Думбадзе Нодар. Белые флаги

   - Скажет ли?
   Я не ответил. Я уже не верил в Харабадзе. Я ни во что уже не верил.
   - Вчера я был в больнице, - продолжал как бы про себя следователь. Харабадзе приходит в себя, но допрашивать его пока невозможно... Через неделю память у него восстановится полностью. Так говорят врачи. Но захочет ли он вспомнить? Признается ли он в убийстве человека? Вот в чем вопрос...
   - Да он ведь не знает, что Соселия скончался! Как только он швырнул вторую бутылку, Амилахвари его ударил! Он не мог видеть, что стало с Соселия!..
   - Ударил, ударил! Чем же этот Амилахвари его так ударил? В экспертизе сказано - удар тупым предметом!
   - Клянусь вам, кулаком! Только кулаком!
   - Ничего себе кулак. Значит, говоришь, Харабадзе не знает о смерти Соселия?
   - Не знает.
   - Но ведь узнает.
   - Не должен узнать!
   - Как?
   - Не говорите ему об этом!
   - Обмануть?
   - Это не будет ложью!.. Он ведь не хотел убивать! Просто швырнул бутылку!.. Если он узнает, что эта бутылка стала причиной гибели Соселия, конечно же, он не признается! Умоляю вас, не говорите Харабадзе о смерти Соселия! Умоляю вас!
   - Хорошо, успокойся! Не скажу... Если уже не сказали...
   Хеладзе призадумался. Потом он взял со стола папку и собрался уходить, но вдруг склонился к столу и схватил телефонную трубку.
   - Алло, Миминошвили? Хеладзе говорит. Пошли сейчас же милиционера в "Скорую", на Камо*. Пусть станет у восьмой палаты и никого к больному Харабадзе не пропускает, ни врачей, ни родных! Понял? Никого! Восьмая палата, Харабадзе... До моего прихода!.. Да!..
   _______________
   * Имеется в виду улица имени Камо в Тбилиси.
   Хеладзе положил трубку, потом снова набрал номер.
   - Главврача!.. Шалва Михайлович? Здравствуйте, Шалва Михайлович, Хеладзе говорит... Здравствуйте... Шалва Михайлович, я сейчас направил к вам сотрудника... В восьмую, к Харабадзе... Да, да... Прошу вас, не пропускайте к нему никого... До моего прихода... Скоро буду... Прошу вас!.. Спасибо!.. Будьте здоровы... Спасибо!
   Он облегченно вздохнул, вытер рукавом вспотевший лоб и нажал кнопку электрического звонка.
   Вошел конвоир.
   - Уведите!
   Хеладзе ушел, не попрощавшись со мной.
   БЫТЬ ИЛИ НЕ БЫТЬ?
   Тигран Гулоян вернулся с допроса жалкий, как побитая собака. Не глядя ни на кого, он бросился на нары и закрыл голову подушкой. С минуту мы молчали, потом Чейшвили нарушил молчание:
   - Мда... Тяжелая картина...
   - В чем дело, Тигран? - спросил я.
   - Отстаньте от него, видите ведь, не в себе человек, - вмешался Шошиа. - Начнут теперь: "Ну, что, Тигран?", "Ну, как, Тигран?", "Что он сказал?", "Что ты ответил?", "Вышка?", "Пятнадцать?", "А о чем ты раньше думал, когда убивал?", "Уж лучше бы украл!". Не дадут человеку вздохнуть!.. Ну, что, Тигран? Что сказал следователь?
   - Велел послать тебя к чертовой матери!
   - Неужели? Меня?!
   - Вот именно. Так и сказал: "Передайте, говорит, Гоголадзе, который украл миллион с чем-то, чтобы катился он к чертовой матери!" Понял?
   - Пошел к чертовой матери он сам, и чтоб разбежались все его подследственные, и провалились все его дела, и чтоб плакать мне скоро над его гробом! - взорвался Шошиа.
   - Не знаю... Велел послать тебя, и все! - повторил Гулоян.
   - Ладно, Тигран, ты про дело скажи! - вступил в разговор Девдариани.
   - Э, какое там дело, Лимон-джан! Опознала меня старушка! Среди восемнадцати человек опознала, стерва!
   - Мамочки мои! - простонал Чейшвили.
   - Велика трудность - опознать тебя! Голова, что помятый бидон! съязвил Шошиа.
   - Шошиа, мне не до твоих шуток! - предупредил Гулоян. Шошиа прикусил язык.
   - А дальше? - спросил Девдариани.
   - Что - дальше?! Я говорю: разве так можно, посадили семнадцать русских, светловолосых, один я - армянин, черный, как таракан, и спрашиваете - который здесь Гулоян? Конечно, говорю, каждый укажет на меня!..
   - И что?
   - Что! Подошла старушка ко мне: "Этот!" - говорит. Я говорю: мамаша, ты подумай как следует, знаешь ведь, губишь меня!
   - А она что?
   - Знаю, говорит, сынок, но что поделаешь, если я так хорошо запомнила твое лицо!
   - Видишь? Что я говорил? - обрадовался Шошиа.
   Тигран косо взглянул на него и продолжал:
   - Я говорю: мамаша, ты бы подумала еще раз!
   - Хорошо, сынок, - отвечает она, - я подумаю еще раз и укажу вот на этого рыжего. Тебе не станет стыдно?
   - Ты укажи на него, говорю, а станет мне стыдно или нет - это, говорю, не твоя забота!.. - Какое там... Ничего не помогло...
   - Дальше?
   - Что - дальше? Браво, говорю, мамаша! Молодец! - похлопал ей, и все.
   - Что ты теперь собираешься делать? - спросил Чейшвили.
   - Собираюсь собрать теплые вещи, что же еще! Через неделю суд. Припаяют лет пятнадцать...
   - Пятнадцать?! - вырвалось у меня.
   - Так я думаю... Ведь я убил не нарочно... Случайно убил... По правилу - не должны расстреливать... - сказал Тигран так спокойно, что меня мороз пробрал по коже. Потом он нагнулся, скинул один башмак и извлек оттуда сложенную газету. - Украл у следователя! Возьми-ка, Заза, прочитай!
   - Свежая? - спросил я.
   - Какая разница? Для нас все газеты этого года свежие! - Тигран устроился поудобнее, подложил руку под голову и приготовился слушать.
   Я развернул газету, это был майский номер. Первую, вторую и третью страницы занимали таблицы статистического управления "О ходе выполнения плана весенних полевых работ в колхозах и совхозах".
   - Вот не повезло, одни таблицы! - сказал я.
   - Читай последнюю страницу! - посоветовал Девдариани.
   - Новости сельской техники, - прочитал я.
   - Давай, давай! - подбодрил меня Шошиа.
   - "Агроном-механизатор колхоза села Телиани Гурджаанского района Гиви Батиашвили сконструировал яблокоочистительную и ореходробильную машину одновременного действия. Установка, состоящая из двух механических молотков и нескольких ножей, питается переменным током в сто двадцать вольт, легка в управлении, высокоэффективна. Так, если для ручной очистки одной тонны яблок требуется свыше сорока человеко-дней и одной тонны орехов - шестнадцать человеко-дней, машина эту работу выполняет за один рабочий день. Таким образом, новая машина высвобождает большое количество работников и экономит хозяйствам плодоводческих районов миллионы рублей.
   Следует отметить, что подача яблок и орехов, а также процесс очистки раздробленных орехов пока еще не механизированы, но тов. Батиашвили надеется, что в ближайшем будущем машина будет усовершенствована. Испытания машины прошли успешно. Она будет широко внедрена в производство в районах плодоводства и ореховодства".
   - Наверно, автор представлен к Государственной премии, - сказал Чейшвили.
   - Не знаю, здесь об этом ничего не написано, - сказал я.
   - А что еще писать! Человек сделал, что мог. Можно сказать, облагодетельствовал родной район! - заявил Шошиа.
   - Бог не создавал существа ленивее человека! - вмешался в разговор Исидор. - Со дня сотворения мира человек без устали трудится, проливает пот, пыхтит, мучается, строит машины, двигатели, станки, агрегаты, создает роботов, сочиняющих музыку, стихи, романы, изобретает читающие, переводящие, слышащие и видящие автоматы, опускается на морское дно, проникает в глубь Земли, летит на Луну... И во имя чего все это? Вы подумали об этом? Во имя безделия! Да, да! Чтобы прилечь потом в тени и ничего уже самому не делать! Чтобы не трудиться! Видите, этот Батиашвили уже не желает дробить орехи и чистить яблоки! Машину изобрел!.. Будь моя воля, я бы его повесил на первой же яблоне! А вы говорите - премию!
   - Пожалуй, если трезво подойти к вопросу, то логические рассуждения приведут к неизбежному выводу о том, что в конечном счете мы или переродимся и исчезнем с лица земли в результате естественной деградации, или истребим друг друга, или же сам бог истребит нас и превратит в ту самую глину, из которой он создал первого человека! - вынес Чейшвили приговор всему человечеству.
   - Чейшвили, может, ты и создан из глины и слюней, но меня создал собственный отец! - обиделся Шошиа.
   - Ну о чем толковать с этим невеждой, с этим черным антрацитом! обратился Чейшвили к Исидору.
   - Это я - антрацит? - остолбенел Шошиа.
   - Ты, ты, неуч и болван, не прочитавший за всю жизнь и двух книг!
   - Почему же ты, знающий наизусть Чернышевского, почему ты сидишь здесь, рядом со мной? Ты, злостный неплательщик алиментов! - пристыдил Шошиа оппонента.
   - Я доказываю, - продолжал Чейшвили, - что люди в конце концов истребят друг друга, тем более что этому процессу уже положено начало Тиграном Гулояном и Зазой Накашидзе! - И он театральным жестом указал на нас.
   - Заткнись, Чейшвили! Знаешь ведь: убийца одного человека и убийца батальона - для суда все одно: убийца! - оборвал Тигран разглагольствования Чейшвили.
   - Я ничего такого не сказал. Я считаю, что или люди сами истребят друг друга, или же бог истребит нас всех. Разве это не так, уважаемый Исидор?
   - Нет, не так. Бог не может истребить человечество! - возразил Исидор.
   - Почему?
   - Потому что бога открыл человек, и с тех пор бог стал богом, с тех пор он существует в сознании Человечества. Не станет человечества - не станет и бога. Бог не пойдет на самоуничтожение!
   - Да, но ведь однажды бог уже истребил человечество?
   - Когда?
   - Во время всемирного потопа!
   - Всемирный потоп был блефом!
   - Как же так?
   - Очень просто. Если б бог действительно желал истребления человечества, он уничтожил бы и Ноя. Однако Ной остался жив, в лице Ноя бог сохранил свое собственное существование!
   - Я не могу согласиться с вами, уважаемый Исидор! Ведь существовал же бог до возникновения человека?!
   - А кто знал об этом? Об этом знал лишь сам бог, и никто больше. А поскольку единица, умноженная или деленная на единицу, есть та же единица, то бога эта арифметика не устраивала. Потребовалось еще и сложение. Понимаете? Для того, чтобы стать богом, стать вечным, богу понадобились люди. Нет людей - нет бога!
   - Уважаемый Исидор прав! - воскликнул Тигран. - Когда я умру, для меня не будет ни бога, ни прокурора, ни судьи. Хоть складывай, хоть вычитай, - после меня останется нуль. Так ведь, Шошиа?
   - Ничего подобного! Ты умрешь, но подобных тебе дураков у бога останется еще три миллиарда. А к двухтысячному году их станет восемь миллиардов!
   - Таких, как я? - удивился Тигран.
   - И похуже тебя.
   - Восемь миллиардов?
   - Ну, не восемь, так половина!
   - Полмиллиарда?
   - Нет, половина тех восьми, четыре миллиарда.
   - Ва-а, четыре миллиарда! С ума можно сойти!
   - Вот я и говорю: когда весь мир превратится в тигранов, богу станет стыдно за содеянное им, и он уничтожит человечество! - резюмировал Чейшвили.
   - Чейшвили, тебе в карантине делали укол? - вдруг спросил Девдариани.
   - Какой укол?
   - Обыкновенный укол. В карантине.
   - При чем тут укол?
   - При том... Скажи, делали? - повторил Девдариани таинственным шепотом.
   - Делали. А что?!
   - Большой или маленький?
   - Большой!
   - Да-а-а...
   - В чем дело? - забеспокоился Чейтвили.
   - А тебе не сказали, какой это укол?
   - Сказали, против тифа, чумы и холеры.
   - Ха-ха-ха! - иронически рассмеялся Девдариани.
   - В чем дело, Девдариани? Что вы в этом видите плохого? разнервничался Чейшвили.
   - Значит, три укола?
   - Нет, два укола и одну прививку! - уточнил Чейшвили.
   - Ай-яй-яй! - всплеснул руками Девдариани.
   - Да скажите, в конце концов, в чем дело?
   Девдариани молчал и с сожалением качал головой. Потом он взглянул на Чейшвили такими глазами, что мне действительно стало страшно и в сердце вкралось предчувствие чего-то трагического, ибо укол, о котором говорил Девдариани, делали и мне, впрочем, и всем остальным.
   - Девдариани, говори, в чем дело, или убей меня! - взмолился Чейшвили.
   - Скажи, Чейшвили, как давно тебе не снилась женщина?
   Чейшвили сперва улыбнулся, потом громко рассмеялся, но вдруг внезапно побледнел, как полотно:
   - Девдариани, неужели?!
   Девдариани утвердительно кивнул, всем своим видом выражая искреннее сочувствие.
   - Неправда! Ложь! Не поверю! - взвыл Чейшвили, оглядывая нас испуганными глазами. - Как же это? А?!
   - Ладно уж, не убивайся! - утешил его Лимон. - Пройдет лет десять и...
   - Как десять?!
   - Так. Каждый укол рассчитан на пять лет... Собственно, упрекать администрацию тюрьмы в данном случае нельзя. Мы, брат, мужчины... И знаем, как трудно мужчина переносит отсутствие женщины... Правилами тюремного распорядка... это самое... обслуживание мужчины женщинами не предусмотрено... Вот и получается, что в интересах нашей нервной системы эти уколы просто необходимы...
   - К черту нервы! - завопил Чейшвили. - Кому нужны нервы! Десять лет прожить жалким скопцом, евнухом, кастратом?! Да на черта мне потом жизнь?! Какое они имели право?! Что я, Распутин какой-нибудь?! Или Чезаре Борджиа?! Вот еще! Усмиряющие уколы! Произвол! Десять лет! Да через десять лет я сам себе сделаю этот укол! Мне жизнь нужна сейчас! Я сейчас собираюсь создать семью! Что это такое?! На что это похоже?! Почему судьба моего потомства должна зависеть от воли какого-то болвана, начальника тюрьмы?! Кому мой темперамент причинил беспокойство?! Я вас спрашиваю, люди! Чего вы молчите?! Вам разве не делали этих уколов?! Ты! - набросился Чейшвили на Шошиа. - Чего ты улыбаешься, дурак! Тебе ведь тоже сделали укол?
   - А мне наплевать! У меня двое детей... А женщины... При моей-то статье не то что бабы, сам ангел мне не мил, а ну их!
   - А вы, уважаемый Исидор? - кинулся Чейшвили к Исидору. Тот лишь улыбнулся снисходительно и выразительно провел рукой по седой голове. Чейшвили смутился, но тут же повернулся ко мне.
   - А ты?!
   - Мне делали один маленький укол!
   - Маленький?
   - Да.
   - А что значит маленький, Девдариани?!
   - Маленький укол на один год! - невозмутимо объяснил Лимон.
   - Так это был мой укол! Они спутали. Это мой срок - год! Как бы они там ни тянули, больше года мне суд не даст! Что мне теперь делать?!
   Чтобы не расхохотаться, я бросился на нары и уткнулся лицом в подушку.
   - Заявление! - крикнул кто-то.
   - Какое заявление? О чем? - спросил удивленный Чейшвили.
   - О восстановлении мужских способностей! - ответил Девдариани.
   - А где вы были до сих пор?! Чем мне теперь поможет заявление? спросил Чейшвили упавшим голосом.
   - Пиши, пока не поздно!
   - Бумагу! - крикнул Чейшвили. Ему подали лист бумаги. - Карандаш! Подали карандаш. Он присел к столу, с минуту грыз карандаш, потом спросил:
   - Кому адресовать заявление?
   - Начальнику тюрьмы!
   - Прокурору!
   - Президенту!
   - Врачу!
   - ООН!
   - Распутину! - посыпалось со всех сторон.
   - Пиши на Мао Цзэдуна, у него есть женьшень, говорят, помогает! посоветовал Шошиа.
   - Провокатор! - поморщился Чейшвили. - Девдариани, кому писать заявление?
   - Начальнику тюрьмы, и как можешь категоричнее! - ответил тот серьезно.
   - Спасибо, друг! - прослезился Чейшвили. - А вы, - обратился он к нам, - вы - скоты и сволочи!
   - Заза-джан, пока он сочиняет заявление, ты продолжай читать газету! - попросил Тигран.
   - Ладно. Читаю. "Чтобы человеку быть здоровым!"
   - Вот это как раз для нас! - одобрил Шошиа.
   - "Трудно найти человека, который не испытывал бы головных болей..."
   - Неправда! У меня никогда голова не болела! - прервал меня Гулоян.
   - Тигран, здесь сказано про людей! - сказал я и продолжал: - В большинстве случаев головные боли носят непродолжительный характер. Если же боль резкая и продолжается длительное время, что не может не отразиться на трудоспособности человека, - это, как правило, указывает на заболевание, и в таком случае следует обратиться к врачу. Вмешательство специалиста желательно также и в случаях заболевания желудка, печени, аппендикса, при переломах, зубной боли, обильном потовыделении и совершенно необходимо при острых инфекционных заболеваниях, таких, как брюшной тиф, оспа, холера и т. д. Самолечение - враг здоровья. Кандидат медицинских наук, врач К. Долгорукова..."
   - Эта газета за последнее время совсем из ума выжила! - проворчал Исидор.
   - Отчего же? Полезные вещи пишет! Не будь этих советов, что бы с нами стало? - сказал Тигран.
   - "В мире интересного", - продолжал я.
   - Давай, жми! - подбодрил меня Шошиа.
   - "Интересные наблюдения были проведены орнитологами в Германской Демократической Республике".
   - Заза-джан, а что такое орнитология? - спросил Тигран.
   - Не знаю, Тигран-джан.
   - Орнитология - раздел зоологии, изучающий птиц, - отозвался механически Чейшвили, не прерывая сочинения заявления.
   - Ва, это кроссворд, что ли? - удивился Гулоян.
   - "Они доказали, что птицы, населяющие не только города, но и леса, для сооружения гнезд, помимо традиционных материалов, успешно применяют ультрасовременные материалы - алюминий, пенозолосиликат, куски полиэтилена, стекловату, нейлоновые волокна, изолированные провода и т. д. В одном воробьином гнезде обнаружили аккуратно вплетенные серебряные нити от радиодеталей..."
   - Сочиняешь, Накашидзе, не может быть этого в газете! - усомнился Девдариани.
   - Клянусь мамой, так написано!
   - Ну, в таком случае у этого воробья наверняка будет и телефон. Выйду отсюда, обязательно позвоню!
   В камере грянул дружный хохот.
   - Ух, давно я так не смеялся, не к добру это! - проговорил Шошиа.
   - Читаю дальше! "Как вести себя в гостях".
   - Ну, это не для нас! - махнул рукой Шошиа.
   - Почему же? Может, случится чудо, выпустят нас отсюда! - произнес мечтательно Тигран.
   - "Будучи в гостях, никогда первым не усаживайтесь за стол. Никогда не берите с тарелки последний кусок - это невежливо. Пусть это сделают другие".
   - Как это - другие? - спросил Шошиа.
   - Откуда мне знать?
   - А что, для того, "другого", этот кусок не последний? - спросил Девдариани.
   - Наверно, имеются в виду те, кто не читает эту газету, - разъяснил Исидор.
   - Стоп! Прекратите чтение! - вскочил вдруг Чейшвили.
   - В чем дело? - испугался я.
   - Я закончил!
   В камере наступила тишина.
   - Я закончил! - повторил Чейшвили. Он был сильно взволнован. Лицо его покраснело, лоб покрылся крупными каплями пота, рука, в которой он держал заявление, заметно дрожала.
   - Начинай! - скомандовал Девдариани, и Чейшвили начал:
   - "Начальнику Ортачальского Дома заключения (тюрьмы) Министерства внутренних дел Грузинской ССР гр-ну А. И. Габедава.
   от находящегося под следствием, арестованного без всякого основания
   заключенного камеры No 10 корпуса No 5 вверенной Вам тюрьмы
   Г а л а к т и о н а В а р л а м о в и ч а Ч е й ш в и л и.
   Категорическое заявление-требование.
   Докладываю, что в 1950 году, в возрасте 24-х лет, я, нарушив наши грузинские архаические, патриархальные, отжившие себя, покрытые вековой плесенью, узурпаторские семейные традиции, связал свою жизнь с представительницей другой (негрузинской) национальности - с миловидной, спокойного нрава особой моего же возраста (сознательно воздерживаюсь от таких святых выражений, как, например, "девушка"), являвшейся выпускницей филологического факультета Тбилисского государственного университета, в результате чего мне пришлось навсегда порвать с моими родными и родственниками.
   Естественно, у нас появились дети. Слово "у нас" я употребляю условно, так как, по глубочайшему моему убеждению, указанный процесс деторождения нельзя считать обоюдным, ибо по моим тщательным подсчетам проведенные мною акты самозабвенной любви по срокам ни в коей мере не соответствуют датам появления на свет двух ни в чем не повинных безгрешных существ. Таким образом, подчеркиваю, у моей супруги в разное время родились два мальчика, в каковом процессе я совершенно исключаю мое личное начало. Поэтому я отказался признать их своими детьми, несмотря на их некоторое сходство со мной, ибо внешнее сходство еще ничего не доказывает, поскольку мудрая грузинская пословица гласит: "С кем поживешь, у того и переймешь". Таким образом, в результате отказа от семьи и от уплаты алиментов я и нахожусь в настоящее время во вверенном Вам заведении. Однако сейчас речь идет не об этом, а о другом, а именно:
   Из вполне авторитетных и компетентных источников, - Чейшвили окинул Девдариани гордым взглядом, тот в знак согласия и поддержки выразительно кивнул головой, - из вполне авторитетных и компетентных источников мне стало известно о совершенном здесь акте, гуманном по виду, но жесточайшем по сути, акте, который является не чем иным, как проявлением варварских, человеконенавистнических идей и воплощением гнусной теории Мальтуса. Жертвой этого акта стали мы, в данном случае лично я. Дело в том, что во время нахождения в карантине мне, в соответствии с Вашим распоряжением, было впрыснуто вещество против сексуальной возбудимости в дозе крупной иглы, т. е. со сроком действия на десять - пятнадцать лет. И это в то время, когда срок моего наказания при наихудшем исходе не может превысить одного года принудительных работ, из коих половину я благодаря "энергичной" работе ваших следственных органов, уже провел в совершенно не подходящих для меня условиях. Получается, что четырнадцать лет после отбытия наказания я буду лишен высших человеческих чувств, которые, не говоря уже о другом, служат обязательным условием сохранения непрерывности цикла природного развития и регулирования взаимоотношений мужчины и женщины.
   Вы можете отрицать этот возмутительный факт, но неопровержимые улики налицо: вот уже пять месяцев, как мой организм, к великому моему сожалению, не проявляет никаких эмоционально-половых физических импульсов, что может быть чревато трагическими последствиями.
   Я, как вполне еще полноценный и здоровый мужчина, намеревающийся создать подлинно гармоническую семью, не выполнивший пока еще своего мужского долга перед потомством и своим родом, заявляю энергичный протест и категорически требую принять срочные меры для восстановления моего полового потенциала, а виновных лиц строго наказать. В противном случае объявляю голодовку.
   Заявитель Г. Ч е й ш в и л и.
   Камера притихла.
   Все поняли, что произошло страшное недоразумение, что невинная, казалось бы, шутка переросла в какой-то наивно-трагический, душераздирающий фарс, в какой-то странный цирковой номер. И было невозможно понять, кто здесь в роли циркового клоуна - мы, разыгрывавшие эту дикую шутку, или этот не остывший еще от нервного возбуждения ничтожный человек, который выжидающе глядит на нас своими воспаленными, испуганными глазами...
   Не помню, как долго длилось молчание. Я сидел понурив голову и чувствовал, как в мое сердце впивается раскаленный гвоздь.
   - Спросить врачей, они скажут, что он здоров! - донесся до меня надтреснутый голос Гулояна.
   - Тигран Гулоян! - раздался следом низкий, глухой голос Исидора. - Ты подонок, и я презираю тебя! - Тигран не промолвил ни слова. - Девдариани, ты такой же подонок, и я презираю также и тебя! - Девдариани молча отвернулся к стене. - И вы, Накашидзе и Шошиа, и вы оба - жалкие подонки, я ненавижу вас! - Побледневший Шошиа прилип к окну, а я, еле сдерживая рыдания, уткнулся в подушку. - И ты, несчастный, ты такой же подонок, заслуживающий жалости! - обернулся Исидор к Чейшвили. - Но самый последний подонок - это я сам, и больше всех я презираю себя.
   - В чем дело, уважаемый Исидор? Что случилось? - спросил испуганно Чейшвили и, вдруг поняв, очевидно, все, улыбнулся жалкой, вымученной улыбкой, опустил руки, съежился, понурил голову и присел на нары. Потом он медленно, словно нехотя, разорвал на куски свое заявление и спросил отрешенным голосом:
   - Что это такое, а? Как это называется?
   - Никак. Этому нет названия! - ответил за всех Исидор.
   Звякнул засов, открылась дверь, и вошел надзиратель с котлом в руках. Он поставил котел посередине камеры, и, увидев, что никто не сдвинулся с места, удивленно оглядел всех и молча вышел. Когда же вечером, придя за котлом, надзиратель нашел суп нетронутым, он разволновался:
   - Но, но, без фокусов! Вы что, голодовку объявили?!
   - Не бойся! Забирай свой суп и передай повару, что он забыл положить в котел мяса! - успокоил его Девдариани. Надзиратель облегченно вздохнул.
   - А, мяса? Какое прикажете подать? Телятину или баранину?
   - Человечину! - тихо ответил Девдарияни.
   Надзиратель поспешно покинул камеру.
   Неделю тому назад увели Чейшвили с вещами. После того случая он перестал с нами разговаривать, и когда его вызвал надзиратель, он подозрительно покосился на нас, очевидно ожидая очередного подвоха. Убедившись, что это не так, Чейшвили растерялся. Он забегал по камере, хватая и роняя вещи, потом кое-как собрал их и двинулся к двери. Но вдруг бросил свою котомку и кинулся к нам, стал обнимать и целовать каждого в отдельности, прослезился сам и заставил прослезиться нас.
   Нас в камере осталось пятеро - я, Тигран, Лимон, Шошиа и Исидор.
   Уходу каждого заключенного в тюрьме радуются искренне, но вместе с тем освобождение одного вызывает печаль у других. Забыв о степени собственной виновности, каждый про себя сожалел, что надзиратель назвал не его, а чью-то чужую фамилию. Так думают все, даже смертники, ибо нигде так не верят в чудеса, как в тюрьме.
   Нас осталось пятеро. И как будто остановился бег времени. Никого больше не приводят, никого не уводят... Странное, парадоксальное явление: чем больше в камере заключенных, тем острее человек чувствует себя одиноким, оторванным от всего мира, растворившимся среди людей и вещей. Бывает - заглянешь в собственный чулан, забитый старой рухлядью, ищешь припрятанный на всякий случай большой ржавый гвоздь, перероешь все вокруг и не замечаешь, что гвоздь лежит тут же, перед твоим носом... Так и в камере: рядом с тобой живут десятки людей, и никто не замечает тебя, никому до тебя нет дела... Теперь, когда нас осталось так мало, камера будто опустела, словно вынесли из нее и стол, и стулья, и парашу, и даже бачок для воды... Словно нас самих раздели, оголили... Мы, как никогда прежде, ясно читаем мысли друг друга, как никогда прежде, переживаем собственную боль, собственное одиночество, и все это раздражает нас. Мы действуем на нервы друг другу, и лишь ценой огромного напряжения воли нам удается сохранить равновесие. В камере, рассчитанной на тридцать человек, нам, пятерым, стало тесно. Мы задыхаемся. И единственное, что нас сдерживает, это - первооснова, идол, святыня, гимн, надежда человечества хлеб наш насущный.