Эрнольв Одноглазый шел одним из последних. Возле него осталось три человека, а у самой тропы через долину им встретился десяток квиттов – то ли люди Ингвида, то ли Гримкеля, сейчас было некогда разбирать. Квитты окружили их, и им осталось лишь отбиваться, стоя спинами друг к другу. Эрнольв рубил, сжимая меч обеими руками, но сердце его заливало холодное отчаяние. Два поражения подряд – слишком много даже для стойких фьяллей. Ему не вернуться домой, как не вернется Арнвид Сосновая Игла и Модольв Золотая Пряжка… Он навсегда останется в этих пологих горах, на туманных склонах с мелкими елками, где даже не к чему прислониться спиной… Больше не увидит ни Свангерду, ни мальчиков…
Эрнольв работал клинком безостановочно и бездумно, а в мыслях отрывочно мелькало: хорошо, что двое сыновей. Род не угаснет. Свангерда… А про него им расскажут… Кто-нибудь расскажет… Кто-нибудь же уцелеет. Где конунг?
Один из его хирдманов справа коротко вскрикнул и упал; квитт выдернул копье и тут же, с каплями крови на острие, устремил его к Эрнольву. Так… Теперь один на пятерых… Все… Отходить было некуда, и Эрнольв всей кожей ощущал, как отлетают последние мгновения его жизни – с этими елками и мельканием клинков перед глазами…
И вдруг тот квитт с копьем повалился прямо ему под ноги лицом вниз, как от сильного толчка в спину. А на его месте Эрнольв увидел жесткое лицо с желтыми, пронзительно горящими глазами, вихрь тонких рыжих кос и золоченое копьем… Вигмар!
От изумления Эрнольв вскрикнул и отскочил назад, поскольку руки его сами собой прервали полет клинка и не донесли его до этого лица. Голова кружилась: Эрнольв столько думал о нем, столько рисовал в мыслях это лицо, что теперь оно казалось мыслью, вышедшей наружу, наваждением…
Но размышлять и удивляться было некогда. Кто-то прыгнул на него сбоку; Эрнольв отбил удар и поспешно глянул на Вигмара, будто ждал, что видение растает.
И тут же звон железа заставил его осознать правду. Вигмар – во вражеском войске, он – один из его вождей. Когда-то давно они сказали друг другу: если мы встретимся дружина на дружину… Это лицо – не то, что он думал. Это смерть.
За спиной послышалось движение; отражая очередной удар сбоку, Эрнольв чувствовал, что не успевает. Позади раздался звон, потом хриплый крик, потом Эрнольв кожей ощутил ветер от падения тела. А кто-то живой стремительно впрыгнул в пространство у него за спиной, и железо еще раз звякнуло о железо.
– Это – фьялль! – изумленно крикнул кто-то. – Вигмар!
– Назад! – яростно и хрипло ответил полузабытый голос прямо за спиной у Эрнольва. – Все назад! Кому сказал!
– Он наш! – непримиримо крикнул один из Гримкелевых квиттов. У Эрнольва Одноглазого, родича и наследника Торбранда конунга, была слишком приметная внешность, его все знали. – Мы его возьмем!
– Он мой! – свирепо ответил Вигмар. – Я сказал: я выбираю любого пленника! Он – мой!
– Я не слышал такого!
– Тогда вас тут не было! Тогда вы были с ними!
Не понимая, что происходит, люди опустили оружие и расступились. Держа меч и копье наготове, Вигмар Лисица и Эрнольв Одноглазый стояли спина к спине, и только они знали, в чем дело.
– Отойди от него, Вигмар хёльд, – с угрозой посоветовал вожак Гримкелевых квиттов, которого Вигмар даже не знал по имени. – Он наш. А если что случится, никто не узнает, кто тебя убил.
Вигмар ответил стремительным выпадом. Поняв, что к чему, квитты бросились на него; люди Вигмара тоже недолго соображали и устремились на защиту своего предводителя. Даже если он сошел с ума, это мало что меняет. Только Тьодольв и Гуннвальд понимали, в чем тут дело.
Битва на еловом склоне закипела с новой силой. Вигмар пробивал Эрнольву дорогу к перевалу, и тот уже мог уйти, но ноги его не слушались. Он был прикован к побратиму и не мог бросить его.
– Уходи! Уходи, тролль одноглазый! – заорал ему Вигмар, мельком оглянувшись.
Его лицо исказила какая-то мучительная ярость: он знал, что поступает против правил, не мог побороть сам себя. Это снова оно, проклятье его странной судьбы. Когда-то давно он убил собственного вождя, которому клялся в верности, ради женщины, которую любил; сейчас он спасал от гибели вражеского ярла, которого судьба сделала его побратимом. Их жизни связаны, и Вигмар не отступил бы ни перед чем, чтобы спасти Эрнольва Одноглазого. «Дружина на дружину» двухлетней давности, «ненависть к захватчикам» прошедшей ночи – все оказалось несущественным при виде этого человека с изуродованным лицом, названным братом которого Вигмар Лисица когда-то стал. Их побратимство было как кровное родство: они не выбирали друг друга, как не выбирают родных братьев, и разорвать своей странной связи они не могли. Близость человеческих душ не знает вражды племен и тем, случается, удерживает, как невесомая и неразрывная цепь Глейпнир, весь род человеческий от низвержения в Хель. Когда-то Вигмар сам сказал Эрнольву на прощанье: «Это такое дело – один раз начавшись, уже не кончится».
Услышав его, Эрнольв метнулся в лес. Из них двоих Вигмар и раньше лучше знал, что делать. На бегу он слышал за спиной шум битвы, и звон каждого удара поражал ужасом: а вдруг – по нему? И как Вигмар потом объяснит квиттам свое поведение? Почему он позволил уйти такому важному пленнику, и не просто позволил, а помог?
Одно Эрнольв знал твердо: на месте Вигмара он поступил бы так же. Преданность своему племени уживалась в его душе с такой же твердой преданностью квиттинскому побратиму. На живом срастается даже то, что на неживом не пришьешь и не приклеишь. А человеческая душа – живая, и в ее способности естественно соединять, казалось бы, несоединимое и есть, быть может, источник ее сил и залог развития.[19]
После полудня остатки фьяллей стали подтягиваться к тому месту за перевалом, где Хьёрлейв Изморозь со своими людьми охранял раненых. Фьялли возвращались поодиночке, парами, кучками, кто со своим ярлом, кто просто со случайным товарищем по странной битве в тумане. Они говорили разное, но суть была одна: битва снова проиграна, Гримкель – предатель. Торбранд конунг не вернулся. Никто не видел его ни убитым, ни плененным, а кто-то уверял, что конунг с четырьмя или пятью людьми на его глазах ушел в лес на склоне горы.
К полудню возле перевала собралось человек восемьсот. Асвальд ярл и Эрнольв ярл по большей части молчали. Каждый теперь располагал едва третью той дружины, которую привел из Фьялленланда.
– Нам нужно как можно скорее возвращаться на Острый мыс, – говорил Хьёрлейв Изморозь, сейчас лучше других способный обдумать положение. Изувеченная рука страшно болела, он прилагал отчаянные усилия, чтобы скрыть это, отчего его бледное лицо казалось недовольным и состоящим из одних острых углов. – Нужно занять корабли, пока их не захватили квитты. Они попытаются взять их, как только получат вести о нашем разгроме. Мы должны их опередить. Все корабли мы забрать теперь не сможем, но уведем хотя бы лучшие. Тогда у нас хотя бы будет средство добраться до дома.
– А конунг? – угрюмо спросил Асвальд. Налитый кровью глаз делал его похожим на злого духа.
– Мы не можем ждать его до бесконечности. Если он жив, то даст о себе знать. А мы должны иметь возможность помочь ему, если понадобится. Если мы просто останемся здесь, ему от нас будет мало толка. О нем позаботятся боги – на то он и конунг. А нам надо позаботиться обо всех остальных. Он хотел бы от нас именно этого. Нужно двигаться на юг и постараться занять Острый мыс. Сделать то же самое, что мы однажды уже сделали, Асвальд ярл. И ждать. На это у нас пока людей хватит. Не думаю, что квитты и теперь превосходят нас числом. И если им придется биться с нами не в Медном Лесу, без своей ведьмы, то…
– Надо укрепиться на Остром мысу и оттуда послать дружину искать конунга, – добавил Эрнольв ярл. – Человек сто… наверное, хватит. В этом Медном Лесу большое войско ничего не дает. Только зря терять людей. Я сам пойду.
Асвальд метнул на него озлобленный взгляд, но сейчас спорить не стал: рано.
К ним подошел Сёльви и бросил на землю чужой меч. Серый клинок поблескивал желтоватыми переливами, черная железная рукоять с головой волка на вершине была обмотана плотной кожаной полосой. На коже обмотки засохло смазанное кровавое пятно. Но казалось, что рукоять побывала в битве отдельно от клинка: он сиял, как новый. На нем не было ни единой зазубрины или царапины. Падая, меч зазвенел о землю странно звонко.
– Это – их, – коротко и хмуро пояснил Сёльви. – Я там подобрал. У них у многих такие. Почти у всех. Они какие-то… Не знаю, просто чувствую. Не хуже наших. – Он кивнул на свой меч, вышедший из Дымной горы. – Тоже тролли ковали.
– Дай-ка. – Эрнольв протянул руку к его мечу.
Сам он не изменил родовому оружию, и потому его меч не годился. Взяв меч Сёльви, Эрнольв осторожно ударил клинком по серому клинку из Медного Леса. Раздался резкий звон, столь памятный всем по двум последним битвам, возле земли полыхнула маленькая молния.
– Тоже – «оружие троллей», – определил Хьёрлейв.
– Плохо дело, – грустно сказал Сёльви, произнося эти удручающие слова чуть ли не впервые в жизни. – Пока люди бились с людьми, еще куда ни шло… Но теперь пошли тролли против троллей. А мы что между ними затесались? Нас как зерно между жерновов размелет.
– Все оружие – троллиное, – бормотал Гельд Подкидыш. – Другого не бывает.
Знатные ярлы молчали, глядя на лежащий на земле серый клинок с желтоватым отливом. Все они понимали: против них бьется сам Медный Лес. И сейчас каждый боролся в душе с безнадежностью и отчаянием. Можно сражаться с людьми и одолевать их, но когда мечи вырастают из корней самой земли, для борьбы с ними нужна нечеловеческая сила. Только где ее взять?
Глава 7
В один из хмуроватых и прохладных весенних вечеров, когда лето точно сомневается, приходить ему или нет, в Аскефьорд вошли два корабля – «Рогатая Свинья» и «Ясеневый Нос» Арне Стрелы. Завидев дым над Дозорним мысом, жители Аскефьорда выбежали на берег: за долгие дни все сердца изболелись в ожидании вестей. Два корабля? Почему два корабля? Почему только два? Где остальные? Люди задавали друг другу вопросы, на которые никто не мог ответить. Еще пока корабли шли по фьорду, можно было увидеть: на каждом из них плотно друг к другу лежат человеческие тела. Вдоль фьорда полетели вопли ужаса.
– Мертвые, мертвые! – восклицали здесь и там. – Корабли мертвецов!
– Да замолчите вы! – кричал на перепуганных соседей Кари ярл, измученный и выведенный из себя жестокой тревогой. – Какие мертвецы, когда они шевелятся? А на веслах тоже мертвецы? Это просто раненых прислали домой! Вы как вчера родились! Аринкар! Очнись!
Корабли подошли к песчаной площадке, ткнулись носами в песок, гребцы попрыгали в воду и стали толкать их на берег. Жители Аскефьорда стояли под соснами и потрясенно смотрели, выискивали знакомые лица. Шагнуть вперед и подать голос никто не решался. Ближе всех к морю стояли жена Арне Стрелы и десятилетний сын; сперва они обрадовались, увидев его корабль, но теперь молчали: гребцы оказались все чужие, на руле – вместо Хринга Утки кто-то незнакомый. Самого Арне не было вовсе. Мальчик смотрел с недоумением, напрасно выискивая отца и видя вместо него Хьёрлейва Изморозь, а в глазах женщины был ужас – она лучше понимала, что это значит.
– Да помогите же, тролли несчастные! – вместо приветствия гневно крикнул толпе Хьёрлейв Изморозь. – Не видите!
Он взмахнул рукой: его кисть была странно короткой и, обмотанная серым полотном, напоминала копыто. Или волчью лапу, что у троллей вместо правой руки. Но его голос, вид его знакомого лица пробудили народ от оцепенения: Кари ярл первым бросился в воду и стал толкать «Ясеневый Нос», за ним побежали все бывшие на берегу мужчины, от престарелого Гейрольва из Орелюнда до мальчишки конунгова раба.
«Рогатую Свинью» тоже вытащили на берег. Один из сыновей Стуре-Одда как-то очень неловко сполз с корабля на песок и сделал несколько шагов, заметно хромая на левую ногу и опираясь на палку. Одна из девушек, Хильдирид Хохотушка, подошла к нему и остановилась в двух шагах, с изумлением глядя в лицо и моргая, точно пытаясь проснуться. Парень смотрел на нее с некоторым смущением, словно был в чем-то виноват.
– Ты… ты… кто? – запинаясь, выговорила Хильдирид, тревожно обшаривая взглядом его лицо.
Никогда раньше она не могла и вообразить, что задаст такой вопрос, потому что сыновей Стуре-Одда с самого детства никто и никогда не путал. Но сейчас Хильдирид смотрела и не понимала, которого из двух видит перед собой. Это лицо, усталое, побледневшее, с заострившимися чертами, с прозрачной, едва видной щетиной на щеках и костистом подбородке, не было лицом ни одного из сыновей Стуре-Одда. Какой-то третий… Морок… Без привычного румянца на высоких скулах, с прилипшими к вискам блеклыми прядками светлых волос, с жесткой складкой в углу рта, которой не было ни у одного из них…
– Слагви, – ответил парень, бегло глянув ей в лицо и тут же опустив глаза, будто стыдился собственного имени. На самом деле ему казалось, что, явившись сюда без брата, он совершает что-то непозволительное.
– А… где… он? – Голос Хильдирид сорвался на шепот. Сама мысль о том, что один из близнецов погибнет, переворачивала весь мир корнями вверх. Это все равно как если ночь погибнет, а день останется…
– Сёльви остался там, с Эрнольвом ярлом. А меня отправили домой, потому что я сейчас… – Слагви посмотрел на свою ногу. – Хромать уже кое-как начал, но боец из меня теперь никакой. Только дармовое угощение воронам.
Он и сам не хотел расставаться с братом, но Эрнольв ярл выпроводил его почти силой, сказав, что до полного выздоровления он будет только обузой Сёльви.
К ним подошла Эренгерда. Она старалась держаться спокойно, но в ее глазах против воли отражалась трепетная, молящая надежда, точно Слагви и есть норна, решающая судьбу людей.
– А конунг? – спросила она, не смея прямо спросить об Асвальде. – А… другие?
– А конунг… – Слагви опустил глаза, и у всех оборвалось сердце.
– Никто не знает, что с ним, – вместо него ответил Хьёрлейв Изморозь. – Эрнольв ярл прислал домой раненых, а все остальные сейчас на Остром мысу. А конунг… Он в Медном Лесу. Эрнольв ярл будет его искать.
– Была битва?
– И не одна. Вы… уже знаете?
Хьёрлейв показал глазами на запад, к вершине фьорда, где курился привычный дымок над обиталищем тролля. Сольвейг, которая подошла сразу вслед за Хильдирид и теперь стояла, обнимая локоть брата и прижавшись к его боку, опустила глаза. Это она запретила троллю петь его «перечень мертвых». Но она лишь отдалила страшный час, и теперь он настал. Судьба иногда позволяет отступить, но не позволяет совсем уйти от предназначенного.
Со всех сторон на Хьёрлейва смотрели глаза: серые и голубые, с болезненной тревогой и надеждой. Те, кто нашел своих родичей среди раненых, уже снимали их с кораблей и суетились вокруг, а остальные в ожидании смотрели на Хьёрлейва. И жена Арне Стрелы ждала, уже зная, что он ей скажет. Ее потрясенно-мертвенный взгляд затягивал, как подземелья Хель, и Хьёрлейв с трудом отвел глаза.
– Значит, троллем из Дымной горы теперь буду я, – сказал он. Ему была тяжела эта обязанность, но кто-то ведь должен это сделать. – Видит Повелитель Битв: лучше бы я сам остался лежать в той долине Медного Леса, чем стал вестником вашего горя. У нас осталось восемьсот человек, считая легкораненых, которые не поехали домой. Эрнольв ярл жив, и Асвальд ярл жив. А твой отец, Хильдирид, теперь у Одина. Это была славная смерть.
Хильдирид закрыла лицо руками. Берег покрылся криками. Все дворы и усадьбы Аскефьорда проводили мужчин с войском, и теперь почти все узнали, что кто-то не вернется назад. Фру Стейнвёр вопила и причитала по своему брату Модольву, Кари ярл кусал губы, думая о сыне – Хьёрлейв не мог сказать точно, выживет Хродмар или нет.
Эренгерда стояла на том же месте, прижав руки к груди. Асвальд жив, и ее сердце билось отчаянными толчками, будто сама она каким-то ненадежным чудом избежала гибели. Это казалось невероятным, даже подозрительным – как ее миновала почти всеобщая участь потерь?
Она повернулась и стала искать глазами Сольвейг. Мысль о той, что лучше и полнее всех разделит с ней ее радость, вызвала в душе Эренгерды прилив нежности.
Но вместо Сольвейг она внезапно увидела другого человека. Перед ней стоял Гельд Подкидыш и смотрел с каким-то мучительным чувством, точно не знал, можно ли ему заговорить с ней. На щеке и подбородке у него виднелась красная черта подсохшего шрама. Заметив шрам, Эренгерда по его виду привычно отметила, что со времени битвы прошло около десяти дней.
– Это ты! – Она улыбнулась, только сейчас и вспомнив о его существовании. Радость за Асвальда сделала ее такой счастливой, что даже Гельду она сейчас простила все прежнее и готова была встретить его по-дружески. – Ты вернулся. Ты тоже ранен?
Она не имела в виду шрам на щеке – с такими ранами из строя не выходят.
– Больше – нет. – Гельд мотнул головой. Голос у него оказался какой-то зажатый, тяжелый, почти неузнаваемый. – Я – на весле. Кто-то же должен грести. Здесь только такие, кто сам не может. Остальные остались там.
Он как будто оправдывался за то, что уплыл от опасности.
– Да, да. – Эренгерда кивнула. – Я все понимаю. А что с Асвальдом? Ты его видел? Он ранен?
– Глаз сильно подбит, но видит. Больше, помнится, ничего.
Эренгерда улыбнулась еще раз, но взгляд у нее был смущенно-виноватый. Она точно просила прощения за собственное везенье.
– Я так рада, – доверительно шепнула она. Гельд так и не понял, о ком она говорит. – Так рада…
Всех раненых разобрали по усадьбам, сведущие в лечении женщины день и ночь сновали из дома в дом. Эренгерда, тоже обученная всему, что необходимо знать дочери и сестре воина, увела Хьёрлейва Изморозь к себе в Висячую Скалу и сама меняла ему повязку. Целыми остались два пальца: большой и указательный, и Хьёрлейв, подергивая уголком рта от боли, заметил, что это гораздо лучше, чем два каких-то других. Затаив дыхание, как будто было больно ей самой, Эренгерда прикладывала к ране повязку, смоченную отваром корней лапчатки, очищающим кровь. «Склейся кость с костью, слейся кровь с кровью…» – шептала она заклинание богини Эйр*. Вид этой изуродованной руки внушал ей странную смесь чувств: благоговение, будто перед ней стоял сам Тюр после своего подвига, острую жалость, уважение к твердости и спокойствию, с которой Хьёрлейв переносил боль и говорил о своей ране.
– Я теперь похож на рака, – дергая уголком рта, пытался он пошутить. – У него тоже на клешне всего два пальца, зато попробуй вырвись, если уж схватит! Меня теперь назовут Хьёрлейв Клешня… Как ты думаешь?
– Какое бы прозвище тебе ни досталось, оно будет почетным, – заверила его Эренгерда и вдруг, неожиданно даже для себя, поцеловала Хьёрлейва в дергающийся от боли угол рта.
Счастье оттого, что Асвальд жив, сделало ее сердце каким-то звонким, чутким, горячим; ей страстно хотелось чем-то помочь каждому, как-то расплатиться за свое исключительное счастье, чтобы судьба и дальше берегла ее брата.
Хьёрлейв молча посмотрел на нее, и если бы Эренгерда в этот миг заглянула ему в глаза, то увидела бы в них смутную смесь благодарности и укоризны. На пылкую любовь женщин он теперь не рассчитывал.
– Ты никуда не пойдешь, – сказала ему Эренгерда, ополаскивая руки после перевязки. – Пока конунг не вернулся, тебе нечего делать в Ясеневом Дворе. А у нас теперь так много места…
Она подумала о пустых местах в дружинном доме, которые навек остыли, и на глаза ее набежали слезы.
– Расскажи мне о битве, – попросила она, стараясь их сдержать.
Но ничего не вышло. Эренгерда провела по глазам суставами пальцев, пахнущих лапчаткой, и бросила на Хьёрлейва виноватый взгляд. Она стыдилась своей слабости – многие скажут, что уж ей-то не о чем плакать. Стейнвёр скажет… Но Хьёрлейв и не думал осуждать ее за эти слезы. Он смотрел на нее с каким-то странно близким чувством, и слезы, точно обрадовавшись разрешению, побежали ручьем. Повернувшись к Хьёрлейву спиной, Эренгерда горячо плакала от всего сразу: от напряжения дней тревожного ожидания, от облегчения и радости за Асвальда, от горя за Модольва, Арнвида, Фарульва, Бранда, Рэва и Эймода, от вида этой изуродованной навек руки и этого спокойного, четкого лица, от чувства близкой грани жизни и смерти, победы и поражения, радости и горя, которые всегда ходят рядом с человеком, но взглянуть которым прямо в глаза так страшно.
Нет, ей тоже есть о чем плакать. Прежняя усадьба Висячая Скала ушла в поход, и теперь ее нет. Что толку, если постройки и утварь остались на месте? Это лишь призрак дома, а душой и сутью его были люди, те, что больше не вернутся. Со временем Кольбейн ярл наберет новую дружину, молодые вдовы выйдут замуж, родятся будущие воины… Здесь опять зашумит жизнь, но это будет не с детства знакомая Висячая Скала, а совсем новая. А с прежней навсегда ушла часть самой Эренгерды, и ей было тревожно и горько, словно еще раз пришлось повзрослеть.
Хьёрлейв, Слагви и прочие приплывшие с ними по многу раз повторяли рассказы о битве. Жители Аскефьорда целыми днями ходили по соседям, присаживались возле каждого рассказчика, снова и снова слушая из других уст об уже известных событиях. Но ведь каждый из бившихся в Пестрой долине видел свое, и из множества рассказов, как узор тканого ковра из множества разноцветных нитей, постепенно складывалось полное сказанье, которое теперь пройдет через множество ушей и языков, освободится от лишнего, выявит главное, что-то забудет, что-то приукрасит, и через сотни лет потомки будут знать не то, что произошло, а то, что должно было произойти. Так создаются саги. Сага – не событие, а взгляд на него. И даже если он отходит от строгой правды, то несет в себе человеческие представления об истине. Люди неосознанно вкладывают в рассказ о былом правду о самих себе, и она гораздо важнее, чем рассказ о минувших делах.
Почти каждая семья приглядывала подходящий валун для поминального камня, резчики набрали заказов на пару лет вперед.
– Наша удача кончилась! – в открытую говорили люди. – Отец Битв больше не любит Торбранда конунга.
– Нужны жертвы! Видно, Вильмунда конунга уже не достаточно! Вы помните – когда его принесли в жертву, битва была выиграна и поход сложился удачно. Но с тех пор прошло два года! Нужны новые жертвы!
В усадьбе конунга было тихо и пустовато. Распоряжался тут теперь Бьяртир Лохматый, потому что Стейнвёр, полной скорби по брату и тревоги о сыне, стало не до чужих хозяйств. Дом без хозяина быстро пришел в упадок и наводил на мысль о сиротстве. Борглинда бродила по опустевшему жилищу как потерянная и сама себе казалась забытой, ненужной вещью. После возвращения раненых на нее стали посматривать косо, и она сторонилась людей, к которым так привыкла за прошедшие месяцы. Между нею и фьяллями возникло отчуждение, невыраженное, но гораздо более страшное, чем в первые дни ее здешней жизни. Тогда они сознавали себя сильнее и жалели ее, а теперь думают, что она радуется их несчастью… Да разве она радуется?
– А что с ней будет? – спросила как-то Сольвейг.
– Ее родич Гримкель предал конунга, а значит, сам решил ее судьбу, – ответил Хьёрлейв. – Для этого и берут заложников.
– Но что с ней будет?
– Может, конунг отдаст ее мне? – с грустной надеждой предположил Слагви. Он жалел молоденькую девушку, которая была так мало виновата в предательстве Гримкеля. – Она такая хорошенькая! А я теперь как-никак великий герой, покрытый шрамами и увенчанный славой. А?
– Не думаю, чтобы он на это согласился, – сурово сказала фру Стейнвёр. Глаза у нее теперь были красные и опухшие, кончик носа на бледном лице тоже покраснел, и вся она стала напоминать обиженную мышь. Но ее горе уважали и разделяли, поскольку дружелюбного и учтивого Модольва ярла любили в Аскефьорде. – Ее или продадут в рабство, или принесут в жертву. Во славу погибших и за жизнь оставшихся.
– В жертву – скорее. Так будет лучше, – проворчал Гейрольв из Ольховой Рощи. – Она знатного рода. Молодая девица – хорошая жертва. Она не хуже Вильмунда обеспечит нам два года побед. А сейчас они нужнее прежнего.
Разговор этот происходил в Дымной Горе, но быстро пополз по Аскефьорду и уже к вечеру дошел до усадьбы конунга. С того дня, как пришли дурные вести, Борглинда не знала покоя, понимая, что разгром фьяллей и предательство Гримкеля не принесут ей ничего хорошего. Человек ко всему привыкает: за полгода она привыкла жить среди фьяллей, привыкла к девичьей с коврами о Сигурде и Брюнхильд и к гриднице с ясенем посередине. Привыкла даже к положению заложницы и позабыла, чем оно грозит. Но теперь все началось с начала, и прежние, воображаемые страхи стали почти явью. Не сегодня-завтра… Собственное положение земли вдруг показалось таким ненадежным, что привычные вещи сделались как чужие и даже собственные рубахи и платья казались Борглинде уже не принадлежащими ей. Теперь она была готова благословлять тот, прежний Аскегорд, в котором прожила столько времени, и уже не желала другого счастья, кроме как провести в этой девичьей с красно-голубым ковром все оставшуюся жизнь. Но в это скромное «счастье» уже не верилось.
Рабство… Ее могут посадить за жернова прямо тут, в Аскегорде, ее, дочь Лейрингов… Или увезут за море и продадут… Молодая девушка ее происхождения стоит две марки серебра – и Борглинда судорожно смеялась наедине с собой, воображая, что наконец-то узнала себе цену. Ее посадят за жернов, заставят ходить за скотиной и чистить котлы… А поскольку она молода и красива, то любой, кто на нее раскошелится, непременно потащит ее к себе на лежанку. Может, даже в обмен на свинарник, но это не многим лучше.