Страница:
В принципе, картина в книжных магазинах такая же, как и в библиотеках, хотя, казалось бы, магазины – не более чем техническое звено в системе книгораспределения, ведь своих фондов они не формируют и впрямую обращены к самому широкому и многообразному читателю. Но и здесь разрыв между объемом того, что годами лежит на прилавках и складах, и количеством книг, которые покупатели ищут и спрашивают, крайне ощутим. Причем сравнение книг, покупательский спрос на которые не удовлетворен, с составом закрытой части библиотечных фондов показывает, что они примерно совпадают.
Год за годом все четче обрисовывается ситуация, когда книги, которые еще недавно хотели взять в библиотеке, теперь все чаще стремятся купить, потому что иначе нет возможности их прочесть. Покупка – страховка в условиях ненадежного обеспечения книгами, своего рода «плата за страх» и планирование затрат с запасом; скажем, это гарантия, что книга, по крайней мере, сохранится для ближайшего потомства. Но и в магазинах больше половины запросов покупателей регулярно не удовлетворяются. По данным сравнительно недавнего опроса, 96 процентов покупателей, то есть фактически каждый, столкнулись с теми или иными «трудностями в приобретении нужной книги». Однако, как и в библиотеках, руководство книготорговлей склонно винить в этой ситуации самого покупателя и видит выход из затруднений в том, чтобы «воспитывать читателя, а не просто торговать».
Напротив, с точки зрения большинства читательских и покупательских групп, выросших в условиях провозглашенной и проводимой государством политики всеобщего и равноправного доступа к культуре, в сознании безусловной ценности книги, нынешнее положение выглядит уродливым и ненормальным. Впрочем, столь же не удовлетворены сложившимся положением и книготорговые организации: у них, хотя и медленно, растут залежи нераспродаваемой литературы.
По самым осторожным и предварительным оценкам, не менее 10 процентов книгоиздательской продукции не находит сбыта даже спустя 3–4 года после выхода. Даже если видеть в этом меру естественного издательского риска, нормой она могла бы считаться лишь для фундаментальной научной литературы, скажем, для классиков науки, которым не грозит старение и скорый пересмотр. Однако в остатки уходит совсем иная продукция – пропагандистская однодневка и плановая обязаловка изданий местного литературного руководства.
Следовательно, система издания и распространения книг в стране, сложившаяся на ранних этапах культурного строительства, во всех ее звеньях и связях не соответствует сегодняшнему положению вещей – новым контингентам читателей, их численности и уровню, их тематическим запросам. Она не в состоянии обеспечить нормальное (не говоря уже о расширенном) воспроизводство культуры (а соответственно и движение общества). Раз большинство действующих в сфере литературной культуры групп, включая авторов – писателей, ученых, не находящих возможности публиковаться, ограничено в реализации собственных символов, то тем самым уже сегодня в определенной мере отсекается будущее этой культурной сферы. Социальные группы, которые сейчас вступают в возраст литературной социализации, дискриминируются. Достаточно не обеспечить книгами подготовительные стадии литературной культуры (попросту говоря, несколько поколений детей подряд) – и можно потерять ее вообще, поскольку утратится и ее авторский состав, и адресат.
По расчетам составителей первого пятилетнего плана по книгоизданию, к 1927–1928 годам «возможные авторские силы СССР» (ученые, преподаватели, инженеры, писатели, журналисты, публицисты и другие) составляли «максимум 10–12 тысяч человек». Ежегодно в этот период выходило 35–36 тысяч наименований книг, 22 тысячи которых шли через рынок. Подходя с аналогичными показателями к оценке современной ситуации, можно говорить о минимум 700–800 тысячах теперешних потенциальных авторов. Даже при нынешних, не самых благоприятных условиях творческой работы каждый из них, думается, мог бы подготовить одну книгу в два-три года (нормальная продуктивность несколько выше). А это составило бы ежегодно примерно 100–200 тысяч названий книг, если бы издательская система смогла обеспечить этот творческий потенциал технически. Увы, само понимание того, что система не сможет предоставить авторам такой возможности, подавляет творческий импульс многих. Подчеркнем тем не менее, что лишь при реализации, по крайней мере, такого соотношения между авторскими силами и издательскими возможностями могут стать эффективными внутрилитературные, внутринаучные критерии оценки творчества, когда значима чисто литературная или научная шкала авторитетов, устанавливается свой «гамбургский счет», при котором не имеет веса ни кресло, занимаемое автором, ни звонок в его поддержку. Только в таких условиях на автора и может оказывать влияние общее творческое напряжение, возникающее в среде, к которой он принадлежит.
Однако к середине 1920-х годов при сохранившемся книжном голоде уже обнаружилось затоваривание, связанное в первую очередь с деятельностью государственного сектора, прежде всего ГИЗа, образованного из множества национализированных издательств и выпускавшего свыше половины книжной продукции страны. Массив книготорговых остатков стал складываться из избыточного выпуска «соцзаказной», агитпроповской литературы, классики и просвещенческо-воспитательных книг, изданных без необходимого учета читательской адресации. Только к 1924 году послереволюционные издания Л. Толстого или М. Горького насчитывали свыше 4 миллионов, А. С. Пушкина – свыше 1 миллиона экземпляров. Представители Госиздата вынуждены были заявить, что «ни один из современных пролетарских писателей не спрашивается… они лежат у нас на складах, и мы продаем их буквально на вес».
Попытки решить эти затруднения путем снижения числа названий и увеличения тиражей только ухудшили положение. Предлагавшиеся варианты рассчитанной на длительный срок книжной политики, учитывающей многообразие типов читателей и соответственно требующей постоянного расширения и обогащения книжного ассортимента, в тогдашних условиях были отвергнуты. Задача систематически готовить, постоянно стимулировать культурное и социальное развитие страны была замещена приказом одолеть отсталость одним скачком и любой ценой. В итоге поиски выхода из обостряющегося кризисного состояния свелись к идее планового «книжного хозяйства», устраняющего дублирование изданий, обещающего благодаря этому значительную экономию бумаги. Реализовать эти намерения представлялось возможным лишь при дальнейшей централизации управления, создании укрупненных издательских комплексов и специализации каждого из них на выпуске определенного вида литературы. Предполагалось: подобная централизация и специализация вместе с введением в отрасли хозрасчета и самофинансирования (системы госзаказов) существенно снизят издательские издержки, а тем самым и стоимость книг, что позволит повысить тиражи и сделать книги более массовыми и целенаправленными.
Однако и такого рода меры оказались несостоятельными: затоваривание увеличивалось, издержки росли, продукция госиздательств, даже при ряде привилегий и дотаций, которыми они пользовались, не могла конкурировать с книгами издательств иных типов. Поэтому «естественным» следующим шагом стало закрытие вначале ведомственно-отраслевых и специализированных издательств, а также издательств научно-исследовательских институтов и вузов (либо ограничение их прав изданием небольших сборников трудов и вспомогательных или учебных материалов), а затем уже и ликвидация частных, кооперативных и других нецентрализованных издательств. Существование единого книжного хозяйства страны, полная монополия на выпуск книг стали базироваться, таким образом, на распределительной экономике, экономике бедных, сквозным принципом которой стало жесткое лимитирование: ограничение ресурсов бумаги и полиграфии, единый кадровый контроль, единое тематическое планирование, личная ответственность издательских работников за плановую дисциплину и так далее.
Наступала эпоха форсированной коллективизации книги. Как писал один из ее идеологов Н. Б. Новиков, пришла «пора отказаться от фетишизации т. н. ассортимента… Период торговли („вольная продажа“) отходит в прошлое… Наступает период социалистических методов и форм работы с книгой… Вся работа по распределению книг в новых условиях, в условиях дефицитности книги (недостатка бумаги и полиграфических ресурсов) должна строиться на твердых показателях, на точном и исчерпывающем учете задач не только текущего дня, но и ближайшего отрезка времени… Книга должна печататься для заранее учтенных потребителей, и, стало быть, расходимость ее обеспечена полностью в определенный краткий срок… (меньше чем за 3 месяца)». Выдвигаются новые принципы и стандарты работы: «тиражи под обрез», «без сентиментальничанья», личная ответственность библиотекаря, заведующего книжным магазином за книжный заказ. Однако такая жесткость тона и требований «сократиться» относилась не ко всему объему книгоиздания. Напротив, «совершенно иным должен быть подход к массовой политической книге… Для производства книг по массовым разделам мы должны жертвовать всем»… суметь отказаться от части «художественной, научной, специальной, в том числе медицинской, философской и даже детской литературы». «Вопрос о том, как целесообразнее распространять книгу… чтобы, во-первых, без вреда для культурного роста масс сократить тиражи целых разделов литературы с тем, чтобы освобождающиеся тонны бумаги бросить на массовую литературу». И эта цель была достигнута: на протяжении 1930-х годов доля общественно-политической массовой литературы составляла 40–45 процентов всего книговыпуска.
Эффективность работы такой книгоиздательской системы стала оцениваться лишь по административным критериям. Каналы взаимодействия этой системы со «средой», с другими институтами и организациями стали возможны лишь через центр, управляющий книгоизданием. Иными словами, система оказалась фактически независимой от императивов развития, от требований и запросов других общественных образований. Она стала ориентироваться лишь на свои внутренние проблемы. В технологическом отношении, если не затрагивать иных моментов, это привело к застою и к прекращению технического развития отрасли. Причем это произошло не только в собственно книгоиздательском деле, но и в смежных областях, например, в производстве бумаги. Крайняя технологическая запущенность, отсутствие стимулов к модернизации ведут к бессмысленной гибели леса, бесконечным хищническим порубкам. Сравним эффективность производства бумаги и картона. Из 1 тысячи кубометров вывезенной древесины в Канаде произведено 84,9 тонны бумаги и картона (1984), в Швеции – 129 тонн (1984), в США – 137 тонн (1982), в Финляндии – 164 тонны (1984). В СССР же только 27,3 тонны (1985). Как утверждает министр целлюлозно-бумажной и деревообрабатывающей промышленности, «наличные мощности позволяют переработать лишь 12 процентов заготовляемой древесины, а в некоторых странах перерабатывается до 50–70 процентов от общего объема заготовляемой древесины». Что же касается парка полиграфического оборудования, то на 60 процентов он состоит из машин, выпущенных 60 лет назад. Обновление шло практически только в сфере газетно-журнального производства, о чем можно судить хотя бы по недавнему снятию лимитов на подписку. В итоге в отрасли отсутствуют собственные импульсы к освоению новой техники. Как это ни покажется парадоксальным, внедрение в работу издательств технических новинок (скажем, фотонабора) ведет не к облегчению труда и удешевлению производства, а, напротив, к удорожанию книги – в полтора-два раза за последние 15 лет, к удлинению редакционно-издательского цикла, ухудшению качества книг.
Система Госкомиздата, охватывающая свыше 80 процентов выпуска и распространения книг и брошюр в стране, держится на трех китах: издательствах, полиграфии и книготорговле. Как и в других отраслях хозяйства, в этой системе «партнеры» соотносятся друг с другом не напрямую, через обобщенные средства экономического обмена, а через вышестоящие центральные административные инстанции. Каждая подсистема внутри отрасли имеет свои собственные натуральные показатели: издательство – тематику, названия, учетно-издательские листы; типография – листы-оттиски; торговля – сумму поставки и реализации в рублях. Такой принцип оценки деятельности подсистем делает результаты их работы несопоставимыми. Единой, автоматически действующей обобщенной коммуникации всех звеньев нет. А это значит, что партнеры не связаны общим интересом, но, напротив, пользуются определенными возможностями власти один над другим. Скажем, издательство не может (фактически, а не номинально) назначить по своему усмотрению тираж для издания, которое считает перспективным, поскольку монополию на определение тиража держит «Союзкнига» (ведь своей сети магазинов у большинства издательств, «разумеется», нет). Она делает это путем сбора предварительных заказов в своих магазинах, а иначе отказывается гарантировать распространение издания. Типография, в свою очередь, не берется работать над изданием, если оно ей почему-либо не подходит: например, слишком много иллюстраций, малый объем или тираж и тому подобное. Хорошо бы, кажется, выпустить сначала пробный тираж книги, а потом печатать ее в соответствии со спросом, но это невозможно. Типография не может хранить неизвестно сколько времени набор «в металле», для нее это чистый убыток, нерентабельно. Другим же оборудованием, позволяющим экономно хранить информацию (а такое, в принципе, существует), наши типографии не располагают, да они в нем и не заинтересованы: план дают, и ладно. Соответственно, издательству приходится завышать тираж издания или делать повторный набор либо вообще отказываться от расширения тиража, хотя это и нужно.
Подобная несопоставимость результатов работы разных узлов одной системы ведет к возникновению борьбы между ними. Скажем, торговля сопротивляется навязыванию ей «нужных» и «важных», но нерасходящихся книг. В то же время, хотя одно звено и старается защититься от внешней экспансии другого, оно полностью проницаемо, открыто для контроля сверху. В результате все звенья системы подчиняются не требованиям функционально-технологической цепочки, не процессу создания и распространения книги для читателя, а только распоряжениям высшей инстанции, которая контролирует все ресурсы и моменты производственного цикла – кадровые, тематические, авторские, бумажные, полиграфические и прочие. Вместе с тем каждое отдельное такое звено, как уже говорилось, лишается связи с развитием и движением во всех других сферах общественной жизни, науке, производстве, образовании, культуре. Оно завязано лишь на единый центральный внешний пункт – редакции и управления Комитета.
Потому и получается, что хоть в последние два десятилетия и шел рост уровня образования населения, развивалась структура досуга, распространялось телевещание, то есть складывались и усложнялись новые самостоятельные области массового приложения культурных сил и интересов, тем не менее все эти процессы ни в малейшей степени не повлияли на деятельность издательств, магазинов, библиотек. Количество названий выпускаемой ежегодно литературы фактически замерло примерно на уровне 1960-х годов (так, в 1962 году оно составило 79,1 тысячи, а в 1982-м – 80,7 тысячи, к 1985-му же поднялось до 84 тысяч). А между тем именно по этому показателю можно судить, как расширяются круг вопросов и идей, волнующих общество, объем его актуальной памяти.
При нынешней централизации издательства не могут во всей полноте реализовать собственные программы жизнедеятельности. Да их попросту и нет, поскольку инициатива принадлежит исключительно центру, который ведает всеми материальными ресурсами, определяет, что такое доходы и их распределение или убытки и их компенсация. Импульсом развития издательств при этом могут быть лишь решения управляющих и координирующих инстанций. Планируемый переход издательств на хозрасчет (как и в 1920-х годах) мало что изменит в этом отношении, поскольку сохраняются прочие структуры контроля сверху.
Казалось бы, познать нужды общества в издании и распространении книг может помочь наука – социология книги и чтения, развитие которой сейчас поощряется. Она должна заместить отсутствующие универсальные экономические средства «обратной связи» между издателем и читателем, но дело в том, что такая, административным образом порождаемая социология представит издательствам лишь определенным образом ухоженное лицо читателя – такое, какое соответствует заказу Комитета. Видимо, при этом программа «удовлетворения разумных культурных потребностей», предусматривавшая сокращение всех прочих запросов при минимальном обеспечении грамотности и полном контроле над читателем, заменится программой эпохи дефицитарности. При этом социология будет выступать как своего рода «маркетинг» – управление спросом и предложением продукции с помощью фиксации приоритетных типов ее потребителей. Вопрос, конечно, в том, что это за маркетинг при отсутствии рынка, маркета.
В любом случае отбор образцов означает селекцию потребностей, а стало быть, и определенных типов человека. Но даже и при таком подходе без силовых приемов не внедрить в издательские планы то, что требует весьма отобранный и организованный читатель. Об этом свидетельствует вот уже пятилетний опыт проталкивания «Союзкнигой» составляемых ею списков книг массового спроса в издательские планы: в свет выходит не более 15 процентов предлагаемых ею названий, поскольку возможности маневров у издательств и типографий минимальны, а резервирование части ресурсов под «ходовые» книги сделает и сами эти ресурсы, и книги еще более дефицитными.
Нельзя сказать, чтобы отношения партнеров по издательской системе были легкими и благодушными. Напротив, их интересы сталкиваются довольно остро. В таких обстоятельствах за последние полтора года старые принципы управления системой приобрели даже агрессивную форму: «Хватит критики и болтовни, давайте хоть что-нибудь сделаем!» (При всей экстренности подобного призыва он оборачивается продолжением сложившегося положения вещей, которое не случайно, ибо с ним связаны материальные интересы многих.)
Как на пример того, в чем выражается «хоть что-нибудь», укажем на выпуск классики. Он осуществляется во всевозрастающем объеме и все более ограниченном наборе. Классика выгодна издательству в сравнении с современной литературой: ее лист стоит на 2 копейки дешевле (а по всему тиражу это десятки тысяч рублей), работать над рукописью и конфликтовать с авторами не нужно, объемы издания точно известны и планировать полиграфические мощности можно легко. В итоге книгами «школьной» и «народной» библиотек, серией «Классики и современники», внесерийной продукцией центральных и периферийных издательств перегружены библиотеки, начинают насыщаться ими и книжные магазины, букинистические отделы. Выпуск даже бесспорной классики намного превышает число возможных потребителей, количество домашних библиотек, число семей. Например, А. С. Пушкин издавался с 1948 года 1999 раз общим тиражом 339,7 миллиона экземпляров, М. Горький – 2034 раза тиражом 197,6 миллиона, В. Маяковский – 948 изданий тиражом 161,1 миллиона, А. Чехов выдержал 1120 изданий тиражом 176,4 миллиона, Л. Толстой – 2191 издание тиражом 408,8 миллиона, М. Шолохов (с 1951 года) – 826 изданий тиражом 103,6 миллиона. Однако именно этих авторов Госкомиздат собирается и в ближайшие годы издать по безлимитной подписке разовыми многомиллионными тиражами.
Такова нынешняя практика «руководства чтением», нормирования одной и поощрения какой-то другой части литературной и научной культуры. Пусть даже она исходит из благих побуждений дать «самое лучшее» (разговоры управленцев о том, что доля хороших книг будет больше, если в целом книг выпускать меньше, велись с 1920-х годов постоянно, всякий раз приводя к печальному результату: как будто можно сделать воду чище, сузив трубу!), но на практике эта политика воспитания читателя оказывает угнетающее воздействие на культурный процесс, блокируя и деформируя его развитие не только сейчас, но и в будущем. Основа подобной практики – представление о качественно различной природе разных «видов» человека. Одна часть людей якобы обладает полнотой культуры и наделяет себя полномочиями руководить, править, награждать и лишать, другая будто бы пребывает в состоянии дикости и бескультурья. Это масса, состоящая из читателей, не обладающих никакими характеристиками, кроме одной – способности воспитываться. Но ведь именно такой читатель-недоросток, которого система предполагает в качестве объекта воспитания, ею самой и воспроизводится и социально, и идеологически.
Его нельзя обнаружить нигде вне стен массовой библиотеки и рамок массового книгоиздания. Здесь он в широком масштабе воссоздается как начальная точка культурного отсчета, здесь он формируется в его единообразии и некомпетентности, здесь задается как «чистая доска» и доводится до необходимой кондиции «активного», «разностороннего» и тому подобное; формула человека представляет собой схему работы институции от начальной фазы до конечного выхода, а сам институт воплощает существенные моменты административной организации общества. Оперирование репертуаром названий и тиражом разрушает нормальный порядок воспроизводства общественной жизни в ее реальном многообразии. Производя недоступное и ненужное, система умножает недоданное: она выпускает не столько книги, сколько собственные долговые обязательства.
С другой стороны, столь же неотъемлемым признаком существующей издательской системы является – при обращении к как можно менее подготовленному, но заждавшемуся и благодарному читателю – невнимание к потребностям экспертной группы знатоков и специалистов, «перескакивание» через них. Определенные книги и авторы при этом длительное время не издаются, что добавляет им символический потенциал. Книга, которую и при малом тираже могли бы достойно оценить носители литературной культуры, отлеживается, чтобы затем, уже в ином ранге (дефицита, роскоши), в другом типе издания (серийном или подарочном) быть переданной иным социальным средам.
В наше время сохранение подобного положения ненормально. Ведь зачастую нынешние читатели имеют гораздо более высокий уровень образования и культуры, чем те же библиотекари, редакторы, аппаратные чиновники. В дальнейшем это станет еще заметнее: к 1990 году, как показывают расчеты академика А. И. Анчишкина, средний уровень образования занятых в народном хозяйстве составит двенадцать с половиной лет. Значит, увеличатся группы подготовленных читателей, переставших соответствовать критериям Госкомиздата. Еще более расширятся контингенты наиболее высококвалифицированных групп; рост их, отметим, идет самыми быстрыми темпами. 11–12 лет полученного образования, то есть не-полное высшее или среднее специальное, создают предпосылки регулярного общения с книгой – как минимум, 12–20 книг, прочитанных за год.
Что же получается? Широкий читатель выходит за рамки «подростковой» литературы, а его пытаются удержать в них, как бы возвращая к началу школьного обучения. Острее всего такая политика сказывается на тех, кто только вступает на арену общественной жизни, а в целом для общества это ведет к блокированию социальной инициативы различных групп.
Читатель из этих групп хочет стать взрослым. Ученическая форма ему тесна, и он более не расположен признавать усиленно рекомендуемую ему литературу. Этим отчасти объясняется низкая эффективность рекомендательной библиографии и литературной критики. К критике, скажем, обращаются лишь 0,5–1 процент читателей, фактически лишь те, кто профессионально включен в перекрестную групповую оценку участников литературной и издательской системы. Читательские же бестселлеры почти не попадают в поле зрения литературной критики или вызывают со стороны литераторов лишь демонстративное желание дистанцироваться от них. Критика и массовый читатель живут сегодня на разных этажах литературы. Рецензируемая часть словесности ориентировочно не превышает 10–15 процентов публикуемой продукции. Оценки критиков и читателей существенно расходятся, что мало кого волнует, а жаль.
Год за годом все четче обрисовывается ситуация, когда книги, которые еще недавно хотели взять в библиотеке, теперь все чаще стремятся купить, потому что иначе нет возможности их прочесть. Покупка – страховка в условиях ненадежного обеспечения книгами, своего рода «плата за страх» и планирование затрат с запасом; скажем, это гарантия, что книга, по крайней мере, сохранится для ближайшего потомства. Но и в магазинах больше половины запросов покупателей регулярно не удовлетворяются. По данным сравнительно недавнего опроса, 96 процентов покупателей, то есть фактически каждый, столкнулись с теми или иными «трудностями в приобретении нужной книги». Однако, как и в библиотеках, руководство книготорговлей склонно винить в этой ситуации самого покупателя и видит выход из затруднений в том, чтобы «воспитывать читателя, а не просто торговать».
Напротив, с точки зрения большинства читательских и покупательских групп, выросших в условиях провозглашенной и проводимой государством политики всеобщего и равноправного доступа к культуре, в сознании безусловной ценности книги, нынешнее положение выглядит уродливым и ненормальным. Впрочем, столь же не удовлетворены сложившимся положением и книготорговые организации: у них, хотя и медленно, растут залежи нераспродаваемой литературы.
По самым осторожным и предварительным оценкам, не менее 10 процентов книгоиздательской продукции не находит сбыта даже спустя 3–4 года после выхода. Даже если видеть в этом меру естественного издательского риска, нормой она могла бы считаться лишь для фундаментальной научной литературы, скажем, для классиков науки, которым не грозит старение и скорый пересмотр. Однако в остатки уходит совсем иная продукция – пропагандистская однодневка и плановая обязаловка изданий местного литературного руководства.
Следовательно, система издания и распространения книг в стране, сложившаяся на ранних этапах культурного строительства, во всех ее звеньях и связях не соответствует сегодняшнему положению вещей – новым контингентам читателей, их численности и уровню, их тематическим запросам. Она не в состоянии обеспечить нормальное (не говоря уже о расширенном) воспроизводство культуры (а соответственно и движение общества). Раз большинство действующих в сфере литературной культуры групп, включая авторов – писателей, ученых, не находящих возможности публиковаться, ограничено в реализации собственных символов, то тем самым уже сегодня в определенной мере отсекается будущее этой культурной сферы. Социальные группы, которые сейчас вступают в возраст литературной социализации, дискриминируются. Достаточно не обеспечить книгами подготовительные стадии литературной культуры (попросту говоря, несколько поколений детей подряд) – и можно потерять ее вообще, поскольку утратится и ее авторский состав, и адресат.
II
Если вернуться к началу 1920-х годов, к периоду, предшествующему тому этапу, когда в ходе различных опытов и реорганизаций была наконец нащупана модель, которая легла в основу нынешней системы книгоиздания, то можно сказать, что это была ситуация, за все истекшее время наиболее благоприятная для автора, да и читателя. После эпохи военного коммунизма начался резкий взлет книгопроизводства (до 60 процентов прироста объемов ежегодно). Многообразие типов издательств (государственных, общественных, партийных, кооперативных, частных, смешанных – всего более 2 000 при нынешних 200) обеспечивало устойчивое превышение предложения над спросом, сравнительно гибкую систему книжного выпуска.По расчетам составителей первого пятилетнего плана по книгоизданию, к 1927–1928 годам «возможные авторские силы СССР» (ученые, преподаватели, инженеры, писатели, журналисты, публицисты и другие) составляли «максимум 10–12 тысяч человек». Ежегодно в этот период выходило 35–36 тысяч наименований книг, 22 тысячи которых шли через рынок. Подходя с аналогичными показателями к оценке современной ситуации, можно говорить о минимум 700–800 тысячах теперешних потенциальных авторов. Даже при нынешних, не самых благоприятных условиях творческой работы каждый из них, думается, мог бы подготовить одну книгу в два-три года (нормальная продуктивность несколько выше). А это составило бы ежегодно примерно 100–200 тысяч названий книг, если бы издательская система смогла обеспечить этот творческий потенциал технически. Увы, само понимание того, что система не сможет предоставить авторам такой возможности, подавляет творческий импульс многих. Подчеркнем тем не менее, что лишь при реализации, по крайней мере, такого соотношения между авторскими силами и издательскими возможностями могут стать эффективными внутрилитературные, внутринаучные критерии оценки творчества, когда значима чисто литературная или научная шкала авторитетов, устанавливается свой «гамбургский счет», при котором не имеет веса ни кресло, занимаемое автором, ни звонок в его поддержку. Только в таких условиях на автора и может оказывать влияние общее творческое напряжение, возникающее в среде, к которой он принадлежит.
Однако к середине 1920-х годов при сохранившемся книжном голоде уже обнаружилось затоваривание, связанное в первую очередь с деятельностью государственного сектора, прежде всего ГИЗа, образованного из множества национализированных издательств и выпускавшего свыше половины книжной продукции страны. Массив книготорговых остатков стал складываться из избыточного выпуска «соцзаказной», агитпроповской литературы, классики и просвещенческо-воспитательных книг, изданных без необходимого учета читательской адресации. Только к 1924 году послереволюционные издания Л. Толстого или М. Горького насчитывали свыше 4 миллионов, А. С. Пушкина – свыше 1 миллиона экземпляров. Представители Госиздата вынуждены были заявить, что «ни один из современных пролетарских писателей не спрашивается… они лежат у нас на складах, и мы продаем их буквально на вес».
Попытки решить эти затруднения путем снижения числа названий и увеличения тиражей только ухудшили положение. Предлагавшиеся варианты рассчитанной на длительный срок книжной политики, учитывающей многообразие типов читателей и соответственно требующей постоянного расширения и обогащения книжного ассортимента, в тогдашних условиях были отвергнуты. Задача систематически готовить, постоянно стимулировать культурное и социальное развитие страны была замещена приказом одолеть отсталость одним скачком и любой ценой. В итоге поиски выхода из обостряющегося кризисного состояния свелись к идее планового «книжного хозяйства», устраняющего дублирование изданий, обещающего благодаря этому значительную экономию бумаги. Реализовать эти намерения представлялось возможным лишь при дальнейшей централизации управления, создании укрупненных издательских комплексов и специализации каждого из них на выпуске определенного вида литературы. Предполагалось: подобная централизация и специализация вместе с введением в отрасли хозрасчета и самофинансирования (системы госзаказов) существенно снизят издательские издержки, а тем самым и стоимость книг, что позволит повысить тиражи и сделать книги более массовыми и целенаправленными.
Однако и такого рода меры оказались несостоятельными: затоваривание увеличивалось, издержки росли, продукция госиздательств, даже при ряде привилегий и дотаций, которыми они пользовались, не могла конкурировать с книгами издательств иных типов. Поэтому «естественным» следующим шагом стало закрытие вначале ведомственно-отраслевых и специализированных издательств, а также издательств научно-исследовательских институтов и вузов (либо ограничение их прав изданием небольших сборников трудов и вспомогательных или учебных материалов), а затем уже и ликвидация частных, кооперативных и других нецентрализованных издательств. Существование единого книжного хозяйства страны, полная монополия на выпуск книг стали базироваться, таким образом, на распределительной экономике, экономике бедных, сквозным принципом которой стало жесткое лимитирование: ограничение ресурсов бумаги и полиграфии, единый кадровый контроль, единое тематическое планирование, личная ответственность издательских работников за плановую дисциплину и так далее.
Наступала эпоха форсированной коллективизации книги. Как писал один из ее идеологов Н. Б. Новиков, пришла «пора отказаться от фетишизации т. н. ассортимента… Период торговли („вольная продажа“) отходит в прошлое… Наступает период социалистических методов и форм работы с книгой… Вся работа по распределению книг в новых условиях, в условиях дефицитности книги (недостатка бумаги и полиграфических ресурсов) должна строиться на твердых показателях, на точном и исчерпывающем учете задач не только текущего дня, но и ближайшего отрезка времени… Книга должна печататься для заранее учтенных потребителей, и, стало быть, расходимость ее обеспечена полностью в определенный краткий срок… (меньше чем за 3 месяца)». Выдвигаются новые принципы и стандарты работы: «тиражи под обрез», «без сентиментальничанья», личная ответственность библиотекаря, заведующего книжным магазином за книжный заказ. Однако такая жесткость тона и требований «сократиться» относилась не ко всему объему книгоиздания. Напротив, «совершенно иным должен быть подход к массовой политической книге… Для производства книг по массовым разделам мы должны жертвовать всем»… суметь отказаться от части «художественной, научной, специальной, в том числе медицинской, философской и даже детской литературы». «Вопрос о том, как целесообразнее распространять книгу… чтобы, во-первых, без вреда для культурного роста масс сократить тиражи целых разделов литературы с тем, чтобы освобождающиеся тонны бумаги бросить на массовую литературу». И эта цель была достигнута: на протяжении 1930-х годов доля общественно-политической массовой литературы составляла 40–45 процентов всего книговыпуска.
Эффективность работы такой книгоиздательской системы стала оцениваться лишь по административным критериям. Каналы взаимодействия этой системы со «средой», с другими институтами и организациями стали возможны лишь через центр, управляющий книгоизданием. Иными словами, система оказалась фактически независимой от императивов развития, от требований и запросов других общественных образований. Она стала ориентироваться лишь на свои внутренние проблемы. В технологическом отношении, если не затрагивать иных моментов, это привело к застою и к прекращению технического развития отрасли. Причем это произошло не только в собственно книгоиздательском деле, но и в смежных областях, например, в производстве бумаги. Крайняя технологическая запущенность, отсутствие стимулов к модернизации ведут к бессмысленной гибели леса, бесконечным хищническим порубкам. Сравним эффективность производства бумаги и картона. Из 1 тысячи кубометров вывезенной древесины в Канаде произведено 84,9 тонны бумаги и картона (1984), в Швеции – 129 тонн (1984), в США – 137 тонн (1982), в Финляндии – 164 тонны (1984). В СССР же только 27,3 тонны (1985). Как утверждает министр целлюлозно-бумажной и деревообрабатывающей промышленности, «наличные мощности позволяют переработать лишь 12 процентов заготовляемой древесины, а в некоторых странах перерабатывается до 50–70 процентов от общего объема заготовляемой древесины». Что же касается парка полиграфического оборудования, то на 60 процентов он состоит из машин, выпущенных 60 лет назад. Обновление шло практически только в сфере газетно-журнального производства, о чем можно судить хотя бы по недавнему снятию лимитов на подписку. В итоге в отрасли отсутствуют собственные импульсы к освоению новой техники. Как это ни покажется парадоксальным, внедрение в работу издательств технических новинок (скажем, фотонабора) ведет не к облегчению труда и удешевлению производства, а, напротив, к удорожанию книги – в полтора-два раза за последние 15 лет, к удлинению редакционно-издательского цикла, ухудшению качества книг.
Система Госкомиздата, охватывающая свыше 80 процентов выпуска и распространения книг и брошюр в стране, держится на трех китах: издательствах, полиграфии и книготорговле. Как и в других отраслях хозяйства, в этой системе «партнеры» соотносятся друг с другом не напрямую, через обобщенные средства экономического обмена, а через вышестоящие центральные административные инстанции. Каждая подсистема внутри отрасли имеет свои собственные натуральные показатели: издательство – тематику, названия, учетно-издательские листы; типография – листы-оттиски; торговля – сумму поставки и реализации в рублях. Такой принцип оценки деятельности подсистем делает результаты их работы несопоставимыми. Единой, автоматически действующей обобщенной коммуникации всех звеньев нет. А это значит, что партнеры не связаны общим интересом, но, напротив, пользуются определенными возможностями власти один над другим. Скажем, издательство не может (фактически, а не номинально) назначить по своему усмотрению тираж для издания, которое считает перспективным, поскольку монополию на определение тиража держит «Союзкнига» (ведь своей сети магазинов у большинства издательств, «разумеется», нет). Она делает это путем сбора предварительных заказов в своих магазинах, а иначе отказывается гарантировать распространение издания. Типография, в свою очередь, не берется работать над изданием, если оно ей почему-либо не подходит: например, слишком много иллюстраций, малый объем или тираж и тому подобное. Хорошо бы, кажется, выпустить сначала пробный тираж книги, а потом печатать ее в соответствии со спросом, но это невозможно. Типография не может хранить неизвестно сколько времени набор «в металле», для нее это чистый убыток, нерентабельно. Другим же оборудованием, позволяющим экономно хранить информацию (а такое, в принципе, существует), наши типографии не располагают, да они в нем и не заинтересованы: план дают, и ладно. Соответственно, издательству приходится завышать тираж издания или делать повторный набор либо вообще отказываться от расширения тиража, хотя это и нужно.
Подобная несопоставимость результатов работы разных узлов одной системы ведет к возникновению борьбы между ними. Скажем, торговля сопротивляется навязыванию ей «нужных» и «важных», но нерасходящихся книг. В то же время, хотя одно звено и старается защититься от внешней экспансии другого, оно полностью проницаемо, открыто для контроля сверху. В результате все звенья системы подчиняются не требованиям функционально-технологической цепочки, не процессу создания и распространения книги для читателя, а только распоряжениям высшей инстанции, которая контролирует все ресурсы и моменты производственного цикла – кадровые, тематические, авторские, бумажные, полиграфические и прочие. Вместе с тем каждое отдельное такое звено, как уже говорилось, лишается связи с развитием и движением во всех других сферах общественной жизни, науке, производстве, образовании, культуре. Оно завязано лишь на единый центральный внешний пункт – редакции и управления Комитета.
Потому и получается, что хоть в последние два десятилетия и шел рост уровня образования населения, развивалась структура досуга, распространялось телевещание, то есть складывались и усложнялись новые самостоятельные области массового приложения культурных сил и интересов, тем не менее все эти процессы ни в малейшей степени не повлияли на деятельность издательств, магазинов, библиотек. Количество названий выпускаемой ежегодно литературы фактически замерло примерно на уровне 1960-х годов (так, в 1962 году оно составило 79,1 тысячи, а в 1982-м – 80,7 тысячи, к 1985-му же поднялось до 84 тысяч). А между тем именно по этому показателю можно судить, как расширяются круг вопросов и идей, волнующих общество, объем его актуальной памяти.
При нынешней централизации издательства не могут во всей полноте реализовать собственные программы жизнедеятельности. Да их попросту и нет, поскольку инициатива принадлежит исключительно центру, который ведает всеми материальными ресурсами, определяет, что такое доходы и их распределение или убытки и их компенсация. Импульсом развития издательств при этом могут быть лишь решения управляющих и координирующих инстанций. Планируемый переход издательств на хозрасчет (как и в 1920-х годах) мало что изменит в этом отношении, поскольку сохраняются прочие структуры контроля сверху.
Казалось бы, познать нужды общества в издании и распространении книг может помочь наука – социология книги и чтения, развитие которой сейчас поощряется. Она должна заместить отсутствующие универсальные экономические средства «обратной связи» между издателем и читателем, но дело в том, что такая, административным образом порождаемая социология представит издательствам лишь определенным образом ухоженное лицо читателя – такое, какое соответствует заказу Комитета. Видимо, при этом программа «удовлетворения разумных культурных потребностей», предусматривавшая сокращение всех прочих запросов при минимальном обеспечении грамотности и полном контроле над читателем, заменится программой эпохи дефицитарности. При этом социология будет выступать как своего рода «маркетинг» – управление спросом и предложением продукции с помощью фиксации приоритетных типов ее потребителей. Вопрос, конечно, в том, что это за маркетинг при отсутствии рынка, маркета.
В любом случае отбор образцов означает селекцию потребностей, а стало быть, и определенных типов человека. Но даже и при таком подходе без силовых приемов не внедрить в издательские планы то, что требует весьма отобранный и организованный читатель. Об этом свидетельствует вот уже пятилетний опыт проталкивания «Союзкнигой» составляемых ею списков книг массового спроса в издательские планы: в свет выходит не более 15 процентов предлагаемых ею названий, поскольку возможности маневров у издательств и типографий минимальны, а резервирование части ресурсов под «ходовые» книги сделает и сами эти ресурсы, и книги еще более дефицитными.
Нельзя сказать, чтобы отношения партнеров по издательской системе были легкими и благодушными. Напротив, их интересы сталкиваются довольно остро. В таких обстоятельствах за последние полтора года старые принципы управления системой приобрели даже агрессивную форму: «Хватит критики и болтовни, давайте хоть что-нибудь сделаем!» (При всей экстренности подобного призыва он оборачивается продолжением сложившегося положения вещей, которое не случайно, ибо с ним связаны материальные интересы многих.)
Как на пример того, в чем выражается «хоть что-нибудь», укажем на выпуск классики. Он осуществляется во всевозрастающем объеме и все более ограниченном наборе. Классика выгодна издательству в сравнении с современной литературой: ее лист стоит на 2 копейки дешевле (а по всему тиражу это десятки тысяч рублей), работать над рукописью и конфликтовать с авторами не нужно, объемы издания точно известны и планировать полиграфические мощности можно легко. В итоге книгами «школьной» и «народной» библиотек, серией «Классики и современники», внесерийной продукцией центральных и периферийных издательств перегружены библиотеки, начинают насыщаться ими и книжные магазины, букинистические отделы. Выпуск даже бесспорной классики намного превышает число возможных потребителей, количество домашних библиотек, число семей. Например, А. С. Пушкин издавался с 1948 года 1999 раз общим тиражом 339,7 миллиона экземпляров, М. Горький – 2034 раза тиражом 197,6 миллиона, В. Маяковский – 948 изданий тиражом 161,1 миллиона, А. Чехов выдержал 1120 изданий тиражом 176,4 миллиона, Л. Толстой – 2191 издание тиражом 408,8 миллиона, М. Шолохов (с 1951 года) – 826 изданий тиражом 103,6 миллиона. Однако именно этих авторов Госкомиздат собирается и в ближайшие годы издать по безлимитной подписке разовыми многомиллионными тиражами.
Такова нынешняя практика «руководства чтением», нормирования одной и поощрения какой-то другой части литературной и научной культуры. Пусть даже она исходит из благих побуждений дать «самое лучшее» (разговоры управленцев о том, что доля хороших книг будет больше, если в целом книг выпускать меньше, велись с 1920-х годов постоянно, всякий раз приводя к печальному результату: как будто можно сделать воду чище, сузив трубу!), но на практике эта политика воспитания читателя оказывает угнетающее воздействие на культурный процесс, блокируя и деформируя его развитие не только сейчас, но и в будущем. Основа подобной практики – представление о качественно различной природе разных «видов» человека. Одна часть людей якобы обладает полнотой культуры и наделяет себя полномочиями руководить, править, награждать и лишать, другая будто бы пребывает в состоянии дикости и бескультурья. Это масса, состоящая из читателей, не обладающих никакими характеристиками, кроме одной – способности воспитываться. Но ведь именно такой читатель-недоросток, которого система предполагает в качестве объекта воспитания, ею самой и воспроизводится и социально, и идеологически.
Его нельзя обнаружить нигде вне стен массовой библиотеки и рамок массового книгоиздания. Здесь он в широком масштабе воссоздается как начальная точка культурного отсчета, здесь он формируется в его единообразии и некомпетентности, здесь задается как «чистая доска» и доводится до необходимой кондиции «активного», «разностороннего» и тому подобное; формула человека представляет собой схему работы институции от начальной фазы до конечного выхода, а сам институт воплощает существенные моменты административной организации общества. Оперирование репертуаром названий и тиражом разрушает нормальный порядок воспроизводства общественной жизни в ее реальном многообразии. Производя недоступное и ненужное, система умножает недоданное: она выпускает не столько книги, сколько собственные долговые обязательства.
С другой стороны, столь же неотъемлемым признаком существующей издательской системы является – при обращении к как можно менее подготовленному, но заждавшемуся и благодарному читателю – невнимание к потребностям экспертной группы знатоков и специалистов, «перескакивание» через них. Определенные книги и авторы при этом длительное время не издаются, что добавляет им символический потенциал. Книга, которую и при малом тираже могли бы достойно оценить носители литературной культуры, отлеживается, чтобы затем, уже в ином ранге (дефицита, роскоши), в другом типе издания (серийном или подарочном) быть переданной иным социальным средам.
В наше время сохранение подобного положения ненормально. Ведь зачастую нынешние читатели имеют гораздо более высокий уровень образования и культуры, чем те же библиотекари, редакторы, аппаратные чиновники. В дальнейшем это станет еще заметнее: к 1990 году, как показывают расчеты академика А. И. Анчишкина, средний уровень образования занятых в народном хозяйстве составит двенадцать с половиной лет. Значит, увеличатся группы подготовленных читателей, переставших соответствовать критериям Госкомиздата. Еще более расширятся контингенты наиболее высококвалифицированных групп; рост их, отметим, идет самыми быстрыми темпами. 11–12 лет полученного образования, то есть не-полное высшее или среднее специальное, создают предпосылки регулярного общения с книгой – как минимум, 12–20 книг, прочитанных за год.
Что же получается? Широкий читатель выходит за рамки «подростковой» литературы, а его пытаются удержать в них, как бы возвращая к началу школьного обучения. Острее всего такая политика сказывается на тех, кто только вступает на арену общественной жизни, а в целом для общества это ведет к блокированию социальной инициативы различных групп.
Читатель из этих групп хочет стать взрослым. Ученическая форма ему тесна, и он более не расположен признавать усиленно рекомендуемую ему литературу. Этим отчасти объясняется низкая эффективность рекомендательной библиографии и литературной критики. К критике, скажем, обращаются лишь 0,5–1 процент читателей, фактически лишь те, кто профессионально включен в перекрестную групповую оценку участников литературной и издательской системы. Читательские же бестселлеры почти не попадают в поле зрения литературной критики или вызывают со стороны литераторов лишь демонстративное желание дистанцироваться от них. Критика и массовый читатель живут сегодня на разных этажах литературы. Рецензируемая часть словесности ориентировочно не превышает 10–15 процентов публикуемой продукции. Оценки критиков и читателей существенно расходятся, что мало кого волнует, а жаль.