Дворецкая Елизавета. Как огонь от огня

   Впереди открылось широкое, свободное от деревьев пространство. Блеснула вода, и Метелица остановилась: она вышла к Вилиному Оку. Сегодня священное озеро лежало как-то по-особому молчаливо и умиротворенно и было похоже на дом, который хозяева заботливо убрали и украсили к празднику, а сами ушли на гулянье.
   Было темно и совершенно тихо. Она была совсем одна здесь, наедине с молчащей водой и старыми ивами. Они были слишком стары, чтобы идти плясать вместе со всеми, их стволы прогнили дуплами, и ноги уже не несут их в круг с молодыми…
   Метелица села на одну из самых толстых, лежащих на земле ветвей, положила на колени обтрепанный венок, который сегодня столько рук пыталось у нее вырвать. Зачем он ей? Вокруг царил покой и умиротворение священной теплой летней ночи. Земля была влюблена и счастлива, как и каждый из ее молодых детей, и только она, Метелица, была одинока и горька, как вдова-горлица на сухом дереве. Теперь никто ее не видел, а от сознания блаженного покоя вокруг жалость к себе с нестерпимой силой разрывала грудь. Слезы закапали на ее сложенные руки, на венок, и Метелица не старалась их утирать. Вот так бы и сидеть здесь, пока вся душа не вытечет ручейком в священное озеро, но зато тогда ей уже не будет так больно…
   – Отчего ты плачешь, сестра? – с участием спросил ее нежный голос, и легкая рука коснулась плеча.
   Метелица обернулась. Рядом с ней стояла необычайно красивая, стройная девушка с красной лентой на голове, и ее густые светло-русые волосы, когда она наклонялась, касались земли.
   – Кто ты? – испуганно шепнула Метелица, глотая слезы, хотя сама уже узнала ее.
   Это была та самая красавица, которую она мельком видела всего лишь сегодня утром, та самая, что подарила ей жемчужное ожерелье, и эта лента на ее голове была повязана руками самой Метелицы.
   – Я – твоя сестра! – звонким и нежным голосом ответила та, и ее синие глаза смотрели на Метелицу с теплым сочувствием. – Ты мне ленту подарила, ты меня через венок поцеловала и любить всю жизнь обещала, теперь и я тебя всегда любить буду и чем смогу, помогу. Какая твоя печаль, расскажи мне! Расскажи, сестра! – убеждала она, присев на ветку рядом и взяв руку Метелицы.
   Рука ее была прохладной и легкой, нежной, как у младенца, и на душе у Метелицы вдруг полегчало. Может быть, судьба смиловалась над ней в эту священную ночь, может быть, озеро поможет ей там, где не помогут человеческие силы?
   – Полюбила я парня, и он меня полюбил, а теперь покинул, – тихо сказала она.
   «Цвели в поле цветики, да поблекли, любил меня миленький, да покинул». Даже песни про это поются. Сколько людей могли рассказать о себе эту же самую, такую короткую повесть, и в тех же самых словах, но от повторения она не утрачивает своей остроты и причиняет всем новую и новую боль.
   – Уж чем я ему нехороша, не знаю. Не велела Лада, наверное. Против ее воли не пойдешь, а душа так болит, что жить не хочется.
   – Душа? – живо переспросила берегиня. – У тебя есть душа?
   – Есть, конечно, – Метелица даже не удивилась этому вопросу. – Не было бы, не любила бы я тогда, и сердце не болело бы. Жила бы я, горя не знала.
   – Не печалься, я тебе помогу! – Берегиня подумала немного, потом улыбнулась и нежно прижалась щекой к ее щеке. – Ты мне ленту подарила, и я тебя отблагодарю. Любви его я тебе не могу дать, а вот покой и мир я тебе подарю. Ты сестра моя, я для тебя все сделаю. Идем со мной.
   – Куда?
   – А вот увидишь!
   Берегиня поднялась, держа ее за руку, и мягко потянула за собой. И там, где только что был берег и тихая гладь воды, Метелица вдруг увидела какое-то светлое, жемчужно сиявшее облако. На нее повеяло запахом цветов, запах был необычайно сладким, манящим, и с каждым шагом на сердце делалось все легче и легче, как будто горе оставалось позади, отставало, теряло над нею власть. Она уходила туда, куда ему дороги не было.
   Две девичьи фигуры одна за другой уходили все дальше в воду священного озера и вот скрылись совсем. Вода всколыхнулась, принимая их, и затихла. Мелкие волны широко разошлись, ударились о противоположные берега и растаяли.
   Потом вода снова зашевелилась, и одна из девушек выбралась на берег. Целые потоки текли с ее волос, с рубашки, с рук и ног. Дрожа и постукивая зубами от холода, она стянула рубашку, кое-как выжала ее и запрыгала, чтобы немного согреться. Она пыталась отжать и волосы, но из них все текла и текла вода, и каждая капля, коснувшись земли, превращалась в круглую блестящую жемчужину, а потом укатывалась обратно в озеро.
   Но вот девушка немного отогрелась, натянула влажную рубаху и попыталась расправить ее, но та липла к телу и не слушалась. Небо чуть-чуть посветлело. Ночь кончилась, начинался день, еще один из дней священной русальей недели.
   Хмуря брови, девушка кое-как расправила неумелыми пальцами тяжелые, слипшиеся от воды пряди волос и попыталась соорудить из них косу, но даже такое простое дело не очень-то дается, когда делаешь его в первый раз. Пряди путались, она клала сверху то одну, то другую, но они никак не хотели ложиться ровным ручейком.
   Наконец она бросила это занятие и опять повязала на голову промокшую красную ленту. Не беда. Скоро взойдет солнце и все это высушит.
   И она пошла навстречу солнцу – в ту сторону, откуда обычно приходили к этому озеру ее новые земные сестры.
   Несмотря на то что ночью поспать почти не пришлось, утро уже никого не застало дома. Все были в поле: пришла пора сеять лен и овес. Завозившись по хозяйству – тяжело одной женщине в доме! – Былятиха едва успела собрать мужу и двоим старшим обед в поле и теперь брела обратно вдоль березняка, вялая и сонная. Двое ее младших, Неугомон и Немил, мальчишки девяти и шести лет, с воплями носились вокруг нее и палками срубали крапиву и траву на опушке. У обоих на шее болталось по маленькому мешочку с полынью – хоть они и были еще слишком малы, чтобы привлекать вил, оберег лишним не бывает.
   Глядя на них, Былятиха вспоминала вчерашнее веселье и вздыхала. Ее старшему, Шумилке, который уже работал с отцом в поле, исполнилось четырнадцать, то есть через годик и он тоже будет плясать с молодежью в хороводе. Еще дождешься, наутро невесту приведет! Она вспомнила Рябинку, такую славную девушку из Куделичей, опять вздохнула: нет, для этой Шумилка еще молод, недоросточек! И еще год, не меньше, ей одной хлопотать по хозяйству, одной управляться со всеми женскими делами в доме, где муж, четверо сыновей и дед по прозвищу Сыч, седой, ворчливый, доживающий седьмой десяток и твердо намеренный скрипеть еще лет двадцать. Так всем и говорит. Пока, дескать, праправнуков не увижу, не помру, и не ждите.
   – Ой, мама, смотри! – Самый младший, Немил, вдруг подбежал к ней и задергал за рукав. – Там спит кто-то!
   – Где? – Былятиха обернулась.
   – А вон там, на опушке! – Мальчик показал своей палкой, в ошметках крапивы.
   – Кто спит?
   – Девка какая-то. Не из наших.
   – Не из наших? – Былятиха удивилась. – Может, из приезжих кто по темноте в лесу заблудился?
   Мальчик подвел ее к ореховому кусту на опушке, и она действительно увидела спящую на земле девушку. Сын был прав: этой девушки и она тоже не знала, но, едва увидев ее, так и всплеснула руками от восхищения. Девушка была хороша, как самая сладкая мечта, скорее даже как исполнение самой сладкой мечты. Тонкая, стройная, с длинными светлыми волосами, разметавшимися по земле, с белыми руками, с мягкими и нежными чертами лица, она лежала в зеленой траве, как солнечный блик, как свежий цветок, и румянец ее щек был сладок, как спелая земляника.
   – Откуда же ты такая? – в изумлении прошептала Былятиха и, наклонившись, осторожно тронула девушку за плечо: – Эй, голубушка! Проснись-ка, давно уж утро!
   Девушка тут же пошевелилась, приподнялась, на Былятиху глянули яркие, как Ладин цветок-барвинок, сине-голубые глаза.
   – Не бойся, милая! – приветливо сказала ей женщина. – Иду мимо, а ребята говорят, спит тут кто-то. Ты из каких будешь? Что же ты от своих отбилась?
   Девушка ничего не ответила, но улыбнулась ей – так открыто и радостно, словно дочь, после долгой разлуки проснувшаяся наконец в родном доме, возле матери. И от этой теплой, ласковой, еще немного сонной улыбки у Былятихи так защемило сердце, что она всхлипнула и краем платка утерла глаза. Это и правда была ее мечта – мечта о той дочери, которую она когда-то родила и потеряла еще до исхода первого дня ее жизни.
   – Ты чья же? – повторила Былятиха. – Откуда к нам-то?
   – Я… отсюда, – низким спросонья, но теплым, как парное молоко, голосом ответила девушка и села.
   – Где же ты живешь?
   – Жила – там, – девушка показала на березняк позади себя. – А теперь – не знаю. Теперь мне там нельзя жить.
   – Как – нельзя?
   – Ушла я от своего дома, мне теперь в нем жить нельзя.
   – Отчего же? – Былятиха всплеснула руками. – Тебя что же, из дома выгнали? Что же ты натворила, голубушка моя?
   – Ничего я не натворила, матушка. Я просто… сама ушла.
   – Зачем же?
   – Полюбила я… парня одного. Вот и пошла туда… где он есть.
   Девушка говорила неуверенно, словно не знала, какие слова выбрать.
   – Какого же парня?
   – Искрен его зовут. Не знаешь ли ты такого, матушка? Где мне его найти? – Девушка встала с травы и жалобно посмотрела на Былятиху. – Где он живет? Я ради него из дома ушла, а где теперь искать его, не знаю.
   – Знаю я такого, – растроганная женщина кивнула. Она знала, что в красивого парня с огнища Неревичей влюбляются многие девушки, в том числе и ее собственная племянница Метелица. – Что же, он тебя звал к себе? Обещал в жены взять?
   – Обещал, – девушка кивнула. – Сначала говорил, что я ему не гожусь, потому что у меня ленты невестиной нет и еще… еще чего-то нет, – она вдруг смутилась и не договорила, но Былятиха ничего особенного не заподозрила. А если она что и подумала, то уж совсем не то, что было на самом деле. – А теперь у меня лента есть, все есть, что он просил! – Осознав все это, она как будто заторопилась и схватила Былятиху за руку. – Матушка, отведи меня к нему!
   – Прямо так к нему же тебе идти нельзя! – Былятиха покачала головой, но не отняла руки. – Девушки сами к женихам не ходят. Раз обещал, то сам прийти за тобой должен. А тебе надо его дома ждать.
   – Я из дома ушла и назад мне дороги нет, и он туда за мной прийти не сможет! – твердо ответила девушка, и Былятиха сразу как-то поняла, что это правда и спорить бесполезно. – Судьба моя с ним быть, и раз он за мной не придет, я сама к нему приду.
   – Так дела не делаются… – в растерянности пробормотала Былятиха, не зная, что же тут придумать. – Лучше вот что: идем-ка мы с тобой к нам, а вечером, как с делами управлюсь, сама я сбегаю к Неревичам и ними потолкую.
   – К Нере… Это что?
   – Ну, род их живет на Нереве-речке, речка тихая, оттого и зовет не-ревой. А их род Неревичами прозывают. Ты разве не знала?
   – Нет…
   – Ну, я тебе расскажу. А мы – Лютичи, идет наш корень от Люта Старого, он на нашем пригорке жил уже лет двести назад. Сама-то я из-за Скотинки-реки, издалека меня Былята высватал. И наши вчера на праздник приезжали, сейчас, поди, еще в дороге, только завтра, может, до дому доберутся…
   Женщина замолчала, пораженная какой-то новой мыслью.
   – Звать-то тебя как? – спросила она.
   Но вместо ответа на этот простой вопрос девушка лишь улыбнулась и пожала плечами.
   – Меня еще никто не звал, – сказала она. – Только ты вот голубкой назвала. Может, это мое имя?
   Былятиха открыла было рот, потом закрыла, помолчала и сказала:
   – Ну, пойдем. Неугомон-то мой вона куда уже усвистал… – И она оглянулась, выискивая глазами старшего из мальчиков.
   Вдоль края рощи они пошли по тонкой стежке к огнищу Лютичей. Девушка молчала, а Былятиха все думала, что же это значит. Не каждый день в лесу спят незнакомые девушки, у которых нет ни дома, ни имени. Впрочем, как женщина умная и сведущая, она уже кое-что сообразила. В ее родных местах, за рекой Скотинкой, рассказывали, будто где-то в Пустом бору, который начинался сразу за их угодьями и тянулся на много дней пути, все-таки живет еще один какой-то род, но очень странный. В нем, как говорили, сохранился древний-предревний, уже везде и всеми оставленный обычай брать в жены только своих, потому что всех чужих они почитали за нечистых духов. Этих людей, которых никто, в общем-то, и не видел, прозвали Лешими. Они не ездили на торги, не приходили к святилищам в велики-дни, справляя праздники как-то по-своему. Изредка мужчины с берегов Скотинки, кому случалось зайти поглубже в Пустой бор, замечали следы чьего-то присутствия, чаще – лишь пни, обрубленные топором. За эту дикость, отсталость и замкнутость Леших многие считали настоящими лешими, и знаться с ними, понятное дело, никто не хотел. О них и вспоминали-то только для того, чтобы пугать детей: дескать, не ходи один в лес, а то Лешии утащат.
   И если эта девушка родом из тех самых Леших… тогда понятно, почему Былятиха ее видит в первый раз, почему она не знает, кто такие Неревичи, и почему Искрен не мог прийти за ней в ее дом. Конечно, Лешии не отдали бы на сторону такую невесту! Да и как у них могла родиться такая лебедь белая, когда они сами там все уже корой и мхом поросли… И потому она не говорит своего имени: ее имя осталось в лесу, как в другом мире, а здесь, среди других людей и других обычаев, у нее имени вовсе нет.
   – Все-таки не годится тебе так быть, одной, девицы сами по себе не живут и сами замуж не выходят, – сказала Былятиха, когда они уже приблизились к тыну. – Мы вот что сделаем. Иди ко мне в дочки, а я уж, как мать твоя, тебя постараюсь с Искреном сосватать. Хочешь?
   – Хочу… матушка… – ответила девушка, робко оглядывая высокий, темный от времени тын и конский череп над воротами – знак солнечного божества, охраняющий жилье от нечисти.
   – Ну, иди, не бойся. – Былятиха взяла ее за руку. – У нас народ не злой, не прогонят.
   Ей самой меньше всего хотелось, чтобы кто-то из стариков не одобрил ее находку. Именно такую дочку она всегда жаждала иметь – именно такой была бы та, погостившая в земном мире так недолго, если бы Морана не забрала ее. Такой же высокой, стройной, белой и румяной, с такими же яркими, полными жизненного огня глазами, с такими же черными бровями и ресницами, из-под которых взгляд сверкает, как молния… Немудрено, что Искрен, перебравший всех окрестных девушек и никого не полюбивший, выбрал ее… Даже если он впрямь как-то пробрался к Лешим и нашел в их зачарованной стороне такую красоту, как Лелю в Велесовом подземелье, – она стоила таких трудов.
   Когда работники Лютичей пришли с полей, у них только и было разговоров, что про находку. Старики все перебывали в доме у Быляты, все поговорили с девушкой, но всем она сказала то же самое. Былятиха пересказала старикам свои догадки насчет Леших – здесь тоже кто-то что-то о них слышал, и многие признали, что это очень может быть правдой.
   – Ну, бери ее, раз нашла! – решил наконец старейшина Лютичей, дед Жилята. – Одну дочку у тебя боги забрали, другую дали. Как назовешь-то?
   – Найденкой назови! – посоветовал другой старик, по имени Дрозд.
   – Земляничкой лучше! – сказал Былята и ухмыльнулся. – Под кустом в траве нашла.
   – Я ее Гостейкой назову, – ответила Былятиха и вздохнула. – Как первая моя девочка недолго у меня погостила, так и эта: сегодня пришла, завтра уйдет. Семнадцать лет мне ее не растить, не баловать – придут Неревичи, заберут мою красавицу, и приданое приготовить не успеем.
   Вместе с двумя старшими женщинами Былятиха отвела новую дочку к ручью, обрызгала водой и дала ей имя. Теперь ее звали Гостейкой, и девушка улыбалась всем встречным, очень довольная, что у нее появился еще один, самый главный знак принадлежности к человеческому роду. И никто во всем роду не знал, почему для нее это так важно. Но зато все заметили, что, получив имя, нежданная гостья расцвела еще краше, и теперь даже старики, глядя на нее, удивленно качали головами и твердили, что не видели никогда такой красоты. Ну, может быть, когда сами были очень молоды… но тогда ведь и все было гораздо лучше, чем сейчас!
   – До Купалы ты у меня поживешь, доченька, а уж тогда Неревичи тебя к себе заберут, – говорила Былятиха, усадив Гостейку на лавку под маленьким окошком и вооружившись гребнем. – Как же ты косу-то в лесу истрепала – и не раздерешь теперь… Терпи, вон как все перепутано!
   – А когда будет Купала?
   – Как это – когда? Через три недели, как положено. Уж мимо нее не пройдешь, не бойся.
   – А три недели – это сколько?
   – Род и Рожаницы! – Былятиха взмахнула руками, в одной из которых был зажат костяной гребень с конскими головками на концах спинки. – Да как же вы там в бору дни считаете? Или у вас там и великих дней не знают – снег пошел, так зима, а растаял, так лето? И богов забыли, не почитаете, как должно! Вот оттого и… Ну, что я с тебя-то спрашиваю? – Женщина спохватилась. Она уже прочно привыкла считать, что ее дочка – из рода Леших, а та не подтверждала, но и не опровергала этого. – Три недели – двадцать дней и один.
   – Как долго! – простонала Гостейка и даже хотела обернуться, но Былятиха придержала ее голову, потому что пыталась расчесать самые спутанные пряди. – Неужели я его до тех пор не увижу?
   – Увидишь, родная, увидишь! – утешила ее Былятиха, выпутывая из волос обрывки стебля какой-то водяной травы. – Ой, где же ты бродила ночью, родимая, чего только у тебя тут не запуталось! Так вот, ты слушай, как у людей делается, я тебе все расскажу!
   – Как у людей? – Гостейка оживилась и даже пошевелилась от нетерпения на лавке. – Расскажи, матушка!
   – Сейчас все расскажу, слушай только! – Былятиха не удивилась. Конечно, девушке из такого рода, где братья берут в жены сестер, ни искать жен не надо, ни творить сложных обрядов по переходу из одного рода в другой. – До Купалы ты у нас должна жить, потому как мы теперь твои родители. Иначе нельзя, уважения не будет. На Купалу будут парни с девушками гулять, там он с тобой по порядку обручится, и ты все равно должна потом с девушками домой вернуться. Но только как обручишься, ты свой венок с головы в реку сбрось. Ну, девки тебя еще научат. Я Зорнице скажу, она девка толковая, приглядит за тобой. И вот вернетесь вы домой, а я с другими бабами, у кого дочери невесты, у ворот буду стоять, вас встречать. И как мы вас увидим, так запоем песню: где ты, дескать, дочка, всю ночь гуляла, где твой веночек лазоревый? А вы нам отвечаете: унесли, дескать, цветочки лазоревы да быстрые реки, унесли с ними и мою волюшку да красотушку. Зорянка тебя этой песне научит, она сама уже совсем замуж сладилась. И тогда, значит, на другой день придут их старики и отец жениха, а он сам не идет, ему нельзя…
   Былятиха увлеченно рассказывала, в мечтах о близком будущем переживая все то, чего никогда уже не надеялась пережить, рассказывала о свадьбе, о том, как невеста прощается с чурами и печью, о том, как она отдает младшей сестре-девочке свою ленту-красоту. Гостейка слушала, и понятно было, что все это для нее совершенная новость. А Былятиха стыдилась спросить, обставляют ли Лешии свои свадьбы хоть какими-нибудь порядками, или так и живут, как звери в лесу…
   И совершенно не замечала, что из-под ее гребня, которым она старательно чесала еще немного влажную косу новой дочери, одна за другой падают капли чистой воды, на лету застывают и белыми жемчужинками теряются в зеленой траве, которой по случаю праздника был густо усыпан весь пол в полуземлянке…
 
   Наутро Былятиха, быстро переделав все дела и наказав Неугомону и Немилу самим отнести старшим обед, отправилась к Неревичам. Путь был неблизкий, и давно перевалило за полдень, когда она наконец дошла. Правда, по пути ее ненадолго задержали: встретился родич, Звяга из Куделичей, искавший свою старшую дочь.
   – Метелица моя пропала, так с Ярилина дня и не вернулась! – обеспокоенный отец разводил руками. – Хорошо, что тебя встретил, кума! Говорили люди, будто у вас какая-то девица объявилась, что сама не знает, кто и откуда. Мы подумали: может, моя… Может, берегини ее в лесу повстречали и так закружили, что сама себя забыла? А? – И он с надеждой смотрел на Былятиху.
   – Да что ты, кум! – Женщина всплеснула руками. – Ну, девку берегини могут заплясать до одури, это бывает, что и себя забудешь. Но неужели я-то свою племянницу не узнаю! Да разве я хоть одну девчонку со всей Капельской Лады не узнаю? Нет, кум, не твоя это.
   – А моя куда же тогда девалась? – Звяга безнадежно огляделся, точно надеялся, что его старшая дочь сейчас вдруг возьмет и покажется прямо посреди пустого поля.
   – Увели куда-нибудь, до Купалы не дотерпели! – Былятиха не очень встревожилась, потому что такие исчезновения вопреки порядку и обычаю время от времени случались. – Дело молодое.
   – Да что-то не верю я… – Рыжий Звяга почесал в затылке. – Она у меня разумница – не стала бы так…
   – Лада велит – никакой разум не поможет. Ну, ищи, кум, Попутник тебе в помощь!
   В угодьях Неревичей она сразу принялась расспрашивать, где найти Иверенева сына Искрена, и вскоре обнаружила его на одном из полей, где сеяли ячмень. Поговорив со старшими о приметах на урожай, Былятиха отозвала парня в сторону и зашептала, старики понимающе ухмыльнулись. Они знали, что у самой Былятихи дочерей нет, но не сомневались, что она пришла спрашивать ответа за разорванный венок какой-то из племянниц. А Искрен, к которому, бывало, приходили с такими разговорами, был удивлен, взволнован, встревожен. Кончилось тем, что он попросил у отца позволения пойти с Былятихой к Лютичам.
   – Зачем? – удивился Иверень.
   – Невесту смотреть! – ответил ошарашенный парень.
   – Да только что ведь всех пересмотрел!
   – Этой, батюшка, еще не видел. А надо посмотреть!
   – Ну, иди, раз надо! – Иверень развел руками. – Дело молодое…
   Когда Былятиха с парнем вошли, Гостейка сидела на скамье возле окошка. Проворная Былятиха перед уходом успела раскроить ей новую рубашку и посадила было шить, но оказалось, что ее приемная дочь не умеет держать в руках иголку. Зато все в доме было прибрано, посуда вычищена, и трава на полу благоухала свежестью, точно была сорвана только что.
   – Ах, умница моя! – воскликнула Былятиха. – Ты и за травой за новой сходила! Когда же успела! Вот, гляди, какая у тебя жена будет проворная!
   Она обернулась к Искрену, а он смотрел мимо нее на девушку.
   – Я за новой не ходила, это та же все… – прошептала та, тоже глядя на парня.
   А он молчал, не зная, что сказать. Такой красоты он не то что не видел, а даже вообразить не мог. Высокий стройный стан, белое лицо, яркие синие глаза… Живой румянец щек и губ… Он подошел ближе, как во сне, и взял ее за руку. Рука была живой, теплой, мягкой, как у всякой девушки – даже слишком мягкой, будто не знакомой ни с серпом, ни с косой, ни даже с веретеном. Она совсем не напоминала гладкий и прохладный лист кувшинки. И теперь он мог отчетливо разглядеть каждую черту ее лица. Это лицо казалось ему новым, незнакомым, и только какое-то глубинное чувство говорило ему, что они уже встречались. Он не знал, кто перед ним. Берегиня, дочь ночных туманов, не могла быть такой.
   – Вот я пришла к тебе, – прошептала она так тихо, чтобы услышал он один. – Люблю тебя, желанный мой, ради тебя на все готова. Бросила я мой дом, моих сестер, все бросила, теперь только ты мой род и только с тобой мой дом. И лента невестина у меня теперь есть, и… дух живой у меня есть. И в сердце моем только ты.
   Искрен молчал. Она говорила то же самое, что он слышал от берегини, но перед ним была живая девушка. Да может, это и правда девица из далекого лесного рода, а берегиня просто морочила его?
   – Теперь возьмешь меня в жены? – спросила она.
   – Возьму, – ответил Искрен.
   Он не знал, кто она, но и не хотел знать. Перед ним стояла сама любовь, и теперь он понял, что ее-то он и ждал все это время.
   Прошел еще день. Былятиха хозяйничала вместе со своей новой дочкой и подмечала все новые странности. Шить или ткать Гостейка совершенно не умела, иголку сразу роняла, не привыкнув держать в пальцах такую маленькую вещь, печной ухват вызывал у нее смех и недоумение. Зато горшки и кринки становились безупречно чистыми, стоило ей только к ним прикоснуться. Трава, цветы и березовые ветки, наломанные в начале русальей недели, у всех уже повяли и доживали последний день, а в доме Быляты они оставались совершенно свежими, как будто их только что принесли. На третий день Гостейка расчесывала волосы и заплетала косу уже сама; но гребень после нее оказался влажным, а под лавкой, где она сидела, Неугомон нашел два блестящих «зернышка» и принес их матери. Это были крупные белые жемчужины, которым, конечно, неоткуда было взяться в простой полуземлянке.
   Но женщина молчала, стараясь даже не думать о том, что все это значит. Макошь пожалела ее, соткала для нее дочку из весенних цветов, и Былятиха полюбила ее так, как если бы и впрямь родила ее и растила семнадцать лет. На другой день Искрен опять приходил, не в силах хотя бы день прожить вдали от такой красоты, и тайком наставлял ее, сидя под березой:
   – Когда Купала будет, все парни и девки опять в рощу пойдут, где березы завитые. Там пойдут хороводом и будут по двое к венку подходить и через него целоваться. Так ты смотри, будут тебя другие звать, ты не ходи, пропускай других вперед и жди меня. Я тебе через венок кольцо дам. А ты мне платок – и значит, мы тобой обручимся. Поняла?
   – Поняла! – Гостейка кивала. – Я ни с кем другим и не хочу, я к тебе одному пришла.
   Искрен был задумчив, но помалкивал, и только, встречаясь ним взглядом, Былятиха видела в его глазах понимание. Чего тут не понять, дескать? Совсем они дикие, эти Лешии, никакого разумения… А если что-то было и не так, совсем не так… А кому какое дело до этого?