Страница:
– Попробуй возьми!
Две берегини бегали вокруг старой ивы, вырывая одна у другой вышитую рубаху, уже совсем промокшую. Вдруг она с треском порвалась, берегини бросили обрывки на траву и расхохотались. Две или три их сестры уже взлетели на иву и качались на ветвях, так что на берег обрушился настоящий дождь, текущий с их волос, а одна завладела оставшейся на иве рубахой и вертела ее, прикладывала к себе то одной стороной, то другой, силясь сообразить, как с этим обращаться.
Искрен и Будила под своей березой слышали плеск, визг и смех, долетавшие от озера, разбирали голоса, красивые, но такие, что и не понять: то ли это девушки смеются, то ли птицы кричат. Сами голоса были звонкими, блестящими и холодными, как лунный свет. Вцепившись друг в друга, оба парня дрожали, не имея в голове ни единой мысли, кроме бессловесной мольбы: только бы их не заметили.
– Ой, кто это? – вскрикнул рядом с ними звонкий голос, полный любопытства и задора. – Смотрите, парень! Какой хорошенький!
Искрен завертел головой, пытаясь увидеть источник голоса, и первым делом обнаружил, что никакого Будилы рядом нет, что он цепляется застывшими руками в траву у корней березы, а в трех шагах от него стоит берегиня и ее горящие зеленые глаза смотрят прямо на него. Нечеловеческое совершенство этого стройного белого тела, лица, густых и длинных волос внушали разом восторг и резкое чувство ужаса, как будто от самого вида этой безумной красоты можно было умереть на месте. В ней играла и бурлила сила самой земли, пробудившейся весной для нового роста и цветения, и столкновения с этой силой человеческое естество не могло выдержать. Хотелось бежать от нее сломя голову, и хотелось любоваться ею, пусть даже ценой жизни.
Искрен пошевелился, кое-как поднялся на ноги, цепляясь за березу: он знал, что надо бежать, но трава опутала ноги и не пускала.
– Какой миленький! – вскрикнул с другой стороны новый голос. Искрен обернулся, словно его дернули: пообок стояла другая берегиня, с волосами потемней и с голубыми глазами, так же ярко горящими в ночной темноте. Ее высокая пышная грудь вздымалась от бега и смеха, яркий рот приоткрылся, а глаза обшаривали его в радостном нетерпении, точно новую забаву. – Кудрявенький!
Она мягко протянула к Искрену руки, и невидимая сила вдруг мощно повлекла его в ее объятия, голова закружилась, сознание стало меркнуть. Он забыл свой страх, забыл время и место и ничего не видел и не знал, кроме сокрушительной прелести этого стройного тела.
– Он мой! – крикнула другая берегиня. – Я его первая увидела!
– А я первая возьму!
– Я не отдам!
– А вот попробуй!
Искрен опомнился: да ведь сейчас они просто разорвут его пополам и бросят, как лоскуты рубашки! Чары ослабли, и он бросился бежать, не разбирая дороги. Он знал, что в этой роще он целиком в их власти, но ни о чем сейчас не думал, а только бежал, как зверь, спасая свою жизнь и рассудок. Обе соперницы со смехом и визгом мчались за ним, едва касаясь травы, то отставали, то опять нагоняли и тянули к нему руки, то даже чуть перегоняли и вдруг выскакивали из-за берез, звонко хохоча, когда он от неожиданности спотыкался и ударялся о деревья. Ему уже казалось, что их не две, а два десятка и они окружили его со всех сторон.
Он мчался через березняк, ему казалось, что он бежит уже давно и вот-вот впереди будет опушка, просвет, воля и спасение; он забыл, что даже вечером они не могли найти выход, и только приходил в отчаяние от того, что роща никак не кончается, что он уже задыхается, а звонкий смех охотниц звучит прямо над ухом и они даже не думают отставать. Его томил жар и трепал озноб, волосы взмокли, рубаха прилипла к спине, все тело болело от ударов о деревья.
Вдруг одна березка встала прямо перед ним, и Искрен невольно ухватился за нее, чтобы не врезаться лбом.
И вдруг обнаружил, что держит в объятиях девушку. Ее длинные распущенные волосы были влажными, и ткань рубашки – на ней была вышитая белая рубашка – местами намокла и липнет к телу. От нее пахло влажной свежестью леса, травами и цветами. Раньше, чем он успел сообразить, прохладные гладкие руки жадно обвились вокруг его шеи и губ коснулись холодные влажные губы. Искрен попытался оттолкнуть ее, но она вдруг сама вскрикнула и отшатнулась, точно обожглась.
– Ой, что это! – плачущим голосом воскликнула берегиня, отскочив на пару шагов и потряхивая руками, словно их окатило слишком горячей водой.
А Искрен схватился за маленький мешочек на груди – оберег с полынью внутри. Сегодня утром мать повесила по такому мешочку всем детям и велела не снимать до самой Купалы, пока берегини не уйдут. Искрен забыл о нем, но оберег верно служил ему.
– Полынь! – морщась, причитала берегиня. – Жжется, горькая, противная! Сними ее, выбрось!
Искрен попятился, крепко сжимая оберег в кулаке. Он еще едва дышал от бега, но почти перестал бояться, сообразив: пока мешочек при нем, эта прекрасная белая дева не может к нему подойти. Даже смех и визги берегинь, резвящихся на озере и все шире разбегавшихся по роще, перестали внушать ему первоначальный ужас.
– Ну, выбрось! – уговаривала берегиня, мелкими шажками следуя за ним, но не приближаясь. – Куда же ты бежишь от меня? Желанный ты мой, сокол ты мой ясный! – звучным, низким, томительно-страстным голосом позвала она, но от этой страстности на Искрена веяло холодом глубокой воды. – Как я тебя искала, как жаждала с тобой свидеться!
Искрен смотрел на нее, но не мог рассмотреть: лунный свет играл на ее лице, и оно все время менялось, как рябь на воде. Он не мог бы сказать, какие у нее глаза, какие брови и губы, но весь ее облик производил впечатление чего-то невыразимо прекрасного. Она была как игра березовой листвы на ветерке, как облака в небе, как солнечные блики на поверхности реки – всякая и никакая. Неизменной оставалась только рубашка, которую она успела натянуть, – только рубашка, вышитая руками какой-то смертной девушки, придавала ей сходство с человеком. Без нее она вся была бы – туман, лунный луч, колыхание трав и игра волны. И, как от волн и ветра, от нее веяло прохладой. Она пришла в мир как знак любви Земли и Неба, и сама сущность девы росы толкала ее искать любви, питаться и греться этой любовью. Поэтому всех мальчиков с детства учат: не ходи весной в лес один…
– Куда же ты бежишь от меня? – Берегиня протянула к нему руки, и у Искрена дрогнуло сердце – такая страстная, повелительная тоска слышалась в ее голосе, что противиться ей казалось преступлением против всех мировых порядков.
– Чур меня защити! – бормотал Искрен, и ему хотелось зажмуриться, чтобы не видеть этой чарующей красоты, но глаза не хотели жмуриться.
– Разве я нехороша? – с нежной тоской вопрошала берегиня, шажок за шажком подкрадываясь к нему поближе. При этом она робко поднимала белые руки, словно хотела прикоснуться к оберегу на шее Искрена, но не смела. – Где ты еще найдешь такую? У тебя невесты нет – где же ты найдешь такую, что со мной может сравниться? Возьми меня в жены.
– Да разве ты в невесты годишься? – отозвался Искрен.
Он знал, что берегиня не может быть женой простого смертного, но почему – сейчас не помнил, и все предостережения ничего не стоили рядом с ее непобедимой красотой и ее жаждой живого тепла.
– Чем же я не невеста?
– А где же твоя невестина лента? – Искрен так осмелел под защитой полыни, что даже улыбнулся. – Невестам лента полагается.
– Какая лента? – в недоумении спросила берегиня.
– А такая. Каждая девица, как в возраст войдет, получает ленту на голову, что, значит, взрослая она и к ней можно свататься. Называется «красота», и носят ее, пока замуж не выйдут.
– А где же берут такую ленту?
– От старших сестер получают, под завитой березкой в Ярилин день. Особый девичий праздник для этого есть.
– В Ярилин день, значит?
– Он самый.
– А если добуду ленту, тогда полюбишь меня?
– Там посмотрим, – Искрен опять улыбнулся. Вот и берегиня-росеница заговорила с ним так, как не раз говорили смертные девушки.
Но только где же ей добыть девичью ленту-красоту? На березы их не вешают, потому что берегиня – не живая женщина. В жены их не берут, а значит, знак рода и семьи им не полагается.
– Так на Ярилин день встретимся. – Берегиня улыбнулась ему, и у Искрена сладко заныло в груди, как будто перед ним и правда была живая девушка. – Смотри, не забудь меня. Не забудешь?
Искрен против воли покачал головой, точно зная, что и правда не забудет. Как можно ее забыть – прекрасную, как жемчужная роса на зеленом листе, и такую же холодную! А когда выйдет солнце, чтобы согреть ее зябкую красоту, – глядь, а ее и нет.
«Не забудешь меня?»
Она могла бы не спрашивать. Уже наутро Искрен вспоминал свое приключение в Ладиной роще как сон. В воспоминаниях облик берегини виделся каким-то смутным жемчужно-белым искрящимся облачком, он не помнил ее лица, но впечатление чего-то невыразимо прекрасного переполняло его. В ушах звучал ее голос, то низкий и страстный, то звонкий и нежный, и везде, куда бы он ни пошел, на него веяло ароматами лесных цветов.
Утром он без труда вышел на опушку и там же нашел Будилу, крепко спящего и вполне невредимого, хотя и порядком измотанного. Родичам они рассказали, что всю ночь проспали под дубом и никого не видели. Не все им поверили, а дед погнал в баню очищаться травами и водой с уголька. Но несмотря на это, Искрен знал, что Ладина роща так и не отпустила его до конца. В стволе каждой березы ему мерещилось стройное гибкое тело, движение ветвей на ветерке напоминало волны густых русых волос, в бликах поверхности воды под солнцем ему улыбались самые прекрасные на свете глаза, а в шорохе листвы он слышал тихий, лукавый, призывный смех. Ни одну из девушек округи он больше не замечал.
О Метелице он даже не вспоминал. А вот она хорошо о нем помнила и ни разу за весь месяц травень, когда молодежь собиралась погулять, не ходила туда, где могла встретить неревических парней. Вечерами она по большей части сидела дома. Турица, пока еще вынужденная сидеть вместе с ней, чуть ли не подпрыгивала на лавке от нетерпения и считала дни, самолично делая зарубки на палочке. И никогда еще время от Берегининого дня до Ярилина не тянулось для нее так долго. Но уж когда долгожданный день настал, ни один петух на огнище Куделичей не успел проснуться раньше Турицы.
Именно она разбудила Тешанку и Младинку, для которых этот день был так же важен, и вывела их за ворота. Встав под тремя шумящими березами, они запели:
Стараясь справиться с горькими чувствами, Метелица в свой черед подошла к венку на березе и повязала красную ленту на голову Младинки, которая подошла к нему с другой стороны. Младинка в ответ подала ей вышитый платок, поклонилась и отошла. Лицо ее сияло, она даже сделалась как будто выше ростом от радостного сознания, что теперь она взрослая и может ждать женихов.
В березовом венке показалась еще чья-то склоненная голова. Кто-то перепутал порядок, но это не беда; Метелица быстро вынула из венка вторую ленту, тоже красную, и просунула ее через венок. Голова придвинулась ближе, чтобы ей было удобнее повязать ленту, но лицо оставалось опущенным. На Метелицу повеяло свежим и пряным запахом трав, на душе вдруг стало легче. Пусть ей плохо, но выросли новые девушки, которые непременно будут счастливы. Сама земля в уборе расцветшей весны была юной прекрасной невестой и делилась своим счастьем со всеми, с каждой из своих смертных дочерей.
Она повязала ленту, головка кивнула в знак благодарности, светлое личико поднялось и лукаво улыбнулось. Метелица изумленно моргнула: она этой девушки не знала. Сперва ей показалось, что это Тешанка, потом в лице мелькнули и тут же пропали черты Турицы, потом еще одной девчонки, внучки рыбака Скрипилы, который со своей семьей жил за излучиной Капели… Что за морок такой?
Белая ручка просунулась сквозь венок и протянула ей длинные бусы из белых зерен. Метелица безотчетно взяла их, ручка исчезла, светловолосая головка с новой красной лентой затерялась в хороводе, мелькнула, пропала…
– Ты что, сестра, заснула? – Ирица со смехом подтолкнула ее в бок, схватила за руку и потянула. – Забыла, как ходят? Пойдем, покажу!
Ее затянули в хоровод, и Метелица пошла вместе с увеличившимся девичьим войском вокруг березы, но голова у нее кружилась, и если бы не Ирица и Рябинка, державшие ее за руки с двух сторон, и впрямь не смогла бы идти. Что это было? Уж не заснула ли она в самом деле? Оглядывая хоровод, Метелица пыталась пересчитать девушек, но хоровод двигался, кто-то все время оказывался по другую сторону от ствола березы, кого-то заслоняли венки, да и у нее самой так кружилась голова, что она не в силах была сосчитать до восьми.
Все это было неспроста. В хоровод с ними затесался кто-то чужой, не из их рода и вообще не из их округи. Но Метелица молчала: неведомая сила не давала ей сказать хоть слово, как будто она была призвана беречь какую-то священную тайну.
Спев все песни, девицы уселись на траве под березой и принялись за угощенье. Из дома каждая принесла нарочно выпеченный небольшой каравай, в который была вложена яичница: у молоденьких девиц с одним глазком, а у взрослых – с тремя. Третья часть от каждого каравая полагалась богине, и ее долю клали в траву у корней березы.
Метелица еще раз посчитала взглядом знакомые головы: их было восемь, вместе с ней самой, все родные и привычные, и Рябинка, как водится, уже успела разлохматиться. Но ее не оставляло ощущение, что они на этой поляне не одни, что чьи-то лукавые глаза наблюдают за ними из-за стволов и кустов. Это была она, та, которой Метелица повязала вторую ленту. Та, которая не пела с ними песен, а только молча улыбалась ей, благодарно, дружески и немного заговорщицки. У них была какая-то общая тайна, и Метелица не решалась даже думать, что же это такое.
Вдруг она вспомнила про подарок – про бусы из белых зерен, которые и сейчас были у нее на груди. Опустив глаза, Метелица ахнула. Это было не белое стекло, как ей подумалось вначале. На груди у нее мягким перламутровым светом сияли крупные жемчужины, одна к одной, не мельче горошин, круглые, гладкие – такие, что их впору носить только чуроборской княгине.
– Ой, что это у тебя? – Любопытная Веретейка сунулась посмотреть и тоже ахнула: – Глядите, жемчуг! А я и не видела! Да где же ты такое достала? К тебе что, сватался кто-то?
– Да кто же у нас такой жемчуг подарить может, ты глаза протри… – начала было Первуша и прикусила язык: она тоже разглядела, что жемчуг настоящий.
– Подарили… – прошептала Метелица, чувствуя, что и сейчас не может сказать, кто ей это подарил. Не может, хотя сама уже знает.
После полудня, когда девушки Куделичей уже ушли из рощи, русоволосая красавица с красной лентой на голове одна стояла под березой с завитыми на ветвях венками. Подобрав с земли обломок каравая с яичницей внутри, она повертела его в руках, будто впервые видела такую простую и нужную вещь, как хлеб, потом поднесла к лицу, понюхала. Еще раз осмотрела со всех сторон, сомневаясь, как за это браться, потом осторожно откусила совсем маленький кусочек и подержала в зубах, сомневаясь, что делать дальше. Она никогда не ела человеческой пищи, но этот хлеб был нарочно выпечен и надлежащим образом посвящен Ладе, Леле и берегиням, а значит, она могла его есть. Осторожно прожевав, девушка проглотила кусочек и застыла, прислушиваясь к своим ощущениям.
Приглаживая новую ленту, она попыталась заправить за ухо длинную непослушную прядь. С пальцев ее сорвалась капля воды, сверкнула, упала в траву и осталась лежать круглой белой жемчужиной.
К вечеру широкая луговина перед святилищем Лады на мысу была полна людей, голосов и движения. Стоявшее над рекой Капелью святилище называлось Капельской Ладой и дало название всей округе. По большим весенним праздникам сюда собирались сотни людей, и, чтобы вместить их, к святилищу были пристроены длинные хоромины с открытыми очагами в земляном полу, где жители Капельской Лады пировали в Медвежий день, Ярилин день и на Купалу.
Будила уже присмотрел себе молоденькую, лишь сегодня утром принятую в круг невест, русоголовую красавицу из заречных Бобровичей и теперь все кивал на нее своим родителям, и те благосклонно улыбались. Девушка была высокая, сильная, яркий румянец и живой блеск глаз обещали им неутомимую работницу и много здоровых внуков.
Горели костры, парни и девушки ходили хороводом, и только Искрен не находил там себе места. «Увидимся в Ярилин день», – вспоминалось обещание, данное ему голосом озерного тумана. Он и не верил, что снова ее увидит, но не мог быть среди простых живых людей, его тянуло прочь от них, в тишину и прохладную тьму священной рощи. Десятки самых красивых девушек улыбались ему и бросали призывные взгляды, но он отводил глаза. Ему хотелось спрятаться от них от всех, хотелось обнять прохладный березовый ствол, как будто только священное дерево богини Лели могло утолить его томление.
Кто-то сзади положил руку ему на плечо, и от этого легчайшего прикосновения Искрен вздрогнул. Повеяло прохладой со свежим запахом трав и цветов, и сердце упало от недоверчивого счастья – неужели… Он обернулся: рядом с ним стояла она – стройная, белая, как березка, с красной лентой на распущенных русых волосах. Прямо ему в лицо смотрели сияющие синие глаза.
– Вот мы и свиделись, как я тебе обещала! – прошептал голос, глубокий и прохладный, как тихая вода. – Ты рад, желанный мой?
– Ты… зачем пришла? – прошептал Искрен.
– Потому что люблю тебя! – ответила берегиня и положила руки ему на плечи. Сквозь рубашку он чувствовал, что ее ладони гладки и холодны, как листы кувшинки, и от нее веяло прохладной влагой, как от текущей воды. – Как увидела я тебя тогда в роще, так и полюбила навек. Не отстану от тебя, пока ты меня не полюбишь. Ну, разве я не хороша?
Искрен против воли обнял ее, и берегиня вздохнула. Ее прохладные свежие губы коснулись его губ и прижались так сильно, словно она хотела выпить все его тепло. И даже сквозь дрожь и головокружение Искрен чувствовал, как в самое его сердце проникает холод лесной воды, а тело берегини под его руками теплеет, теплеет… Его тепло перетекало в нее, и она задышала чаще, на ее белых и бледных, как жемчуг, щеках проступил румянец.
Холод в груди застывал и превращался в лед, грозил разорвать. Из последних сил Искрен оттолкнул берегиню. Но она не хотела отходить и цеплялась за его руки, и в ее тонких пальцах тоже появилось живое тепло. Зато его била дрожь, как будто он стоял в одной рубахе не в теплой роще Ярилиного дня, а в самый мороз солнцеворота.
– Зачем же ты меня гонишь? – часто дыша и всем телом устремляясь к нему, шептала берегиня. – Полюби меня! Сам Перун-Отец Землю-Матушку в эти дни любит, оттого и родится на ней все живое! Кто любить не хочет, тот против богов идет. Тому счастья не будет! Полюби меня!
– Не могу я тебя любить! – Искрен пятился, сжимая в кулаке оберег с полынью, который сегодня уже почему-то не помогал.
– Почему же? Я – невеста не хуже других. Меня ваши девушки в свой круг приняли, подарками со мной менялись, вот, и лента у меня. Называется «красота»! – Берегиня горделиво показала ему красную ленту на своих волосах.
– Девушки тебя в круг приняли? – Искрен изумился.
– Ну, да! Я с ними хороводом ходила, и для меня песни пели, меня караваем угощали, теперь и я тоже невеста. Возьми меня!
– Да какая же ты невеста! – в отчаянии воскликнул Искрен, не зная, как отвязаться от этого губительного счастья.
– Чего же еще мне не хватает?
– Ты же не человек! Ни души, ни живого духа в тебе нет, оттого ты и холодная, как лягушка болотная! – Искрен и сам был измучен своим влечением к ее красоте, с которым так трудно было бороться. – Ты и меня погубишь, и сама не согреешься. Уходи, не тревожь меня, все равно нам вместе не быть.
– Как же я от тебя уйду, желанный мой! – Облик берегини заколебался, как туман. Черты растаяли, но голос оставался таким же страстным и нежным. – Навек ты меня приворожил своими очами ясными, бровями соболиными, сердцем огненным. Ты – мое солнце ясное, ты мой месяц светлый, как же я от тебя уйду? Хочешь не хочешь, а быть нам с тобой вместе.
– Человеку только человека любить полагается. А дух человеческий и тепло живое ты, нежить озерная, как ленту, просто так на голову не наденешь!
– Где же я возьму человеческий дух? Где возьму душу?
– Где? – Как же мог простой парень ответить на этот вопрос. – У людей они есть. А у вас, нелюдей, так, видимость одна. И не морочь ты меня, отстань, не могу я тебя любить.
И прежде чем она что-то ответила, Искрен повернулся и бегом бросился из-под тени берез на широкий луг, где ярко горели костры в светлой летней ночи, кружились широкие хороводы и живые человеческие голоса пели песни в честь расцвета всего живого в земном мире.
Метелица бежала, как будто за ней гнался волк, бежала изо всех сил, потому что действительно не хотела, чтобы ее догнали. Красивая, статная, нарядная девушка нравилась многим, особенно из дальних, кто ее не знал, и не один, не два и даже не три парня из Бобровичей, Ставичей, Глушатичей и еще каких-то подмигивали ей в хороводах, норовили оказаться с ней рядом и взять за руку, выбирали ее в играх и тянули в полутьму берез. В такой день нельзя гневить богинь открытой нелюбезностью, поэтому Метелица терпела все это, улыбалась даже, но улыбка выходила безжизненная, и вся она была как неживая. Здесь не было ее судьбы, и ни один из этих парней не мог заставить ее сердце биться. Их это не смущало: в молодой крови вовсю бурлил Ярила и внушал уверенность, что самую суровую зиму можно растопить, если как следует взяться.
Где-то позади еще звучали веселые визги девушек и азартные выкрики парней, кто-то в стороне кричал «ау», но рядом никого не было. Метелица пошла медленнее, чтобы не рвать без надобности травы, сняла с головы помятый венок и несла его в руках. Может, зря она так? Может, дай она тому здоровому из Ставичей, кажется, поймать себя и разорвать ее венок, все изменилось бы к лучшему. Она вышла бы замуж, уехала аж к Турьей горе, никогда бы больше не видела Искрена и забыла бы свое несчастье… Но нет, и незачем себя обманывать. Она знала: образ его так глубоко пророс в ее сердце, так опутал его корнями, что вырвать его из груди можно только с самим сердцем.
Две берегини бегали вокруг старой ивы, вырывая одна у другой вышитую рубаху, уже совсем промокшую. Вдруг она с треском порвалась, берегини бросили обрывки на траву и расхохотались. Две или три их сестры уже взлетели на иву и качались на ветвях, так что на берег обрушился настоящий дождь, текущий с их волос, а одна завладела оставшейся на иве рубахой и вертела ее, прикладывала к себе то одной стороной, то другой, силясь сообразить, как с этим обращаться.
Искрен и Будила под своей березой слышали плеск, визг и смех, долетавшие от озера, разбирали голоса, красивые, но такие, что и не понять: то ли это девушки смеются, то ли птицы кричат. Сами голоса были звонкими, блестящими и холодными, как лунный свет. Вцепившись друг в друга, оба парня дрожали, не имея в голове ни единой мысли, кроме бессловесной мольбы: только бы их не заметили.
– Ой, кто это? – вскрикнул рядом с ними звонкий голос, полный любопытства и задора. – Смотрите, парень! Какой хорошенький!
Искрен завертел головой, пытаясь увидеть источник голоса, и первым делом обнаружил, что никакого Будилы рядом нет, что он цепляется застывшими руками в траву у корней березы, а в трех шагах от него стоит берегиня и ее горящие зеленые глаза смотрят прямо на него. Нечеловеческое совершенство этого стройного белого тела, лица, густых и длинных волос внушали разом восторг и резкое чувство ужаса, как будто от самого вида этой безумной красоты можно было умереть на месте. В ней играла и бурлила сила самой земли, пробудившейся весной для нового роста и цветения, и столкновения с этой силой человеческое естество не могло выдержать. Хотелось бежать от нее сломя голову, и хотелось любоваться ею, пусть даже ценой жизни.
Искрен пошевелился, кое-как поднялся на ноги, цепляясь за березу: он знал, что надо бежать, но трава опутала ноги и не пускала.
– Какой миленький! – вскрикнул с другой стороны новый голос. Искрен обернулся, словно его дернули: пообок стояла другая берегиня, с волосами потемней и с голубыми глазами, так же ярко горящими в ночной темноте. Ее высокая пышная грудь вздымалась от бега и смеха, яркий рот приоткрылся, а глаза обшаривали его в радостном нетерпении, точно новую забаву. – Кудрявенький!
Она мягко протянула к Искрену руки, и невидимая сила вдруг мощно повлекла его в ее объятия, голова закружилась, сознание стало меркнуть. Он забыл свой страх, забыл время и место и ничего не видел и не знал, кроме сокрушительной прелести этого стройного тела.
– Он мой! – крикнула другая берегиня. – Я его первая увидела!
– А я первая возьму!
– Я не отдам!
– А вот попробуй!
Искрен опомнился: да ведь сейчас они просто разорвут его пополам и бросят, как лоскуты рубашки! Чары ослабли, и он бросился бежать, не разбирая дороги. Он знал, что в этой роще он целиком в их власти, но ни о чем сейчас не думал, а только бежал, как зверь, спасая свою жизнь и рассудок. Обе соперницы со смехом и визгом мчались за ним, едва касаясь травы, то отставали, то опять нагоняли и тянули к нему руки, то даже чуть перегоняли и вдруг выскакивали из-за берез, звонко хохоча, когда он от неожиданности спотыкался и ударялся о деревья. Ему уже казалось, что их не две, а два десятка и они окружили его со всех сторон.
Он мчался через березняк, ему казалось, что он бежит уже давно и вот-вот впереди будет опушка, просвет, воля и спасение; он забыл, что даже вечером они не могли найти выход, и только приходил в отчаяние от того, что роща никак не кончается, что он уже задыхается, а звонкий смех охотниц звучит прямо над ухом и они даже не думают отставать. Его томил жар и трепал озноб, волосы взмокли, рубаха прилипла к спине, все тело болело от ударов о деревья.
Вдруг одна березка встала прямо перед ним, и Искрен невольно ухватился за нее, чтобы не врезаться лбом.
И вдруг обнаружил, что держит в объятиях девушку. Ее длинные распущенные волосы были влажными, и ткань рубашки – на ней была вышитая белая рубашка – местами намокла и липнет к телу. От нее пахло влажной свежестью леса, травами и цветами. Раньше, чем он успел сообразить, прохладные гладкие руки жадно обвились вокруг его шеи и губ коснулись холодные влажные губы. Искрен попытался оттолкнуть ее, но она вдруг сама вскрикнула и отшатнулась, точно обожглась.
– Ой, что это! – плачущим голосом воскликнула берегиня, отскочив на пару шагов и потряхивая руками, словно их окатило слишком горячей водой.
А Искрен схватился за маленький мешочек на груди – оберег с полынью внутри. Сегодня утром мать повесила по такому мешочку всем детям и велела не снимать до самой Купалы, пока берегини не уйдут. Искрен забыл о нем, но оберег верно служил ему.
– Полынь! – морщась, причитала берегиня. – Жжется, горькая, противная! Сними ее, выбрось!
Искрен попятился, крепко сжимая оберег в кулаке. Он еще едва дышал от бега, но почти перестал бояться, сообразив: пока мешочек при нем, эта прекрасная белая дева не может к нему подойти. Даже смех и визги берегинь, резвящихся на озере и все шире разбегавшихся по роще, перестали внушать ему первоначальный ужас.
– Ну, выбрось! – уговаривала берегиня, мелкими шажками следуя за ним, но не приближаясь. – Куда же ты бежишь от меня? Желанный ты мой, сокол ты мой ясный! – звучным, низким, томительно-страстным голосом позвала она, но от этой страстности на Искрена веяло холодом глубокой воды. – Как я тебя искала, как жаждала с тобой свидеться!
Искрен смотрел на нее, но не мог рассмотреть: лунный свет играл на ее лице, и оно все время менялось, как рябь на воде. Он не мог бы сказать, какие у нее глаза, какие брови и губы, но весь ее облик производил впечатление чего-то невыразимо прекрасного. Она была как игра березовой листвы на ветерке, как облака в небе, как солнечные блики на поверхности реки – всякая и никакая. Неизменной оставалась только рубашка, которую она успела натянуть, – только рубашка, вышитая руками какой-то смертной девушки, придавала ей сходство с человеком. Без нее она вся была бы – туман, лунный луч, колыхание трав и игра волны. И, как от волн и ветра, от нее веяло прохладой. Она пришла в мир как знак любви Земли и Неба, и сама сущность девы росы толкала ее искать любви, питаться и греться этой любовью. Поэтому всех мальчиков с детства учат: не ходи весной в лес один…
– Куда же ты бежишь от меня? – Берегиня протянула к нему руки, и у Искрена дрогнуло сердце – такая страстная, повелительная тоска слышалась в ее голосе, что противиться ей казалось преступлением против всех мировых порядков.
– Чур меня защити! – бормотал Искрен, и ему хотелось зажмуриться, чтобы не видеть этой чарующей красоты, но глаза не хотели жмуриться.
– Разве я нехороша? – с нежной тоской вопрошала берегиня, шажок за шажком подкрадываясь к нему поближе. При этом она робко поднимала белые руки, словно хотела прикоснуться к оберегу на шее Искрена, но не смела. – Где ты еще найдешь такую? У тебя невесты нет – где же ты найдешь такую, что со мной может сравниться? Возьми меня в жены.
– Да разве ты в невесты годишься? – отозвался Искрен.
Он знал, что берегиня не может быть женой простого смертного, но почему – сейчас не помнил, и все предостережения ничего не стоили рядом с ее непобедимой красотой и ее жаждой живого тепла.
– Чем же я не невеста?
– А где же твоя невестина лента? – Искрен так осмелел под защитой полыни, что даже улыбнулся. – Невестам лента полагается.
– Какая лента? – в недоумении спросила берегиня.
– А такая. Каждая девица, как в возраст войдет, получает ленту на голову, что, значит, взрослая она и к ней можно свататься. Называется «красота», и носят ее, пока замуж не выйдут.
– А где же берут такую ленту?
– От старших сестер получают, под завитой березкой в Ярилин день. Особый девичий праздник для этого есть.
– В Ярилин день, значит?
– Он самый.
– А если добуду ленту, тогда полюбишь меня?
– Там посмотрим, – Искрен опять улыбнулся. Вот и берегиня-росеница заговорила с ним так, как не раз говорили смертные девушки.
Но только где же ей добыть девичью ленту-красоту? На березы их не вешают, потому что берегиня – не живая женщина. В жены их не берут, а значит, знак рода и семьи им не полагается.
– Так на Ярилин день встретимся. – Берегиня улыбнулась ему, и у Искрена сладко заныло в груди, как будто перед ним и правда была живая девушка. – Смотри, не забудь меня. Не забудешь?
Искрен против воли покачал головой, точно зная, что и правда не забудет. Как можно ее забыть – прекрасную, как жемчужная роса на зеленом листе, и такую же холодную! А когда выйдет солнце, чтобы согреть ее зябкую красоту, – глядь, а ее и нет.
«Не забудешь меня?»
Она могла бы не спрашивать. Уже наутро Искрен вспоминал свое приключение в Ладиной роще как сон. В воспоминаниях облик берегини виделся каким-то смутным жемчужно-белым искрящимся облачком, он не помнил ее лица, но впечатление чего-то невыразимо прекрасного переполняло его. В ушах звучал ее голос, то низкий и страстный, то звонкий и нежный, и везде, куда бы он ни пошел, на него веяло ароматами лесных цветов.
Утром он без труда вышел на опушку и там же нашел Будилу, крепко спящего и вполне невредимого, хотя и порядком измотанного. Родичам они рассказали, что всю ночь проспали под дубом и никого не видели. Не все им поверили, а дед погнал в баню очищаться травами и водой с уголька. Но несмотря на это, Искрен знал, что Ладина роща так и не отпустила его до конца. В стволе каждой березы ему мерещилось стройное гибкое тело, движение ветвей на ветерке напоминало волны густых русых волос, в бликах поверхности воды под солнцем ему улыбались самые прекрасные на свете глаза, а в шорохе листвы он слышал тихий, лукавый, призывный смех. Ни одну из девушек округи он больше не замечал.
О Метелице он даже не вспоминал. А вот она хорошо о нем помнила и ни разу за весь месяц травень, когда молодежь собиралась погулять, не ходила туда, где могла встретить неревических парней. Вечерами она по большей части сидела дома. Турица, пока еще вынужденная сидеть вместе с ней, чуть ли не подпрыгивала на лавке от нетерпения и считала дни, самолично делая зарубки на палочке. И никогда еще время от Берегининого дня до Ярилина не тянулось для нее так долго. Но уж когда долгожданный день настал, ни один петух на огнище Куделичей не успел проснуться раньше Турицы.
Именно она разбудила Тешанку и Младинку, для которых этот день был так же важен, и вывела их за ворота. Встав под тремя шумящими березами, они запели:
В ответ на их призыв из ворот показались и пять взрослых девиц во главе с Первушей, неизменной «воеводой» девичьего войска. С корзинками в руках, красивые, нарядные, похожие на живые цветы среди яркой свежей зелени, все вместе они двинулись в сторону Ладиной рощи. Снова отыскав свою любимую березу, они сложили у корней корзинки со своим угощением, свернули низко опущенные ветви в виде венков и осторожно, чтобы не повредить хрупкие косы березы, перевили их цветными лентами, вплетая между прядями цветы на длинных стебельках. Особенно много было темно-голубого барвинка, и такой же венок красовался на голове каждой девушки. Барвинок еще называют «Ладины очи» и говорят, что глаза богини любви точь-в-точь такого же цвета.
Вы кумушки, голубушки, подружки мои!
Пойдете вы в зеленый лес – возьмите меня;
Вы станете цветочки рвать – сорвите и мне;
Вы станете венки плести – сплетите и мне;
Пойдете вы на реченьку – возьмите меня…
Метелица старалась, чтобы по ее лицу никто не заметил, как ей грустно, но сама с трудом удерживала слезы. Всего два года назад и она сама вот такая же, как Турица, возбужденная и счастливая, румяная, с горящими от восторга глазами, принимала девичью ленту из рук Купавки, своей любимой старшей сестры и лучшей подруги, которая тем же летом и вышла замуж, далеко, за полтора дня пути. Тогда она верила, что найдет доброго жениха и будет счастлива. Но судьба обманула ее, и ей не на что надеяться сегодняшним вечером – никто не возьмет ее за руку и не поведет в хоровод, никто не потянет ее в сумерках погулять в темную рощу, не обнимет, прячаясь за толстой березой. А если кто-то и захочет – это будет не тот, кого она любит. Искрен совсем забыл ее. А никто другой ей не был нужен. И зачем ей эти цветы и ленты, зачем пышный девичий венок, если некому его порвать?
Березка, березка,
Завивайся, кудрявая!
К тебе девки пришли,
К тебе красные пришли,
Пирога принесли!
Стараясь справиться с горькими чувствами, Метелица в свой черед подошла к венку на березе и повязала красную ленту на голову Младинки, которая подошла к нему с другой стороны. Младинка в ответ подала ей вышитый платок, поклонилась и отошла. Лицо ее сияло, она даже сделалась как будто выше ростом от радостного сознания, что теперь она взрослая и может ждать женихов.
В березовом венке показалась еще чья-то склоненная голова. Кто-то перепутал порядок, но это не беда; Метелица быстро вынула из венка вторую ленту, тоже красную, и просунула ее через венок. Голова придвинулась ближе, чтобы ей было удобнее повязать ленту, но лицо оставалось опущенным. На Метелицу повеяло свежим и пряным запахом трав, на душе вдруг стало легче. Пусть ей плохо, но выросли новые девушки, которые непременно будут счастливы. Сама земля в уборе расцветшей весны была юной прекрасной невестой и делилась своим счастьем со всеми, с каждой из своих смертных дочерей.
Она повязала ленту, головка кивнула в знак благодарности, светлое личико поднялось и лукаво улыбнулось. Метелица изумленно моргнула: она этой девушки не знала. Сперва ей показалось, что это Тешанка, потом в лице мелькнули и тут же пропали черты Турицы, потом еще одной девчонки, внучки рыбака Скрипилы, который со своей семьей жил за излучиной Капели… Что за морок такой?
Белая ручка просунулась сквозь венок и протянула ей длинные бусы из белых зерен. Метелица безотчетно взяла их, ручка исчезла, светловолосая головка с новой красной лентой затерялась в хороводе, мелькнула, пропала…
– Ты что, сестра, заснула? – Ирица со смехом подтолкнула ее в бок, схватила за руку и потянула. – Забыла, как ходят? Пойдем, покажу!
Ее затянули в хоровод, и Метелица пошла вместе с увеличившимся девичьим войском вокруг березы, но голова у нее кружилась, и если бы не Ирица и Рябинка, державшие ее за руки с двух сторон, и впрямь не смогла бы идти. Что это было? Уж не заснула ли она в самом деле? Оглядывая хоровод, Метелица пыталась пересчитать девушек, но хоровод двигался, кто-то все время оказывался по другую сторону от ствола березы, кого-то заслоняли венки, да и у нее самой так кружилась голова, что она не в силах была сосчитать до восьми.
Девушки по очереди подходили к венку с разных сторон и целовались через него, тем обещая друг другу вечную любовь и согласие. К Метелице тянулась губами очень довольная и непривычно важная Тешанка: Метелица поцеловала ее и подала вышитый платочек в обмен на пару медных заушниц, отошла, их место заняла другая пара. Кто-то мелькнул за деревом, девушка в красивой белой рубахе показалась из-за ствола и исчезла. Длинные светло-русые волосы были распущены и спускались ниже бедер, но на голове ее красовалась яркая красная лента!
Покумимся, кума, покумимся,
Чтобы нам с тобой не браниться,
Вечно дружиться.
Хоровод опять поднес Метелицу к березовым венкам, и опять какое-то румяное личико тянулось к ней с поцелуем. Яркие, как у самой богини Лады, синие глаза улыбались ей ласково и лукаво; как одурманенная, Метелица наклонилась и поцеловала гладкую, прохладную, как свежий березовый лист, щечку. И сердце вдруг защемило так радостно и тревожно, словно в небе для нее одной раскрылись какие-то сияющие ворота к счастью.
Кумушки, покумитеся,
Где сойдетеся – поклонитеся,
Домой пойдете – не бранитеся,
Распроститеся.
Все это было неспроста. В хоровод с ними затесался кто-то чужой, не из их рода и вообще не из их округи. Но Метелица молчала: неведомая сила не давала ей сказать хоть слово, как будто она была призвана беречь какую-то священную тайну.
Спев все песни, девицы уселись на траве под березой и принялись за угощенье. Из дома каждая принесла нарочно выпеченный небольшой каравай, в который была вложена яичница: у молоденьких девиц с одним глазком, а у взрослых – с тремя. Третья часть от каждого каравая полагалась богине, и ее долю клали в траву у корней березы.
Метелица еще раз посчитала взглядом знакомые головы: их было восемь, вместе с ней самой, все родные и привычные, и Рябинка, как водится, уже успела разлохматиться. Но ее не оставляло ощущение, что они на этой поляне не одни, что чьи-то лукавые глаза наблюдают за ними из-за стволов и кустов. Это была она, та, которой Метелица повязала вторую ленту. Та, которая не пела с ними песен, а только молча улыбалась ей, благодарно, дружески и немного заговорщицки. У них была какая-то общая тайна, и Метелица не решалась даже думать, что же это такое.
Вдруг она вспомнила про подарок – про бусы из белых зерен, которые и сейчас были у нее на груди. Опустив глаза, Метелица ахнула. Это было не белое стекло, как ей подумалось вначале. На груди у нее мягким перламутровым светом сияли крупные жемчужины, одна к одной, не мельче горошин, круглые, гладкие – такие, что их впору носить только чуроборской княгине.
– Ой, что это у тебя? – Любопытная Веретейка сунулась посмотреть и тоже ахнула: – Глядите, жемчуг! А я и не видела! Да где же ты такое достала? К тебе что, сватался кто-то?
– Да кто же у нас такой жемчуг подарить может, ты глаза протри… – начала было Первуша и прикусила язык: она тоже разглядела, что жемчуг настоящий.
– Подарили… – прошептала Метелица, чувствуя, что и сейчас не может сказать, кто ей это подарил. Не может, хотя сама уже знает.
После полудня, когда девушки Куделичей уже ушли из рощи, русоволосая красавица с красной лентой на голове одна стояла под березой с завитыми на ветвях венками. Подобрав с земли обломок каравая с яичницей внутри, она повертела его в руках, будто впервые видела такую простую и нужную вещь, как хлеб, потом поднесла к лицу, понюхала. Еще раз осмотрела со всех сторон, сомневаясь, как за это браться, потом осторожно откусила совсем маленький кусочек и подержала в зубах, сомневаясь, что делать дальше. Она никогда не ела человеческой пищи, но этот хлеб был нарочно выпечен и надлежащим образом посвящен Ладе, Леле и берегиням, а значит, она могла его есть. Осторожно прожевав, девушка проглотила кусочек и застыла, прислушиваясь к своим ощущениям.
Приглаживая новую ленту, она попыталась заправить за ухо длинную непослушную прядь. С пальцев ее сорвалась капля воды, сверкнула, упала в траву и осталась лежать круглой белой жемчужиной.
К вечеру широкая луговина перед святилищем Лады на мысу была полна людей, голосов и движения. Стоявшее над рекой Капелью святилище называлось Капельской Ладой и дало название всей округе. По большим весенним праздникам сюда собирались сотни людей, и, чтобы вместить их, к святилищу были пристроены длинные хоромины с открытыми очагами в земляном полу, где жители Капельской Лады пировали в Медвежий день, Ярилин день и на Купалу.
Будила уже присмотрел себе молоденькую, лишь сегодня утром принятую в круг невест, русоголовую красавицу из заречных Бобровичей и теперь все кивал на нее своим родителям, и те благосклонно улыбались. Девушка была высокая, сильная, яркий румянец и живой блеск глаз обещали им неутомимую работницу и много здоровых внуков.
Горели костры, парни и девушки ходили хороводом, и только Искрен не находил там себе места. «Увидимся в Ярилин день», – вспоминалось обещание, данное ему голосом озерного тумана. Он и не верил, что снова ее увидит, но не мог быть среди простых живых людей, его тянуло прочь от них, в тишину и прохладную тьму священной рощи. Десятки самых красивых девушек улыбались ему и бросали призывные взгляды, но он отводил глаза. Ему хотелось спрятаться от них от всех, хотелось обнять прохладный березовый ствол, как будто только священное дерево богини Лели могло утолить его томление.
Кто-то сзади положил руку ему на плечо, и от этого легчайшего прикосновения Искрен вздрогнул. Повеяло прохладой со свежим запахом трав и цветов, и сердце упало от недоверчивого счастья – неужели… Он обернулся: рядом с ним стояла она – стройная, белая, как березка, с красной лентой на распущенных русых волосах. Прямо ему в лицо смотрели сияющие синие глаза.
– Вот мы и свиделись, как я тебе обещала! – прошептал голос, глубокий и прохладный, как тихая вода. – Ты рад, желанный мой?
– Ты… зачем пришла? – прошептал Искрен.
– Потому что люблю тебя! – ответила берегиня и положила руки ему на плечи. Сквозь рубашку он чувствовал, что ее ладони гладки и холодны, как листы кувшинки, и от нее веяло прохладной влагой, как от текущей воды. – Как увидела я тебя тогда в роще, так и полюбила навек. Не отстану от тебя, пока ты меня не полюбишь. Ну, разве я не хороша?
Искрен против воли обнял ее, и берегиня вздохнула. Ее прохладные свежие губы коснулись его губ и прижались так сильно, словно она хотела выпить все его тепло. И даже сквозь дрожь и головокружение Искрен чувствовал, как в самое его сердце проникает холод лесной воды, а тело берегини под его руками теплеет, теплеет… Его тепло перетекало в нее, и она задышала чаще, на ее белых и бледных, как жемчуг, щеках проступил румянец.
Холод в груди застывал и превращался в лед, грозил разорвать. Из последних сил Искрен оттолкнул берегиню. Но она не хотела отходить и цеплялась за его руки, и в ее тонких пальцах тоже появилось живое тепло. Зато его била дрожь, как будто он стоял в одной рубахе не в теплой роще Ярилиного дня, а в самый мороз солнцеворота.
– Зачем же ты меня гонишь? – часто дыша и всем телом устремляясь к нему, шептала берегиня. – Полюби меня! Сам Перун-Отец Землю-Матушку в эти дни любит, оттого и родится на ней все живое! Кто любить не хочет, тот против богов идет. Тому счастья не будет! Полюби меня!
– Не могу я тебя любить! – Искрен пятился, сжимая в кулаке оберег с полынью, который сегодня уже почему-то не помогал.
– Почему же? Я – невеста не хуже других. Меня ваши девушки в свой круг приняли, подарками со мной менялись, вот, и лента у меня. Называется «красота»! – Берегиня горделиво показала ему красную ленту на своих волосах.
– Девушки тебя в круг приняли? – Искрен изумился.
– Ну, да! Я с ними хороводом ходила, и для меня песни пели, меня караваем угощали, теперь и я тоже невеста. Возьми меня!
– Да какая же ты невеста! – в отчаянии воскликнул Искрен, не зная, как отвязаться от этого губительного счастья.
– Чего же еще мне не хватает?
– Ты же не человек! Ни души, ни живого духа в тебе нет, оттого ты и холодная, как лягушка болотная! – Искрен и сам был измучен своим влечением к ее красоте, с которым так трудно было бороться. – Ты и меня погубишь, и сама не согреешься. Уходи, не тревожь меня, все равно нам вместе не быть.
– Как же я от тебя уйду, желанный мой! – Облик берегини заколебался, как туман. Черты растаяли, но голос оставался таким же страстным и нежным. – Навек ты меня приворожил своими очами ясными, бровями соболиными, сердцем огненным. Ты – мое солнце ясное, ты мой месяц светлый, как же я от тебя уйду? Хочешь не хочешь, а быть нам с тобой вместе.
– Человеку только человека любить полагается. А дух человеческий и тепло живое ты, нежить озерная, как ленту, просто так на голову не наденешь!
– Где же я возьму человеческий дух? Где возьму душу?
– Где? – Как же мог простой парень ответить на этот вопрос. – У людей они есть. А у вас, нелюдей, так, видимость одна. И не морочь ты меня, отстань, не могу я тебя любить.
И прежде чем она что-то ответила, Искрен повернулся и бегом бросился из-под тени берез на широкий луг, где ярко горели костры в светлой летней ночи, кружились широкие хороводы и живые человеческие голоса пели песни в честь расцвета всего живого в земном мире.
Метелица бежала, как будто за ней гнался волк, бежала изо всех сил, потому что действительно не хотела, чтобы ее догнали. Красивая, статная, нарядная девушка нравилась многим, особенно из дальних, кто ее не знал, и не один, не два и даже не три парня из Бобровичей, Ставичей, Глушатичей и еще каких-то подмигивали ей в хороводах, норовили оказаться с ней рядом и взять за руку, выбирали ее в играх и тянули в полутьму берез. В такой день нельзя гневить богинь открытой нелюбезностью, поэтому Метелица терпела все это, улыбалась даже, но улыбка выходила безжизненная, и вся она была как неживая. Здесь не было ее судьбы, и ни один из этих парней не мог заставить ее сердце биться. Их это не смущало: в молодой крови вовсю бурлил Ярила и внушал уверенность, что самую суровую зиму можно растопить, если как следует взяться.
Где-то позади еще звучали веселые визги девушек и азартные выкрики парней, кто-то в стороне кричал «ау», но рядом никого не было. Метелица пошла медленнее, чтобы не рвать без надобности травы, сняла с головы помятый венок и несла его в руках. Может, зря она так? Может, дай она тому здоровому из Ставичей, кажется, поймать себя и разорвать ее венок, все изменилось бы к лучшему. Она вышла бы замуж, уехала аж к Турьей горе, никогда бы больше не видела Искрена и забыла бы свое несчастье… Но нет, и незачем себя обманывать. Она знала: образ его так глубоко пророс в ее сердце, так опутал его корнями, что вырвать его из груди можно только с самим сердцем.