Думбадзе Нодар. Белые флаги

   - И уйду! Конечно, уйду! Не все же здесь сидят убийцы вроде тебя! обиделся Гамцемлидзе.
   - Не сидят, а восседают! - поправил его Тигран.
   - Боже мой, с ума меня сведет этот интеллектуал! - воскликнул Гамцемлидзе.
   - Извиняюсь, что значит "интеллектуал"? - искренне поинтересовался Тигран.
   - Болван! - проговорил Гамцемлидзе и отвернулся к стене.
   - Болван - твой отец! - уточнил Тигран.
   - Оставь его, Тигран, с дурака и спрос мал! - вмешался Лимон.
   - Товарищ Девдариани! Я настоятельно требую, чтоб вы перестали выражаться в мой адрес! - вспылил Гамцемлидзе.
   - А пошел ты к... политикан несчастный!
   - Не запугивайте, пожалуйста, меня! Здесь вам не пройдет воровская диктатура! - продолжал кипятиться Гамцемлидзе.
   - Но и крестьянская диктатура тоже! - приподнялся на нарах Девдариани.
   - Замолчи, Гамцемлидзе, знаешь ведь - тюрьма принадлежит ворам! прикрикнул Чейшвили. - Не так ли, Чичико?
   - Так, так, дорогой! И пусть себе принадлежит на здоровье!
   В камере наступила тишина. Все сидели, уткнувшись лицом в книгу. Но бог ведает, читали они или каждый думал о своем? По-моему, никто, кроме Исидора, не читал - за целый час, кроме как с его места, я ни разу не услышал шелеста перелистываемых страниц. Исидор лежал на спине и рукой отгонял дым от папироски Чейшвили.
   Странно... Вот уже несколько месяцев мы живем в одной камере. Казалось бы, мы знаем все о каждом из нас. Казалось бы, мы откровенны между собой. И все же как мы далеки друг от друга! И эта отдаленность мне напоминает линию горизонта: ты будто приближаешься к ней, а она отодвигается от тебя.
   Заключенные ведут себя по-разному. Один похож на тюленя - гладок, увертлив. Другой - как рыба: думаешь, он уже у тебя в руках, ан нет! Глядишь, выскочил, ушел... Этот - как волк: затаил в сердце злобу и молчит. Тот, словно змея, боится, как бы кто не раздавил, и поэтому держит наготове ядовитое жало. А иной, напуганный и затравленный, как молодая косуля, боится всех и всего. Им некуда деться, негде укрыться, вот они и вынуждены прикидываться: кто тюленем, кто волком, кто рыбой, кто змеей... А есть и открытые, бесшабашные натуры, - такой весь перед тобой, душа нараспашку. Он уже свыкся со своим положением и теперь ждет чего-то, что вот-вот должно произойти. Что именно и когда именно, - этого в тюрьме никто не знает. Но в один прекрасный день это "что-то" все же наступает. Оно нарекает все своим именем. Оно воздает каждому по заслугам. Оно отмеряет и отвешивает причитающееся всем с точностью до золотника. Это "что-то" одни из заключенных называют Богом, другие - Судьбой, третьи Справедливостью...
   Я тоже заключенный, и я также жду свершения этой справедливости. Жду, когда раскроется дверь, появится Она, возложит на мое плечо свою праведную руку и скажет:
   - Заза Накашидзе, встань и следуй со мной!
   - Гамцемлидзе, получи обвинительное заключение! - объявил надзиратель и протянул внезапно побледневшему Гамцемлидзе несколько сложенных вдвое листов бумаги.
   Гамцемлидзе взял дрожащей рукой бумаги, обвел камеру испуганными глазами, торопливо сунул заключение в карман и сел. Надзиратель ушел.
   В камере послышался глухой ропот, потом наступила мертвая тишина. Происходило нечто из ряда вон выходящее. Согласно неписаному закону тюрьмы, каждый заключенный обязан вручить старосте камеры обвинительное заключение для всеобщего оглашения - люди хотят знать, с кем их свела судьба, за какие преступления арестован каждый их сосед по камере. Гамцемлидзе нарушил этот оберегаемый свято порядок!..
   Напряжение в камере нарастало. Казалось, в ней даже стало жарче... Наши натянутые до предела нервы словно сплелись невидимыми нитями в один общий нерв, и стоило одному из нас неосторожно потянуть за свою нить, как... Первым коснулся этого общего нерва Гоголь. Коснулся осторожно, чуть дотронувшись пальцем, ибо Гоголь был старостой и хорошо знал, к чему ведет в камере малейшая неосмотрительность.
   - Гамцемлидзе, ты, конечно... того... не обижайся... Но не кажется ли тебе, что ты повел себя не совсем правильно? - спросил он, обратившись к Гамцемлидзе.
   - Чем неправильно, товарищ староста? - удивленным тоном спросил тот.
   - А вот чем: мы все здесь пользуемся одинаковыми правами... - Гоголь сделал паузу и покосился на Девдариани. - Все, кроме воров... И ты, например, знаешь, за что сидит каждый из нас... - Гоголь сделал еще одну паузу и перевел взгляд на Тиграна. Гулоян и Девдариани лежали на нарах, не вмешиваясь в дело. - Вот я и говорю, ты знаешь про нас все, поэтому разреши и нам поинтересоваться, кто ты, в конце концов, и в чем ты обвиняешься?
   - Не понимаю, что вам от меня нужно? - нервозно переспросил Гамцемлидзе.
   - Передай обвинительное заключение старосте. Так принято, - сказал Шошиа.
   - Какое еще обвинительное заключение! Это еще вопрос - кто здесь обвинитель и кто обвиняемый, кто виновный и кто безвинный! - закричал Гамцемлидзе.
   - Прочти нам обвинительное заключение! - спокойно, но твердо потребовал Шошиа.
   - Что значит заключение?! - не сдавался Гамцемлидзе. - Здесь могли написать тысячу глупостей. Вот ты! - обратился он к Гулояну. - Ты обвиняешься в убийстве. Разве ты убил человека?
   Гулоян смущенно отвернулся.
   - Убил! - ответил за него Девдариани.
   - Это правда? - спросил. Гамцемлидзе Тиграна.
   Тот опустил голову.
   - Ты брал взятки? - повернулся Гамцемлидзе к Мебуришвили.
   - Смотря как понимать взятку... - ушел от ответа Мебуришвили.
   - А ты, Чейшвили? - не сдавался Гамцемлидзе.
   - Послушай, Гамцемлидзе! - сказал Девдариани. - Из всех нас только два человека не убивали, не воровали, взяток не брали и вообще ни в чем не виновны - это уважаемый Исидор и Заза Накашидзе. Ну-ка, кто осмелился сказать, что это не так?
   - Я, я невиновен! - взвизгнул Гамцемлидзе.
   - А нам об этом неизвестно... - сказал Лимон. - Отдай заключение старосте!
   - Никому я ничего не отдам! Нет у меня никакого старосты! Я сам себе староста! Я не папуас, в вождях и предводителях не нуждаюсь! Это тирания какая-то! А ты, - он повернулся к Лимону, - ты, пожалуйста, не пугай меня! "Я поклялся всегда быть злейшим врагом всякого проявления тирании гад человеческим разумом!" - так сказал Джефферсон*, отец американской Декларации свободы! И я повторяю его слова!
   _______________
   * Д ж е ф ф е р с о н Т о м а с (1743 - 1826) - американский
   государственный деятель, философ, автор проекта "Декларации
   независимости", провозгласившей независимость Соединенных Штатов
   Америки (1776 г.).
   Лимон не ответил.
   - Отнять у него заключение, и все тут! - предложил Чичико.
   Гамцемлидзе выхватил из кармана бумаги, смял их и бросился к параше. Но было уже поздно. Чейшвили и Гулоян схватили его. Гамцемлидзе был пригвожден к стене, словно распятый Христос.
   Гоголь подобрал рассыпавшиеся по полу листки, взобрался на верхние нары и приготовился к чтению обвинительного заключения.
   - Отпустите ею! - крикнул Чичико сверху.
   Чейшвили и Гулоян отошли в сторону. Гамцемлидзе медленно осел на пол, прислонился спиной к стене и притих.
   - Когда Джефферсон говорил те слова, он был президентом, во-первых, имел двухмиллионное войско, во-вторых, и пользовался к тому же поддержкой двухсот миллионов человек, - это в-третьих. Не забывай об этом, Гамцемлидзе! А теперь слушайте!.. - И Чичико Гоголь приступил к оглашению обвинительного заключения - уникального шедевра красноречия...
   "ОБВИНИТЕЛЬНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ"
   по обвинению Вячеслава Ражденовича Гамцемлидзе в преступлении, предусмотренном 118-й статьей Уголовного кодекса Грузинской ССР. Дело возбуждено в прокуратуре Орджоникидзевского района г. Тбилиси 20 ноября... года.
   Проведенным по делу следствием установлено следующее:
   24 октября около 23 часов 30 минут находившийся в состоянии опьянения Вячеслав Ражденович Гамцемлидзе явился на квартиру своего друга, ныне находящегося в заключении Вахтанга Кирилловича Гамкрелидзе (пр. Чавчавадзе, No 761), и передал находившейся в квартире жене Гамкрелидзе Елене Абибовне Гажония 100 (сто) рублей. Пострадавшая Гажония в своих показаниях показывает, что Гамцемлидзе, как близкий друг Гамкрелидзе, и раньше оказывал ей материальную помощь. Однако на сей раз взамен 100 (ста) рублей Гамцемлидзе предложил Гажония вступить с ним в половую связь. Пострадавшая Гажония, уже несколько лет находящаяся в незамужнем состоянии в связи с нахождением ее мужа в заключении, все же категорически отказалась от вступления в интимную связь с Гамцемлидзе. Пострадавшая Гажония показывает в своих показаниях, что она и раньше замечала у Гамцемлидзе неравнодушные взгляды в ее адрес. Получив отказ, обвиняемый Вячеслав Ражденович Гамцемлидзе (семейный) набросился на пострадавшую Гажония с целью удовлетворения своей половой страсти. Долго терпела и молчала пострадавшая Гажония, не желая криком привлечь внимание соседей, но обвиняемый Гамцемлидзе не отставал от нее. Тогда пострадавшая Гажония была вынуждена изо всех сил укусить обвиняемого Гамцемлидзе, в результате чего у него вырвался звериный рев, а также оказался вырванным на левом плече кусок мяса. Ворвавшиеся на крик соседи стали свидетелями того, как зарвавшийся Гамцемлидзе рвал платье на пострадавшей Гажония, и как он рвался к установлению с ней интимной связи, и как она вырывалась из его объятий..."
   Гоголь смолк и окинул камеру внимательным взглядом. Онемевшие заключенные смотрели на него расширенными от удивления глазами. Все услышанное было для них столь же неожиданным и непонятным, как раскат грома в ясном небе.
   Гоголь спустился с нар и остановился перед Гамцемлидзе.
   - Ну, что ты скажешь?
   - Неправда! Неправда это! - крикнул Гамцемлидзе.
   Тогда Гоголь с силой рванул левый рукав Гамцемлидзе, и на обнажившейся руке, у самого плеча, все ясно увидели бледно-розовый рубец.
   Натянутый до предела нерв лопнул...
   ...Что произошло дальше, страшно вспоминать. Там, где сидел Гамцемлидзе, образовалась свалка. Слышались только громкое пыхтение, глухие звуки ударов и протяжное мычание Гамцемлидзе.
   Кровь бросилась мне в голову. Не помня себя я подбежал к сгрудившимся людям и без разбора стал молотить их кулаками.
   - Что вы делаете, убийцы! Оставьте его! Оставьте! Умрет он. Что вы делаете! - кричал я.
   Потом я кинулся к двери и забарабанил в нее ногами и руками.
   - Помогите! Убивают!
   Чья-то сильная рука оторвала меня от дверей. Передо мной стоял Гоголь с помутившимся взглядом и перекошенным от злобы лицом. Я было снова рванулся, но сокрушительной силы удар в челюсть свалил меня с ног.
   ...Когда я открыл глаза, в камере стояла небывалая тишина. Все, кроме Гоголя и Гамцемлидзе, сидели на своих местах.
   Заметив, что я очнулся, Тигран с минуту молча поглядел на меня, безнадежно махнул рукой и проворчал:
   - И этого человека обвиняют в убийстве?!
   - Что тут произошло? - спросил я сидевшего у моего изголовья Исидора.
   - То, что у половины сидящих здесь людей жены оставлены на попечение друзей...
   - Убили его?
   - Нет.
   - А вы верите, дядя Исидор, обвинительному заключению?
   - Не знаю... Толстой говорил: "Дьявол - это падший ангел..." Следовательно, до своего падения дьявол тоже был ангелом... Я верю Толстому...
   Исидор встал и пересел на свои нары.
   СВИДАНИЕ
   Длинная узкая комната. Длинный узкий стол. Длинные узкие скамейки. По одну сторону стола садятся заключенные, по другую - их родные, близкие, родственники. У обоих концов стола, словно тамада и его заместитель, стоят надзиратели. Время от времени они торопят сидящих у стола людей - будет, будет, мол, кончайте! Разговор, начинавшийся с шепота, постепенно становится все громче. Заключенные волнуются, что-то объясняют, о чем-то упрашивают, родные согласно кивают головой, обещают выполнить все поручения, руками утирают выступившие на глазах слезы.
   Наконец настает время прощания. Свидание окончено. Посетителей выпроваживают в другую комнату. Заключенных по одному разводят по камерам.
   Как и все в тюрьме, свидание имеет свое время и свои порядки. Поэтому я был очень удивлен, когда надзиратель вызвал меня на свидание. Но еще более удивительно было то, что, введя меня в пустую комнату свиданий, надзиратель куда-то ушел.
   Я присел к столу и уставился на противоположную дверь. Никто не входил. Ожидание становилось невыносимым. Я невольно пощупал свой пульс и сам же рассмеялся: к чему было проверять пульс, когда сердце в груди колотилось так сильно, что его, наверное, слышал надзиратель по ту сторону стены.
   Но вот дверь открылась, и в комнату вошла мама.
   На ней был старый, но хорошо сохранившийся коверкотовый плащ, на шее - синяя косынка в белую крапинку. В руках она держала небольшой черный саквояж и термос.
   Мать не вскрикнула, не заплакала, не бросилась обнимать меня. Она спокойно подошла, поставила на стол термос, положила саквояж и тихо сказала:
   - Здравствуй, сынок!
   - Здравствуй, мама!
   Потом мать раскрыла саквояж, достала пачку сигарет. И только когда она, чиркнув спичкой, поднесла огонь к сигарете, я увидел, как у нее задрожали рука и подбородок.
   - Только не плачь, мама! - попросил я.
   - Не буду, сынок. Нет у меня больше слез... Высохли...
   Мать закурила. Потом взяла свой саквояж и термос и пересела ближе ко мне.
   ...Боже мой, о скольком мне надо поговорить с этой женщиной! Как много мне нужно рассказать, объяснить, попросить у нее! Как мне хочется припасть к ее груди, вымолить прощение за боль, которую я ей причинил, и плакать, долго плакать, плакать до тех пор, пока и у меня, как у нее, не высохнут слезы!.. Как я мечтал о встрече с ней! А теперь, когда она, моя мать, сидит передо мной, я, словно парализованный, не в состоянии сдвинуться с места, подойти к ней, обнять ее красивую седую голову...
   Видимо, поняв мое состояние, мать подсела ко мне совсем вплотную, быстро оглядевшись, сняла металлическую крышку с термоса, поставила ее на стол и дрожащей рукой налила мне горячего пенящегося кофе.
   Крепкий аромат кофе ударил мне в нос, и у меня закружилась голова. С жаждой бедуина, проблуждавшего месяц в пустыне, набросился я на кофе, Горячий стаканчик обжигал пальцы, губы, язык, но я словно бы ничего не чувствовал. Это было блаженство, описать которое нельзя. Пока я, захлебываясь, глотал ароматный напиток, мать молча гладила меня по голове своей теплой рукой. Для нас в эти мгновения не существовало ничего на свете.
   Потом мы обрели дар речи.
   - Налить еще? - спросила мать.
   Я кивнул головой.
   Теперь я пил не спеша, наслаждаясь давно забытым вкусом кофе.
   - Хороший кофе?
   - Отличный!.. Мама, как тебе удалось добиться свидания? Разве следствие закончено?
   Я весь напрягся в ожидании ответа. Если, не дай бог, следствие закончилось на этом этапе, я пропал! Ведь мне пока не удалось доказать свою невиновность!
   - Нет, следствие продолжается, но к тебе, наверно, придет новый следователь... А тебя остригли, да? - улыбнулась она.
   - Мама, откуда тебе известно про нового следователя?!
   - Была у министра.
   Я оторопел.
   - У какого министра, мама?!
   - У министра внутренних дел, у какого же еще!
   Господи, что я слышу! Она была у министра!.. А ведь я видел это во сне!..
   - Когда, мама?!
   - Четырнадцатого июня.
   Я чуть не вскрикнул. Какое совпадение! Рассказать ей мой сон? Не успею, свидание скоро кончается. Да и поверит ли она?
   - Мама, это был я!
   - Что?
   - Министр, с которым ты разговаривала, - это был я!
   - Молодец, сынок! У тебя хорошее настроение! - улыбнулась мать.
   - Да нет же, мама, я не шучу!
   - А знаешь, он, между прочим, чем-то похож на тебя. Но не могла же я сказать министру, что он напоминает моего сына-арестанта... Я дала ему слово, что узнаю у тебя всю правду. Слышишь? Всю правду! Не подведи меня, сынок!
   В голосе матери было столько мольбы, что у меня сжалось сердце и к горлу подступил горький комок.
   - Мама, я и Ростом невиновны! Говорю тебе сущую правду! И Харабадзе подтвердит это!
   - Гм, Харабадзе... Этот медведь Ростом Амилахвари так его обработал, что вряд ли теперь от него дождешься вразумительного ответа...
   - Ты видела его?
   - Смеется, бормочет что-то... а иногда начинает кричать, что ему кто-то затыкает рот...
   - И в тот вечер он говорил то же самое...
   - Адвокат просит твою характеристику из университета.
   - Сходи к декану.
   - Была уже...
   - И что же?
   - Направил меня к председателю месткома.
   - Почему?
   - Характеристики, говорит, - дело профсоюзной организации.
   - А тот что?
   - Отказал.
   - Почему?
   - Потребовал справку о том, что ты не убийца.
   - Где же ты могла взять такую справку!
   - В том-то и дело!
   - Ну и как?
   - Взяла я твою характеристику у соседей. Не принял, - говорит, нужна круглая печать.
   - Вот идиот! А я еще избирал его председателем!
   - Вот именно...
   - Как же нам быть, мама? - спросил я с отчаянием. - Характеристики нет, Харабадзе невменяем...
   - Говорят, есть какое-то лекарство "Ангинин", японское...
   - Ну?! - обрадовался я.
   - Что ну... Два флакона всего на всю Грузию... Один уже отдали кому-то, другой хранят для кого-то...
   - А у спекулянтов?
   - Не знаю... Если даже найдется, цена такая, что...
   - Мама! Дорогая мама! Харабадзе нужно вылечить во что бы то ни стало!
   - Может, не стоит?
   - Мама, ты не веришь мне?!
   - Я не потому, сынок... А что, если этот Харабадзе свалит все на вас?
   - Не может быть этого! Мама! Продай все, но лекарство достань! Иначе мы погибли!
   - Ты думаешь, родня Харабадзе не ищет этого лекарства? Нет его!
   - Продай все, мама!
   - Что мне продать, сынок?
   Да, действительно, что ей продать? С тех пор как я помню свою мать, мы только и делали, что продавали...
   - Займи, мама! Выйду отсюда, расплачусь... С процентами!
   - Хорошо, сынок!
   - Пойди к кому-нибудь, попроси!
   - Пойду, сынок!
   - Сходи и к этим... К родне Харабадзе. Растолкуй им, что это он, болван, он один во всем виноват! Он швырнул бутылку!
   - Растолкую, сынок!
   - Скажи им, пусть как хотят вылечат его! Иначе убью, зарежу, как собаку, этого мерзавца! Мне теперь все равно!..
   - Скажу, сынок!
   - Я не хочу считаться убийцей!
   - Знаю, сынок!
   - Скажи всем - следователю, министру, судье, родне Харабадзе, врачу, свидетелям - тем восьми мужчинам, пусть вспомнят, как все было! Пусть верят мне! Или я убью всех и себя тоже!
   - Скажу, скажу, сынок!
   - Что ему нужно было?! Сидели мы, никого не трогали! Кто его звал?! Чего он к нам привязался?!
   - Не знаю, сынок! Успокойся, дорогой, все я сделаю, все! Успокойся, родной!
   - Нет, нет, нет!
   Я был на грани истерики. Мать вскочила, обняла меня за плечи.
   - Успокойся, мой мальчик! Я сделаю все, что в человеческих силах! Если это будет нужно, я пойду с протянутой рукой! Я буду молить за тебя бога, и если он потребует от меня жертвы, я принесу на его алтарь свою жизнь. Все я сделаю, сын мой! Я не покину тебя! Я на коленях вымолю у судьи разрешения последовать за тобой, куда бы тебя ни выслали! Или же я совершу преступление, и тогда мы будем вместе! Не бойся, мой мальчик!..
   Я опустился на колени, припал головой к материнским коленям, стал осыпать ее руки поцелуями.
   - Прости меня, мама! Прости!..
   - Молчи, сынок! Это я должна просить у тебя прощения, - пришла, разбередила тебе душу... Но ничего, все будет хорошо!
   Вошел надзиратель.
   - Время свидания истекло, - проговорил он, не глядя на нас.
   - Еще минуту, сынок, одну только минуту! - взмолилась мать.
   Надзиратель молча вышел.
   - Встань, мой мальчик! Успокойся! Ну-ка, посмотри на меня! Помни: я сделаю все, что обещала. Не бойся!
   - Спасибо, мама!
   - На днях тебя вызовет новый следователь.
   - Спасибо, мама!
   - Не груби ему!
   - Да, мама!
   - Будь с ним вежлив, объясни все спокойно, убеди его!
   - Постараюсь, мама!
   - А теперь до свидания! Побереги себя! - Мать встала.
   - Хорошо, мама!
   - Подойди ко мне...
   Я подошел к маме. Она обняла меня и разрыдалась. Слезы, сбегая по ее щекам, стекали капля за каплей с подбородка. И мне было отрадно глядеть на плачущую мать, у которой нашлись еще слезы для своего непутевого сына.
   Я усадил маму. Она положила руки на стол, уткнулась в них лицом и продолжала плакать, вздрагивая всем телом.
   Прошла минута, другая... Надзиратель не появлялся. Теперь я подошел к двери и забарабанил в нее кулаками. Тотчас же вошел надзиратель.
   - Уведи меня ради бога! - попросил я.
   Надзиратель взглянул на мать. Она вытерла слезы платком, кивнула ему головой и благодарно улыбнулась.
   Мы вышли из комнаты, молча миновали коридор. У крана во дворе надзиратель остановился, напился воды, утерся рукавом, потом обернулся ко мне:
   - Пей!
   Пить мне не хотелось, но я понял, что не хотелось пить и надзирателю и остановился он из-за меня.
   - Умойся, парень, - продолжал надзиратель, - а то неудобно, глаза у тебя красные...
   Я плеснул себе в лицо холодной водой и, почувствовав облегчение, улыбнулся надзирателю.
   - Мать? - спросил он.
   - Мать! - ответил я.
   - Я так и понял: улыбка у вас схожая.
   - Да.
   - И тебе не стыдно?
   Я удивленно взглянул на надзирателя.
   - Чего уставился? Не стыдно, говорю, тебе? - повторил он.
   Я промолчал и, сложив руки за спиной, как это полагается заключенному, зашагал дальше.
   СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЙ ГУМАНИЗМ
   Вор в тюрьме неприкосновенен, он пользуется абсолютной автономией. Вор не вмешивается в чужие дела, а вмешаться в свои дела не позволит и подавно. Поэтому, как ни парадоксально, но сидеть в тюрьме с ворами приятнее, чем с какими угодно другими людьми любого образования, профессий, судеб, характеров, национальностей. Камера, в которой нет воров, напоминает необитаемый остров, где жертвы кораблекрушения влачат жалкое существование и в ожидании спасательного судна поедом едят друг друга. Равноправие в среде воров иной раз вызывает изумление! Вор от вора отличается лишь уровнем образования, что следует объяснить отсутствием в их воровской конституции параграфа о всеобщем обязательном образовании. Впрочем, образование не дает вору ровным счетом никакого преимущества: все воры одинаково несчастны. Для них не существует понятия о социальном, имущественном или национальном цензе. Вор есть вор, будь он из Месопотамии, Танзании или Чохатаури*. Не существует для воров и черного, белого, красного, желтого цветов - все воры одинаково черны. Вор не работает, у него нет профессии, поэтому ворам чуждо чувство профессионального соперничества или профессиональной гордости. Единственная профессия всех воров - воровство. Вор может уважать вора за какие-то его выдающиеся качества, но это дело сугубо личное. Воры в тюрьме едят вместе, делятся последним куском, во всем поддерживают друг друга. Насколько вор на воле труслив и ненадежен, настолько он смел и верен товарищу в тюрьме. Тюрьма - стихия воров, здесь они чувствуют себя привольно. Вот почему воры не участвуют в уборке камеры, и вот почему в составленном Гоголем графике дежурств значатся все наши фамилии, кроме Девдариани и Гулояна.
   _______________
   * Ч о х а т а у р и - селение в Грузии.
   Сегодня дежурят Шошиа и Мебуришвили. Они уже вынесли парашу, наполнили водой бак, и теперь Шошиа, недовольно бурча, подметает камеру. Я и Тигран играем в шахматы, остальные сидят на нарах, подобрав ноги.
   - Что, я вор хуже других? Я украл меньше других? - повысил голос Шошиа.
   Я знаю, куда он клонит, но молчу...
   - Да, да, чем я хуже других? - повторил громко Шошиа, ткнув метлой в наши ноги.
   Тигран так и застыл с ферзем в руке. Он внимательно поглядел на меня, потом на Шошиа.
   - Это ты о ком, уважаемый Шошиа?
   Не обратив на него внимания, Шошиа продолжал:
   - Вор ты, Мао Цзэдун или Александр Македонский, чистота нужна всем! Да! И я вовсе не обязан подбирать мусор за другими! Где справедливость?!
   - Заза-джан, ты не знаешь, о ком распространяется этот гражданин? спросил Гулоян меня.
   - Играй ради бога, а то выпустят меня и партия останется неоконченной.
   - Хаши восемь! - сделал ход Тигран.
   - Кебаби* четыре! - ответил я.
   _______________
   * Х а ш и, к е б а б и - национальные блюда. Гулоян и Накашидзе
   имеют в виду под хаши "h" и под кебаби "k".
   - Конечно, тебе смешно! - накинулся на меня Шошиа.
   - Я-то при чем, Шошиа, ведь я отдежурил вчера? - удивился я.
   - Я не о тебе... Есть тут некоторые...
   - Я, что ли? - спросил Тигран.
   - Вот именно! Ты и Девдариани! - не вытерпел Шошиа.
   - Так в чем же дело, дорогой Шошиа, говори!
   - Да отстань от них, Шошиа! - крикнул Мебуришвили. - Знаешь ведь тюрьма принадлежит ворам. Не так ли, уважаемый староста?
   - Тебя еще не хватало! - огрызнулся Гоголь. - Сказано вам: вор хозяин в тюрьме! А спросишь еще раз, вырву у тебя язык, и конец делу!
   - А что я такого сказал? - стал оправдываться Мебуришвили. - Сказал, что тюрьма принадлежит им...
   - Кому это - им? Почему - им?! - взвизгнул Шошиа. - Работать, убирать, парашу таскать, воду носить - не им, а жрать им?!
   - Шошиа, не говори только, что кто не работает, тот не ест! Оскандалишься! - предупредил я.
   В камере захохотали.
   - Вот еще! - не унимался Шошиа. - В гюрьме хозяева - они, в... в этом... - Шошиа запнулся.
   - Так, так... Где еще? - спросил Тигран.
   - А что, мало разве тюрьмы? В таком случае, пожалуйста, пусть отделятся от нас и создают свою "Автономную республику воров Советского Союза"! - нашелся Шошиа.
   - А ты забыл, что я и Лимон - воры? - спросил Тигран и смахнул с доски шахматные фигуры.
   - Люди! - повернулся Шошиа к нарам. - Спросите его, чем они нас попрекают? - Чем они в конце концов отличились? В чем он и Лимон нас обошли? Один убил человека из-за червонца, другой на крытом рынке украл у крестьянина сыр! Да знаешь ли ты, Гулоян, что украденных мною денег вся твоя родня не пересчитает за десять лет! Миллион девятьсот тысяч! Это то, на чем я попался! А на чем не попался - считай еще десять лет! Теперь скажи мне - кто из нас украл больше: я или ты с Лимоном? А? И чем вы лучше меня? - Шошиа швырнул метлу на пол и, подбоченившись, уставился на Гулояна.