Страница:
Когда послы договорили и Ханнаил предал их смерти — ибо таков был его обычай, — он сел на коня и поехал один в горы, к священной пещере. Не было там ни храма, ни жрецов, ни изваяния, ибо Хол был суровым богом и требовал от своего народа поклонения без всей этой мишуры. Только груда белых костей на склоне указывала на то, что здесь обитает бог.
Ханнаил прождал на голом склоне несколько дней, пока не подул северный ветер, ибо теперь он знал, что так угодно его богу. Тогда он преклонил колена и передал Холу слова посланников Утома.
— Это хорошо! — отвечал Хол громче, чем Ханнаил когда-либо слышал от него. — Бери своих свирепых юных воинов, и ступай в Междуморье, и разори его. Сбрось семь богов семи городов и не давай людям ставить никого на их место. И начни с того, что Посередине, как бы он там ни назывался. И будь ужасным!
Исполнившись радости от такого приказа, Ханнаил простерся ниц на холодных камнях.
— Клянусь, я заставлю этих поганых собак день и ночь вечно поклоняться тебе!
— Нет! — возразил Хол. — Если ты заставишь их поклоняться мне, они тоже станут моим народом. Терзай их от моего имени как тебе нравится, любым способом заставь их страшиться меня, но не делай меня их богом. Ты — мой избранник. Я обещаю тебе — твой род будет править Междуморьем доколе солнце движется по небу.
И так оно и вышло.
Ханнаил Холов сделался Ханнаилом Ужасным. Он повел своих варваров через перевалы. Первым делом он нагрянул в Утом, что Посередине, и превратил его в руины. Он лично разбил Карцвана на мелкие зеленые обломки, которые утопил в отхожих местах. Потом он прошелся по обоим побережьям, разрушив Кайлам, Иомбину, Ламбор, Дамвин, Илмерг, а также Майто, хотя и не обязательно в таком порядке. Страна Семи Городов стала страной без городов. Междуморье от берега до берега переполнилось плачем и стенаниями, и Страна Улыбок забыла, что такое улыбки. Страна Множества Богов превратилась наконец в страну без богов.
Такую историю поведал старый Омар, Омар Гильгаматарский, о котором я вам рассказывал.
Когда Омар замолчал, царевна вскочила в сильном гневе и крикнула, что истории хуже и порочнее она еще не слышала.
— Вот почему я никогда не рассказывал ее, — спокойно отвечал Омар.
Но царевна не утешилась. Плача, бросилась она к своему деду-царю, а ее плачущая свита — за ней. Перебивая друг друга, пожаловались они царю на гадкую историю, которую поведал им Омар. Царь согласился, что рассказ вышел неблагочестивый, дающий искаженное представление о деяниях богов. Он изгнал Омара из дворца, и с тех пор его никогда больше не видели в Гильгаматаре.
Майне либе дамен унд геррен, надеюсь, моя история пришлась вам по вкусу!
Ханнаил прождал на голом склоне несколько дней, пока не подул северный ветер, ибо теперь он знал, что так угодно его богу. Тогда он преклонил колена и передал Холу слова посланников Утома.
— Это хорошо! — отвечал Хол громче, чем Ханнаил когда-либо слышал от него. — Бери своих свирепых юных воинов, и ступай в Междуморье, и разори его. Сбрось семь богов семи городов и не давай людям ставить никого на их место. И начни с того, что Посередине, как бы он там ни назывался. И будь ужасным!
Исполнившись радости от такого приказа, Ханнаил простерся ниц на холодных камнях.
— Клянусь, я заставлю этих поганых собак день и ночь вечно поклоняться тебе!
— Нет! — возразил Хол. — Если ты заставишь их поклоняться мне, они тоже станут моим народом. Терзай их от моего имени как тебе нравится, любым способом заставь их страшиться меня, но не делай меня их богом. Ты — мой избранник. Я обещаю тебе — твой род будет править Междуморьем доколе солнце движется по небу.
И так оно и вышло.
Ханнаил Холов сделался Ханнаилом Ужасным. Он повел своих варваров через перевалы. Первым делом он нагрянул в Утом, что Посередине, и превратил его в руины. Он лично разбил Карцвана на мелкие зеленые обломки, которые утопил в отхожих местах. Потом он прошелся по обоим побережьям, разрушив Кайлам, Иомбину, Ламбор, Дамвин, Илмерг, а также Майто, хотя и не обязательно в таком порядке. Страна Семи Городов стала страной без городов. Междуморье от берега до берега переполнилось плачем и стенаниями, и Страна Улыбок забыла, что такое улыбки. Страна Множества Богов превратилась наконец в страну без богов.
Такую историю поведал старый Омар, Омар Гильгаматарский, о котором я вам рассказывал.
Когда Омар замолчал, царевна вскочила в сильном гневе и крикнула, что истории хуже и порочнее она еще не слышала.
— Вот почему я никогда не рассказывал ее, — спокойно отвечал Омар.
Но царевна не утешилась. Плача, бросилась она к своему деду-царю, а ее плачущая свита — за ней. Перебивая друг друга, пожаловались они царю на гадкую историю, которую поведал им Омар. Царь согласился, что рассказ вышел неблагочестивый, дающий искаженное представление о деяниях богов. Он изгнал Омара из дворца, и с тех пор его никогда больше не видели в Гильгаматаре.
Майне либе дамен унд геррен, надеюсь, моя история пришлась вам по вкусу!
4. ИНТЕРЛЮДИЯ
Рассказ менестреля был встречен удивленной и несколько напряженной тишиной. Ветер издевательски завывал в дымоходе и в лесу за стенами постоялого двора. Камин снова напустил дыма в комнату.
Старая дама покачивалась в кресле. С другой стороны от камина актриса склонила голову на плечо купцу. Возможно, ей было изрядно неудобно, но в конце концов это ее дело. Еще как ее.
Что печальнее, голова Фриды тоже покоилась на плече Фрица. Это плечо было побольше, хотя, несомненно, значительно жестче. Увы, похоже, она чувствовала себя вполне уютно и даже закрыла глаза. Фриц перехватил мой взгляд, обращенный на нее, и свирепо нахмурился.
Записка, которую я нашел в краюхе ржаного хлеба, лежала теперь у меня в кармане. У меня до сих пор не было возможности прочитать ее.
Красноглазый и не менее красноносый менестрель потряс свою кружку в надежде обнаружить там хоть каплю, а может, в надежде, что кто-нибудь обратит внимание на то, что она пуста. К концу рассказа голос его сел почти окончательно. Его можно было хоть сейчас брать и хоронить. Случись на дороге похоронные дроги, его бы приняли без расспросов.
Я одарил его благодарной улыбкой, хотя это потребовало от меня некоторого усилия. Неужели он правда считал, что мне требуется такая фора? Я заметил в глазах солдата циничную усмешку и понял, что тот думает точно так же.
— Если ты считаешь, что сможешь рассказать историю получше, майстер Омар, — безмятежно заметил он, — мне кажется, ты можешь начинать.
Компания ожила и зашевелилась.
— Странный выбор, признаться, — пробормотал нотариус рядом со мной. — Неописуемое изложение при достойном сожаления отсутствии поучительной морали.
Старая дама приоткрыла морщинистые веки.
— Не будем судить преждевременно! — сказала она. — Воздержимся от комментариев, пока не выслушаем другую историю. Можешь начинать, майстер Омар.
— Огонь требует дров, сударыня. Эй, трактирщик, налей-ка менестрелю кружку пива с пряностями и запиши на мой счет.
Фриц злобно покосился на меня и сжал кулаки. Потом встал и сделал шаг к огню.
— Запиши лучше на мой, — сказал купец. — Бедолаге это действительно не помешает.
Ай да Кошельки-Под-Глазами! Менестрель прохрипел что-то в знак благодарности.
— Не найдется ли у вас еще чашки вашего чая из трав, а, хозяйка? — попросила старуха. — А тебе, дитя мое?
— О да, благодарю вас, госпожа. — Может, у служанки нет имени, или ее хозяйка просто не позаботилась узнать и запомнить его? Плащ ее был тонкий и простой выделки. До этой минуты я не слышал ее голоса, да и лица почти не видел из-под полей шляпки. Я подозревал, что она простужена. А может, она просто была голодна.
Купец заказал еще пива себе и своей жене — если она и в самом деле была его женой. Нотариус порылся в своей котомке и сказал, что, возможно, и ему не помешает полкувшина легкого; при одной мысли о легком пиве мне чуть не сделалось дурно.
Фрида пошла приготовить чай и как бы невзначай коснулась моего плеча. Даже разливая пиво, Фриц не забывал следить за нами. Я нащупал записку в кармане — собственно, в его кармане, поскольку на мне была его куртка. Что за послание передала мне его сестра? Веселье и юмор, выказанные ею в прошлое мое посещение, куда-то делись. Неужели несколько месяцев в обществе этого мужлана могли так подействовать на нее? Или ее тревожило то, что я вряд ли продержусь эту ночь?
Жаль, что мне нечем скрасить ее жизнь. Как говорил мой старый друг Благонрав Суфский, сколько бы ты ни знал, для тебя в этом может быть гораздо меньше радости, чем для остальных. Что-то он еще говорил на эту тему, не помню только что.
— Ханнаил Ужасный родил Ноннила, — сказал я. — Ноннил родил Гросаля Жестокого. Гросаль…
— Мы еще не готовы! — перебила старуха. Она пребывала не в лучшем расположении духа, что неудивительно, учитывая выступление менестреля.
— Собственно, я еще не начал, — возразил я. — Я просто готовлю почву. Междуморье оправилось немного от первого потрясения. Конечно, от городов осталось лишь жалкое подобие былого величия.
— Неужели мы не можем выбрать рассказ повеселее? — простонал купец.
Я только улыбнулся ему.
— На трагедию надо отвечать трагедией, ибо как иначе сравнивать их? Так вот, Кайлам пятьдесят лет спустя… Можете вы представить себе пятьдесят лет правления северных варваров? Ужасных светловолосых дикарей?
Как раз в это время рядом проходил Фриц с большим медным кувшином, и на какое-то мгновение мне показалось, что он собирается опустить его мне на голову. Фрида бросила на меня тревожный взгляд, как бы предупреждая, что его обещание убить меня — не пустая угроза. Впрочем, это я знал и сам.
Когда все снова расселись и приготовились слушать, а огонь в камине запылал еще ярче, я начал.
— Я Омар — Меняла Историй, но это вы уже знаете. Как там начинал Гвилл? «Майне либе дамен унд геррен, надеюсь, мой рассказ понравится вам»? Так послушайте тогда Историю о Белорозе Верлийской.
Старая дама покачивалась в кресле. С другой стороны от камина актриса склонила голову на плечо купцу. Возможно, ей было изрядно неудобно, но в конце концов это ее дело. Еще как ее.
Что печальнее, голова Фриды тоже покоилась на плече Фрица. Это плечо было побольше, хотя, несомненно, значительно жестче. Увы, похоже, она чувствовала себя вполне уютно и даже закрыла глаза. Фриц перехватил мой взгляд, обращенный на нее, и свирепо нахмурился.
Записка, которую я нашел в краюхе ржаного хлеба, лежала теперь у меня в кармане. У меня до сих пор не было возможности прочитать ее.
Красноглазый и не менее красноносый менестрель потряс свою кружку в надежде обнаружить там хоть каплю, а может, в надежде, что кто-нибудь обратит внимание на то, что она пуста. К концу рассказа голос его сел почти окончательно. Его можно было хоть сейчас брать и хоронить. Случись на дороге похоронные дроги, его бы приняли без расспросов.
Я одарил его благодарной улыбкой, хотя это потребовало от меня некоторого усилия. Неужели он правда считал, что мне требуется такая фора? Я заметил в глазах солдата циничную усмешку и понял, что тот думает точно так же.
— Если ты считаешь, что сможешь рассказать историю получше, майстер Омар, — безмятежно заметил он, — мне кажется, ты можешь начинать.
Компания ожила и зашевелилась.
— Странный выбор, признаться, — пробормотал нотариус рядом со мной. — Неописуемое изложение при достойном сожаления отсутствии поучительной морали.
Старая дама приоткрыла морщинистые веки.
— Не будем судить преждевременно! — сказала она. — Воздержимся от комментариев, пока не выслушаем другую историю. Можешь начинать, майстер Омар.
— Огонь требует дров, сударыня. Эй, трактирщик, налей-ка менестрелю кружку пива с пряностями и запиши на мой счет.
Фриц злобно покосился на меня и сжал кулаки. Потом встал и сделал шаг к огню.
— Запиши лучше на мой, — сказал купец. — Бедолаге это действительно не помешает.
Ай да Кошельки-Под-Глазами! Менестрель прохрипел что-то в знак благодарности.
— Не найдется ли у вас еще чашки вашего чая из трав, а, хозяйка? — попросила старуха. — А тебе, дитя мое?
— О да, благодарю вас, госпожа. — Может, у служанки нет имени, или ее хозяйка просто не позаботилась узнать и запомнить его? Плащ ее был тонкий и простой выделки. До этой минуты я не слышал ее голоса, да и лица почти не видел из-под полей шляпки. Я подозревал, что она простужена. А может, она просто была голодна.
Купец заказал еще пива себе и своей жене — если она и в самом деле была его женой. Нотариус порылся в своей котомке и сказал, что, возможно, и ему не помешает полкувшина легкого; при одной мысли о легком пиве мне чуть не сделалось дурно.
Фрида пошла приготовить чай и как бы невзначай коснулась моего плеча. Даже разливая пиво, Фриц не забывал следить за нами. Я нащупал записку в кармане — собственно, в его кармане, поскольку на мне была его куртка. Что за послание передала мне его сестра? Веселье и юмор, выказанные ею в прошлое мое посещение, куда-то делись. Неужели несколько месяцев в обществе этого мужлана могли так подействовать на нее? Или ее тревожило то, что я вряд ли продержусь эту ночь?
Жаль, что мне нечем скрасить ее жизнь. Как говорил мой старый друг Благонрав Суфский, сколько бы ты ни знал, для тебя в этом может быть гораздо меньше радости, чем для остальных. Что-то он еще говорил на эту тему, не помню только что.
— Ханнаил Ужасный родил Ноннила, — сказал я. — Ноннил родил Гросаля Жестокого. Гросаль…
— Мы еще не готовы! — перебила старуха. Она пребывала не в лучшем расположении духа, что неудивительно, учитывая выступление менестреля.
— Собственно, я еще не начал, — возразил я. — Я просто готовлю почву. Междуморье оправилось немного от первого потрясения. Конечно, от городов осталось лишь жалкое подобие былого величия.
— Неужели мы не можем выбрать рассказ повеселее? — простонал купец.
Я только улыбнулся ему.
— На трагедию надо отвечать трагедией, ибо как иначе сравнивать их? Так вот, Кайлам пятьдесят лет спустя… Можете вы представить себе пятьдесят лет правления северных варваров? Ужасных светловолосых дикарей?
Как раз в это время рядом проходил Фриц с большим медным кувшином, и на какое-то мгновение мне показалось, что он собирается опустить его мне на голову. Фрида бросила на меня тревожный взгляд, как бы предупреждая, что его обещание убить меня — не пустая угроза. Впрочем, это я знал и сам.
Когда все снова расселись и приготовились слушать, а огонь в камине запылал еще ярче, я начал.
— Я Омар — Меняла Историй, но это вы уже знаете. Как там начинал Гвилл? «Майне либе дамен унд геррен, надеюсь, мой рассказ понравится вам»? Так послушайте тогда Историю о Белорозе Верлийской.
5. ОТВЕТ ОМАРА НА РАССКАЗ МЕНЕСТРЕЛЯ
Всю ночь Белороза помогала раненым, потерявшим близких, осиротевшим детям. Едва рассвело, она выскользнула из здания и поспешила по опустевшим улицам домой. Когда она поднималась наверх, в свою комнату, каждая ступенька на лестнице, казалось, кричала от боли в опустевшем жилище. Слуг она отослала накануне вечером, наверняка дом Утрозвезда сожгут еще до захода солнца, и всех, кого найдут в нем, ожидает неминуемая смерть.
Это был скромный дом на скромной улице недалеко от порта. Вот уже пятьдесят лет горожане Кайлама не осмеливались выставлять богатство напоказ. Захватчики-варвары правили, сея ужас и смерть. Любой местный житель, стоило ему хоть чуть-чуть высунуться, рисковал поплатиться головой, его добро конфисковывалось, его женщины угонялись в рабство, где их скорее всего тоже убивали.
Сначала она зашла в отцовскую комнату. Кровать его была аккуратно застелена, его вещи все еще висели в шкафу, его гребни лежали на комоде, но комната уже казалась опустевшей и неприветливой.
Из тайника над кроватью Белороза вынула маленький, узкий стилет, острый, как бритва, сработанный в какой-то дальней стране. Стилет принадлежал ее прабабке — так, во всяком случае, рассказывал отец, но и он не знал о его происхождении больше ничего. Он не знал даже, пользовались ли им когда-нибудь. Слабое потемнение на лезвии могло быть, а могло и не быть ядом. Сегодня она, возможно, узнает, верно ли семейное предание.
Она пересекла комнату и подошла к портрету матери. Златоцвета улыбнулась дочери так, как всегда улыбалась ей, сколько та себя помнила. Она казалась едва ли старше Белорозы, какой та стала сейчас. Она погибла вскоре после того, как был написан этот портрет, — как-то утром она наткнулась на улице на отряд варваров. Они изнасиловали ее прямо на мостовой, а потом убили, пока горожане Кайлама разбегались в страхе. Жестокость была для варваров политикой, демонстрацией превосходства. Златоцвете просто не повезло: она попалась им на пути после получения приказов Хола.
Воспоминания далекого детства жгли сердце Белорозы раскаленным железом.
— Прощай, мамочка, — прошептала она. — Ты все поняла бы. Надеюсь, я смогу быть достойной твоей памяти.
Она привстала на цыпочки и поцеловала портрет. Она делала это раньше только однажды, в тот вечер, когда Волнорез спросил ее, не возражает ли она, если его отец зайдет к ее отцу переговорить о брачном союзе между двумя домами. Помолвка состоялась, но свадьбу пришлось отложить из-за восстания. Где он теперь. Волнорез Кравский? Лежит ничком в луже крови у Мельничного ручья? Или похоронен в братской могиле рядом с Утрозвездом Верлийским и многими, многими другими?
Вернувшись к себе в комнату, Белороза умылась и расчесала волосы. Дрожа
— не только от холода, — она обдумала наряд, который наденет. В правление варваров люди Междуморья — особенно женщины — научились одеваться в обществе скромно и незаметно. Только у себя дома позволяли они себе носить традиционные одежды своих предков. В последние несколько недель они с радостью вернулись к древним обычаям, и улицы снова расцвели яркими красками. Однако недолгая весна восстания прошла, и снова наступала зима террора.
Она начала со своего любимого платка, который соткала сама из лучшей шерсти, какую только удалось достать, — легкого, как из тонкого хлопка, ало-изумрудного. Она накинула его на левое плечо. Углы опускались ниже колен. Она расстелила платок на кровати и укоротила на треть.
На правое плечо она предпочла накинуть шелк, принадлежавший еще ее бабке — медные цветы на ярко-синем фоне. Его она укоротила наполовину, потом повязала на пояс золотой кушак, расправив свисающие концы тканей так, чтобы они образовывали подобие юбки.
Она надела серебряные сандалии, бабушкины серьги из оникса, жемчужное ожерелье, подаренное ей Волнорезом к помолвке. Она старалась не думать о Волнорезе. Она знала, что ее отец убит. Ей рано было еще терять надежду на счастливую любовь. Так у нее по крайней мере сохранялся смысл жизни, ведь мести с весьма сомнительными шансами на успех было недостаточно.
Только после этого решилась она посмотреться в зеркало. Сердце ее колотилось, дыхание перехватывало. Обнаженные руки, обнаженные ноги, едва прикрытая грудь — она бы не стала показываться в таком виде перед отцом и даже перед Волнорезом, во всяком случае, до свадьбы. Даже по собственным меркам она вырядилась абсолютно бесстыдно, значит, варвары точно придут в ярость. Ну и пусть, позор смущал ее теперь меньше всего. Пусть наживкой послужит ее собственное тело.
И последнее — она спрятала за кушаком стилет
Белороза спустилась по лестнице и вошла в гостиную, стараясь держать голову высоко и шагать не спеша. Гостиные ее далеких предков представляли собой настоящие залы, пригодные для балов, в них свободно могли разместиться десятки людей. Эта казалась тесной даже тогда, когда в ней собирались все восемь вождей сопротивления.
Маленькая ниша над очагом была занята. В каждом доме Кайлама и всего Междуморья над очагом обязательно имелась такая ниша. Когда-то в них жили домашние божества. Потом нагрянули варвары и разбили всех богов, которых смогли найти. Только пустые ниши остались воспоминанием об утерянной свободе. Сколько Белороза помнила себя, ниша эта оставалась пуста за исключением редких случаев, когда отец отпускал всех слуг, запирал двери и вынимал из тайника Верла, чтобы поклониться ему. Когда дочь достигла совершеннолетия, он представил ее богу, и с тех пор они поклонялись Верлу вместе.
Месяц назад боги Междуморья снова вернулись на свои места. Вот и сейчас Верл стоял в своей нише по древнему праву — маленький белый голубок. Не то чтобы он был красив или слишком похож на настоящего, просто глиняное изображение птицы. Один глаз обозначался маленьким черным камешком, на месте другого была дырка. Его ноги были скручены из проволоки, и он потерял пару когтей. Он был очень стар — тысячу лет, а может, и больше. Он был богом семьи Белорозы, и она любила его.
Она опустилась на колени и склонила голову. На камине перед ней лежали меч и золотая цепь, заляпанные засохшей кровью.
— О Пресвятой Отец, услышь мою молитву. Мне нечего поднести тебе…
— Ты даришь свою жизнь, — ответил шепот. — Какой бог может желать большего? Кстати, раньше ты всегда называла меня «Матерью».
Белороза улыбнулась сквозь слезы.
— Теперь я глава семьи. Мне кажется, Отец подходит лучше.
— Как тебе больше нравится, — прошептал голубь голосом тихим, как далекий-далекий прибой. — Ты последняя из моих птенцов — по крайней мере сейчас, — и все остальное не так уж важно. И потом, кто сможет отличить голубя-отца от голубки-матери… кроме разве что другого голубя?
— Значит, Святая Мать, — вежливо поправилась Белороза. — Дай мне храбрости исполнить задуманное.
— Я не могу дать тебе храбрости, дитя мое, ее у тебя и так не меньше, чем у твоих предков, ведь я знаю твою семью не сосчитать сколько лет и зим. Я горжусь тобой, как гордился Утрозвездом, когда он, овеянный славой, заходил ко мне два дня назад. Никто из твоих предков не поднимался выше него.
Белороза подавила всхлип.
— Мне нечего подарить тебе, Пресвятая Мать. Я прошу твоего позволения взять вот это. — Она положила руку на странную цепь.
— Это сильно увеличит риск, — вздохнул бог.
— Но увеличит и мои шансы на успех?
— Это тоже. Так что бери ее вместе с моим благословением.
Белороза подняла цепь. Цепь была тяжелее, чем казалась на вид. Она зазвенела и обожгла ее пальцы холодом. Белороза положила ее на ковер рядом с собой.
— А ты сама, Госпожа? Вернуть ли мне тебя в потайное убежище?
Последовало молчание. Потом бог вздохнул:
— Я ведь очень мелкое божество, дорогая моя. Я не могу заглядывать в будущее далеко. Я даже не знаю, будешь ли ты жива или нет сегодня к вечеру, но знаю, что дом этот уже не будет стоять на этом месте завтра. Да каждая ваша судомойка понимает это. Так что заверни меня лучше в тряпку поневзрачнее и захвати с собой. Отдай меня чужеземцу и накажи ему бережно хранить меня до срока. Он поймет.
— Чужеземцу? — вскричала Белороза, пораженно глядя на маленькую фигурку. — Чтобы он хранил наше домашнее божество? И что за чужеземец?
— Так надо. Ты узнаешь его при встрече. Поспеши, дитя мое! Время жертвоприношения близится. Варвары уже жгут костры на холмах.
Белороза невольно вздрогнула. Ей показалось, что кости ее стали мягкими от страха. Она вспомнила улыбающийся портрет наверху.
— Смелее, последняя из моих птенцов! — тихо прошептала голубка. — Будь отважной, и за тобой придут другие. Будь отважной, и мы добьемся отмщения.
Завернувшись в тяжелый шерстяной плащ, держа в руках два маленьких свертка, поспешила Белороза во дворец. Небо уже светлело, солнце играло на печных трубах и черепичных крышах Кайлама. Ветер нес по темным еще улицам легкий соленый аромат моря. По городу бесцельно слонялись собаки, озадаченные тишиной и отсутствием людей. В порту должно быть все по-другому. В порту сейчас толпы обезумевших людей рвутся на последние отходящие корабли. Детский плач, крики…
Со дня битвы при Мельничном ручье прошло два дня.
Прошлой ночью на холмах запылали костры торжествующих варваров.
Сегодня начнется месть.
Кайлам погибнет первым — до него ближе, и вдобавок именно магистрат Кайлама поднял знамя восстания. Утом станет последним. Бежать из Утома будет уже некуда. Так что месть варваров начнется с портовых городов: Кайлам, Иомбина и все остальные по очереди. Вполне возможно, Вандок сможет поделить свои силы, послав половину расправляться с восточным побережьем, пока сам занят западным. А почему бы и нет? Армии, способной противостоять им, больше не существует. Страна беспомощна. Обнажена, беззащитна и лежит, покорно распростершись на земле…
Белороза дошла до площади, так никого и не встретив. Только дряхлый нищий сгорбившись сидел на ступенях. Сколько она себя помнила, этот слепой старик всегда сидел здесь. Удивляет ли его тишина? Объяснил ли ему кто-нибудь, в чем дело? Или он просто решил, что там, где шансов спастись нет почти ни у кого, слепому старику и вовсе не на что надеяться? Она пожалела, что не захватила с собой денег. Дома от них все равно никакой пользы, а так старик по крайней мере умер бы счастливым от внезапно свалившегося на него богатства.
Она не стала подходить к нищему, но поспешила вверх по ступеням к сияющему портику.
Ни у кого не было никаких сомнений, откуда начнется резня. Это было единственное приметное здание в городе. Вандок начнет отсюда, с места гибели его отца.
Когда-то это был храм Янга — в те давние времена, когда дамвианцы еще не похитили его, чтобы сделать своим богом. Очень недолго здесь был храм Колима, когда Кайламу удалось похитить дитя-бога Иомбины. А потом пришли варвары, и богов больше не стало. С тех пор храм служил дворцом губернатора. В редких случаях, когда царь переходил горы поохотиться в южных колониях, он служил также царской резиденцией.
— Если бы они только остались здесь! — не раз и не два говорил сокрушенно дочери Утрозвезд. — Если бы они поселились здесь и жили бы среди нас, мы бы смогли просветить их! Поколение, возможно, два, и поселившихся с нами варваров уже было бы не отличить от местных. Ханнаил был слишком умен — или его бог. Тот или другой увидели эту опасность. Вот они и посылают своих сыновей терзать нас, но отзывают их обратно, чтобы браки заключались только в пределах их племен, и потом посылают новое поколение грабить и убивать. Наша страна — не вассальное государство, для них это всего лишь охотничьи угодья.
Поднимаясь по высоким ступеням, Белороза поняла, что больше не боится. Страх вернется потом. Страх смерти, страх боли. Не думай об этом! Думай об отмщении! Думай об отце, отважно встретившем смерть на поле битвы. Много людей говорили ей, что смерть отца была славной. Смерть — это страшно, откуда бы она ни пришла. Она уверена, отец отважно встретил смерть. Но его смерть не была славной, смерть славной не бывает…
Она миновала портик и вступила в базилику. Это было высокое, холодное, пустое место, хотя на потолке еще сохранилась красивая резьба. Варвары сбили все украшения, до которых смогли дотянуться, и многие из тех, кто был здесь раньше желанным гостем, нашли здесь свою смерть. Мужчин и женщин морили в этом зале — в клетках, голодом, сжигали, распинали, четвертовали, обезглавливали. Насиловали.
Трон исчез — его вытащили отсюда, не прошло и часа после того, как повстанцы объявили его плахой, и Утрозвезд собственноручно отрубил на нем голову царю Гросалю. На месте трона стоял дубовый стол совета, и каждый день здесь заседали магистраты, а люди сотнями приходили сюда и в благоговейном молчании смотрели на них, восхищаясь восстановленной демократией, той свободой, про которую им рассказывали их деды.
Она удивленно застыла. Она ожидала, что зал будет так же пуст, как улицы, но в нем оказалось полно народа. Четверо или пятеро сидели за столом. Сотня или больше стояли вокруг в мрачном молчании. Они пришли увидеть закат, угасание пламени, горевшего так недолго.
Она увидела перевязанные обрубки, людей на костылях. Даже детей привели сюда увидеть конец недолгой мечты. Значит, не все горожане попрятались в холмах или ждали очереди на корабль.
Она поколебалась немного, разглядывая людей за столом — вожди сопротивления, те, кто выжил. Старый Чистохрабр Фарнский, седой и согбенный. Высокосил Калинтский с рукой на перевязи и повязкой на голове… Это он первым сказал ей, что смерть Утрозвезда была славной. Она даже узнала вдов на заднем плане. Побежденные, потерявшие близких, раненые… В горле ее застрял ком. Человеческие обломки Кайлама.
Эти люди наверняка не дадут ей исполнить задуманное.
Колени вдруг начали дрожать. Страх снова навалился на нее. До тех пор, пока ожидающее ее испытание было неизбежным… Но теперь без этого, возможно, удастся и обойтись… Может, надежда — это тяжелее, чем неизбежность? Вздор! Она расправила плечи. Но как ей миновать всех этих упырей, этих зевак у трупа?
И что они вообще делают здесь?
— Ожидают условий сдачи, — произнес голос рядом с ней.
Она поняла, что, должно быть, заговорила вслух, и посмотрела на говорившего. Потом посмотрела повнимательнее.
Это был человек среднего роста, средних лет — стройный, спокойный, аккуратно одетый. Его короткую бороду уже тронула седина. Кудрявые волосы начинали седеть; стрижка — какая-то странная. В лице его не было ничего особенного, и все же…
— Они ожидают, что Вандок потребует сдачи города, — объяснил незнакомец, в свою очередь внимательно рассматривая ее.
— А он что? — спросила она.
— Не думаю, что ему это нужно. Я думаю, он придет и возьмет город сам.
— И сожжет.
— Разумеется.
Что-то в нем чувствовалось такое… Его глаза были серого цвета, в Междуморье таких не встретишь. Он был первым мужчиной без меча или по крайней мере без палицы, которого она видела за последние несколько недель. Да и голос его звучал немного странно, а от одежд пахло морем. Он был одет в просоленные моряцкие штаны и открытую спереди рубаху, которая была когда-то довольно дорогой. Теперь она вылиняла и порвалась. У ног его лежал узел.
— Кто ты? — спросила она.
— Странник, госпожа. — Казалось, она заинтересовала его чем-то, а может, он всегда такой любопытный. Он отличался той же спокойной уверенностью, что ее отец так часто… что была у ее отца.
— В злое время попал ты сюда, странник. Лучше тебе здесь не задерживаться.
Он покачал головой и улыбнулся. Было что-то успокаивающее в его улыбке и что-то неуловимо печальное.
— В некотором роде я специалист по плохим временам, госпожа. Я слышал, была битва. Я опоздал на нее. — Он нахмурился. — Странно все это!
— Почему же? — Она сама не знала, зачем тратит время на пустой разговор.
— О, обыкновенно меня доставляют вовремя. Боги помогают. Ладно, это не важно. А ты кто?
— Просто городская женщина.
Он удивленно переспросил:
— Просто? Молю тебя, скажи мне.
Если бы он видел, как она одета под плащом, он не принял бы ее за знатную даму.
— Белороза Верлийская.
— Дочь Утрозвезда? — Он низко поклонился ей. — Тогда тебе-то уж тем более лучше здесь не задерживаться.
— Я должна. — Зачем, зачем говорит она это совершенно незнакомому человеку?
Чужеземец! Кто еще, если не этот человек?
Придерживая плащ одной рукой, она протянула другой один из своих свертков.
— Мне было сказано отдать тебе вот это.
Он удивленно склонил голову, но не так удивленно, как она ожидала.
— Кем сказано?
— Верл.
— А… — Человек осторожно принял завернутого бога. — А что там внутри?
— Верл. Она… Он сказал, чтобы ты вернул ее, когда настанет срок.
— Не назвал ни времени, ни места?
— Нет. — Все это звучало настолько безумно, что она испугалась, не сочтет ли чужеземец ее совсем умалишенной.
Однако он оставался совершенно серьезен. Он посмотрел на маленький сверток в руках. В зал бегом ворвались несколько человек и бросились к столу. Другие поспешили наружу. Чужеземец один стоял столбом посреди смятения, не обращая на него никакого внимания, словно единственным, что могло быть интересным в городе, был этот маленький сверток.
— Так он или она?
— Как тебе больше нравится.
— Но она не будет говорить со мной?
— Нет, она говорит только с членами ее семьи.
Это был скромный дом на скромной улице недалеко от порта. Вот уже пятьдесят лет горожане Кайлама не осмеливались выставлять богатство напоказ. Захватчики-варвары правили, сея ужас и смерть. Любой местный житель, стоило ему хоть чуть-чуть высунуться, рисковал поплатиться головой, его добро конфисковывалось, его женщины угонялись в рабство, где их скорее всего тоже убивали.
Сначала она зашла в отцовскую комнату. Кровать его была аккуратно застелена, его вещи все еще висели в шкафу, его гребни лежали на комоде, но комната уже казалась опустевшей и неприветливой.
Из тайника над кроватью Белороза вынула маленький, узкий стилет, острый, как бритва, сработанный в какой-то дальней стране. Стилет принадлежал ее прабабке — так, во всяком случае, рассказывал отец, но и он не знал о его происхождении больше ничего. Он не знал даже, пользовались ли им когда-нибудь. Слабое потемнение на лезвии могло быть, а могло и не быть ядом. Сегодня она, возможно, узнает, верно ли семейное предание.
Она пересекла комнату и подошла к портрету матери. Златоцвета улыбнулась дочери так, как всегда улыбалась ей, сколько та себя помнила. Она казалась едва ли старше Белорозы, какой та стала сейчас. Она погибла вскоре после того, как был написан этот портрет, — как-то утром она наткнулась на улице на отряд варваров. Они изнасиловали ее прямо на мостовой, а потом убили, пока горожане Кайлама разбегались в страхе. Жестокость была для варваров политикой, демонстрацией превосходства. Златоцвете просто не повезло: она попалась им на пути после получения приказов Хола.
Воспоминания далекого детства жгли сердце Белорозы раскаленным железом.
— Прощай, мамочка, — прошептала она. — Ты все поняла бы. Надеюсь, я смогу быть достойной твоей памяти.
Она привстала на цыпочки и поцеловала портрет. Она делала это раньше только однажды, в тот вечер, когда Волнорез спросил ее, не возражает ли она, если его отец зайдет к ее отцу переговорить о брачном союзе между двумя домами. Помолвка состоялась, но свадьбу пришлось отложить из-за восстания. Где он теперь. Волнорез Кравский? Лежит ничком в луже крови у Мельничного ручья? Или похоронен в братской могиле рядом с Утрозвездом Верлийским и многими, многими другими?
Вернувшись к себе в комнату, Белороза умылась и расчесала волосы. Дрожа
— не только от холода, — она обдумала наряд, который наденет. В правление варваров люди Междуморья — особенно женщины — научились одеваться в обществе скромно и незаметно. Только у себя дома позволяли они себе носить традиционные одежды своих предков. В последние несколько недель они с радостью вернулись к древним обычаям, и улицы снова расцвели яркими красками. Однако недолгая весна восстания прошла, и снова наступала зима террора.
Она начала со своего любимого платка, который соткала сама из лучшей шерсти, какую только удалось достать, — легкого, как из тонкого хлопка, ало-изумрудного. Она накинула его на левое плечо. Углы опускались ниже колен. Она расстелила платок на кровати и укоротила на треть.
На правое плечо она предпочла накинуть шелк, принадлежавший еще ее бабке — медные цветы на ярко-синем фоне. Его она укоротила наполовину, потом повязала на пояс золотой кушак, расправив свисающие концы тканей так, чтобы они образовывали подобие юбки.
Она надела серебряные сандалии, бабушкины серьги из оникса, жемчужное ожерелье, подаренное ей Волнорезом к помолвке. Она старалась не думать о Волнорезе. Она знала, что ее отец убит. Ей рано было еще терять надежду на счастливую любовь. Так у нее по крайней мере сохранялся смысл жизни, ведь мести с весьма сомнительными шансами на успех было недостаточно.
Только после этого решилась она посмотреться в зеркало. Сердце ее колотилось, дыхание перехватывало. Обнаженные руки, обнаженные ноги, едва прикрытая грудь — она бы не стала показываться в таком виде перед отцом и даже перед Волнорезом, во всяком случае, до свадьбы. Даже по собственным меркам она вырядилась абсолютно бесстыдно, значит, варвары точно придут в ярость. Ну и пусть, позор смущал ее теперь меньше всего. Пусть наживкой послужит ее собственное тело.
И последнее — она спрятала за кушаком стилет
Белороза спустилась по лестнице и вошла в гостиную, стараясь держать голову высоко и шагать не спеша. Гостиные ее далеких предков представляли собой настоящие залы, пригодные для балов, в них свободно могли разместиться десятки людей. Эта казалась тесной даже тогда, когда в ней собирались все восемь вождей сопротивления.
Маленькая ниша над очагом была занята. В каждом доме Кайлама и всего Междуморья над очагом обязательно имелась такая ниша. Когда-то в них жили домашние божества. Потом нагрянули варвары и разбили всех богов, которых смогли найти. Только пустые ниши остались воспоминанием об утерянной свободе. Сколько Белороза помнила себя, ниша эта оставалась пуста за исключением редких случаев, когда отец отпускал всех слуг, запирал двери и вынимал из тайника Верла, чтобы поклониться ему. Когда дочь достигла совершеннолетия, он представил ее богу, и с тех пор они поклонялись Верлу вместе.
Месяц назад боги Междуморья снова вернулись на свои места. Вот и сейчас Верл стоял в своей нише по древнему праву — маленький белый голубок. Не то чтобы он был красив или слишком похож на настоящего, просто глиняное изображение птицы. Один глаз обозначался маленьким черным камешком, на месте другого была дырка. Его ноги были скручены из проволоки, и он потерял пару когтей. Он был очень стар — тысячу лет, а может, и больше. Он был богом семьи Белорозы, и она любила его.
Она опустилась на колени и склонила голову. На камине перед ней лежали меч и золотая цепь, заляпанные засохшей кровью.
— О Пресвятой Отец, услышь мою молитву. Мне нечего поднести тебе…
— Ты даришь свою жизнь, — ответил шепот. — Какой бог может желать большего? Кстати, раньше ты всегда называла меня «Матерью».
Белороза улыбнулась сквозь слезы.
— Теперь я глава семьи. Мне кажется, Отец подходит лучше.
— Как тебе больше нравится, — прошептал голубь голосом тихим, как далекий-далекий прибой. — Ты последняя из моих птенцов — по крайней мере сейчас, — и все остальное не так уж важно. И потом, кто сможет отличить голубя-отца от голубки-матери… кроме разве что другого голубя?
— Значит, Святая Мать, — вежливо поправилась Белороза. — Дай мне храбрости исполнить задуманное.
— Я не могу дать тебе храбрости, дитя мое, ее у тебя и так не меньше, чем у твоих предков, ведь я знаю твою семью не сосчитать сколько лет и зим. Я горжусь тобой, как гордился Утрозвездом, когда он, овеянный славой, заходил ко мне два дня назад. Никто из твоих предков не поднимался выше него.
Белороза подавила всхлип.
— Мне нечего подарить тебе, Пресвятая Мать. Я прошу твоего позволения взять вот это. — Она положила руку на странную цепь.
— Это сильно увеличит риск, — вздохнул бог.
— Но увеличит и мои шансы на успех?
— Это тоже. Так что бери ее вместе с моим благословением.
Белороза подняла цепь. Цепь была тяжелее, чем казалась на вид. Она зазвенела и обожгла ее пальцы холодом. Белороза положила ее на ковер рядом с собой.
— А ты сама, Госпожа? Вернуть ли мне тебя в потайное убежище?
Последовало молчание. Потом бог вздохнул:
— Я ведь очень мелкое божество, дорогая моя. Я не могу заглядывать в будущее далеко. Я даже не знаю, будешь ли ты жива или нет сегодня к вечеру, но знаю, что дом этот уже не будет стоять на этом месте завтра. Да каждая ваша судомойка понимает это. Так что заверни меня лучше в тряпку поневзрачнее и захвати с собой. Отдай меня чужеземцу и накажи ему бережно хранить меня до срока. Он поймет.
— Чужеземцу? — вскричала Белороза, пораженно глядя на маленькую фигурку. — Чтобы он хранил наше домашнее божество? И что за чужеземец?
— Так надо. Ты узнаешь его при встрече. Поспеши, дитя мое! Время жертвоприношения близится. Варвары уже жгут костры на холмах.
Белороза невольно вздрогнула. Ей показалось, что кости ее стали мягкими от страха. Она вспомнила улыбающийся портрет наверху.
— Смелее, последняя из моих птенцов! — тихо прошептала голубка. — Будь отважной, и за тобой придут другие. Будь отважной, и мы добьемся отмщения.
Завернувшись в тяжелый шерстяной плащ, держа в руках два маленьких свертка, поспешила Белороза во дворец. Небо уже светлело, солнце играло на печных трубах и черепичных крышах Кайлама. Ветер нес по темным еще улицам легкий соленый аромат моря. По городу бесцельно слонялись собаки, озадаченные тишиной и отсутствием людей. В порту должно быть все по-другому. В порту сейчас толпы обезумевших людей рвутся на последние отходящие корабли. Детский плач, крики…
Со дня битвы при Мельничном ручье прошло два дня.
Прошлой ночью на холмах запылали костры торжествующих варваров.
Сегодня начнется месть.
Кайлам погибнет первым — до него ближе, и вдобавок именно магистрат Кайлама поднял знамя восстания. Утом станет последним. Бежать из Утома будет уже некуда. Так что месть варваров начнется с портовых городов: Кайлам, Иомбина и все остальные по очереди. Вполне возможно, Вандок сможет поделить свои силы, послав половину расправляться с восточным побережьем, пока сам занят западным. А почему бы и нет? Армии, способной противостоять им, больше не существует. Страна беспомощна. Обнажена, беззащитна и лежит, покорно распростершись на земле…
Белороза дошла до площади, так никого и не встретив. Только дряхлый нищий сгорбившись сидел на ступенях. Сколько она себя помнила, этот слепой старик всегда сидел здесь. Удивляет ли его тишина? Объяснил ли ему кто-нибудь, в чем дело? Или он просто решил, что там, где шансов спастись нет почти ни у кого, слепому старику и вовсе не на что надеяться? Она пожалела, что не захватила с собой денег. Дома от них все равно никакой пользы, а так старик по крайней мере умер бы счастливым от внезапно свалившегося на него богатства.
Она не стала подходить к нищему, но поспешила вверх по ступеням к сияющему портику.
Ни у кого не было никаких сомнений, откуда начнется резня. Это было единственное приметное здание в городе. Вандок начнет отсюда, с места гибели его отца.
Когда-то это был храм Янга — в те давние времена, когда дамвианцы еще не похитили его, чтобы сделать своим богом. Очень недолго здесь был храм Колима, когда Кайламу удалось похитить дитя-бога Иомбины. А потом пришли варвары, и богов больше не стало. С тех пор храм служил дворцом губернатора. В редких случаях, когда царь переходил горы поохотиться в южных колониях, он служил также царской резиденцией.
— Если бы они только остались здесь! — не раз и не два говорил сокрушенно дочери Утрозвезд. — Если бы они поселились здесь и жили бы среди нас, мы бы смогли просветить их! Поколение, возможно, два, и поселившихся с нами варваров уже было бы не отличить от местных. Ханнаил был слишком умен — или его бог. Тот или другой увидели эту опасность. Вот они и посылают своих сыновей терзать нас, но отзывают их обратно, чтобы браки заключались только в пределах их племен, и потом посылают новое поколение грабить и убивать. Наша страна — не вассальное государство, для них это всего лишь охотничьи угодья.
Поднимаясь по высоким ступеням, Белороза поняла, что больше не боится. Страх вернется потом. Страх смерти, страх боли. Не думай об этом! Думай об отмщении! Думай об отце, отважно встретившем смерть на поле битвы. Много людей говорили ей, что смерть отца была славной. Смерть — это страшно, откуда бы она ни пришла. Она уверена, отец отважно встретил смерть. Но его смерть не была славной, смерть славной не бывает…
Она миновала портик и вступила в базилику. Это было высокое, холодное, пустое место, хотя на потолке еще сохранилась красивая резьба. Варвары сбили все украшения, до которых смогли дотянуться, и многие из тех, кто был здесь раньше желанным гостем, нашли здесь свою смерть. Мужчин и женщин морили в этом зале — в клетках, голодом, сжигали, распинали, четвертовали, обезглавливали. Насиловали.
Трон исчез — его вытащили отсюда, не прошло и часа после того, как повстанцы объявили его плахой, и Утрозвезд собственноручно отрубил на нем голову царю Гросалю. На месте трона стоял дубовый стол совета, и каждый день здесь заседали магистраты, а люди сотнями приходили сюда и в благоговейном молчании смотрели на них, восхищаясь восстановленной демократией, той свободой, про которую им рассказывали их деды.
Она удивленно застыла. Она ожидала, что зал будет так же пуст, как улицы, но в нем оказалось полно народа. Четверо или пятеро сидели за столом. Сотня или больше стояли вокруг в мрачном молчании. Они пришли увидеть закат, угасание пламени, горевшего так недолго.
Она увидела перевязанные обрубки, людей на костылях. Даже детей привели сюда увидеть конец недолгой мечты. Значит, не все горожане попрятались в холмах или ждали очереди на корабль.
Она поколебалась немного, разглядывая людей за столом — вожди сопротивления, те, кто выжил. Старый Чистохрабр Фарнский, седой и согбенный. Высокосил Калинтский с рукой на перевязи и повязкой на голове… Это он первым сказал ей, что смерть Утрозвезда была славной. Она даже узнала вдов на заднем плане. Побежденные, потерявшие близких, раненые… В горле ее застрял ком. Человеческие обломки Кайлама.
Эти люди наверняка не дадут ей исполнить задуманное.
Колени вдруг начали дрожать. Страх снова навалился на нее. До тех пор, пока ожидающее ее испытание было неизбежным… Но теперь без этого, возможно, удастся и обойтись… Может, надежда — это тяжелее, чем неизбежность? Вздор! Она расправила плечи. Но как ей миновать всех этих упырей, этих зевак у трупа?
И что они вообще делают здесь?
— Ожидают условий сдачи, — произнес голос рядом с ней.
Она поняла, что, должно быть, заговорила вслух, и посмотрела на говорившего. Потом посмотрела повнимательнее.
Это был человек среднего роста, средних лет — стройный, спокойный, аккуратно одетый. Его короткую бороду уже тронула седина. Кудрявые волосы начинали седеть; стрижка — какая-то странная. В лице его не было ничего особенного, и все же…
— Они ожидают, что Вандок потребует сдачи города, — объяснил незнакомец, в свою очередь внимательно рассматривая ее.
— А он что? — спросила она.
— Не думаю, что ему это нужно. Я думаю, он придет и возьмет город сам.
— И сожжет.
— Разумеется.
Что-то в нем чувствовалось такое… Его глаза были серого цвета, в Междуморье таких не встретишь. Он был первым мужчиной без меча или по крайней мере без палицы, которого она видела за последние несколько недель. Да и голос его звучал немного странно, а от одежд пахло морем. Он был одет в просоленные моряцкие штаны и открытую спереди рубаху, которая была когда-то довольно дорогой. Теперь она вылиняла и порвалась. У ног его лежал узел.
— Кто ты? — спросила она.
— Странник, госпожа. — Казалось, она заинтересовала его чем-то, а может, он всегда такой любопытный. Он отличался той же спокойной уверенностью, что ее отец так часто… что была у ее отца.
— В злое время попал ты сюда, странник. Лучше тебе здесь не задерживаться.
Он покачал головой и улыбнулся. Было что-то успокаивающее в его улыбке и что-то неуловимо печальное.
— В некотором роде я специалист по плохим временам, госпожа. Я слышал, была битва. Я опоздал на нее. — Он нахмурился. — Странно все это!
— Почему же? — Она сама не знала, зачем тратит время на пустой разговор.
— О, обыкновенно меня доставляют вовремя. Боги помогают. Ладно, это не важно. А ты кто?
— Просто городская женщина.
Он удивленно переспросил:
— Просто? Молю тебя, скажи мне.
Если бы он видел, как она одета под плащом, он не принял бы ее за знатную даму.
— Белороза Верлийская.
— Дочь Утрозвезда? — Он низко поклонился ей. — Тогда тебе-то уж тем более лучше здесь не задерживаться.
— Я должна. — Зачем, зачем говорит она это совершенно незнакомому человеку?
Чужеземец! Кто еще, если не этот человек?
Придерживая плащ одной рукой, она протянула другой один из своих свертков.
— Мне было сказано отдать тебе вот это.
Он удивленно склонил голову, но не так удивленно, как она ожидала.
— Кем сказано?
— Верл.
— А… — Человек осторожно принял завернутого бога. — А что там внутри?
— Верл. Она… Он сказал, чтобы ты вернул ее, когда настанет срок.
— Не назвал ни времени, ни места?
— Нет. — Все это звучало настолько безумно, что она испугалась, не сочтет ли чужеземец ее совсем умалишенной.
Однако он оставался совершенно серьезен. Он посмотрел на маленький сверток в руках. В зал бегом ворвались несколько человек и бросились к столу. Другие поспешили наружу. Чужеземец один стоял столбом посреди смятения, не обращая на него никакого внимания, словно единственным, что могло быть интересным в городе, был этот маленький сверток.
— Так он или она?
— Как тебе больше нравится.
— Но она не будет говорить со мной?
— Нет, она говорит только с членами ее семьи.