Страница:
Число «активных» читателей, располагай они нужными им книгами, составило бы сегодня 40–50 миллионов человек. Ни один из существующих разовых тиражей на такой спрос не рассчитан. Да они и не потребовались бы, если бы Госкомиздат с самого начала ориентировался на различные группы читателей, в том числе и на самые широкие слои, а не пытался, как сейчас, формировать и нормировать единые для всех массовые читательские потребности. Тогда бы, кстати, постепенно насыщался спрос новых читательских слоев. Теперь же речь должна идти не об удовлетворении их потребностей во всем объеме, а только лишь о том, чтобы помочь им сложить свой первичный культурный капитал. Нехватка книг, казалось бы, должна остро сказываться на положении книгоиздателей, книготорговцев, отчасти библиотекарей. Так бы оно и было, если бы их ведомства отвечали перед читателем так же, как отвечают перед начальством. Но они отнюдь не ответственны перед потребителем, их положение ничуть не меняется от того, расширяется или сужается читательский контингент. Существующие же каналы давления общественного мнения на руководство соответствующих ведомств – скажем, через прессу – не слишком эффективны: большинство этих каналов теми же ведомствами и контролируется.
Массив читателей, изголодавшихся настолько, что нынешними порциями их не удовлетворить, по самой методе его кормежки не может знать и помнить прошлого: он ориентирован исключительно на современные издания, на только что вышедшие книги – по мере их доступности. С другой стороны, система воспроизводит своего партнера или потребителя в образе человека эпохи дефицита, нового социального персонажа, за последние годы вставшего рядом с традиционным «человеком воспитуемым». От лица этого нового героя и ведется сегодня деятельность по изданию книг и их распределению. «Человек эпохи дефицита» по-своему близок воспитываемому читателю, авторитетен для него в силу собственного достатка и представляет верхний предел книжной культуры (прежде это относилось к статусу интеллигенции, теперь же на ее месте само ведомство). Распорядители ресурса, носители достатка стремятся свести к минимуму риск, конкуренцию, критику со стороны других групп. Для них самих вопросов в культуре нет, история ее завершена и кончается на них. Свои задачи они видят прежде всего в контроле над всем процессом создания и распространения книги. Этот контроль осуществляется представителями руководящей «обоймы», занимающими ключевые посты в творческих союзах, издательствах, комиссиях, советах. Так расширяются возможности для «самоиздата» и других форм «взаимопомощи» авторов, входящих в эту группу, а уже с них, как с матрицы, спечатываются копии на всех других уровнях системы. Иначе говоря, на смену носителям «способностей» и субъектам «потребностей» в эпоху дефицита приходят люди «с возможностями», которые занимаются делом так, как они его понимают. Тем самым основной формой взаимодействия становится приватное общение «своих». Такое общество – по аналогии с экономикой – можно было бы назвать «вторым» или «теневым».
Поскольку на издательскую систему не влияют читатели со всем разнообразием своих интересов и вкусов, то эти интересы и вкусы и не учитываются при тематическом планировании, определении тиражной политики, расчете динамики отрасли. Ну, а оправдывается ограничение прав потребителя недостатком бумаги, реже – устарелостью полиграфической базы. Действительно, потребление бумаги для письма и книжной печати в нашей стране отстает от большинства промышленно развитых стран: в 1982 году в СССР на душу населения приходилось 5,3 кг, в ПНР – 5,7, в ВНР и ГДР – 13,1, в Великобритании – 32,2, во Франции – 38,7, в Канаде – 39,5, в Бельгии – 48,8, в ФРГ – 50,2, в Швеции – 60,1, в США – 62, в Финляндии – 63,2 кг. Много это или мало, если сравнить с потребностями читающего населения в его динамике? Только за последние 25 лет читательская аудитория со средним специальным и высшим образованием у нас в стране увеличилась в 5 раз, тогда как производство бумаги – лишь в 2,5 раза. По авторитетному свидетельству министра, уровень удовлетворения потребностей народного хозяйства по бумаге составил в 1985 году 59,4 процента.
Сравним с динамикой роста читательской аудитории разнообразие издательской продукции (поскольку, в принципе, за этим разнообразием должны были бы стоять социально дифференцированные группы). К началу 1930-х годов, закрывших эпоху НЭПа, в стране выпускалось 53,5 тысячи названий книг и брошюр, приходившихся на (берем максимально широкий слой) 10–12 миллионов потенциальных читателей, в 1939 году – 45,8 тысячи названий на 15,9 миллиона читателей; в 1985 году – 84 тысячи названий на 161,2 миллиона аналогичным образом вычисленной читательской аудитории. Стало быть, аудитория выросла более чем в пятнадцать раз, тогда как причитающееся ей разнообразие изданий – меньше чем вдвое.
Следует при этом учесть особенности нашего статистического учета, позволяющего всеми правдами и неправдами держать лидерство: из указанных 84 тысяч названий ежегодного книговыпуска только 45,2 тысячи идет собственно в продажу (прочее – ведомственно-инструктивная книжная продукция и тому подобное). Книготорговая же статистика других стран учитывает только коммерческий выпуск, то есть сюда не включаются, например, в США публикации правительств штатов, церковных организаций, университетов, школьные учебники, рекламные проспекты, отчеты фирм и лабораторий и тому подобное. Соответственно 76 тысяч названий книгопродукции США, занимающей второе место в мире, должны соотноситься с 45,2 тысячи у нас.
В расчете на 1 миллион населения число названий издаваемых в СССР книг составляет 300, что вдвое меньше, чем в США и Японии, втрое меньше, чем в ФРГ, Великобритании, Испании, Нидерландах, в четыре и более раза скромнее, чем в скандинавских странах. Уточним степень предлагаемого читателям разнообразия применительно к художественной литературе: доля ее в книгоиздании (по названиям) составляет для нашей страны 8 процентов, что в полтора раза ниже, чем в США, в 3–4 раза – чем во Франции, Бельгии, Швеции, Японии, в 5 раз – чем в Южной Корее. Доля же детской литературы (также по названиям) у нас 4–5 процентов, что – за разные годы – в 2–3 раза ниже, чем в КНР, в 4–5 раз – чем во Франции, и уступает практически всем крупным книгоиздательским странам. Приведем наконец ежегодное примерное количество всех названий книг, фигурирующих на рынках некоторых стран: ФРГ – 450 тысяч, Англия и Япония – по 300 тысяч, США – свыше 400 (а в иные годы и свыше 500) тысяч. Ежегодное производство новых книг в этих странах сопоставимо с нашим, но за счет постоянной допечатки тиражей, открытости рынков этих стран друг для друга суммарное количество представленных читателям книг существенно выше.
Не следует полагать, что дефицитной у нас является только художественная литература (да и она далеко не вся целиком). Остро не хватает детской литературы, научно-технической, энциклопедической, справочной, научно-популярной. Впервые стала дефицитной и значительная часть научных книг.
В целом мера разнообразия издательской продукции – количество названий выходящих книг на 1 миллион населения – фактически осталась сейчас на уровне 1913 года (тогда было 240), в расчете же на библиотечных читателей снизилась почти в 10 раз – 5357 тогдашних названий на 1 миллион записанных в библиотеки при 549 нынешних. Так складывается основная направленность работы системы – минимизация разнообразия при массификации тиражей (тираж всех изданий вырос за эти годы в 18 раз). По модели, это схема, характерная для издания учебной литературы.
Книга как таковая перестала (или перестает) быть статусно-дифференцированным продуктом: при повышении уровня образования, изменении ценностей книжной культуры она оказалась в зоне достижения групп, которые раньше в ней не нуждались. Два-три десятилетия назад потребление книг было с достаточной четкостью разделено: с одной стороны, существовало известное тематическое многообразие сложной литературы для научной и культурной элиты, не имевшей конкурентов в потреблении «своей» книги, а с другой – рационированная, почти карточная система подписки на общеизвестные и массовые формы издания. Затем сформировался (или был создан) дефицит. На книги распространялось то же явление, что и на практически любые области потребления.
Дело не просто в нехватке товаров, а в том, что, как показал А. Г. Левинсон в работе о «макулатурной серии»[3], стал складываться способ чисто социальным образом – посредством обладания дефицитной вещью – указать на высокий ценностный ранг ее владельца и потребителя. Система распределения товаров (неважно, получают ли их по списку, по подписке, за макулатуру или еще как-нибудь) работает как чисто социальный механизм группообразования, формирования, взаимного сравнивания и передвижения групп и слоев. Теперь и книга выполняет роль опознавательного знака для отнесения себя к той или иной группе, отождествления с другими такими же субъектами.
«Успех», однако, не означает, что главным критерием издательской деятельности мы считаем именно массовый спрос. Это привело бы к резкому снижению качественного уровня издательской продукции. Но вот что любопытно: возникла новая журнальная ситуация – и структура оценок радикально поменялась. По данным четырех опросов читательских мнений (весна – осень 1987 года), самым популярным автором стал А. Рыбаков («Дети Арбата»), за ним (примерно равные по значимости) – Д. Гранин, В. Дудинцев, М. Булгаков, А. Твардовский, А. Ахматова, В. Набоков и некоторые другие. В. Пикуль – прежний фаворит «черного рынка» и книгообмена – ушел из десятки самых спрашиваемых авторов. Изменилось отношение и к публицистике: невероятный ранее успех статей Н. Шмелева, А. Стреляного, Ю. Черниченко, Г. Лисичкина, Л. Попковой, В. Селюнина и Г. Ханина и других (читатели требуют издать их вместе отдельным сборником) говорит о характере потенциальных запросов, не могущих быть удовлетворенными в условиях нынешней издательской системы.
Поэтому эффективной может быть только политика издательств, ориентирующихся на интересы и потребности разных читательских групп и лишь постольку могущих влиять на них существенным образом, готовить этот спрос, предлагая читателям то, чего еще не было в литературе и науке.
Мы отвлекаемся от многих других барьеров и фильтров, встающих на пути автора, – борьбы групп и течений в литературе, научных разногласий, идеологических проблем, но уже одна эта, проводимая систематически тактика нивелирования и обезлички через некое вполне обозримое время – 8–10–15 лет – обеспечивает любой сфере науки и культуры состояние тихого болота, поскольку воспроизводятся нормы и стандарты того уровня интеллектуальной культуры, который соответствует периоду становления человека как редактора или редактора как профессии. Как бы ни был этот уровень высок когда-то (а он, как правило, весьма низок), со временем он неизбежно снижается – и редактура сводится к тиражированию повторений, эпигонства, умственной и словесной рутины. Идет плановое производство той «серятины» и «пошлости», которые в последнее время стали предметом кокетливого гражданского негодования в литературе и науке.
Так, без какой-то чужой злой воли социальные механизмы организации литературы и науки только в одном их узловом моменте – при переводе идей и чувств как результатов индивидуальной работы в формы письменной культуры – блокируют инновационные структуры, создающие динамику интеллектуальной жизни. Понятно, что такие условия чрезвычайно выгодны редакторско-издательским работникам как социальной корпорации, появившейся, заметим, именно в ходе централизации книжного хозяйства и имеющей свои собственные, отличные от других групп интересы, поскольку редактор-литправщик превращается тем самым в «царя горы». То, что попутно усиливается, выкармливается определенный тип авторов, с которым кооперируется и вступает в союз издательско-редакторская служба, кажется понятным и так. Только этим можно объяснить иначе кажущееся иррациональным удлинение цикла редакционно-издательской работы с рукописью – 3–4 года. Вспомним для сравнения короткий публикационный период пушкинской поры или 3–6 месяцев работы в зарубежных издательствах. Постоянно растут также производственные и технологические расходы, и все это сказывается на стоимости книги.
Редактор к тому же парализует авторское право на индивидуальность, апеллируя к некоему обобщенному и почему-то всегда малограмотному читателю. Его требование звучит примерно так: «Нам нужно как можно проще, без этого, знаете, наукообразия и надзвездного интеллектуализма, птичьего языка, заумности. Нам нужно, как для пионеров». И если раньше издатель фактически был лишь техническим воплотителем авторской воли и в этом видел свою профессиональную честь, то теперь редактор может с полным правом, как это часто слышишь, говорить: «Мы работали над книгой…» Такая редактура, делающая, заметим, проблемы традиционной текстологии неразрешимыми и едва ли не отменяющая и самое текстологию, удобна для изрядной части писателей, расплодившихся в условиях устраненной творческой конкуренции, когда страницу одного «эпопейщика» не отличишь на слух от изделий десятка-другого его сотоварищей. Рождается феномен «секретарской литературы», и полностью или частично заблокирован выход писателям, не подпадающим под принятый стандарт. По законам работы больших социальных организаций возникает не раз описанный эффект «диктатуры троечников»: работает «понижающий трансформатор», когда сплочены в систему «разные типы и уровни неквалифицированного труда».
В результате отсекаются две категории авторов – ниже известного предела литературной или научной грамотности (для работы с которыми, собственно, и был создан редактор) и выше определенного уровня литературной одаренности и научной сложности, на который рассчитаны вкус и понимание редактора. В работе редактора, как правило, доминируют нормы научной и словесной культуры предшествующей фазы, 15–20-летней давности. Вместе с тем это совершенно не означает, что в результате его усилий воспроизводятся базовые слои культуры, культурное наследие, в котором прежде всего нуждаются наиболее массовые читательские слои. Ведь именно помеченная чертами признанности, классичности, удостоверенная авторитетом статусно более высоких и компетентных групп литература (а не «современная проза») создает основу культурной вселенной для широких слоев. Действующая же книжная политика прижимает возможности одних групп, а другим, «близким», предоставляет режим наибольшего благоприятствования. Расхождения в оценках и запросах массовых читателей и руководителей культуры в наибольшей степени затрагивают именно самые широкие контингенты населения – тех, кто впервые приходит к книжной культуре, но требует книг, обладающих давно сложившимся авторитетом.
Именно для этих групп нынешняя ситуация чрезвычайно жестка. Поскольку у них нет достаточного для независимости культурного капитала, перед ними альтернатива: принимать тот книжный поток, который есть, либо отказаться от него. Но реальное поведение в большинстве случаев снимает такой выбор. Как показывают специальные исследования, до определенного возраста идет интенсивное усвоение того, что дают (понятно, в рамках того, что есть), но с достижением известного уровня зрелости и читательской компетентности интенсивность чтения в наиболее широких слоях резко падает. Меняются интересы, стандарты вкуса, оценки. Дальнейшее горение становится невозможным без нового культурного топлива.
Возникает парадоксальная ситуация: от имени широкого читателя его лишают необходимого и возможного тематического многообразия предшествующей культуры, заставляя читать малоизвестных ему и не авторитетных для него современных авторов. Напротив, для авторских групп с самой высокой квалификацией закрываются возможности выхода в свет из-за того, что не хватает-де ресурсов даже для книг, предназначенных массовому читателю. Так последовательно снижается выпуск специальной и научной литературы, прежде всего монографического типа. Например, издательство «Экономика» снизило с 40 процентов до 17 планируемый выпуск книг, не собравших более 5 тысяч заявок. То же происходит и в крупнейшем издательстве по общественным наукам – «Мысль», и в других такого же типа. Если учесть, что средний тираж научной книги, «написанной трудно понятным широкому читателю языком», составляет 2 тысячи экземпляров, то последствия этого вполне очевидны. Стоит только до конца провести такой подход во всех научных и университетских издательствах, как возможность возникновения новых направлений в науке, и так, прямо скажем, невеликая, будет благополучно сведена к нулю. Например, «Лекции по структуральной поэтике» Ю. М. Лотмана, давшие начало семиотической школе, сейчас просто не смогли бы выйти в свет.
Мы не хотели бы быть понятыми так, что все большие тиражи следует срезать, а все малые – поднять. Иные малые стоило бы еще уменьшить, дело ведь не в цифре, а в размере аудитории, которым этот тираж обоснован. Скажем, участились жалобы на то, что залеживаются поэтические сборники молодых авторов, несмотря на все усилия работающих с ними редакторов. На них устанавливается тираж в 5–10 тысяч. Но он и не может разойтись, поскольку в таком назначении не учитывается действие механизмов социальной организации литературы. Для авангарда, еще не имеющего признания, необходим тираж максимум в 500–800 экземпляров, поскольку этот выпуск предназначен не широкой публике, а экспертной группе компетентных литературных критиков, культурных знатоков, рецензентов, высококлассных и авторитетных любителей поэзии, литературоведов, способных оценить новое, произвести среди дебютировавших обязательную селекцию и отбраковку (ибо лишь они владеют необходимой для этого культурной рамкой – литературной традицией). Если же дать такой книжке больший тираж, то даже в нашей стране с ее гигантской читательской аудиторией он непременно «ляжет» на складах, что обычно и случается.
В принципе, в любой области, включая и науку, экспертная группа – группа первоочередного прочтения – гораздо меньше указанных объемов. Новизну идеи, глубину работы в любой научной сфере в состоянии оценить максимум 300–500 человек, работающих в смежных областях, и с учетом временно́й перспективы в 5–7 лет это и составит необходимый тираж научного издания в 1000–1500 экземпляров. Завышение же тиражей первой публикации свидетельствует, что работа ориентирована не на высококлассных специалистов, стало быть, не несет в себе риск оригинальной идеи или новейшей информации, что она адресована, скорее, околонаучной публике с неизбежно сниженным порогом компетентности.
В то же время издательская система должна быть достаточно гибкой, чтобы в случае признания и успеха книги тут же дать ей расширенный тираж, представив ее гораздо более широкому кругу специалистов и молодых ученых, читателей, непосредственно не связанных с данной темой. Но именно такой гибкостью наша система и не обладает. Поэтому книги, широкий успех которых гипотетичен, раз уж попали в план, издаются со значительным запасом, «на вырост». И в этом случае больший, чем нужно, тираж говорит вовсе не о заботе издателей о прогрессе в науке или литературе, а о том, что издатель не понимает интересов той дифференцированной, узкой отрасли науки или культуры, где производится новое знание и видение, не понимает самого смысла существования и деятельности подобных групп. Наука, как и литература, нуждается в своего рода напряжении, гонке за лидером, а это невозможно без максимально широких возможностей первой публикации. Злой парадокс – завышенные тиражи для немногих оборачиваются нулевым для многих: «Ведь у нас нет бумаги!»
В итоге издательская система оказывается не в состоянии соответствовать требованиям динамического развития науки, литературы, культуры, а стало быть, и общества в целом, ибо в самом худшем положении оказываются наиболее продуктивные категории научной и литературной элиты. Они либо гибнут, переставая работать, либо вязнут в своей, не имеющей выхода деятельности, теряя время, творческий потенциал. Это, видимо, одна из причин того, что, хотя каждый четвертый научный работник мира проживает в нашей стране, мы не держим первенства по значительным открытиям или исследованиям. Престиж науки, может быть, за исключением исследований, имеющих оборонное значение, эффективность ее (особенно в социальных и гуманитарных дисциплинах) систематически падают пропорционально росту авторитета контролирующего ее чиновничества. В любом случае фаза относительного признания и в науке, и в литературе отодвинута сейчас лет на 15–20 по сравнению с тем, как это было раньше.
В издательской системе явно видна тенденция окончательно освободиться от все же ощутимого, хоть и опосредованного давления творческих групп и еще более сократить количество выпускаемых названий, а уж за счет ампутированных первых публикаций узкого и специального назначения опять повысить тиражи нескольких десятков переиздаваемых (только лишь переиздаваемых!) книг «для всех». Это не просто культурный консерватизм, это ясно осознанная политика аппарата, направленная на удержание власти в условиях, когда ведомство исчерпало ресурсы своего развития.
События последнего года в известной степени изменили положение в литературном мире. Особенно это заметно в периодике: ряд журналов с тиражом в сотни тысяч экземпляров стало невозможно купить в киосках – факт, ранее немыслимый. Участники нынешней литературной ситуации, судя по всему, соглашаются либо уже считать ее новой, либо надеются на ее обновление, намереваясь быть его инициаторами. Отсюда возникает вопрос, как каждая из литературных групп понимает ситуацию, кем себя в ней видит, на какое место претендует. Видимо, для многих новое – это ставший впервые доступным материал для издания или открывшиеся возможности доступа к нему. Старое же – то, что делает такой материал по-прежнему недоступным для издания (с точки зрения автора), покупки (с точки зрения покупателя), чтения (с точки зрения читателя). Но старое – это и книги, что есть «всегда» и по-прежнему никому не нужны, которыми завалены прилавки или полки в библиотеках.
Можно наметить два полюса в отношении к нынешней ситуации и ее новизне. На первом концентрируется группа тех участников, для кого остановки времени не произошло и потому у них нет ощущения, что время вдруг убыстрилось. Легко можно представить авторов, не выключавших свои часы, скажем, в конце 1960-х годов и посему не накопивших резерва нереализованного материала, который подпирает их сейчас. Но, с другой стороны, ощущения новизны, видимо, нет и у тех, кто и сегодня все еще не может получить доступа к изданию и выхода в культуру. Для них-то, вероятно, нынешние события развиваются в модусе некоего повторения: опять происходит нечто такое, что мы уже пережили.
На втором же полюсе собирается группа, для которой, напротив, все, что может быть интересного и важного, связано именно с нынешним днем: сейчас воплотятся наши самые заветные чаяния, сейчас мы получим то, чего так давно хотели и так долго были лишены. Это отношение «создавать-получать» тоже по-своему в самом общем виде характеризует группы на разных концах шкалы.
Помимо названных групп есть, разумеется, и те, кто пишет «в стол» без надежды на сегодняшнюю публикацию, то есть работающие в своем времени вне расчетов на существующие каналы тиражирования.
Массив читателей, изголодавшихся настолько, что нынешними порциями их не удовлетворить, по самой методе его кормежки не может знать и помнить прошлого: он ориентирован исключительно на современные издания, на только что вышедшие книги – по мере их доступности. С другой стороны, система воспроизводит своего партнера или потребителя в образе человека эпохи дефицита, нового социального персонажа, за последние годы вставшего рядом с традиционным «человеком воспитуемым». От лица этого нового героя и ведется сегодня деятельность по изданию книг и их распределению. «Человек эпохи дефицита» по-своему близок воспитываемому читателю, авторитетен для него в силу собственного достатка и представляет верхний предел книжной культуры (прежде это относилось к статусу интеллигенции, теперь же на ее месте само ведомство). Распорядители ресурса, носители достатка стремятся свести к минимуму риск, конкуренцию, критику со стороны других групп. Для них самих вопросов в культуре нет, история ее завершена и кончается на них. Свои задачи они видят прежде всего в контроле над всем процессом создания и распространения книги. Этот контроль осуществляется представителями руководящей «обоймы», занимающими ключевые посты в творческих союзах, издательствах, комиссиях, советах. Так расширяются возможности для «самоиздата» и других форм «взаимопомощи» авторов, входящих в эту группу, а уже с них, как с матрицы, спечатываются копии на всех других уровнях системы. Иначе говоря, на смену носителям «способностей» и субъектам «потребностей» в эпоху дефицита приходят люди «с возможностями», которые занимаются делом так, как они его понимают. Тем самым основной формой взаимодействия становится приватное общение «своих». Такое общество – по аналогии с экономикой – можно было бы назвать «вторым» или «теневым».
Поскольку на издательскую систему не влияют читатели со всем разнообразием своих интересов и вкусов, то эти интересы и вкусы и не учитываются при тематическом планировании, определении тиражной политики, расчете динамики отрасли. Ну, а оправдывается ограничение прав потребителя недостатком бумаги, реже – устарелостью полиграфической базы. Действительно, потребление бумаги для письма и книжной печати в нашей стране отстает от большинства промышленно развитых стран: в 1982 году в СССР на душу населения приходилось 5,3 кг, в ПНР – 5,7, в ВНР и ГДР – 13,1, в Великобритании – 32,2, во Франции – 38,7, в Канаде – 39,5, в Бельгии – 48,8, в ФРГ – 50,2, в Швеции – 60,1, в США – 62, в Финляндии – 63,2 кг. Много это или мало, если сравнить с потребностями читающего населения в его динамике? Только за последние 25 лет читательская аудитория со средним специальным и высшим образованием у нас в стране увеличилась в 5 раз, тогда как производство бумаги – лишь в 2,5 раза. По авторитетному свидетельству министра, уровень удовлетворения потребностей народного хозяйства по бумаге составил в 1985 году 59,4 процента.
Сравним с динамикой роста читательской аудитории разнообразие издательской продукции (поскольку, в принципе, за этим разнообразием должны были бы стоять социально дифференцированные группы). К началу 1930-х годов, закрывших эпоху НЭПа, в стране выпускалось 53,5 тысячи названий книг и брошюр, приходившихся на (берем максимально широкий слой) 10–12 миллионов потенциальных читателей, в 1939 году – 45,8 тысячи названий на 15,9 миллиона читателей; в 1985 году – 84 тысячи названий на 161,2 миллиона аналогичным образом вычисленной читательской аудитории. Стало быть, аудитория выросла более чем в пятнадцать раз, тогда как причитающееся ей разнообразие изданий – меньше чем вдвое.
Следует при этом учесть особенности нашего статистического учета, позволяющего всеми правдами и неправдами держать лидерство: из указанных 84 тысяч названий ежегодного книговыпуска только 45,2 тысячи идет собственно в продажу (прочее – ведомственно-инструктивная книжная продукция и тому подобное). Книготорговая же статистика других стран учитывает только коммерческий выпуск, то есть сюда не включаются, например, в США публикации правительств штатов, церковных организаций, университетов, школьные учебники, рекламные проспекты, отчеты фирм и лабораторий и тому подобное. Соответственно 76 тысяч названий книгопродукции США, занимающей второе место в мире, должны соотноситься с 45,2 тысячи у нас.
В расчете на 1 миллион населения число названий издаваемых в СССР книг составляет 300, что вдвое меньше, чем в США и Японии, втрое меньше, чем в ФРГ, Великобритании, Испании, Нидерландах, в четыре и более раза скромнее, чем в скандинавских странах. Уточним степень предлагаемого читателям разнообразия применительно к художественной литературе: доля ее в книгоиздании (по названиям) составляет для нашей страны 8 процентов, что в полтора раза ниже, чем в США, в 3–4 раза – чем во Франции, Бельгии, Швеции, Японии, в 5 раз – чем в Южной Корее. Доля же детской литературы (также по названиям) у нас 4–5 процентов, что – за разные годы – в 2–3 раза ниже, чем в КНР, в 4–5 раз – чем во Франции, и уступает практически всем крупным книгоиздательским странам. Приведем наконец ежегодное примерное количество всех названий книг, фигурирующих на рынках некоторых стран: ФРГ – 450 тысяч, Англия и Япония – по 300 тысяч, США – свыше 400 (а в иные годы и свыше 500) тысяч. Ежегодное производство новых книг в этих странах сопоставимо с нашим, но за счет постоянной допечатки тиражей, открытости рынков этих стран друг для друга суммарное количество представленных читателям книг существенно выше.
Не следует полагать, что дефицитной у нас является только художественная литература (да и она далеко не вся целиком). Остро не хватает детской литературы, научно-технической, энциклопедической, справочной, научно-популярной. Впервые стала дефицитной и значительная часть научных книг.
В целом мера разнообразия издательской продукции – количество названий выходящих книг на 1 миллион населения – фактически осталась сейчас на уровне 1913 года (тогда было 240), в расчете же на библиотечных читателей снизилась почти в 10 раз – 5357 тогдашних названий на 1 миллион записанных в библиотеки при 549 нынешних. Так складывается основная направленность работы системы – минимизация разнообразия при массификации тиражей (тираж всех изданий вырос за эти годы в 18 раз). По модели, это схема, характерная для издания учебной литературы.
Книга как таковая перестала (или перестает) быть статусно-дифференцированным продуктом: при повышении уровня образования, изменении ценностей книжной культуры она оказалась в зоне достижения групп, которые раньше в ней не нуждались. Два-три десятилетия назад потребление книг было с достаточной четкостью разделено: с одной стороны, существовало известное тематическое многообразие сложной литературы для научной и культурной элиты, не имевшей конкурентов в потреблении «своей» книги, а с другой – рационированная, почти карточная система подписки на общеизвестные и массовые формы издания. Затем сформировался (или был создан) дефицит. На книги распространялось то же явление, что и на практически любые области потребления.
Дело не просто в нехватке товаров, а в том, что, как показал А. Г. Левинсон в работе о «макулатурной серии»[3], стал складываться способ чисто социальным образом – посредством обладания дефицитной вещью – указать на высокий ценностный ранг ее владельца и потребителя. Система распределения товаров (неважно, получают ли их по списку, по подписке, за макулатуру или еще как-нибудь) работает как чисто социальный механизм группообразования, формирования, взаимного сравнивания и передвижения групп и слоев. Теперь и книга выполняет роль опознавательного знака для отнесения себя к той или иной группе, отождествления с другими такими же субъектами.
III
В ситуации ставшего хроническим книжного дефицита издателю или редактору нет нужды гоняться за авторами, выбирая лучшего – того, кто, передав издательству свой авторитет, сможет обеспечить успех издания у публики и, соответственно, позволит издательству рассчитывать на признание не у какой-то одной ее категории, а на поддержку со стороны многих групп. Между тем если бы исключительно по успеху книги у публики судили о высокой социальной значимости текста, его ценности и важности, то многие вопросы – как определить точный читательский адрес книги, расширить ее аудиторию с помощью той или иной формы подачи и так далее – стали бы чисто техническими, проблемой квалификации издателя. Успех – четкий и ясный критерий, но нынешние издатели и редакторы, сортируя кандидатов в авторы у узких врат современных издательств, руководствуются отнюдь не им. Они во многом исходят из того, что им самим представляется в литературном, научном и прочих отношениях наилучшим, удобным, доступным, «нужным» и «интересным». И автор становится не предельно напряженной точкой фокусированной работы мысли, культурного синтеза и выработки новых идей, чувств, оценок, а лишь материалом для тиражирования вкусов редактора, норм его понимания литературности, научности, представлений о том, что «сейчас нужно».«Успех», однако, не означает, что главным критерием издательской деятельности мы считаем именно массовый спрос. Это привело бы к резкому снижению качественного уровня издательской продукции. Но вот что любопытно: возникла новая журнальная ситуация – и структура оценок радикально поменялась. По данным четырех опросов читательских мнений (весна – осень 1987 года), самым популярным автором стал А. Рыбаков («Дети Арбата»), за ним (примерно равные по значимости) – Д. Гранин, В. Дудинцев, М. Булгаков, А. Твардовский, А. Ахматова, В. Набоков и некоторые другие. В. Пикуль – прежний фаворит «черного рынка» и книгообмена – ушел из десятки самых спрашиваемых авторов. Изменилось отношение и к публицистике: невероятный ранее успех статей Н. Шмелева, А. Стреляного, Ю. Черниченко, Г. Лисичкина, Л. Попковой, В. Селюнина и Г. Ханина и других (читатели требуют издать их вместе отдельным сборником) говорит о характере потенциальных запросов, не могущих быть удовлетворенными в условиях нынешней издательской системы.
Поэтому эффективной может быть только политика издательств, ориентирующихся на интересы и потребности разных читательских групп и лишь постольку могущих влиять на них существенным образом, готовить этот спрос, предлагая читателям то, чего еще не было в литературе и науке.
Мы отвлекаемся от многих других барьеров и фильтров, встающих на пути автора, – борьбы групп и течений в литературе, научных разногласий, идеологических проблем, но уже одна эта, проводимая систематически тактика нивелирования и обезлички через некое вполне обозримое время – 8–10–15 лет – обеспечивает любой сфере науки и культуры состояние тихого болота, поскольку воспроизводятся нормы и стандарты того уровня интеллектуальной культуры, который соответствует периоду становления человека как редактора или редактора как профессии. Как бы ни был этот уровень высок когда-то (а он, как правило, весьма низок), со временем он неизбежно снижается – и редактура сводится к тиражированию повторений, эпигонства, умственной и словесной рутины. Идет плановое производство той «серятины» и «пошлости», которые в последнее время стали предметом кокетливого гражданского негодования в литературе и науке.
Так, без какой-то чужой злой воли социальные механизмы организации литературы и науки только в одном их узловом моменте – при переводе идей и чувств как результатов индивидуальной работы в формы письменной культуры – блокируют инновационные структуры, создающие динамику интеллектуальной жизни. Понятно, что такие условия чрезвычайно выгодны редакторско-издательским работникам как социальной корпорации, появившейся, заметим, именно в ходе централизации книжного хозяйства и имеющей свои собственные, отличные от других групп интересы, поскольку редактор-литправщик превращается тем самым в «царя горы». То, что попутно усиливается, выкармливается определенный тип авторов, с которым кооперируется и вступает в союз издательско-редакторская служба, кажется понятным и так. Только этим можно объяснить иначе кажущееся иррациональным удлинение цикла редакционно-издательской работы с рукописью – 3–4 года. Вспомним для сравнения короткий публикационный период пушкинской поры или 3–6 месяцев работы в зарубежных издательствах. Постоянно растут также производственные и технологические расходы, и все это сказывается на стоимости книги.
Редактор к тому же парализует авторское право на индивидуальность, апеллируя к некоему обобщенному и почему-то всегда малограмотному читателю. Его требование звучит примерно так: «Нам нужно как можно проще, без этого, знаете, наукообразия и надзвездного интеллектуализма, птичьего языка, заумности. Нам нужно, как для пионеров». И если раньше издатель фактически был лишь техническим воплотителем авторской воли и в этом видел свою профессиональную честь, то теперь редактор может с полным правом, как это часто слышишь, говорить: «Мы работали над книгой…» Такая редактура, делающая, заметим, проблемы традиционной текстологии неразрешимыми и едва ли не отменяющая и самое текстологию, удобна для изрядной части писателей, расплодившихся в условиях устраненной творческой конкуренции, когда страницу одного «эпопейщика» не отличишь на слух от изделий десятка-другого его сотоварищей. Рождается феномен «секретарской литературы», и полностью или частично заблокирован выход писателям, не подпадающим под принятый стандарт. По законам работы больших социальных организаций возникает не раз описанный эффект «диктатуры троечников»: работает «понижающий трансформатор», когда сплочены в систему «разные типы и уровни неквалифицированного труда».
В результате отсекаются две категории авторов – ниже известного предела литературной или научной грамотности (для работы с которыми, собственно, и был создан редактор) и выше определенного уровня литературной одаренности и научной сложности, на который рассчитаны вкус и понимание редактора. В работе редактора, как правило, доминируют нормы научной и словесной культуры предшествующей фазы, 15–20-летней давности. Вместе с тем это совершенно не означает, что в результате его усилий воспроизводятся базовые слои культуры, культурное наследие, в котором прежде всего нуждаются наиболее массовые читательские слои. Ведь именно помеченная чертами признанности, классичности, удостоверенная авторитетом статусно более высоких и компетентных групп литература (а не «современная проза») создает основу культурной вселенной для широких слоев. Действующая же книжная политика прижимает возможности одних групп, а другим, «близким», предоставляет режим наибольшего благоприятствования. Расхождения в оценках и запросах массовых читателей и руководителей культуры в наибольшей степени затрагивают именно самые широкие контингенты населения – тех, кто впервые приходит к книжной культуре, но требует книг, обладающих давно сложившимся авторитетом.
Именно для этих групп нынешняя ситуация чрезвычайно жестка. Поскольку у них нет достаточного для независимости культурного капитала, перед ними альтернатива: принимать тот книжный поток, который есть, либо отказаться от него. Но реальное поведение в большинстве случаев снимает такой выбор. Как показывают специальные исследования, до определенного возраста идет интенсивное усвоение того, что дают (понятно, в рамках того, что есть), но с достижением известного уровня зрелости и читательской компетентности интенсивность чтения в наиболее широких слоях резко падает. Меняются интересы, стандарты вкуса, оценки. Дальнейшее горение становится невозможным без нового культурного топлива.
Возникает парадоксальная ситуация: от имени широкого читателя его лишают необходимого и возможного тематического многообразия предшествующей культуры, заставляя читать малоизвестных ему и не авторитетных для него современных авторов. Напротив, для авторских групп с самой высокой квалификацией закрываются возможности выхода в свет из-за того, что не хватает-де ресурсов даже для книг, предназначенных массовому читателю. Так последовательно снижается выпуск специальной и научной литературы, прежде всего монографического типа. Например, издательство «Экономика» снизило с 40 процентов до 17 планируемый выпуск книг, не собравших более 5 тысяч заявок. То же происходит и в крупнейшем издательстве по общественным наукам – «Мысль», и в других такого же типа. Если учесть, что средний тираж научной книги, «написанной трудно понятным широкому читателю языком», составляет 2 тысячи экземпляров, то последствия этого вполне очевидны. Стоит только до конца провести такой подход во всех научных и университетских издательствах, как возможность возникновения новых направлений в науке, и так, прямо скажем, невеликая, будет благополучно сведена к нулю. Например, «Лекции по структуральной поэтике» Ю. М. Лотмана, давшие начало семиотической школе, сейчас просто не смогли бы выйти в свет.
Мы не хотели бы быть понятыми так, что все большие тиражи следует срезать, а все малые – поднять. Иные малые стоило бы еще уменьшить, дело ведь не в цифре, а в размере аудитории, которым этот тираж обоснован. Скажем, участились жалобы на то, что залеживаются поэтические сборники молодых авторов, несмотря на все усилия работающих с ними редакторов. На них устанавливается тираж в 5–10 тысяч. Но он и не может разойтись, поскольку в таком назначении не учитывается действие механизмов социальной организации литературы. Для авангарда, еще не имеющего признания, необходим тираж максимум в 500–800 экземпляров, поскольку этот выпуск предназначен не широкой публике, а экспертной группе компетентных литературных критиков, культурных знатоков, рецензентов, высококлассных и авторитетных любителей поэзии, литературоведов, способных оценить новое, произвести среди дебютировавших обязательную селекцию и отбраковку (ибо лишь они владеют необходимой для этого культурной рамкой – литературной традицией). Если же дать такой книжке больший тираж, то даже в нашей стране с ее гигантской читательской аудиторией он непременно «ляжет» на складах, что обычно и случается.
В принципе, в любой области, включая и науку, экспертная группа – группа первоочередного прочтения – гораздо меньше указанных объемов. Новизну идеи, глубину работы в любой научной сфере в состоянии оценить максимум 300–500 человек, работающих в смежных областях, и с учетом временно́й перспективы в 5–7 лет это и составит необходимый тираж научного издания в 1000–1500 экземпляров. Завышение же тиражей первой публикации свидетельствует, что работа ориентирована не на высококлассных специалистов, стало быть, не несет в себе риск оригинальной идеи или новейшей информации, что она адресована, скорее, околонаучной публике с неизбежно сниженным порогом компетентности.
В то же время издательская система должна быть достаточно гибкой, чтобы в случае признания и успеха книги тут же дать ей расширенный тираж, представив ее гораздо более широкому кругу специалистов и молодых ученых, читателей, непосредственно не связанных с данной темой. Но именно такой гибкостью наша система и не обладает. Поэтому книги, широкий успех которых гипотетичен, раз уж попали в план, издаются со значительным запасом, «на вырост». И в этом случае больший, чем нужно, тираж говорит вовсе не о заботе издателей о прогрессе в науке или литературе, а о том, что издатель не понимает интересов той дифференцированной, узкой отрасли науки или культуры, где производится новое знание и видение, не понимает самого смысла существования и деятельности подобных групп. Наука, как и литература, нуждается в своего рода напряжении, гонке за лидером, а это невозможно без максимально широких возможностей первой публикации. Злой парадокс – завышенные тиражи для немногих оборачиваются нулевым для многих: «Ведь у нас нет бумаги!»
В итоге издательская система оказывается не в состоянии соответствовать требованиям динамического развития науки, литературы, культуры, а стало быть, и общества в целом, ибо в самом худшем положении оказываются наиболее продуктивные категории научной и литературной элиты. Они либо гибнут, переставая работать, либо вязнут в своей, не имеющей выхода деятельности, теряя время, творческий потенциал. Это, видимо, одна из причин того, что, хотя каждый четвертый научный работник мира проживает в нашей стране, мы не держим первенства по значительным открытиям или исследованиям. Престиж науки, может быть, за исключением исследований, имеющих оборонное значение, эффективность ее (особенно в социальных и гуманитарных дисциплинах) систематически падают пропорционально росту авторитета контролирующего ее чиновничества. В любом случае фаза относительного признания и в науке, и в литературе отодвинута сейчас лет на 15–20 по сравнению с тем, как это было раньше.
В издательской системе явно видна тенденция окончательно освободиться от все же ощутимого, хоть и опосредованного давления творческих групп и еще более сократить количество выпускаемых названий, а уж за счет ампутированных первых публикаций узкого и специального назначения опять повысить тиражи нескольких десятков переиздаваемых (только лишь переиздаваемых!) книг «для всех». Это не просто культурный консерватизм, это ясно осознанная политика аппарата, направленная на удержание власти в условиях, когда ведомство исчерпало ресурсы своего развития.
События последнего года в известной степени изменили положение в литературном мире. Особенно это заметно в периодике: ряд журналов с тиражом в сотни тысяч экземпляров стало невозможно купить в киосках – факт, ранее немыслимый. Участники нынешней литературной ситуации, судя по всему, соглашаются либо уже считать ее новой, либо надеются на ее обновление, намереваясь быть его инициаторами. Отсюда возникает вопрос, как каждая из литературных групп понимает ситуацию, кем себя в ней видит, на какое место претендует. Видимо, для многих новое – это ставший впервые доступным материал для издания или открывшиеся возможности доступа к нему. Старое же – то, что делает такой материал по-прежнему недоступным для издания (с точки зрения автора), покупки (с точки зрения покупателя), чтения (с точки зрения читателя). Но старое – это и книги, что есть «всегда» и по-прежнему никому не нужны, которыми завалены прилавки или полки в библиотеках.
Можно наметить два полюса в отношении к нынешней ситуации и ее новизне. На первом концентрируется группа тех участников, для кого остановки времени не произошло и потому у них нет ощущения, что время вдруг убыстрилось. Легко можно представить авторов, не выключавших свои часы, скажем, в конце 1960-х годов и посему не накопивших резерва нереализованного материала, который подпирает их сейчас. Но, с другой стороны, ощущения новизны, видимо, нет и у тех, кто и сегодня все еще не может получить доступа к изданию и выхода в культуру. Для них-то, вероятно, нынешние события развиваются в модусе некоего повторения: опять происходит нечто такое, что мы уже пережили.
На втором же полюсе собирается группа, для которой, напротив, все, что может быть интересного и важного, связано именно с нынешним днем: сейчас воплотятся наши самые заветные чаяния, сейчас мы получим то, чего так давно хотели и так долго были лишены. Это отношение «создавать-получать» тоже по-своему в самом общем виде характеризует группы на разных концах шкалы.
Помимо названных групп есть, разумеется, и те, кто пишет «в стол» без надежды на сегодняшнюю публикацию, то есть работающие в своем времени вне расчетов на существующие каналы тиражирования.