Страница:
– И что? – спросила она.
– «De nihilo nihil jit»[6]. Лукреций. А у тебя, тебе что досталось?
– «Мир тесен, а ум просторен. Мысли легко уживаются друг с другом, но вещи в пространстве сталкиваются болезненно».
– Автор?
– Фридрих Шиллер.
Я разнервничалась. Аба, сейчас это стало ясно, просто действовала мне на нервы. Меня раздражала в ней смесь деланой скромности и интеллектуальной претенциозности. Зубрила!
– Давай дойдем до городского пляжа. Так хочется увидеть море, – выдавила я из себя.
– «Varietas delectat»![7] – сказала она бодро и тут же встала из-за стола.
Вход на городской пляж я тоже не узнала. Некогда большое сооружение, сквозь которое нужно было пройти, чтобы попасть на берег, растаяло, как мороженое. На каменной площадке, от которой начиналась лестница вниз, был обозначен год – «1926».
– В тот год родилась моя мама.
– Знаю, – сказала она.
«Смотри-ка, ты и это знаешь!» – фыркнула я про себя и почувствовала, как меня захлестывает волна жалости и одновременно отчаяния. Мы прошли мимо ряда кабинок и оказались на пляже. Песчаный берег, раньше казавшийся мне бесконечным, теперь на скорую руку был заставлен ветхими тентами и пластиковыми лежаками. Все было беспорядочно навалено и казалось кучами мусора, выброшенного на берег морскими волнами. Пляж выглядел как декорации для съемок фильма, действие которого происходит в бразильской фавеле. Кроме нас и какого-то старого рыбака, никого не было. Море и небо сливались в одно пятно темно-синего цвета. На морском горизонте, маленькие, как детские игрушки, неподвижно стояли два танкера. Небо резко рассекали нервные чайки.
Весь пейзаж искрился от сдерживаемого напряжения. Пока я взглядом искала хоть какую-нибудь утешительную деталь, Аба, которая сберегла купленный для фотосъемки чевап, кормила им бродячую собаку.
Вдруг поднялся сильный ветер, и небо еще больше помрачнело. Мы поспешили поймать такси. Как только мы уселись в машину, по стеклам забарабанили крупные капли дождя. Через помутневшее стекло в мое поле зрения, как упорный мистический сигнал, постоянно попадала огромная реклама «BULGARIAN PROPERTY DREAM». «Этот город был не моей собственностью, – думала я, – а маминой». Собственность эту она точно так же, как и бабушкину могилу, уступила другим людям. Здесь не было ничего, что принадлежало бы ей, кроме воспоминаний, да и они с годами поблекли. «Почему же тогда отчаяние поднималось во мне и переполняло меня, как пивная пена кружку», – спрашивала я себя. Неужели потому, что я взяла на себя роль маминого бедела?
– Прошу тебя, спустись к администратору и попроси дополнительные одеяла. И пусть, наконец, включат отопление!
Аба решила включить отопление сама. Она долго возилась возле прикрепленного к стене обогревателя, но безуспешно. Потом обыскала каждый закуток комнаты в надежде найти одеяла. Накинула на меня свое. Не помогло – меня по-прежнему трясло. Я была уверена, что она всеми способами старается оттянуть встречу с персоналом отеля – это был рефлекс, оставшийся от времен коммунизма, страх, что тебя могут обхамить, унизить. Именно поэтому она вернулась с выражением ликования на лице. Ее никто не оскорбил, более того, она пришла с победой: в руках у нее было два шерстяных одеяла, а следом вошел парень, который успешно включил обогреватель.
– Ну как, теперь лучше? – спросила она важно.
Очень скоро из обогревателя подул горячий воздух, и я, ворча, что завтра первым же доступным транспортным средством покину этот враждебный, дождливый город, погрузилась в сон.
Проснувшись, я увидела Абу, которая сидела перед зеркалом и втирала в волосы крем. За окном все еще бесчинствовал ветер, но дождь прекратился.
– Аба?
– Да?
– Лили Иванова еще жива?
– О, да. А почему ты спросила?
– Да так, – пробормотала я.
– И как только ты ее вспомнила?
– Когда я была девочкой, она была главной болгарской поп-звездой.
Я приподнялась. В комнате было жарко, как в парной. На столике перед Абой стояла куча флакончиков, тюбиков и баночек с кремами.
– Что это ты делаешь?
– В последнее время у меня начали падать волосы.
– Что значит «начали падать волосы»?
– Буквально, просто выпадают.
– Мне кажется, у тебя их вполне достаточно.
– Нет, раньше они были гораздо гуще.
– А к врачу ты ходила?
– Ну что мне врач скажет?! Они просто выпадают. Я втираю в голову кремы и пью витамины В и Е.
– Такие вещи бывают в результате стресса. Но все поправится, я уверена. Лысеют только старые женщины.
– Я старая женщина.
– Ты еще грудной ребенок.
– Грудные дети – это старые женщины.
– Ок, ты лысый грудной ребенок. Разве что-то может быть красивее?
– Может.
– Что?
– Грудной ребенок с длинными косичками.
Безусловно, она была способна на хорошую шутку, когда ей этого хотелось. Я взглянула на часы. Половина девятого. Я спросила себя, как убить вечер. Поднялась с кровати и посмотрела в окно. Нечего и думать, чтобы выйти. Если только сделать над собой усилие и быстро проскользнуть в ресторан за углом.
– Неужели завтра мы действительно возвращаемся? – спросила она, пока мы блуждали глазами по меню. Опять она меня давит этим своим множественным числом.
– Мне нет никакого смысла оставаться здесь, – ответила я, подчеркнуто воспользовавшись единственным числом. – Да еще в такую погоду.
– Может, завтра выглянет солнце.
– Непохоже, что завтра выглянет солнце.
На голову Аба надела черную вязаную шапку, скрывающую намазанные кремом волосы. Когда она ненадолго сняла очки, я заметила, что у нее почти сросшиеся брови. На ее шее было украшение – кожаный шнурок, на котором висел круглый серый камешек.
– Это что такое? – спросила я.
– Ничего. Просто нашла камень с дыркой и сделала из него медальон.
Мы заказали маленькие горячие питы с сыром и медом, баранью похлебку в горшочках и овечий сыр фета, запеченный в фольге. На улице бесновалась буря, в ресторане было тепло, и мое твердое решение уехать как можно скорее начало подтаивать, особенно при мысли, что завтра придется целых восемь часов тащиться в автобусе.
– Аба, у тебя дружок есть?
Я опять прилагала усилия, чтобы поддержать разговор. Такие вопросы задают детям глупые взрослые. При этом я еще употребила слово «gadže» – старый сленг, который был в обороте в мои подростковые годы.
Аба улыбнулась.
– Что, «gadže» больше не употребляют?!
– Нет, нет, так до сих пор говорят.
– Ну а у тебя этот «gadže» есть?
– Можно я расскажу тебе притчу?
– Ты имеешь в виду притчу в буквальном смысле слова?
– Ага.
– Можно.
– В одной русской сказке Царь-девица и Иван, купеческий сын, влюбляются друг в друга.
– Царь-девица?!
– Да, именно так ее и звали, Царь-девица. Но всякий раз, когда они должны были встретиться, Иван засыпал как убитый и пропускал свидание. Дело в том, что у Ивана была злая и ревнивая мачеха. Она знала один трюк: когда она втыкала иголку в какую-нибудь одежду Ивана, он тут же засыпал. Царь-девица терпела, терпела, а потом разозлилась и отправилась обратно, в свое царство. А ее царство было за семью горами, за семью долами и…
– За семью морями!
– Иван пустился за ней в погоню, проделал весь этот путь и добрался до девушки. До девушки, но не до ее сердца. А чтобы завоевать ее сердце, Ивану нужно переплыть море. На другом берегу моря растет дуб, на дубе находится сундук, в сундуке заяц, в зайце утка, в утке яйцо. В яйце спрятана любовь Царь-девицы.
– А дальше?
– А дальше вот что. Девица должна съесть яйцо. И когда она его съест, в ее сердце возродится любовь к Ивану.
– И она съела яйцо?
– Да. Правда, в результате обмана.
– Господи Иисусе! Это же надо, переплыть море, потом залезть на дерево. А тут яйцо! Наверняка еще и вкрутую? Фу!
– Точно. В том-то и дело, – сказала Аба шутливо.
– Теперь мне понятно, чему учит твой фольклор!
– Чему?
– Высоким критериям!
Мы расхохотались. Мне понравилось, в какой упаковке она подала свой ответ. В первый раз наш разговор тек непринужденно, и сейчас вся ситуация окрасилась в румяные тона школьной загородной экскурсии. Может быть, этому способствовал и неожиданный метеорологический «setting»[8], буря. Возможно, на самом деле не она, а я с самого начала была в напряжении, стараясь все втиснуть в правила «жанра», который сама себе задала заранее, тем самым вынуждая ее приспосабливаться. Боже, она ведь такая молодая! Я попыталась примерить на себя ее роль: да, девочка все время приспосабливалась ко мне и, честно говоря, справлялась с ситуацией стилистически более совершенно, чем я. Девочки-школьницы на экскурсии, почему нет: в конце концов, когда у меня в последний раз была возможность так себя вести?! Может быть, стоит остаться еще на один день, уехать послезавтра? Все равно до начала «Золотых перьев Балкан» в Софии есть еще несколько дней.
– Вот так. Значит, завтра наш роман закончится, – сказала она с легкой иронией.
Фраза звякнула, как разбившийся стакан. Она сказала по-болгарски «našijat s tebe roman». Так же можно сказать и по-русски. Слово «roman» имеет и в том, и в другом языке два значения: роман как литературный жанр и как любовная связь, любовное приключение. Фраза «иметь с кем-то роман» в этом конкретном случае означала бы иметь интимную связь, быть влюбленным. С ее стороны это выглядело неловко, она, жонглируя словами, хотела иронически использовать оба значения, а может быть, кто знает, просто пыталась сказать что-нибудь смешное. Все это я могла бы понять, и мне не мешала игра значений. Но что-то другое царапнуло мой слух. Тон. Динь-динь-динь – дон! Этот тон.
Так звучала жажда. Я узнала этот вид жажды. Это была жажда приязни, которая как магнитом притягивалась к другой точно такой же жажде приязни и питалась ею; жажда внимания, которая привлекала к себе точно такую же жажду внимания; слепая жажда, которая хотела, чтобы ее вел слепец, увечная жажда, которая искала увечного союзника, жажда глухонемого, которая нежно воркует глухонемому.
Аба совершенно случайно попала в точку: да, она была старая маленькая девочка. Она родилась с невидимой печатью на лбу, печатью нелюбимого ребенка. И совершенно не важно, любили ли ее на самом деле или нет, будут или нет любить ее в будущем. Жажда родилась вместе с ней, вместе с ней она и исчезнет. Утолить эту жажду было трудно, многие пытались заглушить ее, но не помогло. Кто знает, возможно, Эрисихтон, который кончил свои дни, обгладывая собственные кости, был наказан голодом таким же, как эта жажда, а не обычным, физиологическим?
Аба и моя мама сразу нашли общий, тайный язык. Возможно, они были сделаны из одного материала, поэтому узнали друг друга, сами о том не подозревая. Их связывал один страх – страх исчезновения, подсознательное желание оставить свой след, вписать свое имя на карту. При этом они не выбирали ни средства, ни карту: это могла быть кожа собственных детей, рука незнакомого человека. И это не их вина или их ошибка. Казалось, после рождения какая-то злая волшебница надела им на голову шапку, сделавшую их невидимыми, шапку-невидимку. Чувство того, что они невидимы, действовало как соленая пища и только распаляло жажду. Эту жажду ничем нельзя было утолить, ни сверхувеличением, ни мощными рефлекторами, ни проявленным вниманием. Жажда скулила в желудке, как брошенный щенок. Эта жажда была изворотливой, всегда сильная, она умела с гордостью отказаться от воды; хитрая, она придумывала, как добиться того, чтобы ее не раскрыли; трусливая, она не решалась поднять на себя руку; обманщица и притворщица, она умела свой скулеж превратить в пение сирены. И везде пускала свои слюни.
Я рассматривала ее. Милое лицо с тенью печали, вызывающее в рассматривающем мимолетное чувство вины. Она делает все, что может, чтобы другие ее любили. Любит своих родителей, если они у нее имеются, своих друзей, которые есть наверняка. Потому что она из тех, кто никогда не забывает чужие дни рождения, кто посылает короткие любезные письма, открытки и мейлы, кто первым поднимает трубку и набирает номер. Она никогда никому не причиняла зла, она никогда никому не подставляла подножку, в школе никогда не списывала, всегда была хорошей ученицей и хорошей студенткой, помогала другим, никогда или почти никогда не лгала, всегда со всеми была приветлива и всегда оказывалась в проигрыше, когда сравнивала свои и чужие чувства. Она рассматривала меня. Ей было интересно узнать, как работает мой часовой механизм, для этого она была готова даже разломать часы. Потому что как это так, что все остальные на этом свете тикают размеренно и правильно и только она все время сбивается с такта?
Я слишком долго утоляла мамину жажду, поэтому и узнала этот скулеж. Интересно, а не являюсь ли я в настоящий момент для одной беделем, а для другой потенциальным стаканом воды? Да, любовь находится на другом берегу широкого моря. Там стоит большой дуб, на дубе сундук, в сундуке заяц, в зайце утка, в утке яйцо. И яйцо нужно съесть – только тогда придет в действие механизм чувств.
Я осталась при своем решении уехать. Днем был автобус, он отходил в четыре тридцать.
– Ты же можешь остаться, – сказала я.
И осторожно добавила: – И провести день-другой со своей родственницей.
– Не стоит, мы и так с ней годами не видимся.
Она проговорила это безо всякого притворства. Больше не имело смысла притворяться, что она приехала сюда ради родственницы.
– Я пойду… Поищу улицу, на которой жили дедушка и бабушка.
– И я пойду с тобой, – сказала она. В ее голосе звенело детское своенравие.
– Нет, – сказала я.
Она сжала губы, словно обиделась. Тем более что из этого следовало – на этот раз мы не сядем за «наш» утренний кофе. Мы расстались перед отелем, договорившись снова встретиться здесь в три часа. Я не спросила, что собирается делать она.
– Priyatno snimane! – крикнула она мне вслед тоном брошенного ребенка. Может быть, по-болгарски эта фраза звучала совершенно обыкновенно, но она резко царапнула мой слух. Приятной съемки?!
Расставшись с ней, я сразу почувствовала облегчение. Мне казалось, что я приехала в Варну только теперь, когда в конце концов освободилась от Абиного присутствия. Я пошла по улице Владислава Варненчика (интересно, она так же называлась и раньше?), пытаясь извлечь из памяти хоть одну живую картинку. Этой дорогой я ходила на городской пляж и возвращалась еще больше загоревшая и уставшая, шаркая ногами по горячему асфальту. Однако узнать мне удалось только Главпочтамт – все другое путалось. Бабушка и дедушка жили на улице Доспат, одной из тех улиц, которые сворачивали налево. Еще раньше у них был дом с садом, рядом с озером. В том доме прошли мамино детство и ранняя молодость. На озере была железнодорожная станция, «spirka», где работал мой дед. Мама вспоминала ее с особой нежностью. Летними вечерами там собирались соседские ребятишки. «На станции мы собирались по вечерам, когда все поезда пройдут…» Я запомнила эту фразу – «по вечерам, когда все поезда пройдут», – ее она, должно быть, повторяла. Завладев фразой, я по своему вкусу раскрасила то, что она прикрывала. Сумерки, светлячки, затихшая станция, теплые рельсы, которые светятся в темноте, кваканье лягушек, луна в небе – и молодое, взволнованно бьющееся, полное сил сердце моей мамы…
Сейчас я спрашивала себя, как это так, что мы, хотя много раз приезжали к бабушке и деду, ни разу не сходили посмотреть на эту старую железнодорожную станцию и их бывший дом?! Когда дед ушел на пенсию, они с бабушкой переселились в школу, где работали смотрителями. И жили теперь в маленьком домике во дворе.
Домик имел всего две комнаты, зато двор был огромным, и одна его часть была прикрыта навесом, так что летом жизнь в основном протекала на улице, даже если шел дождь. Школа летом стояла пустой, места было вдоволь.
Я нашла школу. Ворота во двор были закрыты. Глухую, как стена, ограду я не помнила – должно быть, ее поставили позже. Я помнила железную ограду, решетку. Ворота были выкрашены неприятной зеленой краской. На воротах было черными буквами написано «Kotelno», котельная. Я нажала на ручку. Закрыто. Я забеспокоилась. Во мне поднималась хорошо знакомая паника, чувство, которое иногда охватывает меня, когда я откуда-нибудь не могу выйти. Я стояла перед воротами как загипнотизированная. Все было таким маленьким! Крыша домика, прилепившегося к стене-ограде, была ветхой, стена с внешней стороны порядком потрескалась, в нижней ее части расползлось влажное пятно. А двор, тот просторный солнечный двор с большим куском голубого неба над ним, как же он сжался! Как только мы все здесь помещались тогда? Папа, мама, брат и я? Может быть, бабушка с дедом во время наших летних приездов спали у своих друзей в домике напротив? Или в школьном классе, на импровизированных лежаках?
Когда-то живописную улицу с маленькими домиками и садами теперь я не узнавала. Улица превратилась в одну большую стройплощадку, повсюду поднимались новые жилые дома. Я обошла школу, нашла главный вход, вошла, в коридоре столкнулась с мужчиной и двумя женщинами. Я объяснила им, что хотела бы посмотреть на двор, в который пыталась войти с улицы, но там закрыто.
– Зачем вам понадобился двор? – спросил мужчина.
– Там когда-то давно жили мои дед и бабушка.
– Туда нельзя. Там котельная.
– Я бы хотела только на минутку зайти во двор.
– Извините, там нет никакого двора! Там нет ничего! Там котельная. И, насколько мне известно, она была там всегда.
Женщины утвердительно кивали головами, справа налево, по-болгарски.
Я вышла из школы и вернулась к зеленым воротам. Они стояли у меня на пути, как забытый пароль. «Если бы я могла хоть чуть-чуть приоткрыть их, – думала я, – то я бы все вспомнила». Кое-что всплывало: динамичная фигура бабушки, которая постоянно была чем-то занята, готовила еду, убиралась, стирала, гладила, и статичная фигура деда, сидевшего за столом и курившего. Все остальное мутно смешивалось в котельной за зелеными воротами.
Я посмотрела на домик напротив, чудом еще не снесенный. В этом доме, зайдя к друзьям, которых тоже больше нет в живых, умерла моя бабушка. Они вместе смотрели телевизор, вдруг бабушка испуганно спросила: «Почему вдруг все так потемнело?» – и умерла. По крайней мере, такова была новейшая мамина версия предсмертных слов бабушки.
Хватая воздух, я вышла на главную улицу и там остановила спасительное такси. Езда в машине была как быстродействующий седатив, и я решила до конца пройти по маршруту этого бессмысленного и мучительного паломничества.
– Поехали на старую железнодорожную станцию, – сказала я.
– Зачем? – удивился таксист. – Там же ничего нет?!
Передо мной за переплетением ржавых рельсов лежало озеро. Именно так – лежало. Все небо было в сетке электрических проводов, рельсы заросли травой. Трава темно-зеленая, небо и озеро серо-голубые. Местность совсем не живописная, но при этом не лишенная привлекательности. Привлекательность объяснялась впечатлением полной заброшенности, производимым всем вокруг. Я оглянулась. Напротив, по другую сторону шоссе, где должен был стоять дом с садом, тот самый, который мы никогда не видели, был небольшой холм с несколькими хибарками на самом верху. Холм местами опасно осыпался, казалось, что хибарки могут в любой момент сползти вниз. У подножия, возле самого шоссе, тянулось еще несколько лачуг с надписями «Автосервис», «Замена масла» и тому подобное.
– Голубушка, я же сказал вам, тут ничего нет! Разве только если вам нужны какие-нибудь запчасти к машине. Да и то к очень старой! – добродушно сказал таксист.
Когда мы разворачивались, чтобы вернуться в центр города, я бросила последний взгляд на озеро. Мне показалось, что я вижу над ним чуть заметное голубоватое мерцание. Это в воздухе над озером мерцали призраки.
Прохожие останавливались и наблюдали за ними: в этом представлении, которое устроила Аба, было что-то цирковое и одновременно естественное. Аба великолепно вписывалась в пространство. На сей раз с тактом у нее все было в порядке. Если она кому и посылала какие-то знаки, то наверняка они были адресованы не нам, зевакам на площади.
Я не приближалась – пернатые существа мне ненавистны, – я наблюдала за ними со стороны. Она увидела меня, подбросила остатки хлеба вверх, как колоду карт, похлопала в ладоши, стряхивая хлебные крошки, и направилась ко мне.
Мы вынесли вещи, которые утром оставили за стойкой у портье. Пока мы ждали перед отелем такси, я спросила ее, как она провела время.
– Ничего особенного. Шлялась по городу.
А потом внимательно посмотрела на меня и сказала:
– А, да, и на улицу твоей бабушки тоже ходила. Улица Допсат, верно?
Она вонзила свой маленький, острый коготок в мою плоть умышленно, сомнений не было. Во мне на миг вскипела злость. Тем не менее я спокойно слизнула кровь с невидимой царапины и сказала:
– Зачем? Там же ничего нет!
Как пришли, так и ушли
– «De nihilo nihil jit»[6]. Лукреций. А у тебя, тебе что досталось?
– «Мир тесен, а ум просторен. Мысли легко уживаются друг с другом, но вещи в пространстве сталкиваются болезненно».
– Автор?
– Фридрих Шиллер.
Я разнервничалась. Аба, сейчас это стало ясно, просто действовала мне на нервы. Меня раздражала в ней смесь деланой скромности и интеллектуальной претенциозности. Зубрила!
– Давай дойдем до городского пляжа. Так хочется увидеть море, – выдавила я из себя.
– «Varietas delectat»![7] – сказала она бодро и тут же встала из-за стола.
Вход на городской пляж я тоже не узнала. Некогда большое сооружение, сквозь которое нужно было пройти, чтобы попасть на берег, растаяло, как мороженое. На каменной площадке, от которой начиналась лестница вниз, был обозначен год – «1926».
– В тот год родилась моя мама.
– Знаю, – сказала она.
«Смотри-ка, ты и это знаешь!» – фыркнула я про себя и почувствовала, как меня захлестывает волна жалости и одновременно отчаяния. Мы прошли мимо ряда кабинок и оказались на пляже. Песчаный берег, раньше казавшийся мне бесконечным, теперь на скорую руку был заставлен ветхими тентами и пластиковыми лежаками. Все было беспорядочно навалено и казалось кучами мусора, выброшенного на берег морскими волнами. Пляж выглядел как декорации для съемок фильма, действие которого происходит в бразильской фавеле. Кроме нас и какого-то старого рыбака, никого не было. Море и небо сливались в одно пятно темно-синего цвета. На морском горизонте, маленькие, как детские игрушки, неподвижно стояли два танкера. Небо резко рассекали нервные чайки.
Весь пейзаж искрился от сдерживаемого напряжения. Пока я взглядом искала хоть какую-нибудь утешительную деталь, Аба, которая сберегла купленный для фотосъемки чевап, кормила им бродячую собаку.
Вдруг поднялся сильный ветер, и небо еще больше помрачнело. Мы поспешили поймать такси. Как только мы уселись в машину, по стеклам забарабанили крупные капли дождя. Через помутневшее стекло в мое поле зрения, как упорный мистический сигнал, постоянно попадала огромная реклама «BULGARIAN PROPERTY DREAM». «Этот город был не моей собственностью, – думала я, – а маминой». Собственность эту она точно так же, как и бабушкину могилу, уступила другим людям. Здесь не было ничего, что принадлежало бы ей, кроме воспоминаний, да и они с годами поблекли. «Почему же тогда отчаяние поднималось во мне и переполняло меня, как пивная пена кружку», – спрашивала я себя. Неужели потому, что я взяла на себя роль маминого бедела?
5
Разыгралась настоящая буря. Через стекло я видела, как ветер ломает ветки деревьев. По воздуху, как маленькие призраки, летели белые пластиковые пакеты. Дождь так сильно барабанил в окно, что казалось, оно треснет. В номере отеля было как в холодильнике. Меня била дрожь. Я натянула свитер. Потом укуталась в одеяло, а вскоре, стуча зубами, забралась в постель.– Прошу тебя, спустись к администратору и попроси дополнительные одеяла. И пусть, наконец, включат отопление!
Аба решила включить отопление сама. Она долго возилась возле прикрепленного к стене обогревателя, но безуспешно. Потом обыскала каждый закуток комнаты в надежде найти одеяла. Накинула на меня свое. Не помогло – меня по-прежнему трясло. Я была уверена, что она всеми способами старается оттянуть встречу с персоналом отеля – это был рефлекс, оставшийся от времен коммунизма, страх, что тебя могут обхамить, унизить. Именно поэтому она вернулась с выражением ликования на лице. Ее никто не оскорбил, более того, она пришла с победой: в руках у нее было два шерстяных одеяла, а следом вошел парень, который успешно включил обогреватель.
– Ну как, теперь лучше? – спросила она важно.
Очень скоро из обогревателя подул горячий воздух, и я, ворча, что завтра первым же доступным транспортным средством покину этот враждебный, дождливый город, погрузилась в сон.
Проснувшись, я увидела Абу, которая сидела перед зеркалом и втирала в волосы крем. За окном все еще бесчинствовал ветер, но дождь прекратился.
– Аба?
– Да?
– Лили Иванова еще жива?
– О, да. А почему ты спросила?
– Да так, – пробормотала я.
– И как только ты ее вспомнила?
– Когда я была девочкой, она была главной болгарской поп-звездой.
Я приподнялась. В комнате было жарко, как в парной. На столике перед Абой стояла куча флакончиков, тюбиков и баночек с кремами.
– Что это ты делаешь?
– В последнее время у меня начали падать волосы.
– Что значит «начали падать волосы»?
– Буквально, просто выпадают.
– Мне кажется, у тебя их вполне достаточно.
– Нет, раньше они были гораздо гуще.
– А к врачу ты ходила?
– Ну что мне врач скажет?! Они просто выпадают. Я втираю в голову кремы и пью витамины В и Е.
– Такие вещи бывают в результате стресса. Но все поправится, я уверена. Лысеют только старые женщины.
– Я старая женщина.
– Ты еще грудной ребенок.
– Грудные дети – это старые женщины.
– Ок, ты лысый грудной ребенок. Разве что-то может быть красивее?
– Может.
– Что?
– Грудной ребенок с длинными косичками.
Безусловно, она была способна на хорошую шутку, когда ей этого хотелось. Я взглянула на часы. Половина девятого. Я спросила себя, как убить вечер. Поднялась с кровати и посмотрела в окно. Нечего и думать, чтобы выйти. Если только сделать над собой усилие и быстро проскользнуть в ресторан за углом.
– Неужели завтра мы действительно возвращаемся? – спросила она, пока мы блуждали глазами по меню. Опять она меня давит этим своим множественным числом.
– Мне нет никакого смысла оставаться здесь, – ответила я, подчеркнуто воспользовавшись единственным числом. – Да еще в такую погоду.
– Может, завтра выглянет солнце.
– Непохоже, что завтра выглянет солнце.
На голову Аба надела черную вязаную шапку, скрывающую намазанные кремом волосы. Когда она ненадолго сняла очки, я заметила, что у нее почти сросшиеся брови. На ее шее было украшение – кожаный шнурок, на котором висел круглый серый камешек.
– Это что такое? – спросила я.
– Ничего. Просто нашла камень с дыркой и сделала из него медальон.
Мы заказали маленькие горячие питы с сыром и медом, баранью похлебку в горшочках и овечий сыр фета, запеченный в фольге. На улице бесновалась буря, в ресторане было тепло, и мое твердое решение уехать как можно скорее начало подтаивать, особенно при мысли, что завтра придется целых восемь часов тащиться в автобусе.
– Аба, у тебя дружок есть?
Я опять прилагала усилия, чтобы поддержать разговор. Такие вопросы задают детям глупые взрослые. При этом я еще употребила слово «gadže» – старый сленг, который был в обороте в мои подростковые годы.
Аба улыбнулась.
– Что, «gadže» больше не употребляют?!
– Нет, нет, так до сих пор говорят.
– Ну а у тебя этот «gadže» есть?
– Можно я расскажу тебе притчу?
– Ты имеешь в виду притчу в буквальном смысле слова?
– Ага.
– Можно.
– В одной русской сказке Царь-девица и Иван, купеческий сын, влюбляются друг в друга.
– Царь-девица?!
– Да, именно так ее и звали, Царь-девица. Но всякий раз, когда они должны были встретиться, Иван засыпал как убитый и пропускал свидание. Дело в том, что у Ивана была злая и ревнивая мачеха. Она знала один трюк: когда она втыкала иголку в какую-нибудь одежду Ивана, он тут же засыпал. Царь-девица терпела, терпела, а потом разозлилась и отправилась обратно, в свое царство. А ее царство было за семью горами, за семью долами и…
– За семью морями!
– Иван пустился за ней в погоню, проделал весь этот путь и добрался до девушки. До девушки, но не до ее сердца. А чтобы завоевать ее сердце, Ивану нужно переплыть море. На другом берегу моря растет дуб, на дубе находится сундук, в сундуке заяц, в зайце утка, в утке яйцо. В яйце спрятана любовь Царь-девицы.
– А дальше?
– А дальше вот что. Девица должна съесть яйцо. И когда она его съест, в ее сердце возродится любовь к Ивану.
– И она съела яйцо?
– Да. Правда, в результате обмана.
– Господи Иисусе! Это же надо, переплыть море, потом залезть на дерево. А тут яйцо! Наверняка еще и вкрутую? Фу!
– Точно. В том-то и дело, – сказала Аба шутливо.
– Теперь мне понятно, чему учит твой фольклор!
– Чему?
– Высоким критериям!
Мы расхохотались. Мне понравилось, в какой упаковке она подала свой ответ. В первый раз наш разговор тек непринужденно, и сейчас вся ситуация окрасилась в румяные тона школьной загородной экскурсии. Может быть, этому способствовал и неожиданный метеорологический «setting»[8], буря. Возможно, на самом деле не она, а я с самого начала была в напряжении, стараясь все втиснуть в правила «жанра», который сама себе задала заранее, тем самым вынуждая ее приспосабливаться. Боже, она ведь такая молодая! Я попыталась примерить на себя ее роль: да, девочка все время приспосабливалась ко мне и, честно говоря, справлялась с ситуацией стилистически более совершенно, чем я. Девочки-школьницы на экскурсии, почему нет: в конце концов, когда у меня в последний раз была возможность так себя вести?! Может быть, стоит остаться еще на один день, уехать послезавтра? Все равно до начала «Золотых перьев Балкан» в Софии есть еще несколько дней.
– Вот так. Значит, завтра наш роман закончится, – сказала она с легкой иронией.
Фраза звякнула, как разбившийся стакан. Она сказала по-болгарски «našijat s tebe roman». Так же можно сказать и по-русски. Слово «roman» имеет и в том, и в другом языке два значения: роман как литературный жанр и как любовная связь, любовное приключение. Фраза «иметь с кем-то роман» в этом конкретном случае означала бы иметь интимную связь, быть влюбленным. С ее стороны это выглядело неловко, она, жонглируя словами, хотела иронически использовать оба значения, а может быть, кто знает, просто пыталась сказать что-нибудь смешное. Все это я могла бы понять, и мне не мешала игра значений. Но что-то другое царапнуло мой слух. Тон. Динь-динь-динь – дон! Этот тон.
Так звучала жажда. Я узнала этот вид жажды. Это была жажда приязни, которая как магнитом притягивалась к другой точно такой же жажде приязни и питалась ею; жажда внимания, которая привлекала к себе точно такую же жажду внимания; слепая жажда, которая хотела, чтобы ее вел слепец, увечная жажда, которая искала увечного союзника, жажда глухонемого, которая нежно воркует глухонемому.
Аба совершенно случайно попала в точку: да, она была старая маленькая девочка. Она родилась с невидимой печатью на лбу, печатью нелюбимого ребенка. И совершенно не важно, любили ли ее на самом деле или нет, будут или нет любить ее в будущем. Жажда родилась вместе с ней, вместе с ней она и исчезнет. Утолить эту жажду было трудно, многие пытались заглушить ее, но не помогло. Кто знает, возможно, Эрисихтон, который кончил свои дни, обгладывая собственные кости, был наказан голодом таким же, как эта жажда, а не обычным, физиологическим?
Аба и моя мама сразу нашли общий, тайный язык. Возможно, они были сделаны из одного материала, поэтому узнали друг друга, сами о том не подозревая. Их связывал один страх – страх исчезновения, подсознательное желание оставить свой след, вписать свое имя на карту. При этом они не выбирали ни средства, ни карту: это могла быть кожа собственных детей, рука незнакомого человека. И это не их вина или их ошибка. Казалось, после рождения какая-то злая волшебница надела им на голову шапку, сделавшую их невидимыми, шапку-невидимку. Чувство того, что они невидимы, действовало как соленая пища и только распаляло жажду. Эту жажду ничем нельзя было утолить, ни сверхувеличением, ни мощными рефлекторами, ни проявленным вниманием. Жажда скулила в желудке, как брошенный щенок. Эта жажда была изворотливой, всегда сильная, она умела с гордостью отказаться от воды; хитрая, она придумывала, как добиться того, чтобы ее не раскрыли; трусливая, она не решалась поднять на себя руку; обманщица и притворщица, она умела свой скулеж превратить в пение сирены. И везде пускала свои слюни.
Я рассматривала ее. Милое лицо с тенью печали, вызывающее в рассматривающем мимолетное чувство вины. Она делает все, что может, чтобы другие ее любили. Любит своих родителей, если они у нее имеются, своих друзей, которые есть наверняка. Потому что она из тех, кто никогда не забывает чужие дни рождения, кто посылает короткие любезные письма, открытки и мейлы, кто первым поднимает трубку и набирает номер. Она никогда никому не причиняла зла, она никогда никому не подставляла подножку, в школе никогда не списывала, всегда была хорошей ученицей и хорошей студенткой, помогала другим, никогда или почти никогда не лгала, всегда со всеми была приветлива и всегда оказывалась в проигрыше, когда сравнивала свои и чужие чувства. Она рассматривала меня. Ей было интересно узнать, как работает мой часовой механизм, для этого она была готова даже разломать часы. Потому что как это так, что все остальные на этом свете тикают размеренно и правильно и только она все время сбивается с такта?
Я слишком долго утоляла мамину жажду, поэтому и узнала этот скулеж. Интересно, а не являюсь ли я в настоящий момент для одной беделем, а для другой потенциальным стаканом воды? Да, любовь находится на другом берегу широкого моря. Там стоит большой дуб, на дубе сундук, в сундуке заяц, в зайце утка, в утке яйцо. И яйцо нужно съесть – только тогда придет в действие механизм чувств.
6
Когда рассвело, за окном стоял спокойный, серый день. От администратора мы узнали, что вчерашняя буря нанесла большой ущерб: сломаны столбы линии электропередачи, многие дома остались без крыш, блокировано движение на некоторых автомобильных дорогах местного значения.Я осталась при своем решении уехать. Днем был автобус, он отходил в четыре тридцать.
– Ты же можешь остаться, – сказала я.
И осторожно добавила: – И провести день-другой со своей родственницей.
– Не стоит, мы и так с ней годами не видимся.
Она проговорила это безо всякого притворства. Больше не имело смысла притворяться, что она приехала сюда ради родственницы.
– Я пойду… Поищу улицу, на которой жили дедушка и бабушка.
– И я пойду с тобой, – сказала она. В ее голосе звенело детское своенравие.
– Нет, – сказала я.
Она сжала губы, словно обиделась. Тем более что из этого следовало – на этот раз мы не сядем за «наш» утренний кофе. Мы расстались перед отелем, договорившись снова встретиться здесь в три часа. Я не спросила, что собирается делать она.
– Priyatno snimane! – крикнула она мне вслед тоном брошенного ребенка. Может быть, по-болгарски эта фраза звучала совершенно обыкновенно, но она резко царапнула мой слух. Приятной съемки?!
Расставшись с ней, я сразу почувствовала облегчение. Мне казалось, что я приехала в Варну только теперь, когда в конце концов освободилась от Абиного присутствия. Я пошла по улице Владислава Варненчика (интересно, она так же называлась и раньше?), пытаясь извлечь из памяти хоть одну живую картинку. Этой дорогой я ходила на городской пляж и возвращалась еще больше загоревшая и уставшая, шаркая ногами по горячему асфальту. Однако узнать мне удалось только Главпочтамт – все другое путалось. Бабушка и дедушка жили на улице Доспат, одной из тех улиц, которые сворачивали налево. Еще раньше у них был дом с садом, рядом с озером. В том доме прошли мамино детство и ранняя молодость. На озере была железнодорожная станция, «spirka», где работал мой дед. Мама вспоминала ее с особой нежностью. Летними вечерами там собирались соседские ребятишки. «На станции мы собирались по вечерам, когда все поезда пройдут…» Я запомнила эту фразу – «по вечерам, когда все поезда пройдут», – ее она, должно быть, повторяла. Завладев фразой, я по своему вкусу раскрасила то, что она прикрывала. Сумерки, светлячки, затихшая станция, теплые рельсы, которые светятся в темноте, кваканье лягушек, луна в небе – и молодое, взволнованно бьющееся, полное сил сердце моей мамы…
Сейчас я спрашивала себя, как это так, что мы, хотя много раз приезжали к бабушке и деду, ни разу не сходили посмотреть на эту старую железнодорожную станцию и их бывший дом?! Когда дед ушел на пенсию, они с бабушкой переселились в школу, где работали смотрителями. И жили теперь в маленьком домике во дворе.
Домик имел всего две комнаты, зато двор был огромным, и одна его часть была прикрыта навесом, так что летом жизнь в основном протекала на улице, даже если шел дождь. Школа летом стояла пустой, места было вдоволь.
Я нашла школу. Ворота во двор были закрыты. Глухую, как стена, ограду я не помнила – должно быть, ее поставили позже. Я помнила железную ограду, решетку. Ворота были выкрашены неприятной зеленой краской. На воротах было черными буквами написано «Kotelno», котельная. Я нажала на ручку. Закрыто. Я забеспокоилась. Во мне поднималась хорошо знакомая паника, чувство, которое иногда охватывает меня, когда я откуда-нибудь не могу выйти. Я стояла перед воротами как загипнотизированная. Все было таким маленьким! Крыша домика, прилепившегося к стене-ограде, была ветхой, стена с внешней стороны порядком потрескалась, в нижней ее части расползлось влажное пятно. А двор, тот просторный солнечный двор с большим куском голубого неба над ним, как же он сжался! Как только мы все здесь помещались тогда? Папа, мама, брат и я? Может быть, бабушка с дедом во время наших летних приездов спали у своих друзей в домике напротив? Или в школьном классе, на импровизированных лежаках?
Когда-то живописную улицу с маленькими домиками и садами теперь я не узнавала. Улица превратилась в одну большую стройплощадку, повсюду поднимались новые жилые дома. Я обошла школу, нашла главный вход, вошла, в коридоре столкнулась с мужчиной и двумя женщинами. Я объяснила им, что хотела бы посмотреть на двор, в который пыталась войти с улицы, но там закрыто.
– Зачем вам понадобился двор? – спросил мужчина.
– Там когда-то давно жили мои дед и бабушка.
– Туда нельзя. Там котельная.
– Я бы хотела только на минутку зайти во двор.
– Извините, там нет никакого двора! Там нет ничего! Там котельная. И, насколько мне известно, она была там всегда.
Женщины утвердительно кивали головами, справа налево, по-болгарски.
Я вышла из школы и вернулась к зеленым воротам. Они стояли у меня на пути, как забытый пароль. «Если бы я могла хоть чуть-чуть приоткрыть их, – думала я, – то я бы все вспомнила». Кое-что всплывало: динамичная фигура бабушки, которая постоянно была чем-то занята, готовила еду, убиралась, стирала, гладила, и статичная фигура деда, сидевшего за столом и курившего. Все остальное мутно смешивалось в котельной за зелеными воротами.
Я посмотрела на домик напротив, чудом еще не снесенный. В этом доме, зайдя к друзьям, которых тоже больше нет в живых, умерла моя бабушка. Они вместе смотрели телевизор, вдруг бабушка испуганно спросила: «Почему вдруг все так потемнело?» – и умерла. По крайней мере, такова была новейшая мамина версия предсмертных слов бабушки.
Хватая воздух, я вышла на главную улицу и там остановила спасительное такси. Езда в машине была как быстродействующий седатив, и я решила до конца пройти по маршруту этого бессмысленного и мучительного паломничества.
– Поехали на старую железнодорожную станцию, – сказала я.
– Зачем? – удивился таксист. – Там же ничего нет?!
Передо мной за переплетением ржавых рельсов лежало озеро. Именно так – лежало. Все небо было в сетке электрических проводов, рельсы заросли травой. Трава темно-зеленая, небо и озеро серо-голубые. Местность совсем не живописная, но при этом не лишенная привлекательности. Привлекательность объяснялась впечатлением полной заброшенности, производимым всем вокруг. Я оглянулась. Напротив, по другую сторону шоссе, где должен был стоять дом с садом, тот самый, который мы никогда не видели, был небольшой холм с несколькими хибарками на самом верху. Холм местами опасно осыпался, казалось, что хибарки могут в любой момент сползти вниз. У подножия, возле самого шоссе, тянулось еще несколько лачуг с надписями «Автосервис», «Замена масла» и тому подобное.
– Голубушка, я же сказал вам, тут ничего нет! Разве только если вам нужны какие-нибудь запчасти к машине. Да и то к очень старой! – добродушно сказал таксист.
Когда мы разворачивались, чтобы вернуться в центр города, я бросила последний взгляд на озеро. Мне показалось, что я вижу над ним чуть заметное голубоватое мерцание. Это в воздухе над озером мерцали призраки.
7
Подходя к отелю, я увидела Абу, она стояла рядом с фонтаном и кормила чаек. У нее за спиной прыскали струйки фонтана, кажется, немного более живые, чем утром. Под лучами солнца, пробивавшимися через облака, вода играла цветами радуги. А чайки, чайки словно с ума посходили: они выделывали в воздухе мертвые петли, махали крыльями, а затем замедленно, как с парашютом, опускались к сложенным ковшиком Абиным ладоням, в которых лежал хлеб, и отщипывали от него кусочки.Прохожие останавливались и наблюдали за ними: в этом представлении, которое устроила Аба, было что-то цирковое и одновременно естественное. Аба великолепно вписывалась в пространство. На сей раз с тактом у нее все было в порядке. Если она кому и посылала какие-то знаки, то наверняка они были адресованы не нам, зевакам на площади.
Я не приближалась – пернатые существа мне ненавистны, – я наблюдала за ними со стороны. Она увидела меня, подбросила остатки хлеба вверх, как колоду карт, похлопала в ладоши, стряхивая хлебные крошки, и направилась ко мне.
Мы вынесли вещи, которые утром оставили за стойкой у портье. Пока мы ждали перед отелем такси, я спросила ее, как она провела время.
– Ничего особенного. Шлялась по городу.
А потом внимательно посмотрела на меня и сказала:
– А, да, и на улицу твоей бабушки тоже ходила. Улица Допсат, верно?
Она вонзила свой маленький, острый коготок в мою плоть умышленно, сомнений не было. Во мне на миг вскипела злость. Тем не менее я спокойно слизнула кровь с невидимой царапины и сказала:
– Зачем? Там же ничего нет!
Как пришли, так и ушли
– Жду не дождусь, когда ты приедешь и расскажешь, как съездила в Варну! Жду не дождусь! – взволнованно повторяла она при каждом телефонном разговоре. По ее голосу я почувствовала, что это то самое заученное волнение, которым она всегда сопровождала свою фразу: «Жду не дождусь, когда ты приедешь».
Я прокручивала в голове варианты отчета. Может быть, лучше всего было бы сказать ей, что в Варне я была всего два дня, что была плохая погода, а именно так оно и было, и что мне почти никуда не удалось сходить. Или рассказать, что мне с помощью некоего отзывчивого варненского полицейского все-таки удалось найти ее Петю, которая чувствует себя хорошо, прекрасно выглядит, передает большой привет, но, к сожалению, не может ничего написать, потому что теперь с этим не справляется. Ее сын Костя, кстати сказать, бросил пить и преданно заботится о ней. А Варна, Варна выглядит прекрасно, но с фотографиями ничего не получилось, я, оказывается, нечаянно что-то не то нажала на новом цифровом аппарате.
– Я тут ничего не узнаю, – сказала она, разглядывая снимки на экране компьютера. – Разве это Варна?
Она была на удивление собранна и хладнокровна. Насчет забора, отделявшего школьный двор от улицы, сказала:
– Нет, этого глухого забора здесь не было. Это что-то новое.
Серые виды городского пляжа, как ни странно, разочаровали ее не настолько, насколько меня.
– Городской пляж всегда был самым плохим. Помнишь, мы всегда предпочитали доехать до Аспарухова или до Галаты. Вода там была гораздо чище.
Вскоре я приехала снова и уговорила ее еще раз посмотреть фотографии. Казалось, она совершенно не помнила, что один раз уже их смотрела. Ее комментарии были такими же, а ее равнодушие наполнило меня тягостным чувством. За свою беделскую службу я не получила ожидаемого «гонорара» – ответного чувства с ее стороны. А может, я его и не заслужила. Потому что совершенно очевидно, что с заданием справилась плохо, из паломничества ничего не привезла. И ничего не получила взамен. Не знаю, стерла ли она из своей памяти файл «Варна» или все-таки где-то сохранила его, но я была уверена, что в обозримом будущем ни она, ни я открывать его не собираемся.
В этот приезд я заметила, что у нее изменилась манера ходить. Она, толкая перед собой ходунок, старалась держаться прямее и при каждом шаге выше поднимать ногу.
– Это мне Ясминка сказала, повыше поднимать ноги.
Ясминка была ее физиотерапевтом.
Пить кофе мы, как обычно, ходили в ее любимую кофейню на рынке. Она входила туда с ходунком, никак не соглашаясь оставить его на улице («Еще не хватало, чтобы кто-нибудь украл!»). Людям приходилось вставать и отодвигать столики, чтобы дать ей пройти. Я думаю, она вполне осознавала, что ее вход в кофейню с ходунком вызывал некоторые проблемы.
Я прокручивала в голове варианты отчета. Может быть, лучше всего было бы сказать ей, что в Варне я была всего два дня, что была плохая погода, а именно так оно и было, и что мне почти никуда не удалось сходить. Или рассказать, что мне с помощью некоего отзывчивого варненского полицейского все-таки удалось найти ее Петю, которая чувствует себя хорошо, прекрасно выглядит, передает большой привет, но, к сожалению, не может ничего написать, потому что теперь с этим не справляется. Ее сын Костя, кстати сказать, бросил пить и преданно заботится о ней. А Варна, Варна выглядит прекрасно, но с фотографиями ничего не получилось, я, оказывается, нечаянно что-то не то нажала на новом цифровом аппарате.
– Я тут ничего не узнаю, – сказала она, разглядывая снимки на экране компьютера. – Разве это Варна?
Она была на удивление собранна и хладнокровна. Насчет забора, отделявшего школьный двор от улицы, сказала:
– Нет, этого глухого забора здесь не было. Это что-то новое.
Серые виды городского пляжа, как ни странно, разочаровали ее не настолько, насколько меня.
– Городской пляж всегда был самым плохим. Помнишь, мы всегда предпочитали доехать до Аспарухова или до Галаты. Вода там была гораздо чище.
Вскоре я приехала снова и уговорила ее еще раз посмотреть фотографии. Казалось, она совершенно не помнила, что один раз уже их смотрела. Ее комментарии были такими же, а ее равнодушие наполнило меня тягостным чувством. За свою беделскую службу я не получила ожидаемого «гонорара» – ответного чувства с ее стороны. А может, я его и не заслужила. Потому что совершенно очевидно, что с заданием справилась плохо, из паломничества ничего не привезла. И ничего не получила взамен. Не знаю, стерла ли она из своей памяти файл «Варна» или все-таки где-то сохранила его, но я была уверена, что в обозримом будущем ни она, ни я открывать его не собираемся.
В этот приезд я заметила, что у нее изменилась манера ходить. Она, толкая перед собой ходунок, старалась держаться прямее и при каждом шаге выше поднимать ногу.
– Это мне Ясминка сказала, повыше поднимать ноги.
Ясминка была ее физиотерапевтом.
Пить кофе мы, как обычно, ходили в ее любимую кофейню на рынке. Она входила туда с ходунком, никак не соглашаясь оставить его на улице («Еще не хватало, чтобы кто-нибудь украл!»). Людям приходилось вставать и отодвигать столики, чтобы дать ей пройти. Я думаю, она вполне осознавала, что ее вход в кофейню с ходунком вызывал некоторые проблемы.