Страница:
Кивнула, не стала переспрашивать: какое-то животное, наверное, не все ли мне равно, и незачем обижать ребенка, обнаруживая невнимание. Ташина комната была большая, просторная, как павильон на старой студии, и такая же пустая. Печка, лавка, сундук, пирамидка из трех подушек на лавке, льняные занавесочки и тюль на маленьком окне, почти не пропускающем света – золотые пылинки парят в узком квелом луче, – и две пестрые дорожки на полу, косым крестом от печки до сундука и от дверей к окну. Слишком много лишнего, невостребованного пространства – но все оно принадлежит ей одной, и это самое главное.
– А где твои игрушки?
Яркая, светоносная улыбка:
– Сейчас покажу.
Как легкий зверек, Таша прыгнула к сундуку, поколдовала над замком, откинула крышку. И принялась вынимать одну за другой, бережно, невесомо, все они лежали у нее в отдельных ячейках, переложенные чем-то желтым и мягким, вроде ваты или пакли, завернутые в тряпочки, которые она разворачивала осторожно, словно обезвреживала мины, установленные на бесценных произведениях искусства…
Что-то древнее, аутентичное, резное и расписное, ручной работы – я так думала. Какие у нее еще могли быть игрушки?
Не угадала.
Таша расставляла и рассаживала их даже не в ряд – причудливой шахматной цепочкой, исполненной тайного смысла. Голенастых барби с неродными головами и пучками кислотных синтетических волос. Аляповатых заводных черепах, лягушек и птиц с выломанными, по счастью, батарейками. Плюшевых зверей дикой расцветки и неопределимых биологических видов. Дешевые машинки, паровозики и кораблики мейд-ин-чайна. Разрозненные детали пластмассового конструктора, каждая в своем лоскутке. И так далее.
– Нравится?
Кивнула, сглатывая противный, как несъедобная слизь на языке, привкус откровенного вранья:
– Да. Кто их тебе подарил?
Она с готовностью, с ожидаемым удовольствием начала рассказывать. Вот эту барби – Отс, и мишку тоже Отс, а слоника прислали из города на праздник, а машинку – Мишка Каменок, он был хороший, не то что его братья, жалко, что уехал. Конструкторинки сама нашла возле каменковского дома, уже после, когда никого не осталось, вы никому не рассказывайте, а если вернутся и будут искать, я отдам. И черепашку Отс, но уже давно. Она раньше танцевала и пела песенку, а сейчас просто. Очень жалко, но все равно красиво.
– Красиво, – машинально повторила я.
А в общем-то оно же так и есть. Красота как безупречность, гармония, сад камней – в обычной жизни недостижима, и потому красотой чаще всего назначается то, что, наоборот, резко выпадает из привычного ряда, сверкает парадоксальной неожиданностью. Простейший прием, который сама же неоднократно пользовала, особенно в документалке, заказной, необязательной; но я же никогда не умела так, чтобы совсем уж спустя рукава, левой ногой, без единого гениального кадра – или косящего под таковой. Россыпь граненых гаек и болтов на снегу из «Профессионалов»: Пашка плевался тогда откровенной фальшивой постановочности кадра, а теперь его, по слухам, показывают первокурсникам в Стекляшке. Красота – это просто. Ее должно быть сразу видно, в упор, хлестким изумлением по глазам, а остальное не имеет значения.
Под конец Таша достала из сундука и пару совсем других игрушек, что-то деревянное, струганое, потемневшее и затертое временем. Бросила на ковровую дорожку небрежно, без уважения к возрасту, ручной уникальной работе и прочим нездешним предрассудкам. Китайские штамповки в ее мире ценились несравненно выше, и понятно почему. Небрежно, уже отвернувшись, захлопнула крышку сундука.
Я успела увидеть в последний момент, пока она падала, смыкалась, как лягушачья пасть, дождавшаяся мухи. Нет, разглядеть не успела. Но зацепилась, заподозрила, подалась вперед:
– Таша, открой.
– Что?
– Сундук. Открой, пожалуйста.
Она удивленно вскинула глаза, сидящая на корточках, сосредоточенная на прическе пергидрольной барби. Моя просьба была непонятна, потому что вылезала за горизонт новосозданного только что на ковровой дорожке ослепительного игрушечного мирка. Таше не хотелось отвлекаться.
– Если хочешь, я сама, сиди. Можно?
Пожала плечами, возвращаясь к игре. Я ступила вперед, подошла вплотную, нагнулась, пробуя подцепить крышку – наверное, нужно под другим углом, не с той стороны, тяжело-то как, – и наконец откинула, раскрыла, рывком преодолев сопротивление, будто створку гигантского моллюска с перерезанным мускулом внутри.
Внутри. Да.
Обратная сторона тяжелой крышки была забита фанерой, зернистой, вернее, волнисто-рельефной под слоем то ли пыли, то ли плесени или паутины – мутного сероватого налета, и его надо было срочно счистить, стереть, проявить наружу скрытое в нем, словно в необработанном камне. Провела размашисто раскрытой ладонью, тут же окрасившейся грязно-бурым, а затем, закатав к плечу рукав кольчатого свитера – всей рукой, предплечьем, собирая на себя паутину и пыль, ощущая кожей ту наждачно-пружинистую рябь, какую создают единственно мазки масляной краски, мелкие, частые, выпуклые, теснящиеся, наползающие один на другой.
Отступила на шаг.
Картина проявилась фрагментами, полосами, будто сквозь неровный клочковатый туман. Лес. Летний лес, зеленка, неблагодарная натура для съемок и для этюдов, наверное, тоже. Коричнево-оранжевые стволы, мельтешащие мазки листьев, от изжелта-салатового на солнце до черно-фиолетового в тени. Красочная неряшливость, какую часто позволяют себе художники, в ней с успехом получается много чего скрыть; у нас ту же роль играет рваный монтаж, клиповая стилистика, резкие перепады планов – а я вот никогда не пыталась, не пряталась, принципиально ставила на точность кадра, света, тени и линий… Осталось еще слишком много черной грибковой грязи вот тут, в углу, возле самых петель, и надо срочно, немедленно счистить.
Девочка Таша смотрела изумленно, опустив куклу. Как я усердно, явно решив протереть дыру насквозь, вожу кулаком по краю внутренней поверхности крышки.
Красная, в контраст к зелени, монограмма. Буква М из четырех условных перекрещенных шпаг – как в одной его любимой с детства книжке.
Михайль.
Яшмы бывают однотонные, полосчатые, ленточные, пятнистые, пестроцветные, пейзажные, рисунчатые – какие хочешь. И всегда непрозрачные. И никогда не знаешь заранее, что там скрыто внутри. Смотри, любуйся, их тут у меня много, изрядный кусок мира, могу поделиться с кем угодно, не жалко. Недорогой поделочный камень: в жизни, особенно такой, как была у нас с тобой, полно недорогого и поделочного – но ведь настоящее, но ведь прекрасно.
Да ну тебя, не торопись. Давай полетаем, поразглядываем как следует, люблю это место, а у тебя-то тем более должен быть профессиональный интерес, а? Ну да, там впереди еще много всякого-разного. Успеем; чего-чего, а уж времени теперь…
Глава третья
– А где твои игрушки?
Яркая, светоносная улыбка:
– Сейчас покажу.
Как легкий зверек, Таша прыгнула к сундуку, поколдовала над замком, откинула крышку. И принялась вынимать одну за другой, бережно, невесомо, все они лежали у нее в отдельных ячейках, переложенные чем-то желтым и мягким, вроде ваты или пакли, завернутые в тряпочки, которые она разворачивала осторожно, словно обезвреживала мины, установленные на бесценных произведениях искусства…
Что-то древнее, аутентичное, резное и расписное, ручной работы – я так думала. Какие у нее еще могли быть игрушки?
Не угадала.
Таша расставляла и рассаживала их даже не в ряд – причудливой шахматной цепочкой, исполненной тайного смысла. Голенастых барби с неродными головами и пучками кислотных синтетических волос. Аляповатых заводных черепах, лягушек и птиц с выломанными, по счастью, батарейками. Плюшевых зверей дикой расцветки и неопределимых биологических видов. Дешевые машинки, паровозики и кораблики мейд-ин-чайна. Разрозненные детали пластмассового конструктора, каждая в своем лоскутке. И так далее.
– Нравится?
Кивнула, сглатывая противный, как несъедобная слизь на языке, привкус откровенного вранья:
– Да. Кто их тебе подарил?
Она с готовностью, с ожидаемым удовольствием начала рассказывать. Вот эту барби – Отс, и мишку тоже Отс, а слоника прислали из города на праздник, а машинку – Мишка Каменок, он был хороший, не то что его братья, жалко, что уехал. Конструкторинки сама нашла возле каменковского дома, уже после, когда никого не осталось, вы никому не рассказывайте, а если вернутся и будут искать, я отдам. И черепашку Отс, но уже давно. Она раньше танцевала и пела песенку, а сейчас просто. Очень жалко, но все равно красиво.
– Красиво, – машинально повторила я.
А в общем-то оно же так и есть. Красота как безупречность, гармония, сад камней – в обычной жизни недостижима, и потому красотой чаще всего назначается то, что, наоборот, резко выпадает из привычного ряда, сверкает парадоксальной неожиданностью. Простейший прием, который сама же неоднократно пользовала, особенно в документалке, заказной, необязательной; но я же никогда не умела так, чтобы совсем уж спустя рукава, левой ногой, без единого гениального кадра – или косящего под таковой. Россыпь граненых гаек и болтов на снегу из «Профессионалов»: Пашка плевался тогда откровенной фальшивой постановочности кадра, а теперь его, по слухам, показывают первокурсникам в Стекляшке. Красота – это просто. Ее должно быть сразу видно, в упор, хлестким изумлением по глазам, а остальное не имеет значения.
Под конец Таша достала из сундука и пару совсем других игрушек, что-то деревянное, струганое, потемневшее и затертое временем. Бросила на ковровую дорожку небрежно, без уважения к возрасту, ручной уникальной работе и прочим нездешним предрассудкам. Китайские штамповки в ее мире ценились несравненно выше, и понятно почему. Небрежно, уже отвернувшись, захлопнула крышку сундука.
Я успела увидеть в последний момент, пока она падала, смыкалась, как лягушачья пасть, дождавшаяся мухи. Нет, разглядеть не успела. Но зацепилась, заподозрила, подалась вперед:
– Таша, открой.
– Что?
– Сундук. Открой, пожалуйста.
Она удивленно вскинула глаза, сидящая на корточках, сосредоточенная на прическе пергидрольной барби. Моя просьба была непонятна, потому что вылезала за горизонт новосозданного только что на ковровой дорожке ослепительного игрушечного мирка. Таше не хотелось отвлекаться.
– Если хочешь, я сама, сиди. Можно?
Пожала плечами, возвращаясь к игре. Я ступила вперед, подошла вплотную, нагнулась, пробуя подцепить крышку – наверное, нужно под другим углом, не с той стороны, тяжело-то как, – и наконец откинула, раскрыла, рывком преодолев сопротивление, будто створку гигантского моллюска с перерезанным мускулом внутри.
Внутри. Да.
Обратная сторона тяжелой крышки была забита фанерой, зернистой, вернее, волнисто-рельефной под слоем то ли пыли, то ли плесени или паутины – мутного сероватого налета, и его надо было срочно счистить, стереть, проявить наружу скрытое в нем, словно в необработанном камне. Провела размашисто раскрытой ладонью, тут же окрасившейся грязно-бурым, а затем, закатав к плечу рукав кольчатого свитера – всей рукой, предплечьем, собирая на себя паутину и пыль, ощущая кожей ту наждачно-пружинистую рябь, какую создают единственно мазки масляной краски, мелкие, частые, выпуклые, теснящиеся, наползающие один на другой.
Отступила на шаг.
Картина проявилась фрагментами, полосами, будто сквозь неровный клочковатый туман. Лес. Летний лес, зеленка, неблагодарная натура для съемок и для этюдов, наверное, тоже. Коричнево-оранжевые стволы, мельтешащие мазки листьев, от изжелта-салатового на солнце до черно-фиолетового в тени. Красочная неряшливость, какую часто позволяют себе художники, в ней с успехом получается много чего скрыть; у нас ту же роль играет рваный монтаж, клиповая стилистика, резкие перепады планов – а я вот никогда не пыталась, не пряталась, принципиально ставила на точность кадра, света, тени и линий… Осталось еще слишком много черной грибковой грязи вот тут, в углу, возле самых петель, и надо срочно, немедленно счистить.
Девочка Таша смотрела изумленно, опустив куклу. Как я усердно, явно решив протереть дыру насквозь, вожу кулаком по краю внутренней поверхности крышки.
Красная, в контраст к зелени, монограмма. Буква М из четырех условных перекрещенных шпаг – как в одной его любимой с детства книжке.
Михайль.
* * *
Значит, яшма. Кремнистая, осадочная или осадочно-метаморфическая порода, сложенная в основном тонко– и микрозернистым кварцем, иногда с долей скрытокристаллического халцедона, плюс второстепенные минералы, их долго перечислять, но от них как раз и зависит, какого она окажется цвета, какую прячет картину. Ну хорошо: могут быть включены оксиды и гидроксиды железа и марганца, эпидот, актинолит, хлорит, магнетит, пирит, щелочные амфиболы… нечего-нечего, сам просил. Иногда попадаются кремниевые скелеты радиолярий, морских одноклеточных водорослей, тоже красиво. Яшма – от слова «яспис» – пестрый, крапчатый камень.Яшмы бывают однотонные, полосчатые, ленточные, пятнистые, пестроцветные, пейзажные, рисунчатые – какие хочешь. И всегда непрозрачные. И никогда не знаешь заранее, что там скрыто внутри. Смотри, любуйся, их тут у меня много, изрядный кусок мира, могу поделиться с кем угодно, не жалко. Недорогой поделочный камень: в жизни, особенно такой, как была у нас с тобой, полно недорогого и поделочного – но ведь настоящее, но ведь прекрасно.
Да ну тебя, не торопись. Давай полетаем, поразглядываем как следует, люблю это место, а у тебя-то тем более должен быть профессиональный интерес, а? Ну да, там впереди еще много всякого-разного. Успеем; чего-чего, а уж времени теперь…
Глава третья
Сердолик
А вторую я нашла уже у себя в комнате. Не в сундуке, хотя именно с сундука я, конечно, и начала искать, – а за ставней, прислоненной к стене под углом, призванной не давать створке закрыться. Прикладное, полезное назначение для ни на что другое не годной доски. Угол между ней и краем окна представлял собой сплошную сероватую пряжу многослойной паутины.
Очистила. Да, Михайль. Но ничего особенного, проходной пейзажик, этюд, необязательный, неряшливый; Михайль умел гораздо лучше и всегда знал об этом. Ставня с опозданием, словно обдумав и решившись, начала закрываться с натужным скрипом, и я приперла ее снова, как было. Уже почти спокойно.
Там, у Таши, в ее непомерной детской с ковровыми дорожками крест-накрест и абсурдными пластиковыми сокровищами, я едва-едва удержалась – на самом краю, на изломе, на грани. Уже подплеснуло под горло, бросило в жар, закипело, забурлило раскаленной спиралью – как?!.. откуда?!! – а девчонка-идиотка молчала, вертя головой и глупо хлопая ягодными глазами, и не прекращала причесывать такую же глупую платиновую барби схватить, отбросить, встряхнуть, заорать на пределе звука: откуда это у вас?!!. когда он был здесь?!! – я была готова, честное слово. Но удержалась, сбежала оттуда, спотыкаясь на дорожках, сминая их складками и долго, едва не оторвав ручку, дергая не в ту сторону створку двери под взглядом потрясенной Таши. Пронеслась по инерции несколько метров, свернула, остановилась за углом, опершись ладонями на шершавую стену и хватая губами сырой и стылый воздух. И ничего: отпустило, устоялось, улеглось. Даже не пробило как следует. Даже из-за такого – уже не пробивает по-настоящему.
Этим летом у них тоже ведь жил художник. Они, наверное, то и дело останавливаются здесь, художники: прикормленное место, координаты которого циркулируют, передаются по цепочке внутри локального информационного поля, каковое создает вокруг себя каждый профессиональный цех. Пленэр на станции Поддубовая-5. Тихое место, хорошая натура, жилье недорого. Михайль никогда не рассказывал: за пределами цеха такие сведения попросту теряют значение и смысл. А теперь вот я здесь – и в этом тоже нет больше ни смысла, ни особого значения.
Развернула доску лицом, в таком положении она тоже неплохо держала ставню. Нормальные художники указывают на работах дату, хотя бы год – а он только рисовал свою пубертатную монограмму. Судя по слоям плесени и паутины, эти доски провалялись тут черт-те сколько, точнее не датируешь. Можно, конечно, расспросить Отса.
Надо расспросить Отса.
Я вышла из своей каморки в неожиданный, преждевременный сумрак: ноябрьский день всегда заканчивается раньше, чем как следует начнется, натурные съемки в ноябре – экстрим не для слабонервных. Поняла, что снова совсем не ориентируюсь здесь: уже расчерченная, размеченная, нанесенная на внутреннюю карту территория опять поплыла и растворилась, теряя очертания, возвращаясь в исходную терра инкогнита. Таша показывала мне флигель Отса, куда, кстати, нельзя идти без предупреждения – но толку, все равно не найти, независимо от того, был бы хозяин рад мне или нет. Естественнее и разумнее просто его позвать. Почти не повышая голоса (кричать было бы совсем уж причудливо), без направления, в сизую темень, в никуда:
– Отс.
Разумеется, никто не отозвался. Он реагирует, наверное, только на голос своей матери, или жены, или кто она ему, эта старуха. Кстати, когда мы с Ташей обходили поселение, Иллэ уже не было на крыльце, нигде ее не было. Неужели в ее корзине все-таки закончились орехи?
– Вам что-нибудь нужно, Марина?
Ну вот. Могла и не сомневаться.
– Да, Отс. Поговорить с вами. Видимо, я останусь тут на некоторое время, хотелось бы обсудить детали.
– Да, конечно. Идемте.
В мглистом сумраке Отс казался совершенно бесплотной тенью, и я даже никак не могла определить точно, с какой стороны от меня он движется длинными шелестящими шагами. Каждый раз заставали врасплох короткие прикосновения в плечо или спину, направляющие, куда идти. Взял бы уже за руку, было бы определеннее и проще. За лабиринтом по-прежнему незнакомой дороги я никак не успевала и вскоре перестала пытаться следить.
– Осторожнее, здесь крыльцо. Сейчас я включу свет.
Он исчез в ту самую секунду, когда я споткнулась, все-таки налетев на ступеньку, и чуть не клюнула носом, не ухватив никакой опоры в пустоте. И в тот же момент зажегся свет, высветив помещение впереди, как раковину, сквозь стеклянную дверь.
Сам Отс показался через пару мгновений из-за угла, электричество у него включалось где-то снаружи, наверняка одним общим рубильником на весь флигель. Взбежал на крыльцо, распахнул дверь:
– Входите, Марина.
Поднялась, мимолетно пощупав дверь: действительно, стекло, довольно тонкое и практически без рельефного рисунка. В короткой прихожей громоздились какие-то ящики, палки, корзины, стоял в углу серый мешок с длинным завернутым краем, беспорядочно толпились несколько пар обуви, лесной, залепленной грязью, листвой и хвоей. Заколебалась, разуваться ли, но Отс прошел в комнату так, и я вошла вслед за ним.
– Присаживайтесь.
У него тоже было просторно, хоть и чуть поменьше метражом, чем у Таши. Точно такие же дорожки по дощатому полу, полосами и зигзагами, контрастными под белым светом матового плафона. А по всему периметру комнаты стояли стеллажи, узкие, металлопластиковые, вплотную друг к другу, высотой до пятиметровых потолков, еще более парадоксальные, чем Ташины китайские игрушки; но теперь, после картин Михайля, меня тут уже ничто, наверное, не удивит. Все стеллажи были дробно и плотно, словно черепицей, испещрены ребрами пластиковых коробок с дисками. Кино, DVD. Один из них уже почему-то оказался у меня в руках, черт его знает, когда и как; повертела, прочла, поискала взглядом его родную свободную ячейку, вроде бы нашла, сунула, искоса глянула на Отса: кажется, не видел. Если все это дивидишки с фильмами, тут и мои наверняка есть, и все равно непонятно, когда человечество успело снять и оцифровать столько картин. Но, скорее всего, половина все-таки музыка. Надо будет потом спросить.
– Впечатляющая у вас коллекция.
– Неожиданная, вы хотели сказать.
– И то и другое.
– Почему вы до сих пор стоите? Садитесь, я вас слушаю.
Оглядевшись, я сообразила наконец, куда сесть; до сих пор низкая кушетка попадала на слепое пятно, в зону невидимости. Отс давно уже сидел напротив, прямой и бесстрастный, освещенный безжалостно и ярко: сколько же ему примерно лет? Вдруг показалось, вернее, предположилось, что узловатые продольные морщины на его щеках – на самом деле шрамы от ран или ожогов, похожие были у одного лесовика там, в горах… Интересно, может, и здесь «Морда» тоже есть? Был же потом, после всего, небольшой тираж на DVD.
Но пора уже что-то говорить.
– Мне понравилось у вас, Отс. Ваша девочка, Тарья, сказала, что вы сдаете жилье… по демократичной цене.
– Разумеется, это ведь очень скромное жилье.
– Меня оно устраивает. И сколько?..
Он назвал цену, нереальную, смешную, так запрашивают условную копейку за подаренный нож. Кивнула, не выказывая удивления, да и нечего тут выказывать, вынула из бумажника купюру – бокал вина в хорошем ресторане или полтора месяца в каморке, где придерживает ставню пропыленный этюд работы Михайля. Отс принял бумажку спокойным деловым жестом, спрятал в карман. Сделка совершена. Теперь можно просто поговорить.
– Вы часто принимаете постояльцев?
– Не слишком. Все-таки слишком отдаленное от цивилизации место, практически никакой инфраструктуры, – профессионально поставленные лекторские интонации в голосе. – Но случаются люди, которые ищут именно тишины и покоя.
– Писатели, художники?
Напряглась, как будто от его ответа зависело бог весть что.
– Да, художники приезжают регулярно. Здесь хороший пленэр.
А теперь просто назвать имя. Фамилию, которую припоминают теперь лишь в узкопрофессиональных кругах, да и то с трудом, хотя он был талантливее всех. Но всегда чуть-чуть недотягивал, промахивался на волос, отвлекался на ерунду, расслаблялся не вовремя, на мгновение разминался с удачей, и так каждый раз, из года в год, все время где-то рядом, вот-вот, руку протянуть до настоящего успеха. Точь-в-точь как я. И у нас были совершенно одинаковые глаза, все всегда удивлялись.
Его имя и вопросительный знак. А потом пауза, морщины на коричневом лбу и, наконец, ответный кивок: да, кажется, был и такой. Давно, лет десять назад. Может быть, Отс даже великодушно разрешит мне взять себе ту заросшую пылью картину, нужна она мне, черт возьми, два раза нужна – подпирать ставни!!!
– Марина, вы плохо себя чувствуете?
– Нет, спасибо, все хорошо, – и вправду схлынуло, спало, не захлестнуло. – Я еще хотела спросить вас, Отс… о той посылке. Где вы ее взяли?
– На станции.
– Но…
Он кивнул, понимающе улыбнулся – морщины на лице отреагировали неправильно, асимметрично, они и вправду скорее шрамы – и пояснил обстоятельно, будто отвечая на студенческий вопрос:
– Почтового отделения у нас на станции, конечно, нет. Когда вам понадобится что-нибудь кому-то отправить, придется выбираться в город. Но всю входящую корреспонденцию нам привозит два раза в неделю один из проходящих поездов, он останавливается на полминуты и отгружает почту, если таковая имеется. Я всегда отслеживаю, можете быть спокойны.
– То есть эту посылку тоже привезли на поезде, со всей почтой?
– Видимо, да. Я пришел на станцию немного позже, – Отс неопределенно пошевелил узкой жилистой кистью. – Другой почты сегодня не было. Но вообще система доставки у нас налажена, вы были правы, что дали вашим знакомым адрес заранее.
– Никому я его не давала.
Посмотрел без особого удивления или недоверия, как будто так и надо:
– Тогда я не знаю.
В его темном лице не отразилось ни проблеска интереса – что к очевидной несообразности и загадке, что к моим словам и вопросам, что ко мне самой. Мы договорились, я расплатилась, мне пора уходить. Встала, окинула напоследок длинным панорамным взглядом коллекцию по стенам. Ни на одной студии, где мне приходилось работать, ни в архивах или фильмотеках не видела ничего подобного. Интересно, он хотя бы смотрит их регулярно, свои бесчисленные диски?
– У вас тут есть DVD-плеер, Отс?
– Да, конечно, – он поднялся тоже, шагнул в сторону двери. – В соседней комнате. Вы можете иногда заходить ко мне, Марина, выбирать себе какой-нибудь фильм и смотреть. Мне кажется, вы должны ценить хорошее кино.
Усмехнулась:
– Мне тоже так кажется.
Нет, хороший мальчик, студент с параллельного отделения, Пашей зовут. Приходил к нам один раз, Мариша думала, что меня не будет дома. А так я бы и не узнала даже, она ведь ничего не рассказывает. Серьезный парень, взрослый, после армии, хочет стать кинооператором. У него мама имеет какое-то отношение к кино, я не совсем поняла, что именно за профессия, было неудобно переспрашивать… Выпили чаю, и Мариша сразу его куда-то утащила. Больше не приведет, наверное. Почему она все от меня прячет? Я же всегда… я бы поняла, разрешила бы, помогла, поддержала, и она знает. Почему?..
У них на курсе две девочки всего: Мариша и вторая странная такая, стриженая, на мальчика похожа, она гораздо старше, чуть ли не под тридцать. Там почти все старше, многие уже с каким-то нормальным человеческим образованием, я смотрела по журналу, когда ходила в институт, к их мастеру. Что она мне устроила тогда!.. Видишь, второе стекло так и не вставили с тех пор, а ведь зима скоро. Кричала, будто я вообще не должна там появляться, что я ее компрометирую и еще всякое, совсем уж невообразимый кошмар, но я привыкла, ты же знаешь. А мастер у них – кинорежиссер и артист, очень известный, забыла фамилию, но ты мне сейчас скажешь: отец мальчика-музыканта в сериале про Рыжую. Неужели не смотришь? Подожди, дай вспомню, он много где еще играл…
Мы с ним долго разговаривали про Маришу. Признался, что сразу хотел ее срезать, они вообще неохотно берут девочек на режиссуру, тем более сразу после школы. Училась бы теперь на филфаке… ладно, чего уж там. И до сих пор не уверен, правильно ли решил. Он вообще странно говорит, как бы недомолвками, закругленными, но неполными фразами, и голос такой актерский, поставленный, вкрадчивый. Интересный мужчина… да ну тебя, я про другое совсем. Мне не нужно, ты же знаешь. Сказал, что не уверен, есть ли у Мариши талант. Но у нее есть, говорит, что-то другое, более важное и редкое, чем талант, – подожди, как он сформулировал, – выход на другой уровень, кажется. Другое восприятие, мышление совсем другими категориями. Я не уверена, что правильно его поняла. Все время хотела спросить, не было ли с Маришей на занятиях… не пробивало ли ее там? Но тогда она точно бы не простила.
Понимаешь, она же не любит его, этого мальчика, Пашу. Сразу видно. Смотрит на него так равнодушно, спокойно, как на удобную мебель. Да нет, какие там друзья… Просто, наверное, у них там в институте считается, что обязательно нужен парень, ну, партнер. Это же не нормальный человеческий вуз, не филфак, а кино, богема. Хотя Марише всегда было абсолютно все равно, что где принято… нет, не понимаю. Смотрю, и боюсь, и ничего не могу поделать. Вот завтра она придет и скажет мне так запросто, будто про еду или погоду: мама, я беременна. Хотя нет, она не скажет, будет что-то решать сама. А? Ну да, молодец, напомнила. Но я-то решила по-другому…
Если она по-настоящему влюбится, я все-таки узнаю, наверное. Да нет, как я узнаю… Она же там и живет, на том своем другом уровне, в другом мире, совершенно другом. Подожди, который час?
Слушай, Мариша сейчас придет, и я тебя очень прошу: не смотри на нее, ни о чем не расспрашивай, поздоровайся, и все. И давай о чем-нибудь говорить, я не знаю, ну, о твоей работе, про Сашку твоего… Чтоб она не догадалась. Она совершенно не терпит, когда ее обсуждают.
Нет, это не смешно. Ты все равно не поймешь.
Жесткое, я всегда такие любила, достаточно просторное ложе, усеченный свет из окна, в упор глядящего в другое, наглухо запертое ставнями, беленый потолок над головой, здоровые древесные волокна дверного сруба напротив. Ничего неправильного и лишнего. Когда дневная жизнь приходит конкурировать со сном, она должна быть именно такой – лаконичной, стройной, упорядоченной. Ничего такого, из-за чего мучительно не хотелось бы вставать.
Раньше он присутствовал практически всегда, этот короткий, но невыносимый момент преодоления, концентрации силы в пучок, направленный против всего и всех. Момент, тем более противоестественный и жгучий, если ты просыпаешься не одна: по крайней мере у меня всегда было именно так.
Легким движением села на низкой лежанке, прогнулась, сцепив пальцы за спиной: гибкость позвоночника внушает уверенность в чем угодно. Нашарила щетку на сундуке, несколько раз провела по чернобурой гриве, бросила обратно, подцепила джинсы и свитер. Конечно, неудобно, когда для приведения себя в порядок нужно сразу выходить на улицу, но даже в этом присутствовал отдельный смысл, правильный, тонизирующий; да, собственно, никогда я не зависела напрямую от бытовых удобств. Может быть, ближе к зиме оно станет ощутимее, но до зимы надо еще дожить.
Распахнутая дверь, язык студеного воздуха врывается внутрь. Короткая дорога напрямик к умывальнику, всего несколько шагов среди бревенчатых стен и беспорядочной утвари – а казалось… Здешняя территория как-то сразу, в одночасье, сделалась компактной, небольшой, простой и понятной во всех направлениях. В деревянном сердечке уборной дрожала паутина в капельках росы, покачивался в центре маленький черный паучок. Я представила себе вопль, к примеру, Таньки Самсоновой, окажись она тут, на моем месте, – и звонко, без напряжения и надрыва, расхохоталась вслух.
Вернулась мокрая, забыла прихватить с собой полотенце, пронизанная холодом, преувеличенно, наркотически бодрая. И тут же увидела письмо.
Письмо лежало на подоконнике, между распахнутых для проветривания створок и ставен. Уголок прямоугольного конверта чуть нависал над полом и подрагивал на сквозняке. Я закрыла дверь, и письмо спланировало на пол, пришлось наклоняться поднимать.
Запечатанный конверт старого образца, с картинкой. Почтовый штемпель. Адрес: область, район, станция Поддубовая-5. И мое имя полностью, кто бы сомневался. Все это было отпечатано, и не на компьютере даже – на пишущей машинке, светлые буковки старательно втискивались в типографские строчки на конверте.
Повертела его в руках, присматриваясь, нелепо, как если бы надеялась найти какие-то улики, отпечатки пальцев, что ли. Задела локтем край ставни, она со скрипом начала закрываться, и кусок фанеры, закрашенный мелкими мазками масла и подписанный монограммой «М», с глухим хлопком свалился мне под ноги.
А я уже разорвала край конверта грубыми бумажными волнами. Уже вытянула, торопясь, дергая и сминая, лист бумаги, сложенный вдвое, с подогнутой полоской поперек – стандартный формат А4, исписанный дробно с обеих сторон. И уже узнала почерк.
Выскочила на порог, окатившись сквозняком, как холодным душем:
– Отс!!!
Переждала, прислушиваясь: сейчас появится, мы уже пробовали, всегда он является на зов, словно дух на спиритическом сеансе. Тем более что он точно где-то недалеко, успел же занести письмо в комнату, пока я ходила умываться. Сейчас и спросим у него, откуда. Сомнительно, чтобы на станции и по ночам сгружал почту проходящий поезд.
Пробирал утренний холод, острый и влажный, как лезвие, проникал под кольчужные рукава, с непривычки подмоченные под умывальником. А может быть, и не утренний, просто позднеосенний, за ночь резко похолодало, обычное дело в ноябре. Отс все не приходил, да и нету здесь поблизости никакого Отса, никого здесь нет – уж мне-то всегда хватало рецепторов, позвоночной чувствительности, чтобы определить наличие кого-либо в радиусе, и довольно большом. Письмо лежало на подоконнике, теоретически его могли положить туда и с другой стороны, через окно. И даже дотянуться из окна напротив: кто там живет?
Очистила. Да, Михайль. Но ничего особенного, проходной пейзажик, этюд, необязательный, неряшливый; Михайль умел гораздо лучше и всегда знал об этом. Ставня с опозданием, словно обдумав и решившись, начала закрываться с натужным скрипом, и я приперла ее снова, как было. Уже почти спокойно.
Там, у Таши, в ее непомерной детской с ковровыми дорожками крест-накрест и абсурдными пластиковыми сокровищами, я едва-едва удержалась – на самом краю, на изломе, на грани. Уже подплеснуло под горло, бросило в жар, закипело, забурлило раскаленной спиралью – как?!.. откуда?!! – а девчонка-идиотка молчала, вертя головой и глупо хлопая ягодными глазами, и не прекращала причесывать такую же глупую платиновую барби схватить, отбросить, встряхнуть, заорать на пределе звука: откуда это у вас?!!. когда он был здесь?!! – я была готова, честное слово. Но удержалась, сбежала оттуда, спотыкаясь на дорожках, сминая их складками и долго, едва не оторвав ручку, дергая не в ту сторону створку двери под взглядом потрясенной Таши. Пронеслась по инерции несколько метров, свернула, остановилась за углом, опершись ладонями на шершавую стену и хватая губами сырой и стылый воздух. И ничего: отпустило, устоялось, улеглось. Даже не пробило как следует. Даже из-за такого – уже не пробивает по-настоящему.
Этим летом у них тоже ведь жил художник. Они, наверное, то и дело останавливаются здесь, художники: прикормленное место, координаты которого циркулируют, передаются по цепочке внутри локального информационного поля, каковое создает вокруг себя каждый профессиональный цех. Пленэр на станции Поддубовая-5. Тихое место, хорошая натура, жилье недорого. Михайль никогда не рассказывал: за пределами цеха такие сведения попросту теряют значение и смысл. А теперь вот я здесь – и в этом тоже нет больше ни смысла, ни особого значения.
Развернула доску лицом, в таком положении она тоже неплохо держала ставню. Нормальные художники указывают на работах дату, хотя бы год – а он только рисовал свою пубертатную монограмму. Судя по слоям плесени и паутины, эти доски провалялись тут черт-те сколько, точнее не датируешь. Можно, конечно, расспросить Отса.
Надо расспросить Отса.
Я вышла из своей каморки в неожиданный, преждевременный сумрак: ноябрьский день всегда заканчивается раньше, чем как следует начнется, натурные съемки в ноябре – экстрим не для слабонервных. Поняла, что снова совсем не ориентируюсь здесь: уже расчерченная, размеченная, нанесенная на внутреннюю карту территория опять поплыла и растворилась, теряя очертания, возвращаясь в исходную терра инкогнита. Таша показывала мне флигель Отса, куда, кстати, нельзя идти без предупреждения – но толку, все равно не найти, независимо от того, был бы хозяин рад мне или нет. Естественнее и разумнее просто его позвать. Почти не повышая голоса (кричать было бы совсем уж причудливо), без направления, в сизую темень, в никуда:
– Отс.
Разумеется, никто не отозвался. Он реагирует, наверное, только на голос своей матери, или жены, или кто она ему, эта старуха. Кстати, когда мы с Ташей обходили поселение, Иллэ уже не было на крыльце, нигде ее не было. Неужели в ее корзине все-таки закончились орехи?
– Вам что-нибудь нужно, Марина?
Ну вот. Могла и не сомневаться.
– Да, Отс. Поговорить с вами. Видимо, я останусь тут на некоторое время, хотелось бы обсудить детали.
– Да, конечно. Идемте.
В мглистом сумраке Отс казался совершенно бесплотной тенью, и я даже никак не могла определить точно, с какой стороны от меня он движется длинными шелестящими шагами. Каждый раз заставали врасплох короткие прикосновения в плечо или спину, направляющие, куда идти. Взял бы уже за руку, было бы определеннее и проще. За лабиринтом по-прежнему незнакомой дороги я никак не успевала и вскоре перестала пытаться следить.
– Осторожнее, здесь крыльцо. Сейчас я включу свет.
Он исчез в ту самую секунду, когда я споткнулась, все-таки налетев на ступеньку, и чуть не клюнула носом, не ухватив никакой опоры в пустоте. И в тот же момент зажегся свет, высветив помещение впереди, как раковину, сквозь стеклянную дверь.
Сам Отс показался через пару мгновений из-за угла, электричество у него включалось где-то снаружи, наверняка одним общим рубильником на весь флигель. Взбежал на крыльцо, распахнул дверь:
– Входите, Марина.
Поднялась, мимолетно пощупав дверь: действительно, стекло, довольно тонкое и практически без рельефного рисунка. В короткой прихожей громоздились какие-то ящики, палки, корзины, стоял в углу серый мешок с длинным завернутым краем, беспорядочно толпились несколько пар обуви, лесной, залепленной грязью, листвой и хвоей. Заколебалась, разуваться ли, но Отс прошел в комнату так, и я вошла вслед за ним.
– Присаживайтесь.
У него тоже было просторно, хоть и чуть поменьше метражом, чем у Таши. Точно такие же дорожки по дощатому полу, полосами и зигзагами, контрастными под белым светом матового плафона. А по всему периметру комнаты стояли стеллажи, узкие, металлопластиковые, вплотную друг к другу, высотой до пятиметровых потолков, еще более парадоксальные, чем Ташины китайские игрушки; но теперь, после картин Михайля, меня тут уже ничто, наверное, не удивит. Все стеллажи были дробно и плотно, словно черепицей, испещрены ребрами пластиковых коробок с дисками. Кино, DVD. Один из них уже почему-то оказался у меня в руках, черт его знает, когда и как; повертела, прочла, поискала взглядом его родную свободную ячейку, вроде бы нашла, сунула, искоса глянула на Отса: кажется, не видел. Если все это дивидишки с фильмами, тут и мои наверняка есть, и все равно непонятно, когда человечество успело снять и оцифровать столько картин. Но, скорее всего, половина все-таки музыка. Надо будет потом спросить.
– Впечатляющая у вас коллекция.
– Неожиданная, вы хотели сказать.
– И то и другое.
– Почему вы до сих пор стоите? Садитесь, я вас слушаю.
Оглядевшись, я сообразила наконец, куда сесть; до сих пор низкая кушетка попадала на слепое пятно, в зону невидимости. Отс давно уже сидел напротив, прямой и бесстрастный, освещенный безжалостно и ярко: сколько же ему примерно лет? Вдруг показалось, вернее, предположилось, что узловатые продольные морщины на его щеках – на самом деле шрамы от ран или ожогов, похожие были у одного лесовика там, в горах… Интересно, может, и здесь «Морда» тоже есть? Был же потом, после всего, небольшой тираж на DVD.
Но пора уже что-то говорить.
– Мне понравилось у вас, Отс. Ваша девочка, Тарья, сказала, что вы сдаете жилье… по демократичной цене.
– Разумеется, это ведь очень скромное жилье.
– Меня оно устраивает. И сколько?..
Он назвал цену, нереальную, смешную, так запрашивают условную копейку за подаренный нож. Кивнула, не выказывая удивления, да и нечего тут выказывать, вынула из бумажника купюру – бокал вина в хорошем ресторане или полтора месяца в каморке, где придерживает ставню пропыленный этюд работы Михайля. Отс принял бумажку спокойным деловым жестом, спрятал в карман. Сделка совершена. Теперь можно просто поговорить.
– Вы часто принимаете постояльцев?
– Не слишком. Все-таки слишком отдаленное от цивилизации место, практически никакой инфраструктуры, – профессионально поставленные лекторские интонации в голосе. – Но случаются люди, которые ищут именно тишины и покоя.
– Писатели, художники?
Напряглась, как будто от его ответа зависело бог весть что.
– Да, художники приезжают регулярно. Здесь хороший пленэр.
А теперь просто назвать имя. Фамилию, которую припоминают теперь лишь в узкопрофессиональных кругах, да и то с трудом, хотя он был талантливее всех. Но всегда чуть-чуть недотягивал, промахивался на волос, отвлекался на ерунду, расслаблялся не вовремя, на мгновение разминался с удачей, и так каждый раз, из года в год, все время где-то рядом, вот-вот, руку протянуть до настоящего успеха. Точь-в-точь как я. И у нас были совершенно одинаковые глаза, все всегда удивлялись.
Его имя и вопросительный знак. А потом пауза, морщины на коричневом лбу и, наконец, ответный кивок: да, кажется, был и такой. Давно, лет десять назад. Может быть, Отс даже великодушно разрешит мне взять себе ту заросшую пылью картину, нужна она мне, черт возьми, два раза нужна – подпирать ставни!!!
– Марина, вы плохо себя чувствуете?
– Нет, спасибо, все хорошо, – и вправду схлынуло, спало, не захлестнуло. – Я еще хотела спросить вас, Отс… о той посылке. Где вы ее взяли?
– На станции.
– Но…
Он кивнул, понимающе улыбнулся – морщины на лице отреагировали неправильно, асимметрично, они и вправду скорее шрамы – и пояснил обстоятельно, будто отвечая на студенческий вопрос:
– Почтового отделения у нас на станции, конечно, нет. Когда вам понадобится что-нибудь кому-то отправить, придется выбираться в город. Но всю входящую корреспонденцию нам привозит два раза в неделю один из проходящих поездов, он останавливается на полминуты и отгружает почту, если таковая имеется. Я всегда отслеживаю, можете быть спокойны.
– То есть эту посылку тоже привезли на поезде, со всей почтой?
– Видимо, да. Я пришел на станцию немного позже, – Отс неопределенно пошевелил узкой жилистой кистью. – Другой почты сегодня не было. Но вообще система доставки у нас налажена, вы были правы, что дали вашим знакомым адрес заранее.
– Никому я его не давала.
Посмотрел без особого удивления или недоверия, как будто так и надо:
– Тогда я не знаю.
В его темном лице не отразилось ни проблеска интереса – что к очевидной несообразности и загадке, что к моим словам и вопросам, что ко мне самой. Мы договорились, я расплатилась, мне пора уходить. Встала, окинула напоследок длинным панорамным взглядом коллекцию по стенам. Ни на одной студии, где мне приходилось работать, ни в архивах или фильмотеках не видела ничего подобного. Интересно, он хотя бы смотрит их регулярно, свои бесчисленные диски?
– У вас тут есть DVD-плеер, Отс?
– Да, конечно, – он поднялся тоже, шагнул в сторону двери. – В соседней комнате. Вы можете иногда заходить ко мне, Марина, выбирать себе какой-нибудь фильм и смотреть. Мне кажется, вы должны ценить хорошее кино.
Усмехнулась:
– Мне тоже так кажется.
* * *
Я боюсь, что они уже… ну, ты понимаешь. Что она с ним спит.Нет, хороший мальчик, студент с параллельного отделения, Пашей зовут. Приходил к нам один раз, Мариша думала, что меня не будет дома. А так я бы и не узнала даже, она ведь ничего не рассказывает. Серьезный парень, взрослый, после армии, хочет стать кинооператором. У него мама имеет какое-то отношение к кино, я не совсем поняла, что именно за профессия, было неудобно переспрашивать… Выпили чаю, и Мариша сразу его куда-то утащила. Больше не приведет, наверное. Почему она все от меня прячет? Я же всегда… я бы поняла, разрешила бы, помогла, поддержала, и она знает. Почему?..
У них на курсе две девочки всего: Мариша и вторая странная такая, стриженая, на мальчика похожа, она гораздо старше, чуть ли не под тридцать. Там почти все старше, многие уже с каким-то нормальным человеческим образованием, я смотрела по журналу, когда ходила в институт, к их мастеру. Что она мне устроила тогда!.. Видишь, второе стекло так и не вставили с тех пор, а ведь зима скоро. Кричала, будто я вообще не должна там появляться, что я ее компрометирую и еще всякое, совсем уж невообразимый кошмар, но я привыкла, ты же знаешь. А мастер у них – кинорежиссер и артист, очень известный, забыла фамилию, но ты мне сейчас скажешь: отец мальчика-музыканта в сериале про Рыжую. Неужели не смотришь? Подожди, дай вспомню, он много где еще играл…
Мы с ним долго разговаривали про Маришу. Признался, что сразу хотел ее срезать, они вообще неохотно берут девочек на режиссуру, тем более сразу после школы. Училась бы теперь на филфаке… ладно, чего уж там. И до сих пор не уверен, правильно ли решил. Он вообще странно говорит, как бы недомолвками, закругленными, но неполными фразами, и голос такой актерский, поставленный, вкрадчивый. Интересный мужчина… да ну тебя, я про другое совсем. Мне не нужно, ты же знаешь. Сказал, что не уверен, есть ли у Мариши талант. Но у нее есть, говорит, что-то другое, более важное и редкое, чем талант, – подожди, как он сформулировал, – выход на другой уровень, кажется. Другое восприятие, мышление совсем другими категориями. Я не уверена, что правильно его поняла. Все время хотела спросить, не было ли с Маришей на занятиях… не пробивало ли ее там? Но тогда она точно бы не простила.
Понимаешь, она же не любит его, этого мальчика, Пашу. Сразу видно. Смотрит на него так равнодушно, спокойно, как на удобную мебель. Да нет, какие там друзья… Просто, наверное, у них там в институте считается, что обязательно нужен парень, ну, партнер. Это же не нормальный человеческий вуз, не филфак, а кино, богема. Хотя Марише всегда было абсолютно все равно, что где принято… нет, не понимаю. Смотрю, и боюсь, и ничего не могу поделать. Вот завтра она придет и скажет мне так запросто, будто про еду или погоду: мама, я беременна. Хотя нет, она не скажет, будет что-то решать сама. А? Ну да, молодец, напомнила. Но я-то решила по-другому…
Если она по-настоящему влюбится, я все-таки узнаю, наверное. Да нет, как я узнаю… Она же там и живет, на том своем другом уровне, в другом мире, совершенно другом. Подожди, который час?
Слушай, Мариша сейчас придет, и я тебя очень прошу: не смотри на нее, ни о чем не расспрашивай, поздоровайся, и все. И давай о чем-нибудь говорить, я не знаю, ну, о твоей работе, про Сашку твоего… Чтоб она не догадалась. Она совершенно не терпит, когда ее обсуждают.
Нет, это не смешно. Ты все равно не поймешь.
* * *
Мне понравилось просыпаться здесь.Жесткое, я всегда такие любила, достаточно просторное ложе, усеченный свет из окна, в упор глядящего в другое, наглухо запертое ставнями, беленый потолок над головой, здоровые древесные волокна дверного сруба напротив. Ничего неправильного и лишнего. Когда дневная жизнь приходит конкурировать со сном, она должна быть именно такой – лаконичной, стройной, упорядоченной. Ничего такого, из-за чего мучительно не хотелось бы вставать.
Раньше он присутствовал практически всегда, этот короткий, но невыносимый момент преодоления, концентрации силы в пучок, направленный против всего и всех. Момент, тем более противоестественный и жгучий, если ты просыпаешься не одна: по крайней мере у меня всегда было именно так.
Легким движением села на низкой лежанке, прогнулась, сцепив пальцы за спиной: гибкость позвоночника внушает уверенность в чем угодно. Нашарила щетку на сундуке, несколько раз провела по чернобурой гриве, бросила обратно, подцепила джинсы и свитер. Конечно, неудобно, когда для приведения себя в порядок нужно сразу выходить на улицу, но даже в этом присутствовал отдельный смысл, правильный, тонизирующий; да, собственно, никогда я не зависела напрямую от бытовых удобств. Может быть, ближе к зиме оно станет ощутимее, но до зимы надо еще дожить.
Распахнутая дверь, язык студеного воздуха врывается внутрь. Короткая дорога напрямик к умывальнику, всего несколько шагов среди бревенчатых стен и беспорядочной утвари – а казалось… Здешняя территория как-то сразу, в одночасье, сделалась компактной, небольшой, простой и понятной во всех направлениях. В деревянном сердечке уборной дрожала паутина в капельках росы, покачивался в центре маленький черный паучок. Я представила себе вопль, к примеру, Таньки Самсоновой, окажись она тут, на моем месте, – и звонко, без напряжения и надрыва, расхохоталась вслух.
Вернулась мокрая, забыла прихватить с собой полотенце, пронизанная холодом, преувеличенно, наркотически бодрая. И тут же увидела письмо.
Письмо лежало на подоконнике, между распахнутых для проветривания створок и ставен. Уголок прямоугольного конверта чуть нависал над полом и подрагивал на сквозняке. Я закрыла дверь, и письмо спланировало на пол, пришлось наклоняться поднимать.
Запечатанный конверт старого образца, с картинкой. Почтовый штемпель. Адрес: область, район, станция Поддубовая-5. И мое имя полностью, кто бы сомневался. Все это было отпечатано, и не на компьютере даже – на пишущей машинке, светлые буковки старательно втискивались в типографские строчки на конверте.
Повертела его в руках, присматриваясь, нелепо, как если бы надеялась найти какие-то улики, отпечатки пальцев, что ли. Задела локтем край ставни, она со скрипом начала закрываться, и кусок фанеры, закрашенный мелкими мазками масла и подписанный монограммой «М», с глухим хлопком свалился мне под ноги.
А я уже разорвала край конверта грубыми бумажными волнами. Уже вытянула, торопясь, дергая и сминая, лист бумаги, сложенный вдвое, с подогнутой полоской поперек – стандартный формат А4, исписанный дробно с обеих сторон. И уже узнала почерк.
Выскочила на порог, окатившись сквозняком, как холодным душем:
– Отс!!!
Переждала, прислушиваясь: сейчас появится, мы уже пробовали, всегда он является на зов, словно дух на спиритическом сеансе. Тем более что он точно где-то недалеко, успел же занести письмо в комнату, пока я ходила умываться. Сейчас и спросим у него, откуда. Сомнительно, чтобы на станции и по ночам сгружал почту проходящий поезд.
Пробирал утренний холод, острый и влажный, как лезвие, проникал под кольчужные рукава, с непривычки подмоченные под умывальником. А может быть, и не утренний, просто позднеосенний, за ночь резко похолодало, обычное дело в ноябре. Отс все не приходил, да и нету здесь поблизости никакого Отса, никого здесь нет – уж мне-то всегда хватало рецепторов, позвоночной чувствительности, чтобы определить наличие кого-либо в радиусе, и довольно большом. Письмо лежало на подоконнике, теоретически его могли положить туда и с другой стороны, через окно. И даже дотянуться из окна напротив: кто там живет?