Думбадзе Нодар. Белые флаги

   Я не берусь утверждать, что рассмотренный сегодня факт убийства беспрецедентен, но он довольно оригинален, ибо создает достаточно убедительную иллюзию неумышленного, случайного убийства. А между тем этот случай более опасен, чем признанное преступником умышленное убийство. Почему? - спросите вы. Потому что при рассмотрении дела об умышленном убийстве коэффициент возможности вынесения несправедливого приговора почти сведен к нулю. Тогда как из ста приговоров по делам о неумышленных убийствах пятьдесят являются спорными, а такой приговор может оказаться для осужденного несправедливым, пагубным, роковым... Причем допущенная ошибка может оказаться роковой в одном случае для осужденного, а в другом - для общества...
   Как следует поступать в таком случае?
   На чем надо остановить выбор?
   Кому должно быть отдано предпочтение - обществу или личности?
   Взгляд на прошлое человечества не даст нам определенного ответа, ибо в истории это примерно сбалансировано. История знает немало примеров того, как в жертву интересам общества приносились великие личности, гениальные умы, выдающиеся таланты. И наоборот, известно много случаев, когда по прихоти или глупости одной личности, в угоду ее капризам и страстям гибли города и целые страны, народы и цивилизации... Трудно сделать выбор... Я лично ненавижу убийцу хотя бы потому, что он использует свое преимущество - он может убивать, а я не могу! Я ненавижу всякое кровавое насилие, я считаю величайшим преступлением насильственное лишение человека дарованной ему богом жизни, да и не только жизни вообще, - но хотя бы одного ее дня! И эта ненависть во мне настолько сильна, что я все же делаю один-единственный выбор: я, Како Девдариани, как гражданин и как государственный обвинитель, требую: признать подсудимого Саларидзе виновным в предъявленном обвинении и приговорить его к высшей мере наказания, предусмотренной сто четвертой статьей Уголовного кодекса Грузинской ССР, - к расстрелу.
   Прокурор закончил свою речь. Он сел, заметно побледневший, и долго не мог зажечь папиросу - у него дрожали руки. Не менее взволнованный председатель растерянно взирал на заседателей. Гулоян нервно грыз ногти. Гоголадзе, раскрыв от удивления рот, испуганно смотрел на Девдариани. И лишь сам подсудимый не проявлял никакого волнения. Закрыв глаза и опустив голову, он медленно раскачивался на стуле и, предавшись своим думам, казалось, совершенно не интересовался происходящим.
   - Саларидзе! - обратился к нему председатель.
   Тот не откликнулся.
   - Саларидзе! - повторил председатель громче.
   Саларидзе поднял голову.
   - Подсудимый Саларидзе, вам предоставляется последнее слово!
   Саларидзе с минуту смотрел на председателя отсутствующим взглядом, затем кивнул головой и встал.
   - У меня нет последнего слова! - Голос его звучал тихо. - У меня есть лишь одна просьба. Пять месяцев тому назад в доме номер сто пятьдесят один по Вашлованской улице я оставил двух рыдавших над гробом людей - свою дочь Нателу и внучку Мэги. Я заклинаю вас, ребята, именем ваших матерей, заклинаю всем святым для вас на свете: если вам когда-нибудь суждено выйти отсюда, присмотрите за ними!.. Больше мне нечего сказать... - Он сел и закрыл глаза...
   Председатель протер глаза, проглотил подступивший к горлу соленый комок, встал и объявил:
   - Суд удаляется для вынесения приговора!
   - Подожди, Накашидзе! - вскочил Гулоян. - Подожди! Не будет никакого приговора! - Он вдруг обернулся к Девдариани: - Ты что это натворил, Лимон?! Значит, нет на свете ни справедливости, ни сострадания?! Где твое сердце, Лимон? Где твоя человечность?! Где твое хваленое правдивое слово? Что ты наделал, Лимон?!
   - Тигран, ведь это все спектакль, игра, представление! - возразил смущенный Девдариани.
   - Какой спектакль?! Какая игра?! Что же ты тогда называешь настоящим судом?! Ведь ты на наших глазах убил человека! Посмотри, посмотри на него! - в крайнем волнении выкрикивал Гулоян.
   - Кончай базар, Тигран! Хватит тебе! - прикрикнул на него Девдариани.
   - Нет! Не будет приговора! - твердо заявил Тигран. Он подошел к Саларидзе, присел перед ним на корточки и взволнованно заговорил:
   - Ты не бойся, дядя Исидор! Ничего с тобой не случится! Ты не обращай внимания на Лимона! Лимон - сумасшедший! Не сойдет же с ума и суд?! Не бойся! А нет, так я возьму на себя убийство твоего мерзавца зятя! Я буду отвечать! Мне-то все равно - что за одного, что за двух! Слышишь, дядя Исидор? Ты так и скажи на суде, что его убил я, Тигран Гулоян! уговаривал и успокаивал Исидора, а тот нежно гладил его по голове и тоже плакал. И вместе с ними плакали председатель суда Накашидзе, государственный обвинитель Девдариани и народный заседатель Гоголадзе...
   - Встаньте! Проснитесь! Встаньте! - услышал я сквозь сон чей-то голос.
   - Накашидзе, вставай! Девдариани, Гулоян, Гоголадзе, вставайте! настойчиво повторил голос. Я понял, что это не сон, и быстро присел на нарах. Проснулись и остальные.
   Посредине камеры в одном белье, словно видение, стоял Исидор.
   - Проснулись? - спросил он.
   - В чем дело, дядя Исидор? - спросил я в недоумении.
   Исидор опустил голову и молчал минут пять, показавшихся мне пятью часами. Такого жуткого, потрясающего молчания я еще никогда в жизни не слышал. Меня объял ужас. Оцепеневшие, бледные стояли и остальные. Никто не осмеливался произнести слово. Наконец Исидор выпрямился и изменившимся до неузнаваемости, чистым, спокойным, проникновенным голосом начал:
   - Испокон веку флаг был белым... Белый цвет - благороднейший из всех цветов на земле, и белый флаг - флаг благороднейшего цвета... Своей белизной, своей чистотой флаг олицетворял мир, любовь, братство и милосердие... На протяжении многих веков белые флаги ждут, требуют своего... Как белые снежные вершины, должны возвышаться над миром белые флаги... Огромный белый флаг - это символ всеобщего мира, любви и добра должен развеваться на вершине Джомолунгмы... Один огромный белый флаг!.. А теперь, - добавил Исидор после небольшой паузы, - ложитесь и спите, друзья мои!
   Разинув рты, мы молча смотрели на Исидора. А он, кивнув то ли одобрительно, то ли недовольно головой, повернулся, пошел к нарам и лег...
   ...Я долго не мог сомкнуть глаз. Потом забылся мертвым, без сновидений сном.
   Утром нас разбудили громкие вопли Шошиа:
   - Бандиты, убийцы, сволочи, развратники! Вставайте! Смотрите!
   Мы повскакивали, словно сумасшедшие.
   Исидор лежал на нарах с удивительно спокойным, белым как полотно лицом, с широко раскинутыми руками. Вены на обоих его запястьях были вскрыты. Бритва Тиграна лежала под правой его рукой, а на полу чернела лужа сгустившейся крови.
   Меня прошиб холодный пот...
   - Это мы виноваты! - сказал Шошиа.
   - Нет, это виноват я! - сказал Тигран.
   - На его месте я поступил бы так же! - сказал Девдариани. Потом он подошел к двери и с остервенением забарабанил в нее кулаками.
   НЕ УЛЕТАЙ, ШОШИА!
   Три дня Тиграна Гулояна водили на суд. На четвертое утро он попросил Шошиа:
   - Шошиа, чует мое сердце, что вижу я вас последний раз... Будь другом, спой...
   Шошиа закрыл глаза и запел. Как он пел, бродяга! Казалось, вот-вот заплачут каменные стены тюрьмы!..
   Вечером Тигран в камеру не вернулся. Пришел надзиратель, забрал его вещи. Мы поняли, что суд закончился. Что стало с Тиграном, сколько ему присудили, куда послали, узнать нам не удалось. Ночью Девдариани перестукивался с камерой осужденных, - безрезультатно.
   Утром увели на суд Девдариани, и больше мы его не видели.
   В камере остались я и Шошиа.
   Терпение у Шошиа почти иссякло, нервы у Шошиа надорвались, потому-то, видно, он и распахнул сегодня передо мной тайники своего сердца и дал мне в них заглянуть...
   ...Отец Шошиа, Климентий Глахунович Гоголадзе, погиб ранним утром 13 января 1925 года в городе Самтредиа в результате рождения своего единственного сына - Шошиа. Да, да, не удивляйтесь, именно в результате рождения сына! Когда повивальная бабка сообщила старшему Гоголадзе о появлении на свет его первенца, ошалевший от радости отец бросился в комнату и снял со стены годами бездействовавшую кремневку... Ружье разорвалось в руках Климентия Гоголадзе, а его самого разнесло в куски...
   Спустя ровно год мать Шошиа, Мариам, усадив за стол собравшихся на поминки родственников и соседей, тихо вышла на балкон, заперла дверь снаружи и, облив оду керосином, подожгла ее. Перепуганным насмерть поминальникам с трудом удалось спастись через окна. В тот же день родственники отца забрали Шошиа в Тбилиси, а лишившуюся рассудка Мариам отправили в психиатрическую больницу.
   В высшем учебном заведении Шошиа не учился. Не потому, что он был лентяем или глупым. Нет, Шошиа был сиротой. И кроме того, там, где он работал, никто с него не требовал высшего образования. Главное, надо было уметь считать, и Шошиа научился отлично считать - до десяти, до ста, до тысячи, до миллиона и выше...
   Шошиа некрасив. Разве можно назвать красивым мужчину, похожего на скворца? Вот если б он был скворцом, то, безусловно, слыл бы за красивого скворца... Однако с тех пор, как Шошиа научился считать до миллиона и выше, он и похорошел, и поумнел. Он окончил больше чем два высших учебных заведения. Он женился на красавице, и дети у него родились писаные красавцы. Он обзавелся автомобилем, дачей, а потом и любовницей - Сиран.
   Что же произошло?
   Шошиа нашел волшебный камень?
   Нет. Шошиа поймал золотую рыбку! "Отпусти меня, - взмолилась золотая рыбка, - и я выполню все твои желания!" - "Нет, - отвечал недоверчивый Шошиа, - сперва выполни мои желания, а потом я отпущу тебя!" - "Хорошо, ответила золотая рыбка, - выкладывай твои желания!" И пошло, и пошло!.. Желаниям Шошиа не было предела. Раз начав, он не смог остановиться... Желания следовали одно за другим. Шошиа уже и забыл про золотую рыбку, а она возьми да и сдохни в один прекрасный день!
   Теперь у Шошиа только одно желание. Одно главное желание. Все остальные его желания вытекают из этого, главного. Родилось оно давно когда Шошиа лежал навзничь на нарах и наблюдал, как паук по собственной паутинке спускался с потолка... Вот тогда и захотелось Шошиа превратиться в паука. Хотя бы на час! Но потом он передумал. Во-первых, час это мало. Ведь надо по паутинке спуститься с пятого этажа, пересечь двор, войти в административный корпус. Там вечно толкается народ, чего доброго, кто-то наступит на паука ногой и раздавит... Поэтому придется сползти по стенам, добираться прямо до ворот... Нет, одного часа не хватит, понадобится не менее двух часов!.. Во-вторых, не вечно же ему оставаться пауком? Что это за жизнь - паучья? Вот если б превратиться в скворца! Расправил бы тогда Шошиа крылья и полетел бы куда душе угодно!.. И если даже придется на всю жизнь остаться скворцом - ничего страшного! Пусть он будет скворцом! Он станет по нескольку раз в день прилетать домой, любоваться детьми... А вдруг его убьют?! Очень просто! Пальнет кто-нибудь из ружья, или, чего доброго, свои же дети укокошат из рогатки! Да нет, глупости! Где это видано, чтобы убивали скворцов! Наоборот, им строят скворечники, их кормят... А впрочем, к черту пауков и скворцов! Шошиа хочет быть человеком! Человеком! Дайте, дайте Шошиа волю, выпустите его отсюда, и он начнет новую жизнь! Шошиа переменит имя, фамилию, Шошиа родится заново!..
   Увы! Для того чтобы родиться заново, человек прежде должен умереть... Увы! Шошиа не знает этого...
   С добрым утром, мой Тбилиси дорогой!
   Хочешь знать - откуда плач и ропот мой?
   Подружился, горемыка я, с тюрьмой...
   Бедной пташке дайте, люди, крылья!..
   Бьет, гудит сионский колокол святой,
   Простираю к нему руки я с мольбой...
   Предан был я другом верным - не судьбой!..
   Бедной пташке дайте, люди, крылья!..
   Мтквари-матушка, великая река!
   Глупо угодил я в сети рыбака!
   Пожалей же ты беднягу бедняка!
   Бедной пташке дайте, люди, крылья!..
   Путь окончен мой, могилу вижу я,
   Тяжкий грех я уношу с собой, друзья!
   День и ночь я проклинаю сам себя...
   Бедной пташке дайте, люди, крылья!..
   Сидит Шошиа на своей галерке и поет, Шошиа мечтает о крыльях. Но где их взять, крылья? В наши дни крыльев нет у самих ангелов, кто же их даст Шошиа? Знает, знает об этом Шошиа, и все же он поет... Если бы сейчас здесь был Тигран, он наверняка придрался бы к Шошиа, что эти стихи принадлежат Этиму Гурджи*, но написаны-де они вовсе не так. Шошиа и об этом хорошо известно. Но он все же поет, потому что Этим Гурджи плакал о своем, а Шошиа плачет о своем...
   _______________
   * Э т и м Г у р д ж и - тбилисский поэт-ашуг.
   - Шошиа, будь человеком, перестань нюнить и хныкать, спой или расскажи что-нибудь веселое! - прошу я.
   - До ареста у меня было одно место на Майдане... Из грузин лишь я да еще несколько человек о нем знали... Раньше я не стал бы рассказывать тебе, а теперь чего уж скрывать... Так вот, выйдешь отсюда, сходи обязательно! Назови мое имя - откроют в любое время дня и ночи...
   - Да кто меня отсюда выпустит, Шошиа?
   - Тебя выпустят!
   - Почему ты так думаешь?
   - Потому что нет на свете тяжелее греха, чем держать в тюрьме невинного человека.
   - Я не первый, не последний, Шошиа!
   - Это верно. Половина всех узников в мире сидит без вины... По крайней мере, попались они случайно... А тебя, вот увидишь, отпустят не сегодня, так завтра! - Заверил меня Шошиа таким тоном, словно решение о моем освобождении лежало у него в кармане и он скрывал его лишь из боязни остаться в камере один.
   - Твоими бы устами да мед пить! - обрадовался я.
   - Так вот, про Майдан... Было у меня там одно местечко... Около пестрых бань, если идти отсюда - по левой стороне. Одноэтажный дом, деревянные ворота выкрашены в голубой цвет. Внутри - крохотный, с николаевский пятак, дворик... Хозяина зовут Азиз. Запомни: Азиз, татарин... Он там содержит собственную чайную... С девочками!.. Поверь, я ходил туда исключительно ради чая... И днем и ночью... О, настоящий чай! Ты не знаешь, что такое настоящий чай! Но сейчас не об этом речь. Есть у Азиза одна комната, где он принимает клиентов...
   - Как же так! - удивился я. - Человек имеет частную чайную, не чайную, а бордель, и никто его не трогает?!
   - Эх, дорогой мой, сколько я там видел людей, кому именно и положено ловить таких частников... Нам бы с тобой столько червонцев... - произнес Шошиа мечтательно.
   - Не верю!
   - Поспорил бы я с тобой, да где тебя потом искать!.. Говорю, выйдешь отсюда, сходи к нему, сам увидишь... Учти только, чай у Азиза чуть дороже того, что продают в чайной напротив университета. Понял?
   - Понял...
   - В той комнате - пять маленьких столиков. Каждый столик - на двоих, на парочку... Над каждым столиком висит клетка с канарейкой. Пять клеток... И каждая канарейка берет не меньше пяти октав, а то и больше. Цена такой канарейке от ста пятидесяти до двухсот рублей... Ты, наверно, слышал - соловей в году поет три месяца, начиная с мая. А канарейка поет круглый год! Теперь представь себе эту комнату. Полумрак... Воздух пропитан ароматом чая, восточных пряностей и сигаретного дыма... В комнате тепло... Поют канарейки... Чай, канарейка и... любовь. А? Представляешь себе? Ничего слаще я не видел. Это был рай... Уходя, я оставлял Азизу, лично Азизу, сто рублей... Не вздумай только спрашивать - откуда да каким образом я доставал деньги... Доставал! Ведь терпят верующие? Мучаются и терпят. А зачем? Чтобы после смерти попасть в рай! И я терпел, мучился, из кожи лез вон, чтобы попасть в этот рай. Ну, ладно... Канарейки, знаешь, они до того привыкают к клетке, если выпустить - умрут! Потому что не в состоянии прокормить себя. Если даже найдется канарейка, способная найти себе корм, все равно она погибнет - сожрет кошка. А почему, знаешь? Потому что поющая канарейка забывает обо всем на свете. Она поет, закрыв глаза, ничего не замечая вокруг себя. И кошка легко подбирается к ней... Одним словом, канарейка и клетка - неотделимы. Но и в клетке канарейки умирают. Азиз жаловался мне, что его канарейки умирали через два-три месяца, - не выдерживали табачного дыма и спертого воздуха. Канарейки умирают в раю! А ты хочешь, чтобы я жил здесь да еще рассказывал тебе веселые истории? Нет, не получится, дорогой Заза!
   - Что с тобой говорить, Шошиа, у тебя мозги набекрень!
   - Кто же их должен выправить?
   - Кто - не скажу, но тот, кто возьмется за эту операцию, должен иметь очень чистые руки. Знаешь ведь, мозги вещь нежная...
   - Да не такой уж я безнадежный больной, Заза! Вот если случится чудо и меня простят...
   - Простят?
   - Ну, не простят, конечно, но... Если дадут мне мало...
   - Сколько, например, Шошиа?
   - Скажем, пятнадцать... Нет, пятнадцать - это много!.. Десять, девять, семь... Пять! - Шошиа взглянул на меня глазами побитой собаки. Я отвел взгляд.
   - Ладно, дали тебе пять лет... Что ты сделаешь?
   - Как только вернусь, повидаю детей!
   - Потом?
   - Потом... Прогоню жену!
   - Потом?
   - Потом приду к Сиран и скажу: "Сиран, дорогая моя, пойдем ко мне..." - Шошиа, точно поющая канарейка, закрыл глаза... Я громко рассмеялся.
   - Ты чего?! - вздрогнул Шошиа.
   - Знаешь, Шошиа, ты со своей Сиран напоминаешь анекдот про того сумасшедшего, который бил окна...
   - Какого сумасшедшего?
   - О, это старый анекдот...
   - Расскажи, для меня все анекдоты - новые! - попросил Шошиа.
   - Ходил по Тбилиси один сумасшедший и бил в окнах стекла... Одевался он чисто, был вежлив и добр, не попрошайничал. Вот только ходил и бил стекла.
   - Как это - бил стекла? А куда смотрела милиция? - удивился Шошиа.
   - Дай же рассказать!
   - Ну, ну!
   - Милиция его ловила, отводила в дом умалишенных. Держали его там неделю, потом, видя, что он человек вполне нормальный, брали с него расписку и освобождали...
   - Дальше?
   - Дальше повторялось все сначала. Каждый день он разбивал не меньше пятнадцати стекол. Только бил с умом, - менял кварталы. В старых-то его уже знали...
   - Ты смотри!
   - Так он обошел весь город... Теперь считай: в году 365 дней. В среднем по 15 окон, это
   365
   x
   15
   ------
   1825
   +
   365
   ------
   5475
   пять тысяч четыреста семьдесят пять оконных стекол!
   - Как же он их бил?
   - Стрелял из рогатки!
   - Ва-а!
   - Теперь, если учесть, что вставить каждое стекло стоит три - пять рублей, в среднем четыре рубля, то получится, что он причинял городу убыток
   5475
   x
   4
   ------
   21900
   в двадцать одну тысячу девятьсот рублей новыми деньгами. Это, брат, годовой бюджет некоторых районов!.. Наконец поймали его и опять поместили в сумасшедший дом. На сей раз продержали его долго. Ждал он месяц, другой, третий, год, - видит, плохо дело, не выпускают. Пошел тогда он к врачам и спросил:
   - Что вы собираетесь делать со мной дальше?
   - А что ты сам собираешься делать? - спросили врачи. - Как ты себя чувствуешь?
   - Я всегда чувствовал себя хорошо, а теперь - просто отлично! обрадовал он врачей.
   - Вот и прекрасно! Покажем тебя главному врачу.
   - Здравствуйте! - поздоровался главврач.
   - Здравствуйте! - ответил сумасшедший.
   - Как вы себя чувствуете, дорогой? - участливо поинтересовался главврач.
   - Благодарю вас, хорошо. А вы как себя чувствуете? - вежливо спросил главврача сумасшедший.
   - Спасибо... Как вы поступите, если мы вас сейчас отпустим домой? спросил главврач.
   - Так же, как и вы! - ответил сумасшедший.
   - То есть? - заинтересовался главврач.
   - Пойду домой! - объяснил сумасшедший.
   - Слышите? - обернулся главврач к врачам.
   - А дальше?
   - Поступлю на работу, подыщу себе место этак рублей на четыреста пятьсот в месяц - больше мне не нужно, человек я одинокий - и заживу спокойно.
   - Да кто же тебе, дураку, даст такое место! - удивился главврач.
   - Почему же, уважаемый? - обиделся сумасшедший. - Чем я хуже других дураков?
   - Да нет, ничуть не хуже! - поправился главврач.
   - Потом я женюсь! - продолжал сумасшедший.
   - Молодец! - одобрил главврач. - Дальше?
   - Справлю свадьбу.
   - Потом?
   - Потом... - Сумасшедший смутился. - Потом, когда разойдутся гости, отведу жену в спальню, погашу свет...
   - Понятно, понятно! - прервал его главврач.
   - Что вам понятно, уважаемый? - спросил удивленно сумасшедший.
   - Достаточно... Дальше уже неинтересно! - улыбнулся главврач.
   - Что вы, уважаемый! Интересное только начинается!
   - Нет, нет! Не нужно! - всполошился главврач, беспокойно поглядывая на врачей-женщин. Но остановить сумасшедшего было уже нельзя.
   - Когда разойдутся гости, - продолжал он, - отведу жену в спальню, погашу свет, уложу ее в постель...
   - Потом, потом?! - подскочил Шошиа.
   - Сниму с нее платье, сорочку, трусы, вытяну из них резинку, сделаю себе рогатку и пойду бить стекла!
   - Тьфу! Мерзавец! Дурак! Испортил все дело! - Шошиа был вне себя от досады.
   - Ничего, Шошиа, он получил свое, - отправили обратно в палату! успокоил я Шошиа.
   - Потом?
   - Потом, спустя год, выяснилось, что наш сумасшедший был в сговоре со стекольщиком. Вот и все!..
   - А при чем тут я? - спросил Шошиа.
   - При том, что каждый раз, о чем бы ты ни говорил, в конце концов ты сворачиваешь на то, как прогонишь жену и женишься на Сиран! - объяснил я.
   - Все равно прогоню! - вздохнул Шошиа...
   ВИДЕНИЕ ТРЕТЬЕ
   Сон заключенного должен походить на рай. И пусть в этом раю поют канарейки... Сон заключенного должен походить на мечту - пеструю и красивую, как радуга, - не так ли, Шошиа?
   Во сне ему должна сниться возлюбленная - краса несказанная, прильнувшая к его груди, - не так ли, Шошиа?
   Во сне он должен быть вольным, как орел, и гордо парить над миром, широко расправив крылья, - не так ли, Шошиа?
   Ложем ему должны служить цветы, подушкой - луна, а покрывалом звездное небо, - не так ли, Шошиа?
   Он должен увидеть во сне такое, чтобы ему не захотелось просыпаться, - не так ли, Шошиа?
   Во сне человек должен стать солнцем, чтоб, плывя по небу, согревать землю и людей, - не так ли, Шошиа? И это солнце должно полыхать, как факел! Не так ли, Шошиа?
   Но если и во сне я сижу в тюрьме, слышу твое хныканье, и во сне меня кусают клопы, и во сне я вижу через отверстие в двери настороженный глаз надзирателя, ем тюремную пищу и жду, когда возвестит о моей судьбе зажатый в руке следователя колокольчик, - то что же это за сон? Ведь такой сон ничем не отличается от яви. Не так ли, Шошиа?
   Вот и сейчас во сне я вижу тебя. Ты сидишь на своей галерке, смотришь в окошко, поешь свои песни и мечтаешь превратиться в скворца и улететь. А как же я? Неужели ты оставишь меня одного? Не улетай, Шошиа!
   Шошиа отрицательно покачал головой:
   - Не могу больше, Заза! Душа истомилась! Иссякли мои силы!
   - Не губи меня, Шошиа! Не покидай меня!
   - Я должен улететь, Заза!
   - Не улетай, Шошиа!
   - Не могу больше! Завтра начинается суд... Я не вынесу этой муки!
   - Как же ты улетишь, ведь ты не птица?
   - Улечу! Захочу - и превращусь в птицу!
   - Дуралей ты, Шошиа!
   - Захочу - и превращусь в птицу! Хочешь, я и тебя превращу в птицу?
   - Зачем мне быть птицей, я ведь человек!
   - Ну, так гляди!
   Шошиа спустился с окна, стал спиной к стене, развел руки в стороны и сделался похож на распятого на кресте Христа. Долго он стоял так, а потом стал постепенно уменьшаться.
   - Что ты делаешь, Шошиа? - воскликнул я в ужасе.
   Он лишь хитро улыбался в ответ, становясь между тем все меньше и меньше.
   - Шошиа, не надо, Шошиа!
   Я с плачем и криком бросился к двери и заколотил в нее кулаками. Напрасно! Кругом стояла такая могильная тишина, словно и эта тюрьма, и этот город, и весь мир затонули в воде. А Шошиа все уменьшается. Вот он уже стал не больше моего кулака.
   - Шошиа!
   И вдруг Шошиа превратился в скворца. Скворец легко перепорхнул с нар на нижний оконный откос и оттуда взглянул на меня, по-птичьи склонив голову набок.
   - Что ты наделал, Шошиа!
   Скворец свободно пролез сквозь оконную решетку и теперь уже снаружи глядел на меня, словно приглашая последовать за собой.
   - Не улетай, Шошиа!
   Скворец раскрыл крылья, сорвался с окна и... полетел. Он описал круг над тюремным двором, над административным корпусом, пронесся мимо часового на вышке и взял направление к Арсенальной горе.