– опять запел тролль, воодушевленный собственным успехом, —
Буду я ждать,
Железо ковать.
Иди поскорей,
Готовь мне свиней!
– Завтра все будет —
Вот рады-то люди!
– в лад ему ответил Стуре-Одд и пошел прочь, смеясь над собой и своим неуклюжим стихом. Тролль добродушно загрохотал ему вслед: живя в своей горе, он полагал, что в искусстве складывать стихи, как и в искусстве ковать железо, ему нет равного во всех девяти мирах*. И Стуре-Одд ничуть не возражал, чтобы у его соседа было столь приятное мнение о себе. Отчего же не порадоваться, если никому от этого не плохо?
Следующим вечером «дикое железо» перевезли к Дымной горе. Чуть ли не все население Аскефьорда провожало волокуши, но постепенно, по мере приближения к горе, робкие отставали, оставались на тропинке обсуждать между собой чудесные дела, и до самой пещеры дошли с кузнецом только хирдманы, грузившие железо. Крицы сложили возле пещеры, а возле кучи положили жареную свинью.
Стемнело, и с приходом ночи тролль в своей подземной кузнице принялся за работу. Возле Дымной горы к тому времени не осталось ни единого человека. Но любой, кто вышел бы во двор и глянул в ее сторону, легко различил бы в непроглядной зимней ночи ее вершину: над ней гудел столб яркого багрового пламени. Багровое сияние сожгло бледный лунный свет, и даже сама луна спряталась в тучи от страха. Ослепительные искры целыми каскадами разлетались над вершиной, как брызги источника, летели по ночному небу, играя на лету отблесками красного, рыжего, белого, синего пламени, сыпались на лес и гасли в мокром снегу.
Воздух гудел, по нему бежали ощутимые волны от содрогания горы, слышались размеренные удары, подземный гул. В подземной пещере, полной отблесков багрового огня из горна, старый тролль держал на каменной наковальне раскаленный до белого блеска огромный кусок железа, держал огромной рукой, безо всяких клещей, бил по нему каменным кулаком, заменяющим молот, и увлеченно пел:
Тролли копали
Кровь великанов,
Тролли сплетали
Заклятья железа.
Тролли твердили
Злые обеты,
Тролли калили
Злобою горны.
Тролли чертили
Коварные руны.
Стучи, моя сила,
Дроби чары троллей,
Забудет железо,
Что вплавлено в кровь.
Забудет о злобе,
Забудет о мести,
И будет послушно
Рукам во-ро-гов!
Хо-хо-хо!
И тролль притоптывал возле наковальни, размашисто колотя по железу, иногда попадая по своим каменным пальцам и не замечая этого. Он бил и разбивал невидимые чары, распрямлял закрученные заклятья, изменял дух железа, как простой человеческий молот изменил бы его очертания. Чудовищный кузнец хохотал от радости, и хохот его гремел, как каменная лавина в горах; его выпученный глаз ослепительно блестел теми же багровыми, рыжими, белыми, синими отблесками, длинный язык высовывался из пасти и слизывал брызги окалины со щек цвета темного кремня. И кусок железа под его кулаком послушно видоизменялся, распластывался, вытягивался, становился похожим на змею с тонким длинным телом и острой головкой. Рождался меч тролля. Разноцветные искры перебегали по багровому телу клинка, точно он прямо с наковальни рвался в бой.
Дымная гора содрогалась, испуская ослепительные облака пламенных искр, и столб багрового пламени над ее вершиной казался клинком, что пронзит и спалит небеса. Увлекаясь, тролль стучал своим кулаком-молотом все сильнее и громче, теперь его удары и дикие отзвуки песни-заклятья были слышны по всему фьорду. Здесь и там люди просыпались, с изумлением и ужасом чувствуя, как сама земля содрогается под их домами, как дрожит и пригибается пламя в очагах. Робкие заворачивались с головой в одеяло, смелые накидывали одежду и выбегали во двор, с криками показывали друг другу багровое пламя в небе над вершиной фьорда. Казалось, пламя будет расти и расти, достанет до неба, потечет по склонам горы, затопит Аскефьорд, сжигая все на своем пути, сметая леса, обращая дома в пламенеющие звезды, высушит морскую воду, и обнаженное ложе фьорда покроется горьким дымным паром… «Пар всюду пышет, и жизни питатель, лижет все небо жгучий огонь…» [9] Даже Стуре-Одд невольно держался за свои костяные руны, тревожась, не зря ли замешал тролля в человеческие дела. С этой дикой силой всегда так: призвать ее нелегко, но куда легче, чем укротить потом.
Грохот и содрогание земли продолжались почти до рассвета. Только когда прошла ночь, тролль успокоился. Аскефьорд, совсем не спавший, облегченно вздохнул. С первыми проблесками света Стуре-Одд с сыновьями уже явился к пещере. Каменная площадка перед ней была усыпана, словно исполинскими сосновыми иголками, блестящими острыми мечами. Изумленный Слагви схватил один из них и тут же вскрикнул: на его ладони выступила кровь. Мечи еще не остыли, и в рассветных сумерках виделось, как на них перемигиваются, медленно затухая, короткие багровые искры. Остывая, мечи делались темно-серыми, почти черными, с заметным синеватым отливом.
– Из «дикого железа» вышли «дикие мечи», – сказал Слагви, заматывая порезанную руку платком.
– А ты впредь будешь умнее! – ответил ему отец. – И не будешь, как глупый младенец, хватать руками что попало! Они еще не готовы, чтобы их трогали.
– Кусаются, – сказал Сёльви, перевязывая руку брату.
– Кусаются, – подтвердил Стуре-Одд. – Похоже… Тут еще не все.
– Примерно треть. – Сёльви окинул взглядом россыпь мечей. – Не мог же наш добрый сосед перековать всю кучу за одну ночь!
– Но уж в три ночи он управится! – с уважительным одобрением сказал Слагви. – Мы бы год возились… Больно, слушай…
– И время хорошее! – заметил Стуре-Одд. – Как раз выйдет три ночи полнолуния. Самое сильное время!
– Такое сильное, что как бы в руках удержать, – буркнул Сёльви, поглядев на перевязанную руку брата.
С мечами троллиной работы Стуре-Одд обошелся как с живыми змеями: его сыновья держали на земле раскрытый куль из рогожи, а кузнец палкой сгребал в него мечи, сколько влезет, а потом все трое вместе затаскивали куль на волокушу. Когда они собрали все до одного и доставили добычу домой, Стуре-Одд в свою очередь разжег огонь и принялся за работу. Каждый из «диких» клинков он брал клещами, раскалял в горне его верхний конец, а потом клал на наковальню. Возле рукояти он выбивал сложную руну, составленную из трех: сначала делалась прямая черта «ис», потом верх ее украшался стрелкой «тюр», а правая сторона – топориком «торн». Сложная руна делала многое: она запирала внутри злобу мечей, но выводила наружу их сокрушающую мощь, призывала силу Тюра, обращенную против врагов, и силу Тора, обращенную против нечисти. Вторая сторона клинка помечалась руной «альгиз» – взывая к светлым богам Асгарда, она призывает их защиту на сражающегося.
Вечером Стуре-Одд отвез к пещере третью жареную свинью. Никто в Аскефьорде не ложился спать, всем хотелось еще раз поглазеть на столб багрового пламени в небе. Никогда, даже на праздниках Середины Зимы, здесь не бывало такого оживления, такого всеобщего возбуждения, в котором перемешались изумление, ужас, трепетная жуть и неудержимая ликующая радость. Это билось пламенное, отважное, неудержимо-воинственное сердце Аскефьорда; оно бьется веками и тысячелетиями, но лишь изредка, в самые важные дни, так открыто и бурно заявляет о себе. И каждый, видя это, вдруг открывал в себе самом такую мощь и гордость, словно все предки ожили в его крови и заговорили в полный голос.
– Мы куем оружие троллей! – пели даже дети, и у всех сладко замирало сердце. О том, как ковалось оружие троллей, нынешние дети будут в старости рассказывать правнукам.
По всему фьорду мужчины, умеющие чинить оружие, доводили до конца дело, начатое троллем и продолженное Стуре-Оддом: клинки точились, выкованные рукояти мечей обматывались плотной кожей, украшались, мечам готовились ножны. Работа кипела. И каждый, кто в ней участвовал, знал при этом, что держит в руках небольшую часть огромной силы, залог будущих побед всего племени. Оружие троллей! Оружие троллей!
Три дня и три ночи, пока тролль ковал мечи и Аскефьорд содрогался от грохота и гула, сиял багровым пламенем и звенел ударами железа по железу, слились в какой-то общий, неразделимый поток, священный праздник, где так тесно сплетались радость и ужас.
Хёрдис Колдунья лежала на камнях и грезила, что сама стала камнем. Тяжелый сон навалился и душил; она помнила, что ей нужно подняться и выйти наружу, что проходит последняя, третья ночь полнолуния, и если она проспит, как проспала первые две, то целый лунный месяц окажется упущен… Это проклятый великан насылает на нее эту сонливость… Гадкое чудовище что-то заподозрило… Каменный мерзавец не хочет, чтобы она думала о людях и призывала их хотя бы ради мести. Он хочет вытянуть из нее саму память о соплеменниках, как вытянул тепло крови, подвижность суставов, мягкость и чувствительность кожи…
Ее сон был тяжелым маревом: сознание почти бодрствовало, ему лишь на волосок не хватало ясности, чтобы поднять тело с каменного пола пещеры. Ее веки опущены, как черные врата Свартальвхейма*, не пускающие свет… Мерещилось, что руки и ноги огромны и каменно-тяжелы, каждый свой палец Хёрдис ощущала как большущее бревно и удивлялась, что такая необъятная тяжесть помещается на таком маленьком пространстве. Сознание Хёрдис отчаянно билось, какая-то тайная, непогубленная сила в глубине ее существа поднималась, как росток в глубине земли, не убитый зимним холодом, поднимается весной, тянулась вверх… Какая-то сила в крови Хёрдис напирала изнутри на каменные оковы спящего тела, рвалась на волю.
Хёрдис все сильнее осознавала эту борьбу; вот ей уже снится, что она живая и теплая, как раньше, но снаружи ее живое тело покрыто каменной броней. Каждый мускул, каждая жилка в ней напрягается изо всех сил, стараясь сбросить эту тяжесть, как птенец бьется внутри яйца, как росток изнутри раскалывает проросший орех, какой бы твердой и толстой ни была его скорлупа… Нет, слишком толстая, слишком твердая… Хёрдис задыхалась во сне, изнемогая в этой призрачной борьбе, на глаза под опущенными веками бежали слезы. Сейчас ее сердце разорвется, не выдержав этого напряжения, кровь хлынет на волю, как река весной, и она будет свободна, свободна от этого каменного гнета…
Толчок, что-то лопнуло в груди, стало больно и горячо… Хёрдис внезапно проснулась. Сердце колотилось, точно стремилось убежать, все внутри тяжело дрожало, она задыхалась. Сев на каменном полу, Хёрдис прижала руку к груди.
Еще немножко – и она больше так не сможет. Ее сердце не выдержит этого каменного груза, этих каменных пут, в которые превратилось ее собственное тело. Она закаменеет… умрет… и поднимется опять, уже не мертвая, но и не живая. Она станет такой же, как Свальнир, каменная природа навсегда заменит в ней человеческую. И уж тогда это чудовище, мерзавец Свальнир, сможет быть спокоен: тогда она от него не уйдет.
Опомнившись, Хёрдис тревожно глянула через огромный лаз пещеры наружу. Над Медным Лесом торжественно парила полная луна. Как хорошо! Полночь только наступает. Все-таки она проснулась, проснулась, как ни старался каменный негодяй ее усыпить. Не на такую напал.
Опираясь ладонями о камни, Хёрдис поднялась, оправила волосы, потом осторожно двинулась вдоль пещеры, ведя рукой по стене. Она видела в темноте, как днем, но привычка так ходить по пещере сохранилась у нее с тех далеких первых времен… вечность назад… когда она была человеком… И Хёрдис безотчетно держалась за эту привычку, по сути не нужную ей уже давно, потому что она связывала ее с прежней Хёрдис. Той Хёрдис, живой и теплой, которую так легко было поранить. До крови, чтобы текла обыкновенная красная кровь. А она, глупая, давила чернику и мазала соком повязку у себя на плече… ну, тогда, когда сам Торбранд конунг попал в нее стрелой… она хотела, чтобы ее кровь казалась синей, как у настоящей ведьмы. Хотелось бы знать, какая она сейчас? Давненько никому не удавалось ее увидеть, в том числе и самой Хёрдис.
Из глубины пещеры не доносилось ни звука. Великаны не имеют привычки храпеть во сне, а также сопеть или дышать. Но оба они там – и Свальнир, и его мерзкое отродье. Хёрдис отлично помнила, как она родила Дагейду (какие-то косматые темные троллихи, которых Свальнир приволок из лесов целой кучей, суетились вокруг нее и переговаривались противными скрипучими и писклявыми голосами). Но ни в первые мгновения, ни сейчас Хёрдис не видела в маленькой острозубой ведьме свою дочь. Дагейда была для нее таким же врагом, как и Свальнир. И Хёрдис, лелея в душе неясные замыслы побега из этого холодного каменного мира, видела себя свободной от них обоих – от Свальнира и от Дагейды.
Двигаясь медленно и осторожно, через какое-то время Хёрдис на что-то наткнулась. Ее грудь коснулась какого-то огромного предмета. Хёрдис протянула руку вперед и положила ладонь на железную поверхность, в которой чужой никогда не угадал бы рукояти меча. Он был слишком огромен, этот меч великана и меч-великан.
Меч по имени Дракон Битвы имел замечательное, драгоценное свойство: он приходился по руке всякому, кто его брал. Если его держал великан, меч делался с целое дерево. А если его возьмет ребенок, обыкновенный человеческий ребенок, Дракон Битвы уменьшится, сожмется в Дракончика, станет легким, но сохранит всю свою сокрушительную мощь. Таким его выковали свартальвы. Страшно подумать, сколько людей они потребовали в жертву за такое сокровище. В те времена люди были слабы, а великаны еще справляли свои темные празднества на вершине Раудберги…
Почувствовав на себе руку Хёрдис, Дракон Битвы подумал, помолчал, потом стал уменьшаться. Ладонь Хёрдис опускалась все ниже и ниже. Ожив, меч засветился: по серому лезвию побежали стремительные черные и белые искры, четко обрисовывая клинок. Поблескивая на полу пещеры, он казался рекой, убегающей в темные глубины Свартальвхейма. Это было так красиво, что Хёрдис засмотрелась, и даже жалела о том, что меч уменьшается. Точно река силы пересыхает…
Наконец ее пальцы сомкнулись на рукояти, и Дракон Битвы замер. Он сам знал, когда пора остановиться. С мечом в руке Хёрдис поднялась.
Огромный лаз пещеры синел в черной тьме каменных стен. Ночь выдалась смутной: светло-серые тучи то ненадолго закрывали сияющую луну, то открывали снова. Тучи неслись вокруг луны быстро-быстро. Там, наверху, дул очень сильный ветер, и как же холодно было бедной луне там, в беспредельной и пустой высоте! И себя саму Хёрдис ощущала такой же, как Солнце Умерших: одинокой в холоде и пустоте, открытой всем ветрам и неприютной.
Хёрдис остановилась на пороге. Здесь ее дорога кончалась. Лаз пещеры смотрел на север – «двери к полночи», как сказала когда-то вещая вёльва. Сейчас это пришлось кстати, потому что позволяло Хёрдис повернуться лицом к врагу. Она подняла меч в вытянутой руке и поймала на клинок лунный свет. Дракон Битвы засиял и заискрился, черные и белые искры бежали наперегонки от рукояти к острию, срывались и еще некоторое время парили во тьме прежде чем погаснуть.
Услышь меня, Пламень
Врага Великанов,
пламенем троллей
тебя заклинаю;
полной луной
и ветром вершины
зову я тебя,
отданный Тору!
– негромко запела Хёрдис, вытянув меч на север. Ее заклинание летело на лунном ветре, направляемое чудесным клинком; меч вливал в руку Хёрдис небывалые силы, ей было легко, так легко, что она с трудом сдерживала желание шагнуть из каменного мрака вниз, в темную синеву, и парить, как парят сияющие искры Дракона Битвы. Как луна, она владела обитаемым миром и весь его обливала лучами своего могущества.
Змеи и рыбы
браги вороньей
блещут, как пламя,
разум сжигают.
Ранный Дракон,
Плящущий в битве,
тянется к сердцу —
к источнику крови!
Заклята победа
могучим заклятьем,
и заперты в чарах
сон и покой.
Лунные волки
воют на ветер;
неволей иль волей —
будешь ты мой![10]
Окончив, Хёрдис еще долго стояла, прислушиваясь к отголоскам своего заклинания. Каждый камень, каждая веточка в Великаньей Долине повторяла его своим слабым голосом, и голоса земли усиливали каждый шепот до грохота каменной лавины. Как кровь от сердца, ее заклинание струилось по невидимым жилам Медного Леса все дальше и дальше: лунный ветер, корни гор, воля и неволя несли его туда, на север, к тому, другому сердцу, которое предназначено ему в добычу. Заклинание поселится в нем и будет точить изнутри, мучить и гнать, тянуть туда, где она ждет в разинутой пасти пещеры – молодая женщина с серым застывшим лицом и с мечом свартальвов в опущенной руке. Вся эта затраченная сила согреется у чужого огня и вернется к ней вдвое, втрое, вдесятеро больше!
Хёрдис смотрела в молчащее небо на севере, как будто немедленно ожидала ответа.
Через три дня все мечи были готовы и сложены в гриднице конунга перед священным ясенем. Малый Иггдрасиль* казался кораблем, плывущим среди острых стальных волн. А мечи, играющие жестоким синевато-черным блеском, напоминали шкуру дракона, покрытую режущей чешуей. Даже Торбранд конунг, глядя на эту россыпь, ощущал несвойственное ему возбуждение. Эта сила превышала все, чем он до сих пор владел или только слышал.
Теперь, когда оружие было готово, пришла пора назначать поход. Хравн хёльд из Пологого Холма предлагал подождать до лета, но большинство склонялось к тому, чтобы не затягивать – мечи троллей тревожили сердца своим острым и воинственным блеском. Мужчинам не терпелось испытать их в бою.
Мечи троллей вскоре убрали в оружейную, гридницу прибрали к пиру. После кубков богам, Торбранд конунг подозвал к себе Гельда.
– Ты хорошо исполнил свое обещание, Гельд воспитанник Альва, и с честью искупил свою вину передо мной, – заговорил он, и шум пира поутих. Все уже знали, что означает эта речь, и с довольным видом перемигивались. – Ты доказал, что дух твой высок, а значит, и твой род не может быть назван низким. Я рад буду видеть тебя среди моих людей. Если тебе это подходит, я принимаю тебя в дружину.
– Это большая честь для меня, – чистосердечно ответил Гельд. – Я рад, что ты посчитал меня достойным. Пусть моя судьба отныне следует за твоей судьбой.
Торбранд конунг сделал знак, и Хьёрлейв Изморозь подал ему меч – один из тех новорожденных мечей, что едва остыли после кузницы тролля. Над его рукоятью успел потрудиться какой-то другой мастер, и теперь от середины тянулись в разные стороны, образуя перекрестье, две когтистые драконьи лапы, блестящие свежим серебром. Эти когти так хорошо подходили к черновато-серому цвету клинка, будто и правда выросли на нем. С ними сам меч казался маленьким дракончиком.
– Пусть этот меч послужит тебе не хуже, чем ты послужишь мне, – пожелал Торбранд конунг, передавая меч Гельду. – Пусть Тор и Тюр благословят его, и пусть Один позволит тебе добыть с ним ту славу и ту честь, которые суждены тебе норнами.
Гельд принял рукоять меча правой рукой, а левую поднес к клинку. Хищное лезвие почти само двинулось навстречу, на коже мгновенно появилась алая полоска, маленький красный ручеек побежал по темной стали. Срываясь с острия, капли крови падали на пол, и Гельд подумал, что на этом месте, возле почетного сиденья конунга фьяллей, земляной пол на локоть должен был пропитться кровью. Веками поколения воинов получают здесь мечи, освящают их и клянутся в верности. Он поднял глаза: Торбранд конунг, невозмутимый и уверенный, сверху вниз проницательно глядящий на него, показался ему точь-в-точь похожим на Одина. Не хватает только двух воронов на плечах и двух волков у ног.
И себя самого Гельд ощутил другим. В него вошел какой-то новый дух и недоверчиво устраивался внутри. Теперь он меньше прежнего принадлежит себе. Теперь он – рука, одна из многих рук божества, голова которого – Торбранд конунг. Гельду было непривычно и тревожно, но он прятал растерянность. Он привыкнет. Человек ко всему привыкает. Да и не так уж сильно все изменится. Зато Эренгерда… Гельду отчаянно хотелось оглянуться и найти ее глазами. Но она просила не делать этого, и Гельд подавил желание немедленно, сейчас разделить с ней чувства своей обновленной души.
Фьялли вокруг кричали, прославляли Одина и своего конунга, колотили мечами по щитам на стенах и чашами по столу. Кольбейн ярл на радостях так расстарался, что сломал рог, из которого пил, и пиво потекло по столу под смех и радостные крики соседей.
Хьёрлейв подал Гельду ножны, и он убрал меч. Возясь с ремешками у пояса, Гельд испытывал тайное облегчение: острый блеск хищного клинка внушал ему неприятное тревожное чувство. С этим дракончиком еще надо свыкнуться. Именно в нем заключался тот новый Гельд, с которым старый еще не слился и которого воспринимал как гостя внутри собственной души.
– Как ты его назовешь? – крикнул из толпы хирдманов Марвин Бормотун.
– Когтистый, – ответил Гельд. Когти на рукояти так и сверкали у него перед глазами. – Кто его так украсил?
– А вон – Инги. – Марвин кивнул на кузнеца конунговой усадьбы.
Гельд повернулся к кузнецу, чтобы поблагодарить, и вдруг встретил чей-то сияющий взгляд. Он даже не сразу рассмотрел лицо – так поразил его блеск глаз, похожих на две влажные звезды. Сильно стукнуло сердце, будто он заглянул в глаза богине. И тут же сообразил: это Борглинда. Она привстала над своим местом за женским столом – сейчас почти все стояли – и смотрела на него, прижимая обе руки к груди. В глазах ее блестели слезы, а на лице было такое странное выражение, что даже Гельд не сразу его понял: смесь пылкого восторга и мучительной тоски.
Это лицо было как удар, как вспышка; Гельду казалось, что только сейчас он впервые увидел ее после своего возвращения… Где же она была? Да нет, она все время находилась здесь, он помнил, как здоровался с ней… Она что-то сказала, он что-то ответил… забыл что… и она сразу отошла. Потом… она же мелькала тут, в гриднице, но не подходила к нему, а ему было не до нее, потому что…
Гельд повернул голову и все же нашел глазами Эренгерду. Поймав его взгляд, она тут же склонилась к своей соседке, фру Ванбьёрг из Пологого Холма, и стала что-то говорить ей. Лицо ее было оживленным, но не больше обычного, и никого не навело бы на подозрения о ее тайных чувствах. Дочь Кольбейна ярла отлично владела собой.
Торбранд конунг указал Гельду место подле своего. Понятное дело, что такой почет ему оказывается только на этот раз, но Гельд все равно ощущал себя как в чужих башмаках. Зато отсюда он отлично видел Эренгерду. Она иногда поглядывала на него, и каждый раз ему хотелось сказать: ну, теперь ты довольна? Уж теперь-то тебе не стыдно смотреть на человека, с которым конунг разговаривает почти весь вечер!
Если бы она могла слышать, о чем у них шла речь! Сначала беседа велась о предметах вполне обыденных: Торбранд конунг расспрашивал, думает ли Гельд продолжать свои торговые дела, и даже сам заметил, что не стоит пренебрегать тем, что хорошо получается.
– У меня много людей, которые лихо умеют драться или собирать дань, – говорил он. – Но способного торговца стоит ценить не многим меньше, чем умелого воина. Проходят те времена, когда мы добывали все, что нам нужно, только мечом, хотя иные и видят в этом падение древней чести, – при этом он бросил беглый взгляд на Кольбейна Косматого. – Но времена меняются, и я хочу, чтобы мои люди умели добывать нужное и мирным путем. Конечно, саги твердят, что смелый одержит победу и ненаточенным мечом, но, строго говоря, воин без меча – не больше половины воина. Каждый в этой гриднице сумеет выковать меч, но сперва ведь нужно раздобыть железа. Ты уже доказал, как дорого стоит твое умение. Ты увидишь, что я умею это ценить. Ты можешь ходить в торговые походы в любое время, кроме наших общих ратных походов. Но все же я надеюсь, что Аскефьорд отныне станет твоим домом… Где лошадка, там и уздечка, верно?
– Ты прав, конунг, – согласился Гельд. Остаться в Аскефьорде возле Эренгерды – ни о чем другом он сейчас не мечтал и даже в торговые походы его пока не тянуло.
– Я думаю, что ты хорошо приживешься у нас, – милостиво продолжал конунг. Гельд дивился про себя: так много добрых слов на его памяти Торбранд конунг еще не произносил. Но что-то его тревожило: у конунга был немного отсутствующий вид, точно он восхваляет Гельда, а думает о чем-то совсем другом. – Ты хорошо показал себя, ты отважен, учтив и дружелюбен… Ты умеешь сохранять и увеличивать богатство, а значит, удача не покинет тебя. Думаю, многие люди не откажутся с тобой породниться. У нас в Аскефьорде немало хороших невест, верно? – Конунг слегка подмигнул, покусывая соломинку. – Если ты и дальше будешь так служить мне, я сам помогу тебе сосватать любую невесту Фьялленланда.
– Это большая честь для меня, конунг, – повторил Гельд. – Но я боюсь, ту единственную, которую я хотел бы назвать своей женой, даже ты не сможешь мне сосватать.
Сказав это, Гельд поскорее захлопнул свой болтливый рот, но поздно. Не заговори конунг о невестах, он никогда не решился бы… Но что-то его толкнуло, что-то подсказало: сейчас. Сейчас получится. Нельзя хотеть всего сразу. Но дело в том, что Гельд хотел только этого и ничего другого.
Торбранд конунг крайне редко слышал, будто он чего-то не может. Удивленный и раздразненный неожиданными словами, он повернулся к Гельду и заглянул ему в глаза.
– Что ты сказал? – с подчеркнутым недоумением произнес он и даже вынул изо рта соломинку.
Гельд мысленно отметил: ему уже удалось поразить невозмутимого конунга фьяллей, а это, как видно, мало кому удается. Ему было страшно и весело: его несла невидимая волна, и он мчался вперед, будто торопился проскочить в ворота удачи, что вот-вот захлопнутся.