Страница:
Мышиная грызня распространилась по всем уровням. Вцепились обоюдно в глотки администраторы и бухгалтеры, водители и монтировщики, подружки-гримерши Ася и Валентина стали смертельными врагинями, кроткий пьяница Толик рассек бровь другому осветителю, помреж Мальский с завидной регулярностью строчил и подбрасывал мне докладные в жанре доноса, а уж что творили актеры… Бог мой, ко всему же можно подойти творчески, а тем более к интригам, особенно если ты артист, к чертям собачьим! – но все гадости, которые эти люди подстраивали друг другу в открытую или исподтишка, были невероятно тупы и плоски, уровень разборок валялся настолько ниже плинтуса, что и выслушивать взаимные претензии конфликтующих сторон, и читать третью версию событий в изложении помрежа было тошно и муторно, словно ехать в тряской машине вдоль многокилометровой мусорной свалки.
Во всем этом не участвовала только Юля. Балетная девочка Юля, мне ее порекомендовал Яр, вот так просто позвонил через десять лет и предложил посмотреть. Я не хотела с ним говорить, не хотела его видеть – и не стала, нечего. Но все-таки поехала в то хореографическое училище, отсмотрела их там всех, начинающих балеринок с мускулистыми икрами, немыслимыми амбициями и заранее изломанными судьбами. Юля. Она светилась. Она бы вытянула на себе все, весь фильм – на одном своем нездешнем свете, но что уж теперь говорить. Будем надеяться, у Яра есть кому позвонить еще.
Итак, если мы допускаем, что все-таки сплотились – не целая группа, конечно, какая-то часть, креативный центр, ядро, – объединились ради страшной мести, так сказать… Открывать? Или, может, не доставлять удовольствия, взять да и выбросить нераспечатанную в пруд?
Резко развернулась – и напоролась на взгляд. Неожиданный и страшный, будто дерево посреди дороги навстречу на полной скорости.
– Кушать будете? – спросила девочка Таша.
– Блин. Ну иду с ним.
– Вы идете по длинному-длинному коридору. В конце – свет, серебристый такой, ненастоящий. А по бокам двери, много-много дверей через равные промежутки. Ты замечаешь, что одна из них приоткрыта. Что ты делаешь?
– Вырываюсь и убегаю, да?
– Это я тебя спрашиваю. Можешь вырваться, можешь дальше с ним идти. Или что-нибудь еще придумай.
– Что?
– Танька! Это же про тебя история!!! Я задаю предлагаемые обстоятельства, а ты сама в них действуй. Ну?!.
– Обстоятельства… ты как задашь, блин. Ну я иду с ним дальше. Может, загляну по дороге в щель, что там.
– Ага. Вы идете довольно быстро, щель узкая, но ты успеваешь увидеть светлую комнату и женщину у окна. Очень красивую, в голубом платье. Она оборачивается на ваши шаги, и ты в последний момент понимаешь, что это Анаис.
– Кто?
– Анаис! Ну, волшебница, которая была с тобой на корабле, помнишь, мы позавчера играли? Ее еще захватили в плен черные наемники Ричарда, потому что она как раз израсходовала силу на магический шар. Забыла?
– Помню, помню. А она меня увидела?
– Ты не знаешь. Вы прошли мимо. Свет становится все ярче, но мертвеннее, что ли. От него больно глазам. И вдруг справа резко распахивается створка двери, и вам наперерез выскакивает… Танька, звонок?
– Вроде бы. Кто выскакивает? Доскажи!
– Ты с ума сошла, контрольная же. Бежим!
– Ну Маринка!.. На фига нам эта контрольная, блин, ну опоздаем чуть-чуть. Ты доскажи, а я буду придумывать, что делать…
– Дура!!! Бежим, кому сказала!.. На следующей перемене.
Внутри лежал сверток из темной ткани, уютный, как свернувшаяся кошка. Развернула мягкую фланель и обнаружила еще одну оболочку, белую, блестящую. И так двадцать раз подряд, пока в руках не останется пустота из-под последней обертки?..
А впрочем, какая разница, не суть важно, что там. Главное – меня все-таки выследили, окружили, загнали в западню, в улавливающий тупик, вот на что оно похоже, это инкапсулированное место, а никакое не укрытие, не убежище, не спасительная щель. Конечно, здесь нельзя оставаться. Может быть, я и позавтракаю тут, с ними, но потом так или иначе придется уходить. Не имеет значения куда. Куда-нибудь, где некому будет так разборчиво написать на зернистой фанере мое имя и адрес – и подбросить брутально, в открытую, не дав себе труда выдержать даже минимальную паузу.
Девочка Таша стояла рядом, смотрела во все глаза, черные и круглые, как последние ягоды на облетевших кустах. Под моим вглядом сглотнула, мимолетно облизала кончиком языка обветренные губы.
– Тарья, где у вас тут почта?
– Что?
– Откуда, спрашиваю, принесли эту посылку?!
Пожала плечами:
– Со станции.
– Я была у вас на станции. Там ничего нет.
– Не знаю. Отс всегда ходит сам.
– И часто он раньше приносил такое вот?
– Но вас же не было раньше.
Хватит. Кажется, ты просто тянешь время, приостанавливаешь его, замедляешь в рапиде, чтобы он не снимался подольше, плотный белый чехольчик, под которым прощупывается что-то твердое, продолговатой формы. Черт возьми: сдернула одним коротким движением. Если они смотрят – бывает хорошая оптика, – то пускай видят, что мне все равно.
Коробочка была ярко-синяя, с золотым вензелем, что-то очень ювелирное, подчеркнутое, претенциозное: никогда мне не дарили подобных вещиц, знаков-символов немереного богатства и небезупречного вкуса, даже и не пытались, даже Висберг, даже в те времена, когда почти ничего обо мне не знал. Забавно будет обнаружить в ней силиконовую какашку из магазинчика приколов – или в лучшем случае обыкновенное ничего.
Разумеется, внутри лежал еще один чехол. Кто бы сомневался.
– Ну?!! – выдохнула Таша.
Подарить ей, что ли? Прямо сейчас, не открывая, это будет красиво. Если, конечно, не силиконовая какашка.
– Давай смотреть.
…И сначала я увидела пальцами. Твердый овал, выпуклый, словно линза, чуть-чуть неровный у нижнего края, поверхность камня всегда остается несовершенной, если шлифует мастер, имея целью не добиться безупречной формы, а извлечь на свет его тайную жизнь, картину, спрятанную внутри. Это яшма – я знала точно, знала раньше, чем глянула глазами. Большой, почти в ладонь, медальон, оправленный в завитки мягкой кожи, на плетеном косичкой шнурке. Подцепила на палец, и камень закачался маятником, недолго, постепенно сокращая амплитуду, тяжелый. Подбросила, поймала в ладонь.
Яшма бывает какая хочешь, и черная тоже, матовая, непроницаемая – но картина в ней все равно есть, пускай неявная, проступающая на повороте в нужных полградуса, под лучом выдержанного в правильной пропорции солнца, в определенном прищуре ресниц. Серебристый женский профиль, а если вот так, то иероглиф, а может быть, пейзаж, дорога, море, ночь. Скользит между пальцами шнурок, рельефный, теплая змейка на ощупь: внимание. Воспоминание, дежавю.
«Прощание», четырнадцать лет назад, мой первый полный метр. Солнце, яркая набережная, и я перебираю десятки таких вот плетеных шнурков, и качаются окантованные кожей попсовые кулоны, а я искала деталь, метафору, сквозной образ, и все было не то, не то!!! И Пашка чуть ли не силой оттащил меня от лотка, на котором не нашлось тогда вот этого конкретно – черного яшмового медальона… А теперь что, теперь поздно, и та неудача, одна из, тоже замята и забыта, да и обусловлена она была, конечно, вовсе не отсутствием в кадре куска черной яшмы.
Но ведь никто, никто не мог знать. Я сама не знала, пока не увидела.
Не может быть и речи о глупом розыгрыше, о мелочной мести, о жадных взглядах в длиннофокусный объектив из-за угла. Что-то совершенно, полярно другое. Ускользающее, как серебристый профиль-иероглиф с выпуклости черного медальона, странное, непостижимое, а потому требующее постижения, проявления рисунка, извлечения каменной картины на свет. И вместе с тем слишком притягательное для допустимого. Нельзя столько знать обо мне, нельзя видеть настолько насквозь. Никому.
– А дадите мне посмотреть?
Протянула, не глядя:
– Смотри. Если понравится, возьми себе.
– Можно?!. – восхищенно-недоверчивый полувыдох-полушепот.
– Тебе нравится?
– Да…
– Бери. Но ты мне за это все покажешь и расскажешь. Как вы тут живете, что у вас где. Я, может быть, надолго к вам, и я должна знать. Договорились?
Таша кивнула быстро-быстро, несколько раз, на ее настороженной звериной мордочке восторг мешался с боязнью обмана, вероломства, подвоха: не может же быть, чтобы такое сокровище – и так дешево, почти что даром. Она права. Я тоже знаю, что даром не бывает ничего. А потому лично мне не нужно. От кого бы то ни было; но хотелось бы знать от кого. И я совершенно точно останусь тут.
Встала из-за спила-стола, стряхнула с кольчужного подола свитера приставшие щепки и древесную пыль. Девочка застегнула наглухо, под горло, молнию на вороте болоньевой ветровки, медальон явно был уже там, под низом, но момент, когда именно Таша надела его на шею, я проглядела, пропустила. Значит, идем осматривать наши новые владения. Хорошо.
Новое место, будь это локации для съемок, или дом отдыха, или фестивальная гостиница, – всегда кажется поначалу слишком большим, запутанным, странным, способным на дивные изгибы пространства и даже времени. Но стоит сориентироваться, разобраться, что к чему, как подобным вещам, иррациональным, родом из чужой и чуждой логики, просто не найдется лишнего угла, квадратного метра на этой уже своей, изученной земле. И загадка разрешится сама собой. Дальше все будет просто, симметрично, соразмерно и красиво, словно сад камней.
Аню я видела еще совсем юной девочкой, на Сонечкиной свадьбе, и потом еще один раз, когда они приезжали к нам в гости, еще до того, как Петю перевели на Северный флот. Вот, смотрите, это мы с Петей в порту, перед отплытием, он тут капитан второго ранга, правда же, какой видный мужчина? Тридцать шесть лет мы прожили вместе, тридцать шесть лет, и ни разу он мне не изменил, даже в дальнем плавании – я бы знала, жены всегда знают, попомните мои слова. Дай Бог вам такого мужа, деточка. Нет-нет, не буду отвлекаться, я прекрасно помню, вас интересует Аня. Вернее, Маришечка, но ее я никогда не видела, только на фото. Все, что знаю, – по Аниным письмам. Она часто мне писала, бедняжка, кому еще ей было писать?
Очень грустная история, да. Аня всегда была странная девочка, я еще на свадьбе заметила. Как будто испуганная, обиженная кем-то, у таких не бывает счастливой семейной жизни, увы. Прелестная, тоненькая, помню, Пете она очень понравилась… не думайте, он никогда не смотрел на других женщин, разве что чисто эстетически. С тем негодяем она встретилась через полгода после того, как мы переехали на Север, тогда она мне еще не писала, иначе я сразу объяснила бы ей, что это за тип. Конечно, он капитально запудрил девочке мозги: красивая трагическая любовь, все или ничего, а если вдруг поугас накал страстей (понятно же, у кого именно он поугас?), то немедленный разрыв и полная свобода. Кому свобода, а кому ребенок через восемь с половиной месяцев. Представьте себе, я еле уговорила Аню написать этому, биологическому отцу – и чтоб вы не сомневались, никакой реакции.
Но вы не знаете Аню. Какие она мне слала письма! Наивные, чистые, прямо-таки искрившиеся от счастья. У нее будет ребенок, девочка – тогда еще не делали УЗИ, но она откуда-то знала, с самого начала знала совершенно точно. У Ани был жуткий токсикоз, дважды ложилась на сохранение, а писала так, будто с ней происходит какое-то чудо. Ну а когда родилась Маришечка…
Как они бедствовали, вы себе не представляете! Аня нигде не работала, пособие на ребенка платили мизерное, а ее родители – там отдельная драматическая история, вам же не очень интересно? Тогда не будем терять нить. Я ей помогала, чем могла, отправляла посылки раз в два месяца, в основном продукты из Петиного сухого пайка: в те времена, вы их, конечно, не застали, милая, был страшный дефицит, но военных-то хорошо снабжали.
Мариша была непростой ребенок. Какие ей ставили в детстве диагнозы, это ужасно, не представляю себе, как Аня вынесла. Но потом ничего, вроде бы переросла. Пошла в обычную школу, нормально, по возрасту, еще и училась на отлично, а в старших классах решила поступать на режиссера и двинула на золотую медаль. При всех нервных расстройствах там всегда был железный характер: если что-нибудь вбила в голову, оно у нее будет, хоть бы мир перевернулся. Полная противоположность Ане, та никогда не была уверена, можно ли ей чего-то, заслужила ли – бедная девочка, не знаю, кто ж ее так обидел… А Маришечку с самого младенчества очень любили. Вернее, Аня и любила – за двоих, за десятерых, за всех. Вот и выросла.
Как ее все отговаривали от этого кино! И Аня, и классная руководительница, и в комсомоле, и я писала от своего и Петиного имени. Не женская ведь профессия совершенно! А вы напрасно морщитесь, детка. Если у вас есть этот новомодный диктофон и даже умненькая головка на плечах, это еще не значит, что вам не понадобится настоящий мужчина. Когда мы с Петей поженились, я была на четвертом курсе в Нархозе, шла на красный диплом. И тут назначение на Северный флот – вы думаете, я колебалась хотя бы минуту? Женщина должна уметь приносить жертвы. Нет-нет, я не отвлекаюсь, я именно о ней, о Марине. Боюсь, она жертвовать чем-либо так и не научилась. Все беды в жизни от этого, вы записывайте, записывайте, подумаете потом на досуге…
Не видела я ее фильмов. Да что вы, какой принцип, просто я люблю другое кино, понятное, чувствительное, про любовь, ничего не поделаешь, у меня старомодные вкусы. Недавно показывали по телевизору документальный фильм, запрещенный в свое время, о какой-то там войне. Я потому и не переключила, что зацепилась за ее имя в титрах. Но это же ужас, это невозможно смотреть вообще!..
Извините. Больше я вам, наверное, ничего не смогу рассказать. После Аниной смерти я совершенно потеряла Марину из виду, да, пожалуй, и раньше, в последние годы Аня очень редко мне писала и довольно сухо. Сейчас люди вообще не пишут друг другу писем, не шлют посылок, открыток к праздникам…
Знаете, Петя присылал мне открытку из каждого порта, куда они заходили на стоянку. С местным видом: получалось, как будто мы путешествуем вместе. Тридцать шесть лет!..
Пожалуйста, не верьте, если вам будут рассказывать. Мало ли что он делал у нее в комнате, может быть, зашел соли попросить по-соседски… Инфаркт – это же так внезапно, у Пети много лет было больное сердце. Кромешный ужас, не дай вам Бог пережить. Он все годы смотрел только на меня одну…
О Марише все, извините. Всего доброго, милая. Не забудьте ваш диктофон.
– Ты часто уходишь в лес?
Глянула удивленно:
– Грибы же сейчас. И орехи. Осенью все в лесу.
– Про всех поподробнее. Много у вас тут живет людей?
– Не-а. Когда Каменки жили, то было много, шумели все время и дрались, мальчишки же. Но они в город уехали. Вон за той крышей, видите, острая – их половина. Вы туда не ходите, а то вернутся и скажут, что у них украли чего-то. А теперь только мы.
– Ты, Иллэ и Отс?
– Да. Здесь у нас баня. Если надо будет, скажите Отсу, он затопит. А так мы ее по субботам топим всегда. Кроме лета, летом-то можно в пруду.
– Купаться?
– Ага. Только там пиявки, но я не боюсь. Иллэ говорит, от пиявок сила. Ты им кровь, они тебе силу. Но она не всегда говорит правильно, потому что старенькая уже.
– Я думала, она вообще не разговаривает. Она твоя бабушка?
– Иллэ?
Таша приостановилась, посмотрела на меня, свела тонкие бровки над терновыми глазами, как если б услышала неожиданный, требующий осмысления вопрос. Пожала плечами. Двинула дальше по лабиринту хаотичных строений и пристроек. Я шла за ней, в ногу, в такт, стараясь запоминать, фиксировать, развешивать внутренние маячки. Я буду здесь жить. А значит, рано или поздно все освою и пойму.
– Тут зимняя кухня и подпол. Если надо яйца, или соленье, или еще что-то такое, можно лезть, только осторожно, там лестница старая, запросто полететь. Отс обещает новую сколотить, но он не успевает все.
– А Отс тебе кто? – уловила в ее глазах все то же непонятное непонимающее выражение и срочно переформулировала: – Он муж Иллэ? Или сын?
– Сын.
Ответ прозвучал, как отзвук, как эхо, и его разумная однозначность осталась под вопросом. Подумалось: может, она плохо воспринимает на слух наш язык, и тут же с опозданием изумило противоположное, а именно ее свободное щебетание без малейшей запинки или неправильности. Но акцент был, вернее, не акцент даже, а интонация странноватая, нездешняя. Хотя что я знаю о здешних местах?..
– Таша, а для чего такие высокие корзины?
– Для полестья. Но можно и катышь собирать.
Кивнула:
– Ага. А вы давно здесь живете? Всегда или приехали откуда-то?
– Всегда.
И снова в ее ответе почудилось эхо: не надо задавать альтернативных вопросов, только предельно конкретизированные, чтобы и взамен получить конкретику, простую и понятную, как вот про полестье и катышь. Ничего, пусть будет, со временем, постепенно пойму, докопаюсь, узнаю. Проявлю, извлеку на свет картину, спрятанную в куске яшмы; для этого я, собственно, и осталась.
– К вам сюда приходят другие люди? Чужие, вроде меня?
– Зачем?
– Ну как зачем… Например, почтальон. Курьер из города, вы же покупаете какие-то вещи, вон, тот же газ, наверное, заказываете? Или мастер, если сломалось что-нибудь. Или врач, если кто-то заболел. Или…
– Нет, Отс всегда сам. Если что-то надо со станции или в городе, он идет и приносит.
– А тебя с собой берет хоть иногда? Ты в школе, кстати, учишься?
– Нет.
На оба вопроса сразу. Нужно не торопиться, задавать по одному.
Таша завернула за очередной угол, и там обнаружился колодец, незаметный, коварный: круглая оцинкованная дыра в земле, ворот сбоку и ведерко на цепи, а так ни возвышения, ни крышки – форменная ловчая яма, особенно в темноте. Надо как следует запомнить место. Девочка указала на него мимолетно, подбородком, но называть и демонстрировать не стала, заговорила о другом:
– Из чужих у нас художник жил. Все лето. В той пристройке, где сейчас вы, она у нас и есть для гостей. И недорого. Вы потом договоритесь с Отсом, если нужно.
– Хорошо, договорюсь. Расскажи. Про художника.
Удивилась:
– Но он же уехал.
– Все равно, мне интересно. Что он здесь делал у вас?
– Жил. Рисовал картины. Художник же.
Она говорила скучно, досадливо, словно не видела смысла развивать тему, и это было странно: для ребенка, живущего в таком вот затерянном и монотонном месте, приезд чужого человека – художника! – должен был стать событием, вспышкой, ярким фрагментом жизни, о котором вспоминают долго и рассказывают взахлеб. Почему?..
– А тебя он рисовал?
– Меня?
И снова неправильно задумалась, свела брови, будто припоминая с трудом; мало ли, вдруг, может, она забыла. Припомнила:
– Нет, только лес.
– И давно уехал?
– Когда лето прошло. А тут Отс живет. Только вы к нему просто так не заходите, он не любит, если просто так. Скажите заранее – тогда можно.
– Они с Иллэ не вместе живут?
Большие глаза:
– Нет.
– А ты?
Кажется, Таша не поняла вопроса. Ну хорошо, уточним:
– Где тут твоя комната?
И тут она улыбнулась, даже нет, сильнее – просияла. Так бывает, когда внезапно открывается, словно момент истины, хорошая и своевременная возможность отблагодарить, отплатить, адекватно ответить на незаслуженное добро. Или подарок.
– Пойдемте, я вам покажу. Это вон туда.
Сочинение ученицы 7 «В» класса Самсоновой Татьяны
Я хочу написать про мою подругу Марину. Она мой лучший друг, потому что мы сидим за одной партой с третьего класса. Моя подруга Марина учится на отлично и никому не дает списывать, потому что это не по-товарищески, она так думает. Она часто думает не так, как весь коллектив. Но я все равно с ней дружу, потому что мы настоящие подруги с первого класса.
Моя подруга Марина очень разносторонняя личность. Она сама придумала игру, в которую мы с ней играем на всех переменах. Игра называется «Истории». Маринка придумывает историю про волшебников, красавиц, рыцарей, разбойников и всякое разное. А я в этой истории главная героиня, я говорю, что я делаю, и потом она придумывает дальше предлагаемые обстоятельства. Это очень интересно. Моя подруга Марина умеет придумывать лучше всех в классе. Лучше нее придумывает только Александр Дюма, это мой самый любимый писатель. Моя любимая у него книга «Виконт де Бражелон».
Еще моя подруга Марина умеет очень красиво рисовать всякие картинки и даже людей. По рисованию она лучше всех в классе. По всем другим предметам у нее тоже одни пятерки, потому что она хочет стать кинорежиссером, а там большой конкурс, она так говорит. А я хочу стать киноактрисой. Подруги всегда должны помогать друг другу, а у нас с Маринкой дружба на всю жизнь.
Я хочу написать про один случай из жизни, который случился со мной и моей подругой Мариной. Один раз мы возвращались из школы и играли в истории. А мальчишки (Иванов, Рубин, Гальченко и Серых, им потом был выговор на доске позора) подвалили и стали приставать и стрелять жеваными шариками. Я хотела убежать и не связываться, потому что они уроды, даже сама Виктория Игоревна говорила, что по ним колония плачет. Но моя подруга Марина повернулась и как даст Гальченко портфелем по башке! Он свалился сразу прямо на асфальт, хоть и здоровый, как лось, а она отобрала у него рогатку и стала лупить его по морде с безумными глазами. Иванов сразу смылся, а Рубин и Серых сунулись, и моя подруга Марина схватила их двумя руками за волосы и стучала лбами одного об другого до крови. А потом мы пошли дальше, и она бросила ту историю, а начала другую, страшно интересную, даже лучше, чем у Дюма. Ей ничего за это не было, потому что они сами первые начали. А Гальченко лежал в больнице две недели с сотрясением. Моя подруга Марина очень храбрая и скромная. Она потом говорила всем, как будто ничего не помнит.
Моя подруга Марина часто орет по пустякам, даже и на меня, но это ничего, потому что она моя подруга. А в классе с ней не хотят дружить. Я считаю, что это не по-товарищески и коллектив должен пересмотреть свое отношение.
Моя подруга Марина не очень красивая, потому что она брюнетка с черными глазами, а не блондинка с зелеными, как я. Еще она недавно влюбилась. Я знаю в кого. Но это наша с ней тайна, и я никому не скажу, потому что нельзя выдавать тайны лучших друзей.
Когда у человека в детстве нет своей территории, это навсегда. Если вся твоя приватность впихивалась в единственный запирающийся ящик стола – претендовать на большее личное пространство ты уже никогда не сможешь. Впрочем, это как раз не особенно помешало мне жить: только не в нашей профессии, построенной на постоянном контакте, на ветвистых взаимоотношениях и связях, необходимых для запуска человеческого механизма из множества кое-как пригнанных деталей. Я попросту не могла позволить себе самодостаточного одиночества – даже если б и умела.
Маму понять можно, ничего другого у нее, в общем, не было в жизни, только мои детские тайны, и то далеко не все. Уж я-то всегда умела сражаться за них. Так, что сотрясались стены, вспархивали птицы с карниза и ругались матом соседи. Так, что пробивало.
– …Вы слушаете?
– Да, конечно, Таша. Рассказывай.
– Зимой он живет вон там, за печкой. Ходит по ночам, если не знать, то немножко страшно. А весной убегает в лес, до самых холодов. В этом году не вернулся еще. Я как раз жду.
Во всем этом не участвовала только Юля. Балетная девочка Юля, мне ее порекомендовал Яр, вот так просто позвонил через десять лет и предложил посмотреть. Я не хотела с ним говорить, не хотела его видеть – и не стала, нечего. Но все-таки поехала в то хореографическое училище, отсмотрела их там всех, начинающих балеринок с мускулистыми икрами, немыслимыми амбициями и заранее изломанными судьбами. Юля. Она светилась. Она бы вытянула на себе все, весь фильм – на одном своем нездешнем свете, но что уж теперь говорить. Будем надеяться, у Яра есть кому позвонить еще.
Итак, если мы допускаем, что все-таки сплотились – не целая группа, конечно, какая-то часть, креативный центр, ядро, – объединились ради страшной мести, так сказать… Открывать? Или, может, не доставлять удовольствия, взять да и выбросить нераспечатанную в пруд?
Резко развернулась – и напоролась на взгляд. Неожиданный и страшный, будто дерево посреди дороги навстречу на полной скорости.
– Кушать будете? – спросила девочка Таша.
* * *
– Он тебе говорит: или ты пойдешь со мной, или я тебя убью. Прямо сейчас. Что ты делаешь?– Блин. Ну иду с ним.
– Вы идете по длинному-длинному коридору. В конце – свет, серебристый такой, ненастоящий. А по бокам двери, много-много дверей через равные промежутки. Ты замечаешь, что одна из них приоткрыта. Что ты делаешь?
– Вырываюсь и убегаю, да?
– Это я тебя спрашиваю. Можешь вырваться, можешь дальше с ним идти. Или что-нибудь еще придумай.
– Что?
– Танька! Это же про тебя история!!! Я задаю предлагаемые обстоятельства, а ты сама в них действуй. Ну?!.
– Обстоятельства… ты как задашь, блин. Ну я иду с ним дальше. Может, загляну по дороге в щель, что там.
– Ага. Вы идете довольно быстро, щель узкая, но ты успеваешь увидеть светлую комнату и женщину у окна. Очень красивую, в голубом платье. Она оборачивается на ваши шаги, и ты в последний момент понимаешь, что это Анаис.
– Кто?
– Анаис! Ну, волшебница, которая была с тобой на корабле, помнишь, мы позавчера играли? Ее еще захватили в плен черные наемники Ричарда, потому что она как раз израсходовала силу на магический шар. Забыла?
– Помню, помню. А она меня увидела?
– Ты не знаешь. Вы прошли мимо. Свет становится все ярче, но мертвеннее, что ли. От него больно глазам. И вдруг справа резко распахивается створка двери, и вам наперерез выскакивает… Танька, звонок?
– Вроде бы. Кто выскакивает? Доскажи!
– Ты с ума сошла, контрольная же. Бежим!
– Ну Маринка!.. На фига нам эта контрольная, блин, ну опоздаем чуть-чуть. Ты доскажи, а я буду придумывать, что делать…
– Дура!!! Бежим, кому сказала!.. На следующей перемене.
* * *
Тоненькие обойные гвоздики вышли из фанеры легко, будто корешки маленьких растений из земли. Отбросила крышку подальше, в груду хлама, наваленную среди нескольких пристроек, столпившихся углами друг к дружке, словно набитые в тесном доке разнокалиберные корабли.Внутри лежал сверток из темной ткани, уютный, как свернувшаяся кошка. Развернула мягкую фланель и обнаружила еще одну оболочку, белую, блестящую. И так двадцать раз подряд, пока в руках не останется пустота из-под последней обертки?..
А впрочем, какая разница, не суть важно, что там. Главное – меня все-таки выследили, окружили, загнали в западню, в улавливающий тупик, вот на что оно похоже, это инкапсулированное место, а никакое не укрытие, не убежище, не спасительная щель. Конечно, здесь нельзя оставаться. Может быть, я и позавтракаю тут, с ними, но потом так или иначе придется уходить. Не имеет значения куда. Куда-нибудь, где некому будет так разборчиво написать на зернистой фанере мое имя и адрес – и подбросить брутально, в открытую, не дав себе труда выдержать даже минимальную паузу.
Девочка Таша стояла рядом, смотрела во все глаза, черные и круглые, как последние ягоды на облетевших кустах. Под моим вглядом сглотнула, мимолетно облизала кончиком языка обветренные губы.
– Тарья, где у вас тут почта?
– Что?
– Откуда, спрашиваю, принесли эту посылку?!
Пожала плечами:
– Со станции.
– Я была у вас на станции. Там ничего нет.
– Не знаю. Отс всегда ходит сам.
– И часто он раньше приносил такое вот?
– Но вас же не было раньше.
Хватит. Кажется, ты просто тянешь время, приостанавливаешь его, замедляешь в рапиде, чтобы он не снимался подольше, плотный белый чехольчик, под которым прощупывается что-то твердое, продолговатой формы. Черт возьми: сдернула одним коротким движением. Если они смотрят – бывает хорошая оптика, – то пускай видят, что мне все равно.
Коробочка была ярко-синяя, с золотым вензелем, что-то очень ювелирное, подчеркнутое, претенциозное: никогда мне не дарили подобных вещиц, знаков-символов немереного богатства и небезупречного вкуса, даже и не пытались, даже Висберг, даже в те времена, когда почти ничего обо мне не знал. Забавно будет обнаружить в ней силиконовую какашку из магазинчика приколов – или в лучшем случае обыкновенное ничего.
Разумеется, внутри лежал еще один чехол. Кто бы сомневался.
– Ну?!! – выдохнула Таша.
Подарить ей, что ли? Прямо сейчас, не открывая, это будет красиво. Если, конечно, не силиконовая какашка.
– Давай смотреть.
…И сначала я увидела пальцами. Твердый овал, выпуклый, словно линза, чуть-чуть неровный у нижнего края, поверхность камня всегда остается несовершенной, если шлифует мастер, имея целью не добиться безупречной формы, а извлечь на свет его тайную жизнь, картину, спрятанную внутри. Это яшма – я знала точно, знала раньше, чем глянула глазами. Большой, почти в ладонь, медальон, оправленный в завитки мягкой кожи, на плетеном косичкой шнурке. Подцепила на палец, и камень закачался маятником, недолго, постепенно сокращая амплитуду, тяжелый. Подбросила, поймала в ладонь.
Яшма бывает какая хочешь, и черная тоже, матовая, непроницаемая – но картина в ней все равно есть, пускай неявная, проступающая на повороте в нужных полградуса, под лучом выдержанного в правильной пропорции солнца, в определенном прищуре ресниц. Серебристый женский профиль, а если вот так, то иероглиф, а может быть, пейзаж, дорога, море, ночь. Скользит между пальцами шнурок, рельефный, теплая змейка на ощупь: внимание. Воспоминание, дежавю.
«Прощание», четырнадцать лет назад, мой первый полный метр. Солнце, яркая набережная, и я перебираю десятки таких вот плетеных шнурков, и качаются окантованные кожей попсовые кулоны, а я искала деталь, метафору, сквозной образ, и все было не то, не то!!! И Пашка чуть ли не силой оттащил меня от лотка, на котором не нашлось тогда вот этого конкретно – черного яшмового медальона… А теперь что, теперь поздно, и та неудача, одна из, тоже замята и забыта, да и обусловлена она была, конечно, вовсе не отсутствием в кадре куска черной яшмы.
Но ведь никто, никто не мог знать. Я сама не знала, пока не увидела.
Не может быть и речи о глупом розыгрыше, о мелочной мести, о жадных взглядах в длиннофокусный объектив из-за угла. Что-то совершенно, полярно другое. Ускользающее, как серебристый профиль-иероглиф с выпуклости черного медальона, странное, непостижимое, а потому требующее постижения, проявления рисунка, извлечения каменной картины на свет. И вместе с тем слишком притягательное для допустимого. Нельзя столько знать обо мне, нельзя видеть настолько насквозь. Никому.
– А дадите мне посмотреть?
Протянула, не глядя:
– Смотри. Если понравится, возьми себе.
– Можно?!. – восхищенно-недоверчивый полувыдох-полушепот.
– Тебе нравится?
– Да…
– Бери. Но ты мне за это все покажешь и расскажешь. Как вы тут живете, что у вас где. Я, может быть, надолго к вам, и я должна знать. Договорились?
Таша кивнула быстро-быстро, несколько раз, на ее настороженной звериной мордочке восторг мешался с боязнью обмана, вероломства, подвоха: не может же быть, чтобы такое сокровище – и так дешево, почти что даром. Она права. Я тоже знаю, что даром не бывает ничего. А потому лично мне не нужно. От кого бы то ни было; но хотелось бы знать от кого. И я совершенно точно останусь тут.
Встала из-за спила-стола, стряхнула с кольчужного подола свитера приставшие щепки и древесную пыль. Девочка застегнула наглухо, под горло, молнию на вороте болоньевой ветровки, медальон явно был уже там, под низом, но момент, когда именно Таша надела его на шею, я проглядела, пропустила. Значит, идем осматривать наши новые владения. Хорошо.
Новое место, будь это локации для съемок, или дом отдыха, или фестивальная гостиница, – всегда кажется поначалу слишком большим, запутанным, странным, способным на дивные изгибы пространства и даже времени. Но стоит сориентироваться, разобраться, что к чему, как подобным вещам, иррациональным, родом из чужой и чуждой логики, просто не найдется лишнего угла, квадратного метра на этой уже своей, изученной земле. И загадка разрешится сама собой. Дальше все будет просто, симметрично, соразмерно и красиво, словно сад камней.
* * *
Виталик – сын родной сестры моей покойной мамы, мне он, соответственно, кузен, двоюродный брат. У него было двое детей от первого брака, Сева и Сонечка, Сева сейчас в Штатах, так вот Аня приходилась сводной сестрой Саше, Сонечкиному мужу, я понятно объясняю? Диктофон – это очень хорошо, записывайте, милая. Потом разберетесь, не сомневаюсь, сразу видно, что вы разумная девушка.Аню я видела еще совсем юной девочкой, на Сонечкиной свадьбе, и потом еще один раз, когда они приезжали к нам в гости, еще до того, как Петю перевели на Северный флот. Вот, смотрите, это мы с Петей в порту, перед отплытием, он тут капитан второго ранга, правда же, какой видный мужчина? Тридцать шесть лет мы прожили вместе, тридцать шесть лет, и ни разу он мне не изменил, даже в дальнем плавании – я бы знала, жены всегда знают, попомните мои слова. Дай Бог вам такого мужа, деточка. Нет-нет, не буду отвлекаться, я прекрасно помню, вас интересует Аня. Вернее, Маришечка, но ее я никогда не видела, только на фото. Все, что знаю, – по Аниным письмам. Она часто мне писала, бедняжка, кому еще ей было писать?
Очень грустная история, да. Аня всегда была странная девочка, я еще на свадьбе заметила. Как будто испуганная, обиженная кем-то, у таких не бывает счастливой семейной жизни, увы. Прелестная, тоненькая, помню, Пете она очень понравилась… не думайте, он никогда не смотрел на других женщин, разве что чисто эстетически. С тем негодяем она встретилась через полгода после того, как мы переехали на Север, тогда она мне еще не писала, иначе я сразу объяснила бы ей, что это за тип. Конечно, он капитально запудрил девочке мозги: красивая трагическая любовь, все или ничего, а если вдруг поугас накал страстей (понятно же, у кого именно он поугас?), то немедленный разрыв и полная свобода. Кому свобода, а кому ребенок через восемь с половиной месяцев. Представьте себе, я еле уговорила Аню написать этому, биологическому отцу – и чтоб вы не сомневались, никакой реакции.
Но вы не знаете Аню. Какие она мне слала письма! Наивные, чистые, прямо-таки искрившиеся от счастья. У нее будет ребенок, девочка – тогда еще не делали УЗИ, но она откуда-то знала, с самого начала знала совершенно точно. У Ани был жуткий токсикоз, дважды ложилась на сохранение, а писала так, будто с ней происходит какое-то чудо. Ну а когда родилась Маришечка…
Как они бедствовали, вы себе не представляете! Аня нигде не работала, пособие на ребенка платили мизерное, а ее родители – там отдельная драматическая история, вам же не очень интересно? Тогда не будем терять нить. Я ей помогала, чем могла, отправляла посылки раз в два месяца, в основном продукты из Петиного сухого пайка: в те времена, вы их, конечно, не застали, милая, был страшный дефицит, но военных-то хорошо снабжали.
Мариша была непростой ребенок. Какие ей ставили в детстве диагнозы, это ужасно, не представляю себе, как Аня вынесла. Но потом ничего, вроде бы переросла. Пошла в обычную школу, нормально, по возрасту, еще и училась на отлично, а в старших классах решила поступать на режиссера и двинула на золотую медаль. При всех нервных расстройствах там всегда был железный характер: если что-нибудь вбила в голову, оно у нее будет, хоть бы мир перевернулся. Полная противоположность Ане, та никогда не была уверена, можно ли ей чего-то, заслужила ли – бедная девочка, не знаю, кто ж ее так обидел… А Маришечку с самого младенчества очень любили. Вернее, Аня и любила – за двоих, за десятерых, за всех. Вот и выросла.
Как ее все отговаривали от этого кино! И Аня, и классная руководительница, и в комсомоле, и я писала от своего и Петиного имени. Не женская ведь профессия совершенно! А вы напрасно морщитесь, детка. Если у вас есть этот новомодный диктофон и даже умненькая головка на плечах, это еще не значит, что вам не понадобится настоящий мужчина. Когда мы с Петей поженились, я была на четвертом курсе в Нархозе, шла на красный диплом. И тут назначение на Северный флот – вы думаете, я колебалась хотя бы минуту? Женщина должна уметь приносить жертвы. Нет-нет, я не отвлекаюсь, я именно о ней, о Марине. Боюсь, она жертвовать чем-либо так и не научилась. Все беды в жизни от этого, вы записывайте, записывайте, подумаете потом на досуге…
Не видела я ее фильмов. Да что вы, какой принцип, просто я люблю другое кино, понятное, чувствительное, про любовь, ничего не поделаешь, у меня старомодные вкусы. Недавно показывали по телевизору документальный фильм, запрещенный в свое время, о какой-то там войне. Я потому и не переключила, что зацепилась за ее имя в титрах. Но это же ужас, это невозможно смотреть вообще!..
Извините. Больше я вам, наверное, ничего не смогу рассказать. После Аниной смерти я совершенно потеряла Марину из виду, да, пожалуй, и раньше, в последние годы Аня очень редко мне писала и довольно сухо. Сейчас люди вообще не пишут друг другу писем, не шлют посылок, открыток к праздникам…
Знаете, Петя присылал мне открытку из каждого порта, куда они заходили на стоянку. С местным видом: получалось, как будто мы путешествуем вместе. Тридцать шесть лет!..
Пожалуйста, не верьте, если вам будут рассказывать. Мало ли что он делал у нее в комнате, может быть, зашел соли попросить по-соседски… Инфаркт – это же так внезапно, у Пети много лет было больное сердце. Кромешный ужас, не дай вам Бог пережить. Он все годы смотрел только на меня одну…
О Марише все, извините. Всего доброго, милая. Не забудьте ваш диктофон.
* * *
– Здесь летняя кухня. Вы можете сами себе готовить, если я уйду в лес и не будет никого. Газовый баллон видите? Вон тот краник поворачиваете до упора, а маленький вентиль вверх, и можно включать плиту. Газа много, Отс на той неделе новый баллон поставил. А вся посуда тут.– Ты часто уходишь в лес?
Глянула удивленно:
– Грибы же сейчас. И орехи. Осенью все в лесу.
– Про всех поподробнее. Много у вас тут живет людей?
– Не-а. Когда Каменки жили, то было много, шумели все время и дрались, мальчишки же. Но они в город уехали. Вон за той крышей, видите, острая – их половина. Вы туда не ходите, а то вернутся и скажут, что у них украли чего-то. А теперь только мы.
– Ты, Иллэ и Отс?
– Да. Здесь у нас баня. Если надо будет, скажите Отсу, он затопит. А так мы ее по субботам топим всегда. Кроме лета, летом-то можно в пруду.
– Купаться?
– Ага. Только там пиявки, но я не боюсь. Иллэ говорит, от пиявок сила. Ты им кровь, они тебе силу. Но она не всегда говорит правильно, потому что старенькая уже.
– Я думала, она вообще не разговаривает. Она твоя бабушка?
– Иллэ?
Таша приостановилась, посмотрела на меня, свела тонкие бровки над терновыми глазами, как если б услышала неожиданный, требующий осмысления вопрос. Пожала плечами. Двинула дальше по лабиринту хаотичных строений и пристроек. Я шла за ней, в ногу, в такт, стараясь запоминать, фиксировать, развешивать внутренние маячки. Я буду здесь жить. А значит, рано или поздно все освою и пойму.
– Тут зимняя кухня и подпол. Если надо яйца, или соленье, или еще что-то такое, можно лезть, только осторожно, там лестница старая, запросто полететь. Отс обещает новую сколотить, но он не успевает все.
– А Отс тебе кто? – уловила в ее глазах все то же непонятное непонимающее выражение и срочно переформулировала: – Он муж Иллэ? Или сын?
– Сын.
Ответ прозвучал, как отзвук, как эхо, и его разумная однозначность осталась под вопросом. Подумалось: может, она плохо воспринимает на слух наш язык, и тут же с опозданием изумило противоположное, а именно ее свободное щебетание без малейшей запинки или неправильности. Но акцент был, вернее, не акцент даже, а интонация странноватая, нездешняя. Хотя что я знаю о здешних местах?..
– Таша, а для чего такие высокие корзины?
– Для полестья. Но можно и катышь собирать.
Кивнула:
– Ага. А вы давно здесь живете? Всегда или приехали откуда-то?
– Всегда.
И снова в ее ответе почудилось эхо: не надо задавать альтернативных вопросов, только предельно конкретизированные, чтобы и взамен получить конкретику, простую и понятную, как вот про полестье и катышь. Ничего, пусть будет, со временем, постепенно пойму, докопаюсь, узнаю. Проявлю, извлеку на свет картину, спрятанную в куске яшмы; для этого я, собственно, и осталась.
– К вам сюда приходят другие люди? Чужие, вроде меня?
– Зачем?
– Ну как зачем… Например, почтальон. Курьер из города, вы же покупаете какие-то вещи, вон, тот же газ, наверное, заказываете? Или мастер, если сломалось что-нибудь. Или врач, если кто-то заболел. Или…
– Нет, Отс всегда сам. Если что-то надо со станции или в городе, он идет и приносит.
– А тебя с собой берет хоть иногда? Ты в школе, кстати, учишься?
– Нет.
На оба вопроса сразу. Нужно не торопиться, задавать по одному.
Таша завернула за очередной угол, и там обнаружился колодец, незаметный, коварный: круглая оцинкованная дыра в земле, ворот сбоку и ведерко на цепи, а так ни возвышения, ни крышки – форменная ловчая яма, особенно в темноте. Надо как следует запомнить место. Девочка указала на него мимолетно, подбородком, но называть и демонстрировать не стала, заговорила о другом:
– Из чужих у нас художник жил. Все лето. В той пристройке, где сейчас вы, она у нас и есть для гостей. И недорого. Вы потом договоритесь с Отсом, если нужно.
– Хорошо, договорюсь. Расскажи. Про художника.
Удивилась:
– Но он же уехал.
– Все равно, мне интересно. Что он здесь делал у вас?
– Жил. Рисовал картины. Художник же.
Она говорила скучно, досадливо, словно не видела смысла развивать тему, и это было странно: для ребенка, живущего в таком вот затерянном и монотонном месте, приезд чужого человека – художника! – должен был стать событием, вспышкой, ярким фрагментом жизни, о котором вспоминают долго и рассказывают взахлеб. Почему?..
– А тебя он рисовал?
– Меня?
И снова неправильно задумалась, свела брови, будто припоминая с трудом; мало ли, вдруг, может, она забыла. Припомнила:
– Нет, только лес.
– И давно уехал?
– Когда лето прошло. А тут Отс живет. Только вы к нему просто так не заходите, он не любит, если просто так. Скажите заранее – тогда можно.
– Они с Иллэ не вместе живут?
Большие глаза:
– Нет.
– А ты?
Кажется, Таша не поняла вопроса. Ну хорошо, уточним:
– Где тут твоя комната?
И тут она улыбнулась, даже нет, сильнее – просияла. Так бывает, когда внезапно открывается, словно момент истины, хорошая и своевременная возможность отблагодарить, отплатить, адекватно ответить на незаслуженное добро. Или подарок.
– Пойдемте, я вам покажу. Это вон туда.
* * *
Тема: Мой лучший друг.Сочинение ученицы 7 «В» класса Самсоновой Татьяны
Я хочу написать про мою подругу Марину. Она мой лучший друг, потому что мы сидим за одной партой с третьего класса. Моя подруга Марина учится на отлично и никому не дает списывать, потому что это не по-товарищески, она так думает. Она часто думает не так, как весь коллектив. Но я все равно с ней дружу, потому что мы настоящие подруги с первого класса.
Моя подруга Марина очень разносторонняя личность. Она сама придумала игру, в которую мы с ней играем на всех переменах. Игра называется «Истории». Маринка придумывает историю про волшебников, красавиц, рыцарей, разбойников и всякое разное. А я в этой истории главная героиня, я говорю, что я делаю, и потом она придумывает дальше предлагаемые обстоятельства. Это очень интересно. Моя подруга Марина умеет придумывать лучше всех в классе. Лучше нее придумывает только Александр Дюма, это мой самый любимый писатель. Моя любимая у него книга «Виконт де Бражелон».
Еще моя подруга Марина умеет очень красиво рисовать всякие картинки и даже людей. По рисованию она лучше всех в классе. По всем другим предметам у нее тоже одни пятерки, потому что она хочет стать кинорежиссером, а там большой конкурс, она так говорит. А я хочу стать киноактрисой. Подруги всегда должны помогать друг другу, а у нас с Маринкой дружба на всю жизнь.
Я хочу написать про один случай из жизни, который случился со мной и моей подругой Мариной. Один раз мы возвращались из школы и играли в истории. А мальчишки (Иванов, Рубин, Гальченко и Серых, им потом был выговор на доске позора) подвалили и стали приставать и стрелять жеваными шариками. Я хотела убежать и не связываться, потому что они уроды, даже сама Виктория Игоревна говорила, что по ним колония плачет. Но моя подруга Марина повернулась и как даст Гальченко портфелем по башке! Он свалился сразу прямо на асфальт, хоть и здоровый, как лось, а она отобрала у него рогатку и стала лупить его по морде с безумными глазами. Иванов сразу смылся, а Рубин и Серых сунулись, и моя подруга Марина схватила их двумя руками за волосы и стучала лбами одного об другого до крови. А потом мы пошли дальше, и она бросила ту историю, а начала другую, страшно интересную, даже лучше, чем у Дюма. Ей ничего за это не было, потому что они сами первые начали. А Гальченко лежал в больнице две недели с сотрясением. Моя подруга Марина очень храбрая и скромная. Она потом говорила всем, как будто ничего не помнит.
Моя подруга Марина часто орет по пустякам, даже и на меня, но это ничего, потому что она моя подруга. А в классе с ней не хотят дружить. Я считаю, что это не по-товарищески и коллектив должен пересмотреть свое отношение.
Моя подруга Марина не очень красивая, потому что она брюнетка с черными глазами, а не блондинка с зелеными, как я. Еще она недавно влюбилась. Я знаю в кого. Но это наша с ней тайна, и я никому не скажу, потому что нельзя выдавать тайны лучших друзей.
* * *
А у меня в детстве не было своей комнаты. Был письменный стол в углу нашей с мамой девятиметровки, за которым я делала уроки, рисовала, читала толстые книжки, – маленькая страна-анклав посреди чужого государства, к суверенным законам которой никто, естественно, не желал прислушиваться. Нет, мама-то как раз позволяла мне все, все абсолютно, я ценю, я знаю, что у других бывало гораздо хуже. Но она хотела постоянно быть в курсе меня, моего чтения, моих рисунков и задумок, моей жизни. И не желала понять, что ей туда нельзя.Когда у человека в детстве нет своей территории, это навсегда. Если вся твоя приватность впихивалась в единственный запирающийся ящик стола – претендовать на большее личное пространство ты уже никогда не сможешь. Впрочем, это как раз не особенно помешало мне жить: только не в нашей профессии, построенной на постоянном контакте, на ветвистых взаимоотношениях и связях, необходимых для запуска человеческого механизма из множества кое-как пригнанных деталей. Я попросту не могла позволить себе самодостаточного одиночества – даже если б и умела.
Маму понять можно, ничего другого у нее, в общем, не было в жизни, только мои детские тайны, и то далеко не все. Уж я-то всегда умела сражаться за них. Так, что сотрясались стены, вспархивали птицы с карниза и ругались матом соседи. Так, что пробивало.
– …Вы слушаете?
– Да, конечно, Таша. Рассказывай.
– Зимой он живет вон там, за печкой. Ходит по ночам, если не знать, то немножко страшно. А весной убегает в лес, до самых холодов. В этом году не вернулся еще. Я как раз жду.