Страница:
Ответ известен из разных источников: «Векселя-то выдает Лев Давидович Троцкий, а боюсь, что платить по ним придется Лейбам Бронштейнам… Я почему-то вспомнил Зихеля – Поссарта. Мудрое ли добродушие моего собеседника-реба, картина ли подлости и ужаса, когда этих Зихелей Бронштейнов громят, само ли поссартовское исполнение – не знаю, но милый теплый спектакль "Друг Фриц" через 22 года воскрес в моей памяти»66.
Свидетель роковых лет, Нелидов вряд ли без горечи констатировал, что обыск у него в доме проводили три молодых еврея.
"Еще один" факт участия евреев в революции, но в данном случае без педалирования… (Иногда Нелидов, вероятно по незнанию, не сообщает национальность актеров. Так, в одной постановке М. Реингардта играл великий Моисеи – оба принадлежат германской культуре, оба еврейского происхождения, Моисеи – редчайшего, албанский еврей! Можно привести еще несколько случаев подобной "забывчивости" – но, повторюсь: Нелидов не писал мемуары о евреях-актерах или евреях-режиссерах, он писал о пережитом.) Много страниц посвятил В.А. Нелидов биографии и творчеству Антона Григорьевича Рубинштейна. Однако все по порядку.
Если судить по воспоминаниям современников, Рубинштейн был лучшим пианистом XIX в. Например, князь С.М. Волконский, выросший в музыкальной семье и серьезно занимавшийся композицией (эти занятия, в общем, одобряли А. Рубинштейн и П.
Чайковский), писал: "Рубинштейн был, конечно, высшее, что я слышал, в смысле фортепиано. Его прикосновение к клавишам было совсем особенное; и его туше я мог бы узнать на расстоянии годов (курсив мой. – С. Д.). Я не слышал Листа, но не могу себе представить, чтобы он был лучше. Что это бывало в концертах Дворянского собрания! Какое расстояние было у него от ласки до ударов, от шепота до грохота; как он умел распределять незаметность своих нарастаний. Казалось, уже дошел он до высшей степени возможного, – нет, еще и еще возрастала его мощь.
Изумленно раскрывались глаза слушателей, вытягивались шеи; какое-то неверие поднимало людей, вся зала вдруг начинала вырастать, привставать со стульев, глаза впивались в движение рук, и под внешней затаенностью внимания накипала буря, которая наконец разражалась громом, когда он умолкал". Далее весьма редкое описание внешности артиста: "Его голова была изумительна. Совсем бетховенский лоб, с сильно развитым рельефом; проницательные глаза, проницательность которых еще увеличивалась тем, что верхняя часть века свисала, он смотрел как бы из-под завесы; рот большой, очень сжатый и крепко притиснутая челюсть; длинные волосы, откинутые назад, своенравно топырились над левым ухом, и пряди часто спадали на лоб в пылу музыкального увлечения"67. Пожалуй, это описание дает большее представление об Антоне Рубинштейне, чем его портреты кисти Перова или Репина.
Но более всего в рассказе Волконского меня поразила фраза, что он спустя годы мог бы узнать игру волшебника, которому были присущи прямота, суровость и даже резкость, впрочем, все эти качества, по свидетельству Волконского, очень ценились его друзьями.
Певец Москвы Нелидов в первую очередь вспоминает о кумире москвичей Рубинштейне-младшем, Николае. Он называет его богом Москвы. В частности, он описывает его грандиозные похороны – около 200 тысяч человек провожали в последний путь своего любимца. "Голова процессии входила в старинный, XII в., Даниловский монастырь, а хвост тянулся на много верст".
Антон был обожаем Москвой не менее. (Сообщая некоторые биографические данные о Рубинштейнах, Нелидов не забывает упомянуть, что по документам они евреи из Одессы.) Рисуя словесный портрет старшего брата, Нелидов, подобно многим, отмечает схожесть его львиной головы с изображениями таковой Бетховена. Он пишет о его необыкновенной "царской щедрости" и называет "венценосцем искусства". Молодое поколение было "отравлено" его игрой: "Рубинштейна можно назвать убийцей всех исполненных им вещей: никогда никакой потом самый архизнаменитый виртуоз вас в этой вещи не удовлетворял. Когда я теперь хочу слушать рояль, я закрываю глаза и слушаю… умершего в 1894 году Антона Рубинштейна". И далее по поводу исполнения Рубинштейном шопеновского "Marche funibre": «Вся зала чувствует, что жизнь погибла, шествует неумолимая судьба, человеческие слезы (адажио) слышны не только в музыке, они льются из глаз четырехтысячной толпы, заполнившей все, до эстрады включительно. Когда Рубинштейн заканчивал тем, что он называл "веяньем ветров над могилой", без носового платка у глаз слушателя не было. Пауза, зовущаяся "вечной", а потом энтузиазм… представьте его себе сами». И еще Нелидов рассказывает, как в 1914 г., застигнутый войной в Германии, он был арестован как русский шпион и посажен в камеру смертников. Соседа его расстреляли. Трудно поверить, но в эти трагические часы он утешал себя тем, что в ином мире услышит волшебную игру Рубинштейна68. Я же, в свою очередь, признаюсь, что за всю свою жизнь никогда и ни о ком таких восторженных и благоговейных слов не слышал и не читал…
Поэт и литератор Николай Минский (1855-1937) посвятил Антону Рубинштейну, на мой взгляд, прекрасное стихотворение, но вряд ли оно может конкурировать с панегириком В.А. Нелидова:
Рубинштейну
1886 г.
Аннибалова клятва Сколько литературы о погромах? Несть числа. И все же, каждый раз натыкаясь на описание погрома, я испытываю боль и ненависть…
Шесть суток продолжался страшный погром в Одессе. Обыватели одного из домов открыли у себя лазарет, собрав общими усилиями минимум необходимого, – кто-то дал подушку, кто-то простыню, кто-то посуду; оборудовали 16 или 18 лежачих мест, которые уже на следующий день были заполнены. Постоянно дежурила одна медсестра, забегали врачи из соседних больниц, которые, надо думать, были переполнены. Свидетель, великий русский актер Николай Федорович Монахов (1875-1936), вспоминал: "Среди раненых нашего лазарета мне запомнилась еврейская девушка, жившая на Молдаванке. К ней ворвалась толпа хулиганов и разгромила ее нищенскую, убогую квартиру; кто-то ударил ее чем-то тяжелым по голове, она упала и дальнейшего не помнила… Дальнейшее нам рассказала уже сестра милосердия, которая привезла ее к нам в лазарет".
Девушка эта зарабатывала на жизнь себе и престарелому отцу шитьем рубашек и штанов, которые продавала на рынке. Молдаванка – и поныне самый бедный квартал Одессы – подверглась тогда полному разгрому: "Стены этого квартала были обрызганы кровью растерзанных евреев (здесь и далее курсив мой. – С. Д.). В тот момент, когда девушка упала от удара, в комнату вбежала сестра милосердия и, присев над ней, прикрыла ее своим платьем, тем самым спасая ее от убийства.
Затем она с трудом выволокла раненую и в бесчувственном состоянии привезла к нам…
В наш лазарет привозили, в общем, легкораненых. Все раненые через десять-двенадцать дней уже уходили; в конце концов, в лазарете осталась одна девушка, не решавшаяся уйти. Она поправлялась… Гораздо больше опасений внушало состояние ее психики. Она боялась выйти из лазарета". Организаторы лазарета не знали, что делать с девушкой, прописать? Но у нее не было даже паспорта, и посему студенты гостиницы, где был размещен лазарет, уступали несчастной по очереди каждый день свою комнату…
Рассказ о девушке имеет "счастливый конец": ее нашел старик-отец. При этом потрясение, пережитое обоими, да и самим свидетелем, навсегда осталось в его памяти: "После погрома, который и без того достаточно растрепал мои нервы, я еще съездил на еврейское кладбище, где были выставлены обезображенные трупы для опознания. Я не хочу говорить о деталях этой ужасной выставки, но никогда не забуду громадной площади, на которой были рядами выложены сотни трупов, окруженных плотным кольцом стонущей, плачущей толпы. В течение многих месяцев я видел во сне эту ужасную выставку и кошмарные подробности одесского погрома…
Я дал себе слово никогда больше не приезжать в Одессу. Мне казалось, что, если я опять увижу этот изумительный город, ужасные картины пережитого погрома снова оживут в моем мозгу и лишат меня покоя"70. И эту Аннибалову клятву Н.Ф. Монахов сдержал.
У рассказа об одесском погроме есть продолжение. Потеряв душевный покой, Н.Ф.
Монахов бежал в Киев, но и там бесчинствовали погромщики, правда, менее организованные, чем в Одессе, они в основном грабили магазины и лавки, обошлось без жертв. Однако во время Гражданской войны головорезы "наверстали упущенное": на Украине не осталось ни одного местечка, где не пролилась бы еврейская кровь.
Преждевременная смерть избавила великого актера от того, чтобы быть свидетелем убийства шести миллионов евреев, к которым он испытывал искреннюю симпатию.
Потомок Аввакума Владимир Пименович Крымов (1878-1968) родился в семье староверов. Его родословная по материнской линии восходит к неистовому протопопу Аввакуму Петрову (1620/1621-1682). Крымов прожил долгую и интересную жизнь. Здесь и путешествия в Южную и Центральную Америку, и два кругосветных плавания. Учился в Петровской лесной академии, окончил Московский университет, был успешным предпринимателем. Не разделял взглядов своего патрона А. С. Суворина, будучи коммерческим директором "Нового времени". Самый значительный вклад Крымова в культуру – издание "роскошного журнала" "Столица и усадьба" (1914-1916). Человек незаурядный, он умел делать деньги, общался с сильными мира сего и даже… писал письма тов. Сталину, призывая его не отдавать власть, "никого не щадя", укреплять армию и не преследовать за веру. Насколько тов. Сталин внял его советам, известно. К счастью, призывал он Отца всех народов из далекого зарубежья…
Книги В.П. Крымова имели некоторый успех, в частности заметки о прошлом, в которых он широко использовал фрагменты газетных сообщений. Не чурался Крымов и еврейской темы; например, забавно читать такую запись: «В Петербурге, среди многих других вырезок, у меня хранилась одна из "Ведомостей С. Петербургского градоначальника". Для руководства полицейских чинов напечатано: "Штундистов, баптистов, гугенотов и прочие малоупотребительные вероисповедания считать за евреев"»71. Доступно для невежд, просто и убедительно. Но чутье ищеек безошибочно: любой "протестантизм" следует искать "в нише" между Новым и Старым заветом, тенденция очевидна.
Земля Офирская и земля российская Дед объявленного по "высочайшему повелению" сумасшедшим философа П.Я. Чаадаева князь М.М. Щербатов (1733-1790), известный в свое время историк и публицист, был автором первой в России антиутопии "Путешествие в землю Офирскую" (1784). Правда, сам князь свою землю Офирскую считал идеалом человеческого общежития. Меня привлекла одна деталь, характерная не только для утопий, но и для российского бытия. Какую роль в своей утопии историк отвел религии и духовенству? Роль эта, согласно Щербатову, такова: религия необходима лишь для охранения порядка, как часть полиции нравов, и чины полиции являются для офирцев священнослужителями! "Во имя этой религии, проникнутой действительно полицейским духом, ее служители имеют право вступаться в частную жизнь людей"72. Вывод Щербатова однозначен: эта религия идеального государства.
Прошло 100 лет, и другой писатель, И.А. Гончаров, отнюдь не радикальных взглядов, в одном из черновиков своих воспоминаний записал следующий анекдот: «…священник, исповедуя умирающую девяностолетнюю купчиху, между прочим, спрашивает, "не принадлежит ли она к тайному обществу"»73.
Шашечница и пирамида Когда в январе 1862 г. в Петербурге образовался шахматный клуб, то, согласно его уставу, доступ туда был ограничен числом членов, не превышавшим числа клеток шашечницы – 64. Бдительное око полиции следило за этим собранием, и осведомитель сообщал, что клуб – лишь прикрытие для политической пропаганды, проводимой его членами, например Н.Г. Чернышевским. Я имею в виду вторую попытку официально основать в России шахматный союз. Клуб был открыт в доме Елисеева у Полицейского моста (символическое название). Вот выписка из агентурного донесения в III отделение от 12 января 1862 г.: "Подозревая в учрежденном ныне вновь шахматном клубе какую-нибудь тайную цель (курсив мой. – С. Д.), так как члены, записавшиеся до сих пор, принадлежат исключительно к сословию литераторов и ученых, приложено было старание узнать, на каком основании образовался этот клуб"74.
Агенты полиции утверждали, что клуб был открыт по инициативе А.И. Герцена, который передал покойному Н.А. Добролюбову свой план. Ясно, что сей "шахматно-масонский" форум существовал всего пять месяцев, с 10 января по 9 июня 1862 г., и был закрыт военным генерал-губернатором Петербурга на следующем основании: "…считая в настоящее время своею обязанностью принимать все меры к прекращению встревоженного состояния умов и к предупреждению между населением столицы, не имеющим никакого основания для толков о современных событиях, признал необходимым закрыть, впредь до усмотрения, шахматный клуб, в котором происходит и из коего распространяются… неосновательные суждения"75.
В развитии международных связей шахматистов решающим было создание в июле 1924 г.
FIDE (Federation Internationale des Echecs) – Международной шахматной федерации.
Основанная во Франции, она впитала в себя многое из французского масонства, равно как идеи всеевропейского и мирового сообщества, вплоть до введения единой шахматной нотации – общего разговорного языка всех адептов древней игры.
Основной целью учредителей FIDE было объединить человечество, о чем, в частности, свидетельствует ее масонский девиз "Gens una – sumus" (Мы – одна семья). Девиз этот побуждает вспомнить просветителя, писателя и масона Н.И. Новикова (1744-1818), вице-президента Императорской академии художеств масона и мистика А.Ф. Лабзина (1766-1825), профессора и масона И.Е. Шварца.
Один из современников великого шахматиста А.А. Алехина, Лев Любимов, писал о его парижской жизни 20-30-х годов: «По-настоящему Алехин царил в Париже лишь в белом, обвитом растениями павильоне, где в саду Пале-Рояль помещался шахматный центр французской столицы, там постоянно слышалась русская речь и тон задавали, кроме Алехина, Л. Бернштейн, С. Тартаковер, Е. Зноско-Боровский и еще другие эмигранты. (Среди других поэт Петр Потемкин и гроссмейстер Виктор Кан – инициаторы создания FIDE, Потемкин еще предложил тот самый девиз "Gens uns – sumus"76.) Встречал я Алехина и в парижской русской масонской ложе "Астрея", но скоро масонские "радения" надоели ему, и он нередко превращал и ложу в шахматный клуб, усаживаясь за шахматную доску с гроссмейстером Бернштейном. И в домашней обстановке, и в масонской ложе я наблюдал в Алехине надрыв, неудовлетворенность собой»77.
Увлечение Алехина масонством несомненно. Об одном из основателей в 1922 г. в Париже упомянутой ложи "Астрея", Осипе Соломоновиче Бернштейне (1882-1962), написала в своей книге "Люди и ложи. Русские масоны XX столетия" Н.Н. Берберова.
На вопрос, почему Алехин и ему подобные (из числа спасшихся в эмиграции от революции, вину за которую они не раз возлагали на пресловутых жидомасонов) хлынули в масонские ложи, один из современников, бывший белый генерал Н.
Белогорский, ответил так: «Теперь… в эмиграции братьев стало больше; и все прибавлялось.
Мода. Короткая и тоже обманчиво иллюзорная. Но она была.
Причем – по самому составу зарубежья – широкий офицерский наплыв в ложи.
Особенно много, кажется, масонов было между кавалергардов…
Нет сомнения, что некоторые вступали в ложи по той причине, что были в глубине души родственны духовной сущности масонства. Но большая часть новых братьев, военных, пришла не по этому, а по другому…
Потому, что верно правильным казалось изъяснение высоких градусов масонских того, почему мы не победили, а вот сидим по заграницам; и что требуется, чтобы победить завтра.
Формулировка наияснейшая.
Не победили, главным образом, потому, что не поддержал нас должным образом Запад, французы с англичанами. А… всего лишь кое-как, между прочим, оттого, что у них в Париже и Лондоне на первейшем месте масоны; мы же "белые" масонам чужды и подчас враждебны.
Так для того, чтобы победить завтра, надо сойтись, чтоб помогли.
И для сего русское масонство. Для союза и будущей победы. В общем, хоть и каменщики, а в своем роде полувоенная проповедь»78.
Что Белогорский – человек неординарного мышления, ясно из следующего примера.
Генерал сел играть в шахматы с банкиром Куффелером: "Ибо несправедливо мнение, будто евреи – это только ростовщическая проза с процентами. И Давид, и Соломон, кроме всего остального, великие поэты, знаменитость которых самая длинная в мире.
Куда длинней, чем не только у Шекспира, но вот даже у воображаемого Гомера. И вчерашний сионизм, как и сегодняшняя израильская Палестина, – хоть она и не всем нравится, – опять в высшей степени поэзия. Подумайте: пронести это в душе своей народной две тысячи лет…" В сыгранной партии генерал победил. Конец был красив, и банкир произнес: "Благодарю вас… я восхищен. Романтическая партия. Впрочем, русские очень сильны в шахматном искусстве". Ответ генерала был объективен: "Русские и евреи: Стейниц и д-р Ласкер"79.
Помогли ли масоны эмигрантам? Некоторым да! Именно с помощью масонов смог сыграть матч с Капабланкой А.А. Алехин, а Иван Бунин получил Нобелевскую премию благодаря масону высокого посвящения президенту Чехословакии в 1918- 1935 гг.
Томашу Масарику.
Один из упомянутых ранее шахматистов, Савелий Григорьевич Тартаковер (1887-1956), он же "Гомер шахматной доски", вероятно, тоже был членом масонской ложи.
Доказательством его масонского подвижничества служит анализ партии Мароци-Эйве во время Шевенингенского турнира 1923 г., приведенный в третьей части книги Тартаковера "Ультрасовременная шахматная партия". При анализе совершенно неожиданно появляется графическое изображение партии в виде масонского треугольника-пирамиды. Поле "al" предоставлено неусыпному оку вечности (подобно антуражу масонской ложи), наблюдающему за постройкой пирамиды белыми фигурами: "Винтообразное восхождение на вершину пирамиды…"80.
Процентная норма О процентной еврейской норме при поступлении в гимназии и высшие учебные заведения писали много раз. На какие только ухищрения не шли родители, чтобы дать своим детям образование.
Самый известный рассказ на эту тему "История моей голубятни" Исаака Бабеля.
Мальчик готовился к поступлению в приготовительный класс Николаевской гимназии, где была жестокая 5-процентная норма. Из 40 поступавших могли принять лишь двух.
Мальчик был способен к наукам и сдал экзамены на две пятерки. Но приняли маленького Эфрусси, сына богатого хлеботорговца, который дал взятку в 500 руб.
На этом дело не кончилось: "родные тайком от меня подбили учителя, чтобы он в один год прошел со мною курс приготовительного и первого классов сразу, и так как мы во всем отчаялись, то я выучил наизусть три книги". Далее следует рассказ об экзамене, когда помощник попечителя гимназии Пятницкий спрашивает мальчика о Петре I. Выучивший "от строки до строки" учебник истории Ф.Ф. Пуцыковича и стихи Пушкина о Петре (вероятно, из "Медного всадника" или "Полтавы") герой "навзрыд" в забытьи их прочитал: "Я кричал их долго, никто не прерывал безумного моего визга, захлебывания, бормотания. Сквозь багровую слепоту, сквозь неистовую свободу, овладевшую мной, я видел только старое, склоненное лицо Пятницкого с посеребренной бородой. Он не прерывал меня и только сказал (учителю. – С. Д.) Каратаеву, ликовавшему за меня и за Пушкина:
– Какая нация, – прошептал старик, – жидки ваши, в них дьявол сидит"81.
Это литература. Но жизнь была точной копией этого рассказа. Писатель Виктор Азарьевич Гроссман (1887-1972?) констатировал: "В гимназии и в университет евреев принимали в пределах процентной нормы: 10 процентов от всех учащихся одесских гимназий и университета, 5 процентов в Петербурге и в Москве и соответственно в других университетских городах. Конечно, чаще всего это были дети богатых родителей, которые имели возможность лучше подготовить своих сыновей, пригласить лучших учителей, обычно из преподавателей той гимназии, куда богатый папаша собирался отдать сынка. И эта обидная несправедливость преследовала с первых дней жизни. Почему? За что? Необходимость сравнивать, обсуждать вызывала ранние непосильные раздумья, ставила неразрешимые в юном возрасте задачи, иногда закаляла волю, а чаще развращала. Одни протестовали и боролись, другие хитрили и приспосабливались. Но как трудно доставалось и то и другое! Невольная мысль отравляла добрые товарищеские отношения мальчиков: а чем он лучше меня?
Мы должны были учиться лучше всех, потому что иначе не примут в гимназию. Но разве можно было заглушить в себе мысль: почему я на экзамене должен получить все пятерки, иначе меня не примут, а Володя Леонтович и с тройками пройдет?
Володя драчун и лентяй, но он сын чиновника, а главное православный, и он будет принят… а я буду сидеть дома и ждать, когда судьба надо мною сжалится и придет мой черед занять парту в первом классе"82.
Далее рассказ сродни детективу: единственный мальчик, который правильно ответил на каверзный вопрос директора гимназии "Что значит седой как лунь?" (все ответили – луна, Виктор сказал – птица), не был принят. Опечаленную мать мальчика директор гимназии урезонивал так: "Сударыня, у вас и так двое сыновей учатся в нашей прогимназии, а есть еврейские семьи, в которых не учится никто!" Это была вторая неудача… В первый раз вместо ее мальчика был принят сын фабриканта Ваховского, который за свой счет организовал гимназический оркестр, купив 30 инструментов – от флейты до барабана. Теперь же преуспевающий доктор Чудновский, дабы обеспечить поступление сына, за свой счет обеспечил одеждой десять русских мальчиков из церковно-приходской школы. На самом деле не десять, а меньше, но "остаток" еще мог пригодиться – над своими детьми не экспериментируют. Правда, юный Гроссман благодаря ловкости родителя, сумевшего уговорить своего патрона-подрядчика выстроить новое здание гимназии, тоже попал в гимназию. Разумеется, не обошлось без мзды. И, конечно же, столь неравные условия побуждали еврейских детей учиться только на отлично. Виктор Азарьевич не исключение – он окончил гимназию с золотой медалью, а затем с отличием Лейпцигский университет.
Лишь окончание гимназии с золотой медалью открывало евреям путь в университет. К.Г.
Паустовский вспоминал, что выпускники Фундуклеевской гимназии в Киеве устроили перед выпускными экзаменами сбор класса, о котором евреи не должны были знать.
Гимназисты решили, что лучшие ученики из православных и католиков должны на экзаменах "схватить" минимум по одному предмету четверку, чтобы все золотые медали достались евреям: "Мы поклялись сохранить это решение в тайне. К чести нашего класса, мы не проговорились об этом ни тогда, ни после, когда были уже студентами университета. Сейчас я нарушаю эту клятву, потому что почти никого из моих товарищей по гимназии не осталось в живых"83. Первую часть "Повести о жизни" (Далекие годы) Паустовский написал в 1946 г. К этому времени поколение его ровесников и друзей было почти полностью "выбито" войнами и репрессиями. Погибло множество деликатных, порядочных и честных людей. Потеря невосполнимая…
Моя дочь оказалась в Израиле в шесть лет, воспитывалась бабушкой на книгах Л.А.
Чарской (1875-1937) и А.Я. Бруштейн (1884-1968) – так сказать, советский вариант Чарской. Из автобиографической трилогии Бруштейн "Дорога уходит в даль…" можно узнать, как принимали девочек-евреек (девяти-десяти лет) в Виленский институт благородных девиц. Православным, католичкам и магометанкам на вступительном экзамене задавали простейшие вопросы. Девочек "иудейского вероисповедания", как говорила классная дама, или "жидовок", как говорила одна из абитуриенток, экзаменовали отдельно (их было всего семь), если бы их экзаменовали вместе, то конкурс был бы явно не в пользу "правоверных". Экзамен был чрезвычайно сложен: вместо простых и коротких рассказиков, предлагавшихся "правоверным", с инославных требовали знания отрывков, например из "Горя от ума". Так, Александра Яновская (сама будущая писательница) читала монолог Чацкого и объясняла, кто такой "французик из Бордо"; какие еще есть города во Франции; что такое "надсаживая грудь" и т. д. Кроме того, следовало выдержать экзамен по французскому языку.
Свидетель роковых лет, Нелидов вряд ли без горечи констатировал, что обыск у него в доме проводили три молодых еврея.
"Еще один" факт участия евреев в революции, но в данном случае без педалирования… (Иногда Нелидов, вероятно по незнанию, не сообщает национальность актеров. Так, в одной постановке М. Реингардта играл великий Моисеи – оба принадлежат германской культуре, оба еврейского происхождения, Моисеи – редчайшего, албанский еврей! Можно привести еще несколько случаев подобной "забывчивости" – но, повторюсь: Нелидов не писал мемуары о евреях-актерах или евреях-режиссерах, он писал о пережитом.) Много страниц посвятил В.А. Нелидов биографии и творчеству Антона Григорьевича Рубинштейна. Однако все по порядку.
Если судить по воспоминаниям современников, Рубинштейн был лучшим пианистом XIX в. Например, князь С.М. Волконский, выросший в музыкальной семье и серьезно занимавшийся композицией (эти занятия, в общем, одобряли А. Рубинштейн и П.
Чайковский), писал: "Рубинштейн был, конечно, высшее, что я слышал, в смысле фортепиано. Его прикосновение к клавишам было совсем особенное; и его туше я мог бы узнать на расстоянии годов (курсив мой. – С. Д.). Я не слышал Листа, но не могу себе представить, чтобы он был лучше. Что это бывало в концертах Дворянского собрания! Какое расстояние было у него от ласки до ударов, от шепота до грохота; как он умел распределять незаметность своих нарастаний. Казалось, уже дошел он до высшей степени возможного, – нет, еще и еще возрастала его мощь.
Изумленно раскрывались глаза слушателей, вытягивались шеи; какое-то неверие поднимало людей, вся зала вдруг начинала вырастать, привставать со стульев, глаза впивались в движение рук, и под внешней затаенностью внимания накипала буря, которая наконец разражалась громом, когда он умолкал". Далее весьма редкое описание внешности артиста: "Его голова была изумительна. Совсем бетховенский лоб, с сильно развитым рельефом; проницательные глаза, проницательность которых еще увеличивалась тем, что верхняя часть века свисала, он смотрел как бы из-под завесы; рот большой, очень сжатый и крепко притиснутая челюсть; длинные волосы, откинутые назад, своенравно топырились над левым ухом, и пряди часто спадали на лоб в пылу музыкального увлечения"67. Пожалуй, это описание дает большее представление об Антоне Рубинштейне, чем его портреты кисти Перова или Репина.
Но более всего в рассказе Волконского меня поразила фраза, что он спустя годы мог бы узнать игру волшебника, которому были присущи прямота, суровость и даже резкость, впрочем, все эти качества, по свидетельству Волконского, очень ценились его друзьями.
Певец Москвы Нелидов в первую очередь вспоминает о кумире москвичей Рубинштейне-младшем, Николае. Он называет его богом Москвы. В частности, он описывает его грандиозные похороны – около 200 тысяч человек провожали в последний путь своего любимца. "Голова процессии входила в старинный, XII в., Даниловский монастырь, а хвост тянулся на много верст".
Антон был обожаем Москвой не менее. (Сообщая некоторые биографические данные о Рубинштейнах, Нелидов не забывает упомянуть, что по документам они евреи из Одессы.) Рисуя словесный портрет старшего брата, Нелидов, подобно многим, отмечает схожесть его львиной головы с изображениями таковой Бетховена. Он пишет о его необыкновенной "царской щедрости" и называет "венценосцем искусства". Молодое поколение было "отравлено" его игрой: "Рубинштейна можно назвать убийцей всех исполненных им вещей: никогда никакой потом самый архизнаменитый виртуоз вас в этой вещи не удовлетворял. Когда я теперь хочу слушать рояль, я закрываю глаза и слушаю… умершего в 1894 году Антона Рубинштейна". И далее по поводу исполнения Рубинштейном шопеновского "Marche funibre": «Вся зала чувствует, что жизнь погибла, шествует неумолимая судьба, человеческие слезы (адажио) слышны не только в музыке, они льются из глаз четырехтысячной толпы, заполнившей все, до эстрады включительно. Когда Рубинштейн заканчивал тем, что он называл "веяньем ветров над могилой", без носового платка у глаз слушателя не было. Пауза, зовущаяся "вечной", а потом энтузиазм… представьте его себе сами». И еще Нелидов рассказывает, как в 1914 г., застигнутый войной в Германии, он был арестован как русский шпион и посажен в камеру смертников. Соседа его расстреляли. Трудно поверить, но в эти трагические часы он утешал себя тем, что в ином мире услышит волшебную игру Рубинштейна68. Я же, в свою очередь, признаюсь, что за всю свою жизнь никогда и ни о ком таких восторженных и благоговейных слов не слышал и не читал…
Поэт и литератор Николай Минский (1855-1937) посвятил Антону Рубинштейну, на мой взгляд, прекрасное стихотворение, но вряд ли оно может конкурировать с панегириком В.А. Нелидова:
Рубинштейну
Когда перед столичного толпою
Выходишь ты, как лев, уверенной стопою,
И твой небудничный, величья полный вид
Приветствует она восторга громким гулом, –
Мне кажется: опять Давид
Играть явился пред Саулом…
Явился в этот век, безумный и больной,
Чтоб в гордые умы пролить забвенья чары,
Чтоб усыпить вражду, чтоб разогнать кошмары,
Чтоб озарить сердца надеждой неземной…
И вот ты сел играть, вот клавиши проснулись,
И полились, журча, хрустальные ключи.
От мощных рук твоих горячие лучи
Ко всем сердцам незримо протянулись,
И растопили в них забот упорный лед.
Средь моря бурного столицы многолюдной
Ты вдруг создал, как Бог, какой-то остров чудный.
Ты крылья дал мечтам – и молодость вперед
На этих крыльях полетела,
Вперед, в страну надежд, где силам нет преград,
Измены нет в любви и счастью нет предела.
А старость грустная умчалася назад,
В заглохший край воспоминаний,
Невинных слез и трепетных признаний.
И высоко над бездной суеты,
Прильнув к твоей душе, взнеслась душа поэта,
Туда, перед лицом бессмертной красоты,
В эдем негаснущего света.
Ты в мертвые сердца огонь любви вдохнул,
Ты воскресил все то, что опыт умерщвляет.
И молится толпа, и плачет, как Саул,
И гений твой благословляет…69
1886 г.
Аннибалова клятва Сколько литературы о погромах? Несть числа. И все же, каждый раз натыкаясь на описание погрома, я испытываю боль и ненависть…
Шесть суток продолжался страшный погром в Одессе. Обыватели одного из домов открыли у себя лазарет, собрав общими усилиями минимум необходимого, – кто-то дал подушку, кто-то простыню, кто-то посуду; оборудовали 16 или 18 лежачих мест, которые уже на следующий день были заполнены. Постоянно дежурила одна медсестра, забегали врачи из соседних больниц, которые, надо думать, были переполнены. Свидетель, великий русский актер Николай Федорович Монахов (1875-1936), вспоминал: "Среди раненых нашего лазарета мне запомнилась еврейская девушка, жившая на Молдаванке. К ней ворвалась толпа хулиганов и разгромила ее нищенскую, убогую квартиру; кто-то ударил ее чем-то тяжелым по голове, она упала и дальнейшего не помнила… Дальнейшее нам рассказала уже сестра милосердия, которая привезла ее к нам в лазарет".
Девушка эта зарабатывала на жизнь себе и престарелому отцу шитьем рубашек и штанов, которые продавала на рынке. Молдаванка – и поныне самый бедный квартал Одессы – подверглась тогда полному разгрому: "Стены этого квартала были обрызганы кровью растерзанных евреев (здесь и далее курсив мой. – С. Д.). В тот момент, когда девушка упала от удара, в комнату вбежала сестра милосердия и, присев над ней, прикрыла ее своим платьем, тем самым спасая ее от убийства.
Затем она с трудом выволокла раненую и в бесчувственном состоянии привезла к нам…
В наш лазарет привозили, в общем, легкораненых. Все раненые через десять-двенадцать дней уже уходили; в конце концов, в лазарете осталась одна девушка, не решавшаяся уйти. Она поправлялась… Гораздо больше опасений внушало состояние ее психики. Она боялась выйти из лазарета". Организаторы лазарета не знали, что делать с девушкой, прописать? Но у нее не было даже паспорта, и посему студенты гостиницы, где был размещен лазарет, уступали несчастной по очереди каждый день свою комнату…
Рассказ о девушке имеет "счастливый конец": ее нашел старик-отец. При этом потрясение, пережитое обоими, да и самим свидетелем, навсегда осталось в его памяти: "После погрома, который и без того достаточно растрепал мои нервы, я еще съездил на еврейское кладбище, где были выставлены обезображенные трупы для опознания. Я не хочу говорить о деталях этой ужасной выставки, но никогда не забуду громадной площади, на которой были рядами выложены сотни трупов, окруженных плотным кольцом стонущей, плачущей толпы. В течение многих месяцев я видел во сне эту ужасную выставку и кошмарные подробности одесского погрома…
Я дал себе слово никогда больше не приезжать в Одессу. Мне казалось, что, если я опять увижу этот изумительный город, ужасные картины пережитого погрома снова оживут в моем мозгу и лишат меня покоя"70. И эту Аннибалову клятву Н.Ф. Монахов сдержал.
У рассказа об одесском погроме есть продолжение. Потеряв душевный покой, Н.Ф.
Монахов бежал в Киев, но и там бесчинствовали погромщики, правда, менее организованные, чем в Одессе, они в основном грабили магазины и лавки, обошлось без жертв. Однако во время Гражданской войны головорезы "наверстали упущенное": на Украине не осталось ни одного местечка, где не пролилась бы еврейская кровь.
Преждевременная смерть избавила великого актера от того, чтобы быть свидетелем убийства шести миллионов евреев, к которым он испытывал искреннюю симпатию.
Потомок Аввакума Владимир Пименович Крымов (1878-1968) родился в семье староверов. Его родословная по материнской линии восходит к неистовому протопопу Аввакуму Петрову (1620/1621-1682). Крымов прожил долгую и интересную жизнь. Здесь и путешествия в Южную и Центральную Америку, и два кругосветных плавания. Учился в Петровской лесной академии, окончил Московский университет, был успешным предпринимателем. Не разделял взглядов своего патрона А. С. Суворина, будучи коммерческим директором "Нового времени". Самый значительный вклад Крымова в культуру – издание "роскошного журнала" "Столица и усадьба" (1914-1916). Человек незаурядный, он умел делать деньги, общался с сильными мира сего и даже… писал письма тов. Сталину, призывая его не отдавать власть, "никого не щадя", укреплять армию и не преследовать за веру. Насколько тов. Сталин внял его советам, известно. К счастью, призывал он Отца всех народов из далекого зарубежья…
Книги В.П. Крымова имели некоторый успех, в частности заметки о прошлом, в которых он широко использовал фрагменты газетных сообщений. Не чурался Крымов и еврейской темы; например, забавно читать такую запись: «В Петербурге, среди многих других вырезок, у меня хранилась одна из "Ведомостей С. Петербургского градоначальника". Для руководства полицейских чинов напечатано: "Штундистов, баптистов, гугенотов и прочие малоупотребительные вероисповедания считать за евреев"»71. Доступно для невежд, просто и убедительно. Но чутье ищеек безошибочно: любой "протестантизм" следует искать "в нише" между Новым и Старым заветом, тенденция очевидна.
Земля Офирская и земля российская Дед объявленного по "высочайшему повелению" сумасшедшим философа П.Я. Чаадаева князь М.М. Щербатов (1733-1790), известный в свое время историк и публицист, был автором первой в России антиутопии "Путешествие в землю Офирскую" (1784). Правда, сам князь свою землю Офирскую считал идеалом человеческого общежития. Меня привлекла одна деталь, характерная не только для утопий, но и для российского бытия. Какую роль в своей утопии историк отвел религии и духовенству? Роль эта, согласно Щербатову, такова: религия необходима лишь для охранения порядка, как часть полиции нравов, и чины полиции являются для офирцев священнослужителями! "Во имя этой религии, проникнутой действительно полицейским духом, ее служители имеют право вступаться в частную жизнь людей"72. Вывод Щербатова однозначен: эта религия идеального государства.
Прошло 100 лет, и другой писатель, И.А. Гончаров, отнюдь не радикальных взглядов, в одном из черновиков своих воспоминаний записал следующий анекдот: «…священник, исповедуя умирающую девяностолетнюю купчиху, между прочим, спрашивает, "не принадлежит ли она к тайному обществу"»73.
Шашечница и пирамида Когда в январе 1862 г. в Петербурге образовался шахматный клуб, то, согласно его уставу, доступ туда был ограничен числом членов, не превышавшим числа клеток шашечницы – 64. Бдительное око полиции следило за этим собранием, и осведомитель сообщал, что клуб – лишь прикрытие для политической пропаганды, проводимой его членами, например Н.Г. Чернышевским. Я имею в виду вторую попытку официально основать в России шахматный союз. Клуб был открыт в доме Елисеева у Полицейского моста (символическое название). Вот выписка из агентурного донесения в III отделение от 12 января 1862 г.: "Подозревая в учрежденном ныне вновь шахматном клубе какую-нибудь тайную цель (курсив мой. – С. Д.), так как члены, записавшиеся до сих пор, принадлежат исключительно к сословию литераторов и ученых, приложено было старание узнать, на каком основании образовался этот клуб"74.
Агенты полиции утверждали, что клуб был открыт по инициативе А.И. Герцена, который передал покойному Н.А. Добролюбову свой план. Ясно, что сей "шахматно-масонский" форум существовал всего пять месяцев, с 10 января по 9 июня 1862 г., и был закрыт военным генерал-губернатором Петербурга на следующем основании: "…считая в настоящее время своею обязанностью принимать все меры к прекращению встревоженного состояния умов и к предупреждению между населением столицы, не имеющим никакого основания для толков о современных событиях, признал необходимым закрыть, впредь до усмотрения, шахматный клуб, в котором происходит и из коего распространяются… неосновательные суждения"75.
В развитии международных связей шахматистов решающим было создание в июле 1924 г.
FIDE (Federation Internationale des Echecs) – Международной шахматной федерации.
Основанная во Франции, она впитала в себя многое из французского масонства, равно как идеи всеевропейского и мирового сообщества, вплоть до введения единой шахматной нотации – общего разговорного языка всех адептов древней игры.
Основной целью учредителей FIDE было объединить человечество, о чем, в частности, свидетельствует ее масонский девиз "Gens una – sumus" (Мы – одна семья). Девиз этот побуждает вспомнить просветителя, писателя и масона Н.И. Новикова (1744-1818), вице-президента Императорской академии художеств масона и мистика А.Ф. Лабзина (1766-1825), профессора и масона И.Е. Шварца.
Один из современников великого шахматиста А.А. Алехина, Лев Любимов, писал о его парижской жизни 20-30-х годов: «По-настоящему Алехин царил в Париже лишь в белом, обвитом растениями павильоне, где в саду Пале-Рояль помещался шахматный центр французской столицы, там постоянно слышалась русская речь и тон задавали, кроме Алехина, Л. Бернштейн, С. Тартаковер, Е. Зноско-Боровский и еще другие эмигранты. (Среди других поэт Петр Потемкин и гроссмейстер Виктор Кан – инициаторы создания FIDE, Потемкин еще предложил тот самый девиз "Gens uns – sumus"76.) Встречал я Алехина и в парижской русской масонской ложе "Астрея", но скоро масонские "радения" надоели ему, и он нередко превращал и ложу в шахматный клуб, усаживаясь за шахматную доску с гроссмейстером Бернштейном. И в домашней обстановке, и в масонской ложе я наблюдал в Алехине надрыв, неудовлетворенность собой»77.
Увлечение Алехина масонством несомненно. Об одном из основателей в 1922 г. в Париже упомянутой ложи "Астрея", Осипе Соломоновиче Бернштейне (1882-1962), написала в своей книге "Люди и ложи. Русские масоны XX столетия" Н.Н. Берберова.
На вопрос, почему Алехин и ему подобные (из числа спасшихся в эмиграции от революции, вину за которую они не раз возлагали на пресловутых жидомасонов) хлынули в масонские ложи, один из современников, бывший белый генерал Н.
Белогорский, ответил так: «Теперь… в эмиграции братьев стало больше; и все прибавлялось.
Мода. Короткая и тоже обманчиво иллюзорная. Но она была.
Причем – по самому составу зарубежья – широкий офицерский наплыв в ложи.
Особенно много, кажется, масонов было между кавалергардов…
Нет сомнения, что некоторые вступали в ложи по той причине, что были в глубине души родственны духовной сущности масонства. Но большая часть новых братьев, военных, пришла не по этому, а по другому…
Потому, что верно правильным казалось изъяснение высоких градусов масонских того, почему мы не победили, а вот сидим по заграницам; и что требуется, чтобы победить завтра.
Формулировка наияснейшая.
Не победили, главным образом, потому, что не поддержал нас должным образом Запад, французы с англичанами. А… всего лишь кое-как, между прочим, оттого, что у них в Париже и Лондоне на первейшем месте масоны; мы же "белые" масонам чужды и подчас враждебны.
Так для того, чтобы победить завтра, надо сойтись, чтоб помогли.
И для сего русское масонство. Для союза и будущей победы. В общем, хоть и каменщики, а в своем роде полувоенная проповедь»78.
Что Белогорский – человек неординарного мышления, ясно из следующего примера.
Генерал сел играть в шахматы с банкиром Куффелером: "Ибо несправедливо мнение, будто евреи – это только ростовщическая проза с процентами. И Давид, и Соломон, кроме всего остального, великие поэты, знаменитость которых самая длинная в мире.
Куда длинней, чем не только у Шекспира, но вот даже у воображаемого Гомера. И вчерашний сионизм, как и сегодняшняя израильская Палестина, – хоть она и не всем нравится, – опять в высшей степени поэзия. Подумайте: пронести это в душе своей народной две тысячи лет…" В сыгранной партии генерал победил. Конец был красив, и банкир произнес: "Благодарю вас… я восхищен. Романтическая партия. Впрочем, русские очень сильны в шахматном искусстве". Ответ генерала был объективен: "Русские и евреи: Стейниц и д-р Ласкер"79.
Помогли ли масоны эмигрантам? Некоторым да! Именно с помощью масонов смог сыграть матч с Капабланкой А.А. Алехин, а Иван Бунин получил Нобелевскую премию благодаря масону высокого посвящения президенту Чехословакии в 1918- 1935 гг.
Томашу Масарику.
Один из упомянутых ранее шахматистов, Савелий Григорьевич Тартаковер (1887-1956), он же "Гомер шахматной доски", вероятно, тоже был членом масонской ложи.
Доказательством его масонского подвижничества служит анализ партии Мароци-Эйве во время Шевенингенского турнира 1923 г., приведенный в третьей части книги Тартаковера "Ультрасовременная шахматная партия". При анализе совершенно неожиданно появляется графическое изображение партии в виде масонского треугольника-пирамиды. Поле "al" предоставлено неусыпному оку вечности (подобно антуражу масонской ложи), наблюдающему за постройкой пирамиды белыми фигурами: "Винтообразное восхождение на вершину пирамиды…"80.
Процентная норма О процентной еврейской норме при поступлении в гимназии и высшие учебные заведения писали много раз. На какие только ухищрения не шли родители, чтобы дать своим детям образование.
Самый известный рассказ на эту тему "История моей голубятни" Исаака Бабеля.
Мальчик готовился к поступлению в приготовительный класс Николаевской гимназии, где была жестокая 5-процентная норма. Из 40 поступавших могли принять лишь двух.
Мальчик был способен к наукам и сдал экзамены на две пятерки. Но приняли маленького Эфрусси, сына богатого хлеботорговца, который дал взятку в 500 руб.
На этом дело не кончилось: "родные тайком от меня подбили учителя, чтобы он в один год прошел со мною курс приготовительного и первого классов сразу, и так как мы во всем отчаялись, то я выучил наизусть три книги". Далее следует рассказ об экзамене, когда помощник попечителя гимназии Пятницкий спрашивает мальчика о Петре I. Выучивший "от строки до строки" учебник истории Ф.Ф. Пуцыковича и стихи Пушкина о Петре (вероятно, из "Медного всадника" или "Полтавы") герой "навзрыд" в забытьи их прочитал: "Я кричал их долго, никто не прерывал безумного моего визга, захлебывания, бормотания. Сквозь багровую слепоту, сквозь неистовую свободу, овладевшую мной, я видел только старое, склоненное лицо Пятницкого с посеребренной бородой. Он не прерывал меня и только сказал (учителю. – С. Д.) Каратаеву, ликовавшему за меня и за Пушкина:
– Какая нация, – прошептал старик, – жидки ваши, в них дьявол сидит"81.
Это литература. Но жизнь была точной копией этого рассказа. Писатель Виктор Азарьевич Гроссман (1887-1972?) констатировал: "В гимназии и в университет евреев принимали в пределах процентной нормы: 10 процентов от всех учащихся одесских гимназий и университета, 5 процентов в Петербурге и в Москве и соответственно в других университетских городах. Конечно, чаще всего это были дети богатых родителей, которые имели возможность лучше подготовить своих сыновей, пригласить лучших учителей, обычно из преподавателей той гимназии, куда богатый папаша собирался отдать сынка. И эта обидная несправедливость преследовала с первых дней жизни. Почему? За что? Необходимость сравнивать, обсуждать вызывала ранние непосильные раздумья, ставила неразрешимые в юном возрасте задачи, иногда закаляла волю, а чаще развращала. Одни протестовали и боролись, другие хитрили и приспосабливались. Но как трудно доставалось и то и другое! Невольная мысль отравляла добрые товарищеские отношения мальчиков: а чем он лучше меня?
Мы должны были учиться лучше всех, потому что иначе не примут в гимназию. Но разве можно было заглушить в себе мысль: почему я на экзамене должен получить все пятерки, иначе меня не примут, а Володя Леонтович и с тройками пройдет?
Володя драчун и лентяй, но он сын чиновника, а главное православный, и он будет принят… а я буду сидеть дома и ждать, когда судьба надо мною сжалится и придет мой черед занять парту в первом классе"82.
Далее рассказ сродни детективу: единственный мальчик, который правильно ответил на каверзный вопрос директора гимназии "Что значит седой как лунь?" (все ответили – луна, Виктор сказал – птица), не был принят. Опечаленную мать мальчика директор гимназии урезонивал так: "Сударыня, у вас и так двое сыновей учатся в нашей прогимназии, а есть еврейские семьи, в которых не учится никто!" Это была вторая неудача… В первый раз вместо ее мальчика был принят сын фабриканта Ваховского, который за свой счет организовал гимназический оркестр, купив 30 инструментов – от флейты до барабана. Теперь же преуспевающий доктор Чудновский, дабы обеспечить поступление сына, за свой счет обеспечил одеждой десять русских мальчиков из церковно-приходской школы. На самом деле не десять, а меньше, но "остаток" еще мог пригодиться – над своими детьми не экспериментируют. Правда, юный Гроссман благодаря ловкости родителя, сумевшего уговорить своего патрона-подрядчика выстроить новое здание гимназии, тоже попал в гимназию. Разумеется, не обошлось без мзды. И, конечно же, столь неравные условия побуждали еврейских детей учиться только на отлично. Виктор Азарьевич не исключение – он окончил гимназию с золотой медалью, а затем с отличием Лейпцигский университет.
Лишь окончание гимназии с золотой медалью открывало евреям путь в университет. К.Г.
Паустовский вспоминал, что выпускники Фундуклеевской гимназии в Киеве устроили перед выпускными экзаменами сбор класса, о котором евреи не должны были знать.
Гимназисты решили, что лучшие ученики из православных и католиков должны на экзаменах "схватить" минимум по одному предмету четверку, чтобы все золотые медали достались евреям: "Мы поклялись сохранить это решение в тайне. К чести нашего класса, мы не проговорились об этом ни тогда, ни после, когда были уже студентами университета. Сейчас я нарушаю эту клятву, потому что почти никого из моих товарищей по гимназии не осталось в живых"83. Первую часть "Повести о жизни" (Далекие годы) Паустовский написал в 1946 г. К этому времени поколение его ровесников и друзей было почти полностью "выбито" войнами и репрессиями. Погибло множество деликатных, порядочных и честных людей. Потеря невосполнимая…
Моя дочь оказалась в Израиле в шесть лет, воспитывалась бабушкой на книгах Л.А.
Чарской (1875-1937) и А.Я. Бруштейн (1884-1968) – так сказать, советский вариант Чарской. Из автобиографической трилогии Бруштейн "Дорога уходит в даль…" можно узнать, как принимали девочек-евреек (девяти-десяти лет) в Виленский институт благородных девиц. Православным, католичкам и магометанкам на вступительном экзамене задавали простейшие вопросы. Девочек "иудейского вероисповедания", как говорила классная дама, или "жидовок", как говорила одна из абитуриенток, экзаменовали отдельно (их было всего семь), если бы их экзаменовали вместе, то конкурс был бы явно не в пользу "правоверных". Экзамен был чрезвычайно сложен: вместо простых и коротких рассказиков, предлагавшихся "правоверным", с инославных требовали знания отрывков, например из "Горя от ума". Так, Александра Яновская (сама будущая писательница) читала монолог Чацкого и объясняла, кто такой "французик из Бордо"; какие еще есть города во Франции; что такое "надсаживая грудь" и т. д. Кроме того, следовало выдержать экзамен по французскому языку.