл их, когда услышал:
— Вот так ты, скотина, — Наталия продолжала прыгать и извиваться всем телом, — издевался над Ларисой и Любой, а потом и над Люсей… Ну как, тебе хорошо? И столько смертей только лишь ради того, чтобы удовлетворить твой отросток? Не слишком ли дорогое удовольствие? А теперь останови меня! — закричала она. — Немедленно! Только ты знаешь, как это можно сделать… Ну же!
Но он даже не пошевелился. Он смотрел, как она пляшет, и знал, что еще немного и наступит конец, пик его наслаждения был уже близок… Музыка звучала все громче и громче… Он не собирался останавливать эту красивую и сексуальную женщину, которая скакала перед ним в развевающейся юбке, красным пламенем бушевавшей в его воспаленном мозгу… Он остановил только одну женщину, и она осталась жива… Но она оказалась слишком умна, чтобы ей оставаться и дальше в живых… Поэтому она сейчас тоже пляшет, пляшет свой последний танец в жизни… А дети спят и ничего не слышат. Ольга просто затанцуется до смерти и умрет от разрыва сердца, как Лариса и Люся — две милые и красивые женщины, которые никогда бы не отдались ему добровольно… Но вот подлечил горлышко, и сразу захотели его, и не только его… Женщина в таком состоянии способна удовлетворить всех вязовских мужиков… А вот Люба оказалась крепче, здоровее других… Она все поняла и начала его оскорблять… И хотя она ушла от него, находясь в глубоком трансе, она могла утром, придя в себя, все рассказать Аржанухину… Поэтому пришлось бежать за ней огородами, чтобы перехватить ее у крыльца, втолкнуть в дом и зарезать ее же собственным кухонным ножом… А Аржанухина, залезшего в дом, как вор, пришлось ударить по голове пепельницей…
Наталия истошно кричала, умоляя его остановить ее… И ее крики, тот пот, который струился по ее лицу и груди, и ее разметавшиеся волосы и непристойные скачущие движения, мелькание красных оборок и голых бедер — все это привело наконец к его оргазму…
Приведя в порядок брюки, он посидел еще некоторое время на стуле, расслабленный и счастливый, пока не обнаружил, что стало необыкновенно тихо.
Музыка уже на звучала. Хотя кассета рассчитана на большее время…
Он открыл глаза и увидел Наталию, сидевшую в шубе за столом и курившую сигарету.
С кончика ее носа свисала капелька пота.
Медленным движением она потушила сигарету, сняла пластмассовую трубку с прибора, при помощи которого четверть часа назад «лечила» горло, и достала с самого дна круглую жестянку из-под монпансье. В ней лежало несколько карамелек. Яд, помещенный в аппарат, который должен был распылять его и через поток воздуха всасываться в кровь, был надежно спрятан, а вместо него лежали безобидные леденцы.
Наталия так же не спеша прошла в кабинет, принесла свою сумку и достала оттуда первый том Ж. А. Фабра «Инстинкт и нравы насекомых». Она открыла 226 страницу и начала читать слегка охрипшим от волнения и дурацких криков, которые пришлось издавать во время псевдотанца, голосом:
— "…Однако некоторых надо опасаться, и прежде всего черного паука — мальминьята, которого так боятся корсиканские крестьяне.
Я видел, как он растягивал в канавках свою паутину и смело кидался на более крупных, чем сам, насекомых; я любовался его костюмом из черного бархата с красными пятнами; о нем в особенности я слышал много рассказов, малоуспокоительного характера… В окрестностях Аяччо и Бонифачо его укус считается очень опасным, иногда даже смертельным. Деревенский житель утверждает это, а медик не всегда решается отрицать. Итальянцы создали ужасную репутацию тарантулу, укус которого вызывает конвульсии и непроизвольные танцы. Чтобы вылечить от тарантизма — так называется болезнь от укуса тарантула, — надо, говорят, прибегнуть к музыке как к единственному действительному лекарству. Даже есть специальные арии, которые в таких случаях особенно помогают; существуют, следовательно, специальная медицинская музыка и хореография. А разве нет у итальянцев тарантеллы, живого и скачущего танца, может быть, завещанного терапевтикой калабрийского крестьянина?.." Как видишь, Ошеров, я теперь все знаю о тарантулах… Ведь именно их ты подкинул своим «дружкам», Сашке и Толику перед самым отъездом из Ялты. И они скакали до тех пор, пока не пришла Фрида, местная колдунья, которая знала единственную арию, способную остановить этот танец смерти… И ты знал одну арию, которой и остановил танец своей жены, когда она еще была просто Олей Завьяловой и которую ты никак не мог уговорить переспать с тобой… А потом ты заманил ее к себе в кабинет и сделал прививку от гриппа, но вместо вакцины впрыснул ей под лопатку яд тарантулов, которых привез тем летом с того самого пустыря в Ялте. Они наверняка хранятся у тебя здесь, под лестницей, в больнице… И тебе, зная о том, что они у тебя есть, стало жить намного легче… Ведь это — какая-никакая — власть над людьми. Ты — урод, Ошеров! Пауков нашла Валя Анохина, твоя медсестра, женщина, которая любила тебя и была твоей любовницей… Ты застал ее в подвале и убил. И наверняка она знала что-нибудь о том, что ты сделал прежде со своей женой, иначе бы не испугалась настолько, что решила вообще уехать из Вязовки. Ты повез ее в лес и хотел там закопать, но тебе помешали Аверьянов и Орешина. И тогда ты их застрелил… Это ты принес неразбавленного спирта сторожу на молочный склад, чтобы он уснул, а ты мог бы поразвлекаться с Ларисой Ванеевой на ферме.., тебя уже не устраивал твой кабинет.., тебе захотелось разнообразия… Как ты заманил Ларису на склад?
Ошеров схватился за голову:
— Это я, я сам назначил ей встречу… Она была уже не против встретиться со мной…
— А кто заставлял этих женщин надевать эти идиотские костюмы? Это тоже твоя фантазия?
— Они находились в таком состоянии, что могли сделать для меня все что угодно…
— Как тебе удалось убедить женщину из пункта проката, что ты — Ванеев?
— Если ты видела фотографию в газете, то зачем тогда спрашивать? Мне было достаточно надеть похожую шляпу…
— А зачем тебе понадобились итальянские костюмы? И почему ты взял только четыре, а не все двенадцать?
— Я зашел в прокат случайно… А может, и не случайно… Я хотел удивить Ларису, появившись перед ней на свидании в каком-нибудь необычном костюме, но когда увидел эти двенадцать костюмов, то мне показалось, что я вижу двенадцать женщин… Красные юбки, белые блузки, это смотрелось так женственно, так эротично… А взял всего четыре, потому что у меня больше не было денег…
— Ты убил мою подругу, Люсю… Наталия вспомнила тот страх в глазах Люси, когда речь пошла о кровоподтеках… Ведь именно засосы и кровотечение, которого не должно было быть у девственницы, привели Люсю к Наталии. Она жила в кошмаре, не понимая, что с ней происходит. Говоря о докторе, к которому она все это время ходила на прием и который наверняка делал ей какие-нибудь уколы или прививки, разве могла она предположить, что это именно он насиловал ее все это время… Пока действовал яд тарантулов… Конечно, осмотрев ее, он не мог сказать, что она уже не девственница. Он прописал ей успокоительные таблетки и сказал, что то, что с ней происходит, «нервное»… Мерзавец… Это просто удивительно, что она так долго оставалась жива… Вероятно, Ошерова в тот момент больше всего привлекала все же Лариса Ванеева… И как можно вообще объяснять поступки человека со сдвинутой психикой?..
Он не договорил, потому что в кабинет ворвался Логинов. Следом показались Ведерников и Селезнев…
— Скажи спасибо, тварь, — сказал Селезнев, хватая Ошерова за ворот, — что мы успели спасти твою жену, иначе бы твои дети остались сиротами…
И Наталия поняла, что они остановили приступ тарантизма у Ольги Ошеровой благодаря арии, которую ей дала Фрида.
— Ты помнишь меня? — Селезнев приблизил к Ошерову свое лицо. — Помнишь?
Ошеров медленно поднялся со стула, подошел к аппарату, который разобрала Наталия, и непонимающим взглядом уставился на жестянку от монпансье:
— Но ведь здесь же был яд от самых крупных экземпляров! Откуда взялись леденцы?
Наталия посмотрела на него, потом обвела взглядом мужчин, с которыми они так хорошо сработали этой ночью, и усмехнулась:
— Это мои леденцы. Меня угостила ими колдунья Фрида…