Страница:
Перед нами, таким образом, набор разных положений на литературной карте, разных времен, то есть разных групп, в том числе и тех, для кого часы культуры еще не начали бить, кто еще не включен в литературную культуру. Почему же столь остро касается всех вопрос именно о каналах распространения, почему характеристики нового соотносятся именно с имеющимися средствами тиражирования и распределения? Означает ли это, что у нас нет другой литературы и науки, кроме той, что напечатана издательствами, подчиняющимися Госкомиздату? Если это так, то как же быть с литературным наследием, как определить тех, кто непосредственно связан с иноязычными литературами, в каких временах живут они?
Для человека с чувством исторического времени, того, кто помнит о «началах и концах», поколение существует только тогда, когда оно реализовалось, воплотилось в письменной культуре; те же, кто по тем или иным причинам этого не совершил, не стали поколением и до сих пор остаются молодыми, несостоявшимися. Потому сегодня иные сорока-пятидесятилетние авторы доныне называемы или называют себя молодыми, ведь они только «входят» в литературу, в культуру.
Но тогда и сама возможность включать и выключать культурное время является важным социальным ресурсом групп, располагающих властью. Манипулируя часами культуры, они выступают в роли ее распорядителей или владельцев и, формируя ее состав, решая, «кому быть живым и хвалимым», на правах монополистов осуществляют контроль, доминирование над всей, например, нынешней ситуацией (по крайней мере, применительно к большинству). Иначе говоря, ведомство, у которого есть возможность печатать или не печатать, определяет состояние и образ литературы, хотя само оно культуры и не производит. Оно не печет хлеба, зато нарезает паек времени, паек культуры.
Соответственно, для того или иного поколения его современность определяется его своевременностью – совпадением начала его продуктивности с началом публикования, со временем предоставления в печатном виде своей умственной и душевной работы всем другим группам и поколениям. Тогда тираж – это масштаб представленности данного поколения на карте культуры, мера авторитета этой группы в сравнении с другими. Значит, сегодняшняя ситуация, которую и мы будем условно считать новой, состоит в том, что время как бы деформировалось, «спрессовалось» или «сплющилось». Для одних новизна – это сокращение разрыва между письмом и печатаньем. Для других она выразилась в геологической подвижке или смещении временны́х пластов, поскольку к моменту современного печатания разом подошло полтора-два поколения, не говоря уже о тех, кого допечатывают всякий раз (и опять предлагают допечатывать) еще с 1910–1930-х годов. Получается, что люди, вошедшие в культуру в начале века, снова стартуют сейчас вместе с начинающими.
В принципе, подобные ситуации уже возникали. Некоторые историки полагают, что неравномерный, прерывистый характер движения вообще характерен для развития культуры и искусства в России. Похожим образом положение складывалось, скажем, и в 1910-е годы, и четверть века назад, в 1960-е. Видимо, вообще каждый период форсированного развития будет характеризоваться вхождением в культуру нескольких поколений разом одновременно с ликвидацией – или, по крайней мере, обещанием ликвидации – предыдущих задолженностей. Если жесткость нормы поддерживать с тем же упорством, грядущим поколениям всегда останется, что публиковать. Каждое отсроченное, запоздалое поколение тащит за собой и свое прошлое, и укороченное, если не утраченное будущее. Те, кто сейчас входит как «новые», влекут за собой и своих «старых» – современников и учителей. В результате и возникает та поражающая и грустная чересполосица, когда двадцатилетние входят одновременно с сорокалетними, плюс предки двадцатилетних, плюс предки сорокалетних: вчерашнюю новинку обнародуют вместе с наследием полувековой давности. Все это «новые», и все они в одном возрасте культуры. Так чье же это новое, у кого оно какое?
Бессмысленно ставить, по крайней мере, с такой прямотой и однозначностью вопросы об обновлении применительно, например, к той не только литературной, но и шире – культурной – группе, для которой, в принципе, все всегда было. Она, скажем, прочла своего П. Чаадаева раньше, чем он был наконец выпущен год назад, – тогда, когда доросла до этого в силу владения определенными культурными ценностями и навыками, и знает не одного отдельного, вдруг выпяченного Чаадаева, но и публиковавшего его М. Гершензона, и все поколение, для которого Чаадаев стал нужен в связи со своими проблемами, помнит, и что было между ними и после них. Эта группа, для которой столь ожидаемые нынешние публикации не будут новинкой, в культурном смысле очень важна, причем важна и для деятельности всех остальных групп. Как ее обозначить? Элита? Скажем, держатели традиций литературной культуры, но не отдельных ее эталонов, а самого ее многообразия. Это прежде всего исследователи и знатоки, хранители, к примеру, мандельштамовских или ахматовских, да и других первоизданий. Для них ценность книги определяется не тиражом, не ее редкостью или массовостью, а самим текстом. Им нет необходимости ждать, когда «Книга» или «Советская музыка» издадут, например, сборник В. Высоцкого, как не ждали они, пока «Советский писатель» издаст Б. Окуджаву или М. Жванецкого, потому что они сами печатали и перепечатывали эти тексты на протяжении уже многих лет, переписывали песни на магнитофонную ленту (при тесноте коммуникаций в этой группе для сохранения и передачи текста достаточно и нескольких экземпляров). Важно, что ими в этом никто не руководил. Они – эксперты и сами производят литературу, дают ей первую оценку и интерпретацию. Для них ничего не изменилось, поскольку они и есть фокус, острие движения культурного времени; оно по ним меряется.
Уточним: те, кто сейчас широко публикует Н. Гумилева и В. Набокова, В. Ходасевича и Г. Иванова, сами в большинстве своем не принадлежат к этой группе. Для них – тех, кем подписаны врезки к нынешним публикациям в газетах и массовых журналах, – ситуация опять новая. Они вводят тексты в широкий оборот, меняют их публику, предоставляют литературу читателю, который ранее не был к ней подключен. Назовем их второй группой, группой последующих. Видимо, они не хранители культуры, а ее передатчики. Если функциональное значение первой группы в том, что она творит и передает литературу, создает и сам культурный факт и его первую интер-претацию, то вторая группа узаконивает и комплектует образцовый состав культуры, начиная длительный и многоступенчатый процесс передачи образцов (поэтому она и ждет признания не от первой группы, а от следующих за собой). Более того, они узаконивают себя через эту сортировку литературы, помечаемой в одном случае как маловажная, в другом – как достойная самого широкого внимания в качестве высших достижений. Характерно, что ни один из публикуемых ныне поэтов не вводится как «новый», спорный. Впрочем, они как будто и не «старые» (тогда они были бы по-прежнему проблематичными и потому непризнаваемыми именами). Квалификация их как «старых» повлекла бы за собой вопросы, кем и почему они не были признаны, фиксировалась бы не просто безопасная дистанция, но разрыв времен, нужен был бы комментарий, а он требует продумывания и переживания не только настоящего, но и прошлого, их этической оценки, анализа собственной позиции. Нет, они входят именно как «наследие», пускай с некоторыми оговорками, но все-таки в статусе «лучших» образцов. И эта специально приглушающая пометка очень важна как для восприятия вводимых авторов этим новым читателем, так и для характеристики группы преемников наследия. Как писал В. Шкловский, литературу надо социально разгрузить, чтобы сделать классикой.
Следующая за репродукторами группа – это нынешняя публика, которая впервые получила из рук лидеров вторичного процесса все то, что теперь называется «лучшими страницами поэзии и прозы XX века». Чем шире разовый объем аудитории, тем у́же набор публикуемых авторов, их произведений или отрывков. Можно прикинуть масштаб если не всей группы таких читателей, то ее верхушки, скажем, через тираж «Огонька», на страницах которого состоялось самое массовое приобщение широкой аудитории к стихам поэтов и картинам художников, только что бывших эзотерическими, обращавшихся в узком кругу.
Новую аудиторию «Огонька» можно оценить в 4–5 миллионов читателей. Рядом с ними – на порядок меньшая, но столь же многого ожидающая от новой ситуации группа тех, кто слышал или читал о Б. Пастернаке или М. Цветаевой, знает об их книгах, но не имел их и теперь претендует на обладание «Избранным». Проблема этой группы – именно книга, книжный экземпляр (а соответственно и тиражность). Здесь ждут не двух-трех стихотворений в «Огоньке», а двухтомника, желательно в хорошем, авторитетном издании, например, в «Библиотеке поэта». Ждут книг «серебряного века» русской литературы, но уже с несомненной маркой литературной классики и «научной» добротности.
И, наконец, последняя группа, которая только включается в культурное время, это те, кто ориентируется на канал поступления, на издание – серию, «библиотеку» и в этом смысле на тип авторитета, стоящего за каналом распределения, как бы эти авторитеты ни различались. Для них смысл новизны в том, что книга появилась в серии, скажем, «Жизнь в искусстве», «Мастера зарубежной прозы», «Библиотека фантастики». Отчасти такова аудитория массовых журналов, привязывающих публику к каналу регулярного поступления. Для этих двух аудиторий «новое» – синоним разрешенного.
Близки к ним, хотя и отличаются в некоторых отношениях, и подписчики собраний сочинений, абоненты «макулатурной серии». До них, если мерять новизну ситуации теми же символическими именами, Б. Пастернак может дойти в ближайшее время не в виде «Доктора Живаго» или тома в «Библиотеке поэта», а, скорее всего, в качестве трех-четырех стихотворений в книге, которая будет называться, например, «Русская муза XX века» и попадет к ним в качестве приложения к журналу, подписки. Здесь значима прежде всего социальная организация доступа или представляющая ее персона и лишь потом и много меньше – имена авторов, публикаторов или, скажем, художника. Для тех, кто в социальном смысле беден, кто лишен доступа к особым, неформальным каналам распределения книг – будь то закрытые распределители, связи с библиотекарем или продавцом в книжном магазине, «жучком», «налимом», кто не имеет возможностей доплатить за книгу, выдать «два-три номинала» на «черном рынке» или же, наконец, записаться в крупнейшие библиотеки, для всех тех, кто вынужден обращаться в массовые библиотеки или рассчитывает лишь на макулатурные талоны, – все по-старому, ибо здесь ничего не изменилось, если не считать изменением ухудшение дел.
Итак, попробуем суммировать, в чем состоят новые черты нынешней ситуации, особо отмеченной для разных групп. Рискнем сказать, что общая мера современности для большинства – это возможности доступа к социальным позициям, к тем или иным «культурным образцам»: книгам, текстам, идеям, ценностям. (Иногда, впрочем, достаточно и знаков доступа – чем еще могут быть два стихотворения?) Образцы эти разные, и ярлыки, которые они получают при обеспечении доступности, тоже различны.
Посмотрим, у кого все же больше шансов найти читателя, кому давал «зеленую улицу» Госкомиздат. Если очень грубо сгруппировать высокотиражную литератур у, то места распределятся так: русская классика (школьная); советская классика (школьная и пришкольная); подростковая романтически-приключенческая литература (отечественная и зарубежная); авторы, снискавшие популярность у критики остро социальными произведениями периодом раньше; писатели, занимающие ответственные посты. Сравним порядок тиражей и количество изданий за 1981–1985 годы представителей каждой из этих групп (мы берем позиции, открывающие «лидеров списков»): А. С. Пушкин – 176 изданий общим тиражом 100,5 миллиона экземпляров; А. Н. Толстой – 258 изданий, 63 миллиона; Д. Лондон – 60 изданий, 24 миллиона; В. Астафьев – 51 издание, 10 миллионов; Г. Марков – 32 издания, 4 миллиона. Укажем для сопоставления данные о нескольких авторах, открывающих списки «желаемого чтения» (по записям в библиотеках и опросам покупателей), чье художественное достоинство ныне признано: Б. Пастернак – 15 изданий тиражом 1,2 миллиона; М. Булгаков – 16 изданий, 1,3 миллиона; М. Цветаева – 9 изданий, 628 тысяч; А. Ахматова – 5 изданий, 168 тысяч; О. Мандельштам – ни одного издания. (При разговоре о расходимости и недостаче тиражей следует учесть, что в стране на начало 1986 года насчитывалось 326 тысяч библиотек. Если в каждую направить хотя бы по экземпляру…) Иными словами, тиражируются отработанные, апробированные вещи. Такая же ситуация и в науке. Удручающее в целом состояние наших общественных наук – от искусствознания до экономики – помимо всего прочего, объясняется отсутствием возможностей публикации для исследований, выходящих за рамки многолетней тягостной жвачки, то есть прежде всего первых публикаций. В дискуссиях господствуют чин, а не авторитет, не мысли, а погоны. Отсюда хирение большинства академических журналов, год за годом теряющих читателей: с 1973 года «Вопросы философии» сократили тираж на 37 процентов, «Вопросы истории» – на 36 процентов, «Вопросы литературы» за десять лет – на 40 процентов. Это, конечно, предмет для отдельного разговора.
Для оценки разнообразия интеллектуальной жизни взглянем еще на объем и характер переводов всех видов литературы. Несмотря на общее значительное их число, приводимое в соответствующих справочниках, преобладающую часть их составляют переводы внутрисоюзные, то есть с языков народов СССР. Если же взять переводы с основных зарубежных языков, то мы окажемся где-то в самом конце списка развитых стран. Так, ФРГ, Испания, Франция выпускают в год 3–4 тысячи переводов с английского; Япония, Нидерланды, Швеция – 1,5; СССР – 700 названий.
Иначе говоря, за те годы, которые принято называть последними, проблема доступности обозначилась как центральная проблема культуры и социальной жизни. Именно с обеспечением доступности целый ряд социальных групп связывает свое место в настоящем и положение в ближайшем будущем. Это касается не только групп литераторов или критиков, но и ведомственных организаций. В частности, и Госкомиздат, формулируя свои проблемы и перспективы, кажется, собирается ответить на сложившееся положение, когда подавляющее большинство читательских групп выражает недовольство тем, что такие-то книги им недоступны.
«Доступность» есть форма управления культурным процессом с помощью консервации определенного состава культуры – единого и всеобщего набора благ по принципу комплексного обеда. Эта ведомственная организация культуры выражается для разных групп по-разному. Для инновационных творческих групп она означает блокировку социального признания через устранение возможностей выхода «в печать», «в свет». В этих условиях и наука и литература существуют в единственно допущенной, противоестественной в своей единственности форме – устном бытовании среди «своих». Для других групп деформация литературного процесса на предшествующих стадиях означает возможность паразитировать на устраненном и забытом и, покровительствуя группам бывших «культурных лишенцев», самим превращаться в творца или, как минимум, в культурного лидера. Для публики этот же процесс оборачивается ожиданием, когда же и ей сервируют культуру в виде целостного и упорядоченного наследия.
Для Госкомиздата сохранение нынешней доминирующей позиции означает возможность в условиях постоянного роста культурного уровня публики оправдать свою деятельность через апелляцию ко все менее подготовленному, зато самому широкому читателю, которому гарантируется (точнее, обещается) безусловный рацион школьной программы. Тем самым распределительная экономика культуры производит необходимый ей недостаток, а вместе с тем и армию послушных исполнителей, лишенных творческого потенциала.
Для социологии условием изменения подобной ситуации является не обеспечение авторитетом науки принимаемых сегодня «временных» решений, а постоянное многостороннее и критическое осмысление существующего положения.
С осознанием этого обстоятельства встал вопрос о том, как должно или может быть упорядочено в социальном и правовом отношении взаимодействие различных по своим интересам групп. В настоящее время главная проблема видится в том, что отсутствуют правовые и организационные формы представления групповых интересов, ценностей на общественной арене. Это не значит, что этих интересов нет. Напротив, жизнь показывает, что именно они-то и определяют динамику и направление социального развития общества, воплощают в себе всю сложность современного, интенсивно развивающегося целого, испытывающего постоянную дифференциацию своей структуры – профессиональной, социальной, групповой, институциональной, региональной, национальной и тому подобное. Будучи «непризнаваемыми», загнанными вовнутрь, они не исчезают, а становятся неподконтрольными, принимают «извращенный» или «превращенный» вид. Скрытыми они оказываются потому только, что какая-то одна определенная группа общества (ведомство, организация и тому подобное) в данной сфере представляет свои интересы как всеобщие, что неоднократно раскрывалось в последнее время в критических публикациях о последствиях деятельности корпорации-монополиста (Гидропроекта; министерства, выросшего на хлопке; министерства связи и прочих). Непроявленность групповых интересов ведет в конечном счете и к «теневой экономике», и к несокрушимым ведомственным барьерам, к парадному внешнему общественному монолиту, декларируемому в передовицах газет. Нынешняя острота социального и экономического положения связана – подчеркнем еще раз – именно с отсутствием нормальных форм представительства и регуляции групповых интересов. Вопрос этот является, собственно, вопросом демократии при социализме и касается не только политических, но и правовых, экономических отношений, а также и регуляции доступа различных общественных групп к средствам массовой и печатной коммуникации. Без этого все разговоры об ускорении, о кооперативных формах производства и обслуживания будут «разговорами в пользу бедных».
Все процессы коммуникативного и ресурсного обмена, взаимодействия в сложном обществе не могут не быть упорядочиваемы нормальными представительскими социальными механизмами – печатью, правом и экономически – рынком. Рынок – это не место купли и продажи, а, как говорят социологи, специфический социальный институт обмена обобщенно символических ценностных содержаний в своеобразной универсальной форме, например, денежной. Экономические показатели или индексы рынка – не просто курсы того или иного предприятия; это специфическое указание на социальную значимость соответствующих производимых благ и эффективность их производства, распределения их между различными группами, а стало быть, и на масштабы и влиятельность этих групп в обществе.
Альтернативой этим обобщенным формам регуляции выступает административная система жесткого нормативного, волевого или силового контроля путем принятия и реализации громадного количества различных актов: ГОСТов, ОСТов, инструкций, распоряжений, постановлений, указов и указаний. Чем сложнее система, тем во все большем противоречии друг с другом оказываются эти акты. Они не стыкуются между собой и взаимопарализуются, что мы и видим в любой области хозяйства и культуры.
Отсюда возникает вопрос: каким же путем могут осуществляться новые тенденции в общественном развитии?
Частично ответ на него даст предполагаемая реформа управления экономикой, которая должна ослабить контроль министерств и ведомств над отдельными предприятиями, усилить их автономность и самообеспечение, способность к гибкому реагированию на требования производства, потребителя, общества в целом. В самом общем виде эти императивы развития для издательской отрасли означают необходимость постоянно растущего многообразия издательств и их типов, децентрализацию управления, бо́льшую самостоятельность предприятий в решающих вопросах планирования и обеспечения ресурсов, а также создание (или возвращение) издательству собственной полиграфической базы, как и собственной системы распространения продукции.
Напомним читателю утверждение автора одной давней статьи, которое и спустя 58 лет звучит куда как актуально: «Издательские предприятия всегда будут расти более планомерно, ибо они увеличивают свою базу соответственно редакционным планам издательства, а этого твердого базиса в ВСНХовских типографиях нет и не может быть».
На наш взгляд, речь должна идти не о разрушении имеющихся старых форм, а об ограничении их через дополнение, через создание новых и адаптацию тех промежуточных структур, которые, в принципе, сохраняют возможности развития. Так, в издательском деле выходом из коллапса, в котором оказались отрасль и система книгораспространения, видимо, может быть только целый ряд мер, включая и возвращение научно-исследовательским институтам и вузам собственной издательской базы и издательских прав, их независимость от Госкомиздата, в ведении которого должны остаться лишь функции координирования многотиражных изданий и расширенных переизданий книг и переводов уже признанных экспертами работ.
Должна меняться и роль журналов, альманахов, особенно «толстых» журналов. Поскольку они в значительной степени базируются на подписке, то есть на прямой поддержке и дотации читателей, еще точнее – вполне определенных групп своих читателей, то они в отличие от подведомственных издательств не могут успешно функционировать без собственной программы. (Вспомним, что исторически подписка возникла из коллективного меценатства, из поддержки того или иного автора, издания определенной группой. Финансово поддержка осуществлялась в форме складчины.)
Другой пример – кооперативные издательства. Сказали о них – и тотчас встает вопрос, откуда возьмутся ресурсы, бумага, типографское оборудование, если их, как говорилось, кроме принадлежащих Госкомиздату, «естественно, нет» и не предвидится. Откуда же они вдруг сами по себе возникнут?.. По понятным причинам Госкомиздат всячески противится подобным затеям. (В этом отношении положение точно такое же, что и с кооперативами в системе обслуживания, конкурентами соответствующих ведомств.)
Компромисс – основа реальной политики. Поэтому, видимо, имеет смысл начать с расширения журнальной деятельности, создавая при журналах (вначале хотя бы путем различных приложений к подписке, собраний, дополнительных и специальных выпусков и тому подобное) книжные серии и издания, на первых порах хотя бы в качестве конволютов – сборников лучших произведений, опубликованных в журнале. Постепенно расширяя круг изданий, адресованных своей аудитории, журналы, продолжая собственную, уже имеющуюся внутрижурнальную структуру разделов, могли бы гораздо более полно и гибко отвечать на ожидания и запросы своих читателей, печатая уже не только беллетристику, но и вещи публицистического или научного свойства – экономического, исторического, философского или психологического толка, не пугаясь их «сложности» или «абстрактности». Дело лишь в том, чтобы не лукавить и публиковать именно то, что серьезно и важно для жизни и души, а там уж человек сам разберется во всем, если захочет.
Журналы конца прошлого – начала этого века при всем многообразии не боялись сложности, публикуя не только отечественных ученых, но и правилом своим считая оперативные переводы новых работ зарубежных историков, философов и искусствоведов, даже естественников. Фактически читатель был в курсе новейших течений и в науке и в искусстве, во всей духовной жизни. А как же могло быть иначе? Кто бы тогда выдержал конкуренцию? Сейчас же какой журнал впрямую рискнет на это? А без такого ознакомления закрепляется и воспроизводится существующий разрыв культурных уровней, упрочиваются барьеры специализации различных интеллектуальных профессий и занятий.
Для человека с чувством исторического времени, того, кто помнит о «началах и концах», поколение существует только тогда, когда оно реализовалось, воплотилось в письменной культуре; те же, кто по тем или иным причинам этого не совершил, не стали поколением и до сих пор остаются молодыми, несостоявшимися. Потому сегодня иные сорока-пятидесятилетние авторы доныне называемы или называют себя молодыми, ведь они только «входят» в литературу, в культуру.
Но тогда и сама возможность включать и выключать культурное время является важным социальным ресурсом групп, располагающих властью. Манипулируя часами культуры, они выступают в роли ее распорядителей или владельцев и, формируя ее состав, решая, «кому быть живым и хвалимым», на правах монополистов осуществляют контроль, доминирование над всей, например, нынешней ситуацией (по крайней мере, применительно к большинству). Иначе говоря, ведомство, у которого есть возможность печатать или не печатать, определяет состояние и образ литературы, хотя само оно культуры и не производит. Оно не печет хлеба, зато нарезает паек времени, паек культуры.
Соответственно, для того или иного поколения его современность определяется его своевременностью – совпадением начала его продуктивности с началом публикования, со временем предоставления в печатном виде своей умственной и душевной работы всем другим группам и поколениям. Тогда тираж – это масштаб представленности данного поколения на карте культуры, мера авторитета этой группы в сравнении с другими. Значит, сегодняшняя ситуация, которую и мы будем условно считать новой, состоит в том, что время как бы деформировалось, «спрессовалось» или «сплющилось». Для одних новизна – это сокращение разрыва между письмом и печатаньем. Для других она выразилась в геологической подвижке или смещении временны́х пластов, поскольку к моменту современного печатания разом подошло полтора-два поколения, не говоря уже о тех, кого допечатывают всякий раз (и опять предлагают допечатывать) еще с 1910–1930-х годов. Получается, что люди, вошедшие в культуру в начале века, снова стартуют сейчас вместе с начинающими.
В принципе, подобные ситуации уже возникали. Некоторые историки полагают, что неравномерный, прерывистый характер движения вообще характерен для развития культуры и искусства в России. Похожим образом положение складывалось, скажем, и в 1910-е годы, и четверть века назад, в 1960-е. Видимо, вообще каждый период форсированного развития будет характеризоваться вхождением в культуру нескольких поколений разом одновременно с ликвидацией – или, по крайней мере, обещанием ликвидации – предыдущих задолженностей. Если жесткость нормы поддерживать с тем же упорством, грядущим поколениям всегда останется, что публиковать. Каждое отсроченное, запоздалое поколение тащит за собой и свое прошлое, и укороченное, если не утраченное будущее. Те, кто сейчас входит как «новые», влекут за собой и своих «старых» – современников и учителей. В результате и возникает та поражающая и грустная чересполосица, когда двадцатилетние входят одновременно с сорокалетними, плюс предки двадцатилетних, плюс предки сорокалетних: вчерашнюю новинку обнародуют вместе с наследием полувековой давности. Все это «новые», и все они в одном возрасте культуры. Так чье же это новое, у кого оно какое?
Бессмысленно ставить, по крайней мере, с такой прямотой и однозначностью вопросы об обновлении применительно, например, к той не только литературной, но и шире – культурной – группе, для которой, в принципе, все всегда было. Она, скажем, прочла своего П. Чаадаева раньше, чем он был наконец выпущен год назад, – тогда, когда доросла до этого в силу владения определенными культурными ценностями и навыками, и знает не одного отдельного, вдруг выпяченного Чаадаева, но и публиковавшего его М. Гершензона, и все поколение, для которого Чаадаев стал нужен в связи со своими проблемами, помнит, и что было между ними и после них. Эта группа, для которой столь ожидаемые нынешние публикации не будут новинкой, в культурном смысле очень важна, причем важна и для деятельности всех остальных групп. Как ее обозначить? Элита? Скажем, держатели традиций литературной культуры, но не отдельных ее эталонов, а самого ее многообразия. Это прежде всего исследователи и знатоки, хранители, к примеру, мандельштамовских или ахматовских, да и других первоизданий. Для них ценность книги определяется не тиражом, не ее редкостью или массовостью, а самим текстом. Им нет необходимости ждать, когда «Книга» или «Советская музыка» издадут, например, сборник В. Высоцкого, как не ждали они, пока «Советский писатель» издаст Б. Окуджаву или М. Жванецкого, потому что они сами печатали и перепечатывали эти тексты на протяжении уже многих лет, переписывали песни на магнитофонную ленту (при тесноте коммуникаций в этой группе для сохранения и передачи текста достаточно и нескольких экземпляров). Важно, что ими в этом никто не руководил. Они – эксперты и сами производят литературу, дают ей первую оценку и интерпретацию. Для них ничего не изменилось, поскольку они и есть фокус, острие движения культурного времени; оно по ним меряется.
Уточним: те, кто сейчас широко публикует Н. Гумилева и В. Набокова, В. Ходасевича и Г. Иванова, сами в большинстве своем не принадлежат к этой группе. Для них – тех, кем подписаны врезки к нынешним публикациям в газетах и массовых журналах, – ситуация опять новая. Они вводят тексты в широкий оборот, меняют их публику, предоставляют литературу читателю, который ранее не был к ней подключен. Назовем их второй группой, группой последующих. Видимо, они не хранители культуры, а ее передатчики. Если функциональное значение первой группы в том, что она творит и передает литературу, создает и сам культурный факт и его первую интер-претацию, то вторая группа узаконивает и комплектует образцовый состав культуры, начиная длительный и многоступенчатый процесс передачи образцов (поэтому она и ждет признания не от первой группы, а от следующих за собой). Более того, они узаконивают себя через эту сортировку литературы, помечаемой в одном случае как маловажная, в другом – как достойная самого широкого внимания в качестве высших достижений. Характерно, что ни один из публикуемых ныне поэтов не вводится как «новый», спорный. Впрочем, они как будто и не «старые» (тогда они были бы по-прежнему проблематичными и потому непризнаваемыми именами). Квалификация их как «старых» повлекла бы за собой вопросы, кем и почему они не были признаны, фиксировалась бы не просто безопасная дистанция, но разрыв времен, нужен был бы комментарий, а он требует продумывания и переживания не только настоящего, но и прошлого, их этической оценки, анализа собственной позиции. Нет, они входят именно как «наследие», пускай с некоторыми оговорками, но все-таки в статусе «лучших» образцов. И эта специально приглушающая пометка очень важна как для восприятия вводимых авторов этим новым читателем, так и для характеристики группы преемников наследия. Как писал В. Шкловский, литературу надо социально разгрузить, чтобы сделать классикой.
Следующая за репродукторами группа – это нынешняя публика, которая впервые получила из рук лидеров вторичного процесса все то, что теперь называется «лучшими страницами поэзии и прозы XX века». Чем шире разовый объем аудитории, тем у́же набор публикуемых авторов, их произведений или отрывков. Можно прикинуть масштаб если не всей группы таких читателей, то ее верхушки, скажем, через тираж «Огонька», на страницах которого состоялось самое массовое приобщение широкой аудитории к стихам поэтов и картинам художников, только что бывших эзотерическими, обращавшихся в узком кругу.
Новую аудиторию «Огонька» можно оценить в 4–5 миллионов читателей. Рядом с ними – на порядок меньшая, но столь же многого ожидающая от новой ситуации группа тех, кто слышал или читал о Б. Пастернаке или М. Цветаевой, знает об их книгах, но не имел их и теперь претендует на обладание «Избранным». Проблема этой группы – именно книга, книжный экземпляр (а соответственно и тиражность). Здесь ждут не двух-трех стихотворений в «Огоньке», а двухтомника, желательно в хорошем, авторитетном издании, например, в «Библиотеке поэта». Ждут книг «серебряного века» русской литературы, но уже с несомненной маркой литературной классики и «научной» добротности.
И, наконец, последняя группа, которая только включается в культурное время, это те, кто ориентируется на канал поступления, на издание – серию, «библиотеку» и в этом смысле на тип авторитета, стоящего за каналом распределения, как бы эти авторитеты ни различались. Для них смысл новизны в том, что книга появилась в серии, скажем, «Жизнь в искусстве», «Мастера зарубежной прозы», «Библиотека фантастики». Отчасти такова аудитория массовых журналов, привязывающих публику к каналу регулярного поступления. Для этих двух аудиторий «новое» – синоним разрешенного.
Близки к ним, хотя и отличаются в некоторых отношениях, и подписчики собраний сочинений, абоненты «макулатурной серии». До них, если мерять новизну ситуации теми же символическими именами, Б. Пастернак может дойти в ближайшее время не в виде «Доктора Живаго» или тома в «Библиотеке поэта», а, скорее всего, в качестве трех-четырех стихотворений в книге, которая будет называться, например, «Русская муза XX века» и попадет к ним в качестве приложения к журналу, подписки. Здесь значима прежде всего социальная организация доступа или представляющая ее персона и лишь потом и много меньше – имена авторов, публикаторов или, скажем, художника. Для тех, кто в социальном смысле беден, кто лишен доступа к особым, неформальным каналам распределения книг – будь то закрытые распределители, связи с библиотекарем или продавцом в книжном магазине, «жучком», «налимом», кто не имеет возможностей доплатить за книгу, выдать «два-три номинала» на «черном рынке» или же, наконец, записаться в крупнейшие библиотеки, для всех тех, кто вынужден обращаться в массовые библиотеки или рассчитывает лишь на макулатурные талоны, – все по-старому, ибо здесь ничего не изменилось, если не считать изменением ухудшение дел.
Итак, попробуем суммировать, в чем состоят новые черты нынешней ситуации, особо отмеченной для разных групп. Рискнем сказать, что общая мера современности для большинства – это возможности доступа к социальным позициям, к тем или иным «культурным образцам»: книгам, текстам, идеям, ценностям. (Иногда, впрочем, достаточно и знаков доступа – чем еще могут быть два стихотворения?) Образцы эти разные, и ярлыки, которые они получают при обеспечении доступности, тоже различны.
Посмотрим, у кого все же больше шансов найти читателя, кому давал «зеленую улицу» Госкомиздат. Если очень грубо сгруппировать высокотиражную литератур у, то места распределятся так: русская классика (школьная); советская классика (школьная и пришкольная); подростковая романтически-приключенческая литература (отечественная и зарубежная); авторы, снискавшие популярность у критики остро социальными произведениями периодом раньше; писатели, занимающие ответственные посты. Сравним порядок тиражей и количество изданий за 1981–1985 годы представителей каждой из этих групп (мы берем позиции, открывающие «лидеров списков»): А. С. Пушкин – 176 изданий общим тиражом 100,5 миллиона экземпляров; А. Н. Толстой – 258 изданий, 63 миллиона; Д. Лондон – 60 изданий, 24 миллиона; В. Астафьев – 51 издание, 10 миллионов; Г. Марков – 32 издания, 4 миллиона. Укажем для сопоставления данные о нескольких авторах, открывающих списки «желаемого чтения» (по записям в библиотеках и опросам покупателей), чье художественное достоинство ныне признано: Б. Пастернак – 15 изданий тиражом 1,2 миллиона; М. Булгаков – 16 изданий, 1,3 миллиона; М. Цветаева – 9 изданий, 628 тысяч; А. Ахматова – 5 изданий, 168 тысяч; О. Мандельштам – ни одного издания. (При разговоре о расходимости и недостаче тиражей следует учесть, что в стране на начало 1986 года насчитывалось 326 тысяч библиотек. Если в каждую направить хотя бы по экземпляру…) Иными словами, тиражируются отработанные, апробированные вещи. Такая же ситуация и в науке. Удручающее в целом состояние наших общественных наук – от искусствознания до экономики – помимо всего прочего, объясняется отсутствием возможностей публикации для исследований, выходящих за рамки многолетней тягостной жвачки, то есть прежде всего первых публикаций. В дискуссиях господствуют чин, а не авторитет, не мысли, а погоны. Отсюда хирение большинства академических журналов, год за годом теряющих читателей: с 1973 года «Вопросы философии» сократили тираж на 37 процентов, «Вопросы истории» – на 36 процентов, «Вопросы литературы» за десять лет – на 40 процентов. Это, конечно, предмет для отдельного разговора.
Для оценки разнообразия интеллектуальной жизни взглянем еще на объем и характер переводов всех видов литературы. Несмотря на общее значительное их число, приводимое в соответствующих справочниках, преобладающую часть их составляют переводы внутрисоюзные, то есть с языков народов СССР. Если же взять переводы с основных зарубежных языков, то мы окажемся где-то в самом конце списка развитых стран. Так, ФРГ, Испания, Франция выпускают в год 3–4 тысячи переводов с английского; Япония, Нидерланды, Швеция – 1,5; СССР – 700 названий.
Иначе говоря, за те годы, которые принято называть последними, проблема доступности обозначилась как центральная проблема культуры и социальной жизни. Именно с обеспечением доступности целый ряд социальных групп связывает свое место в настоящем и положение в ближайшем будущем. Это касается не только групп литераторов или критиков, но и ведомственных организаций. В частности, и Госкомиздат, формулируя свои проблемы и перспективы, кажется, собирается ответить на сложившееся положение, когда подавляющее большинство читательских групп выражает недовольство тем, что такие-то книги им недоступны.
«Доступность» есть форма управления культурным процессом с помощью консервации определенного состава культуры – единого и всеобщего набора благ по принципу комплексного обеда. Эта ведомственная организация культуры выражается для разных групп по-разному. Для инновационных творческих групп она означает блокировку социального признания через устранение возможностей выхода «в печать», «в свет». В этих условиях и наука и литература существуют в единственно допущенной, противоестественной в своей единственности форме – устном бытовании среди «своих». Для других групп деформация литературного процесса на предшествующих стадиях означает возможность паразитировать на устраненном и забытом и, покровительствуя группам бывших «культурных лишенцев», самим превращаться в творца или, как минимум, в культурного лидера. Для публики этот же процесс оборачивается ожиданием, когда же и ей сервируют культуру в виде целостного и упорядоченного наследия.
Для Госкомиздата сохранение нынешней доминирующей позиции означает возможность в условиях постоянного роста культурного уровня публики оправдать свою деятельность через апелляцию ко все менее подготовленному, зато самому широкому читателю, которому гарантируется (точнее, обещается) безусловный рацион школьной программы. Тем самым распределительная экономика культуры производит необходимый ей недостаток, а вместе с тем и армию послушных исполнителей, лишенных творческого потенциала.
Для социологии условием изменения подобной ситуации является не обеспечение авторитетом науки принимаемых сегодня «временных» решений, а постоянное многостороннее и критическое осмысление существующего положения.
IV
Всякая сложившаяся бюрократическая структура перестает развиваться и становится почти абсолютно устойчивой и незыблемой. В условиях монополии управления каким-либо производством (даже при провозглашенной общенародной собственности на средства производства) мы можем говорить фактически о групповой собственности управляющей корпорации, поскольку ее право распоряжения, контроля над ресурсом, над кадрами, объемами и структурой производства носит абсолютный характер. Как «идеологически» оформляется это право, зависит от конкретной области производства и социальной сферы, а также от исторических условий. Важно лишь одно – на этом возникающем праве или привилегии кристаллизуются определенные групповые интересы, чрезвычайно близкие по своему характеру прежде всего к интересам собственности и усиления власти. Рост этих групп в соответствии с социологическими закономерностями развития больших организаций идет именно пропорционально возможностям власти и ее вторичным благам (престижу, особому обеспечению и тому подобное), он никак не связан собственно с объемом технической работы, то есть определяется групповыми интересами корпорации или организации. Многими экономистами подобные формы монополизма рассматривались как закономерные или даже оправданные в чрезвычайных условиях форсированной индустриализации и предвоенных лет. Более того, с течением времени они стали восприниматься как естественно присущие самому социализму, как единственно возможные. Так было до тех пор, пока дальнейшее усложнение социальной жизни, развитие производства не продемонстрировали угнетающий характер монополизма в любой сфере, вызванные им стагнацию и социальную патологию.С осознанием этого обстоятельства встал вопрос о том, как должно или может быть упорядочено в социальном и правовом отношении взаимодействие различных по своим интересам групп. В настоящее время главная проблема видится в том, что отсутствуют правовые и организационные формы представления групповых интересов, ценностей на общественной арене. Это не значит, что этих интересов нет. Напротив, жизнь показывает, что именно они-то и определяют динамику и направление социального развития общества, воплощают в себе всю сложность современного, интенсивно развивающегося целого, испытывающего постоянную дифференциацию своей структуры – профессиональной, социальной, групповой, институциональной, региональной, национальной и тому подобное. Будучи «непризнаваемыми», загнанными вовнутрь, они не исчезают, а становятся неподконтрольными, принимают «извращенный» или «превращенный» вид. Скрытыми они оказываются потому только, что какая-то одна определенная группа общества (ведомство, организация и тому подобное) в данной сфере представляет свои интересы как всеобщие, что неоднократно раскрывалось в последнее время в критических публикациях о последствиях деятельности корпорации-монополиста (Гидропроекта; министерства, выросшего на хлопке; министерства связи и прочих). Непроявленность групповых интересов ведет в конечном счете и к «теневой экономике», и к несокрушимым ведомственным барьерам, к парадному внешнему общественному монолиту, декларируемому в передовицах газет. Нынешняя острота социального и экономического положения связана – подчеркнем еще раз – именно с отсутствием нормальных форм представительства и регуляции групповых интересов. Вопрос этот является, собственно, вопросом демократии при социализме и касается не только политических, но и правовых, экономических отношений, а также и регуляции доступа различных общественных групп к средствам массовой и печатной коммуникации. Без этого все разговоры об ускорении, о кооперативных формах производства и обслуживания будут «разговорами в пользу бедных».
Все процессы коммуникативного и ресурсного обмена, взаимодействия в сложном обществе не могут не быть упорядочиваемы нормальными представительскими социальными механизмами – печатью, правом и экономически – рынком. Рынок – это не место купли и продажи, а, как говорят социологи, специфический социальный институт обмена обобщенно символических ценностных содержаний в своеобразной универсальной форме, например, денежной. Экономические показатели или индексы рынка – не просто курсы того или иного предприятия; это специфическое указание на социальную значимость соответствующих производимых благ и эффективность их производства, распределения их между различными группами, а стало быть, и на масштабы и влиятельность этих групп в обществе.
Альтернативой этим обобщенным формам регуляции выступает административная система жесткого нормативного, волевого или силового контроля путем принятия и реализации громадного количества различных актов: ГОСТов, ОСТов, инструкций, распоряжений, постановлений, указов и указаний. Чем сложнее система, тем во все большем противоречии друг с другом оказываются эти акты. Они не стыкуются между собой и взаимопарализуются, что мы и видим в любой области хозяйства и культуры.
Отсюда возникает вопрос: каким же путем могут осуществляться новые тенденции в общественном развитии?
Частично ответ на него даст предполагаемая реформа управления экономикой, которая должна ослабить контроль министерств и ведомств над отдельными предприятиями, усилить их автономность и самообеспечение, способность к гибкому реагированию на требования производства, потребителя, общества в целом. В самом общем виде эти императивы развития для издательской отрасли означают необходимость постоянно растущего многообразия издательств и их типов, децентрализацию управления, бо́льшую самостоятельность предприятий в решающих вопросах планирования и обеспечения ресурсов, а также создание (или возвращение) издательству собственной полиграфической базы, как и собственной системы распространения продукции.
Напомним читателю утверждение автора одной давней статьи, которое и спустя 58 лет звучит куда как актуально: «Издательские предприятия всегда будут расти более планомерно, ибо они увеличивают свою базу соответственно редакционным планам издательства, а этого твердого базиса в ВСНХовских типографиях нет и не может быть».
На наш взгляд, речь должна идти не о разрушении имеющихся старых форм, а об ограничении их через дополнение, через создание новых и адаптацию тех промежуточных структур, которые, в принципе, сохраняют возможности развития. Так, в издательском деле выходом из коллапса, в котором оказались отрасль и система книгораспространения, видимо, может быть только целый ряд мер, включая и возвращение научно-исследовательским институтам и вузам собственной издательской базы и издательских прав, их независимость от Госкомиздата, в ведении которого должны остаться лишь функции координирования многотиражных изданий и расширенных переизданий книг и переводов уже признанных экспертами работ.
Должна меняться и роль журналов, альманахов, особенно «толстых» журналов. Поскольку они в значительной степени базируются на подписке, то есть на прямой поддержке и дотации читателей, еще точнее – вполне определенных групп своих читателей, то они в отличие от подведомственных издательств не могут успешно функционировать без собственной программы. (Вспомним, что исторически подписка возникла из коллективного меценатства, из поддержки того или иного автора, издания определенной группой. Финансово поддержка осуществлялась в форме складчины.)
Другой пример – кооперативные издательства. Сказали о них – и тотчас встает вопрос, откуда возьмутся ресурсы, бумага, типографское оборудование, если их, как говорилось, кроме принадлежащих Госкомиздату, «естественно, нет» и не предвидится. Откуда же они вдруг сами по себе возникнут?.. По понятным причинам Госкомиздат всячески противится подобным затеям. (В этом отношении положение точно такое же, что и с кооперативами в системе обслуживания, конкурентами соответствующих ведомств.)
Компромисс – основа реальной политики. Поэтому, видимо, имеет смысл начать с расширения журнальной деятельности, создавая при журналах (вначале хотя бы путем различных приложений к подписке, собраний, дополнительных и специальных выпусков и тому подобное) книжные серии и издания, на первых порах хотя бы в качестве конволютов – сборников лучших произведений, опубликованных в журнале. Постепенно расширяя круг изданий, адресованных своей аудитории, журналы, продолжая собственную, уже имеющуюся внутрижурнальную структуру разделов, могли бы гораздо более полно и гибко отвечать на ожидания и запросы своих читателей, печатая уже не только беллетристику, но и вещи публицистического или научного свойства – экономического, исторического, философского или психологического толка, не пугаясь их «сложности» или «абстрактности». Дело лишь в том, чтобы не лукавить и публиковать именно то, что серьезно и важно для жизни и души, а там уж человек сам разберется во всем, если захочет.
Журналы конца прошлого – начала этого века при всем многообразии не боялись сложности, публикуя не только отечественных ученых, но и правилом своим считая оперативные переводы новых работ зарубежных историков, философов и искусствоведов, даже естественников. Фактически читатель был в курсе новейших течений и в науке и в искусстве, во всей духовной жизни. А как же могло быть иначе? Кто бы тогда выдержал конкуренцию? Сейчас же какой журнал впрямую рискнет на это? А без такого ознакомления закрепляется и воспроизводится существующий разрыв культурных уровней, упрочиваются барьеры специализации различных интеллектуальных профессий и занятий.