Дворецкая Елизавета. Весна незнаемая. Книга 2: Перекресток зимы и лета

   Девчонка глянула на него и вдруг ахнула: ее смеявшееся лицо мигом исказилось диким, звериным ужасом. Она взмахнула перед собой ладонями в белых рукавицах, как будто отгоняя что-то страшное; Громобоя ударила сильная волна холода, но он устоял, а девчонка уже бежала к лесу. Она неслась легко, как тень, как ветерок поземки, и сколько Громобой ни старался, он не мог ее догнать. До опушки леса ей оставалось всего с десяток шагов; Громобой видел, что не догонит, а в лесу ее не поймать. Вот когда ему пригодились бы конские ноги! Упустить ее казалось нестерпимо досадно; он подхватил пригоршню снега, мгновенно слепил снежок и швырнул в нее, крикнув:
   – Гром тебя разбей, нечисть лесная!
   Снежок прочертил в воздухе яркую огненную полосу, как падучая звезда, и ударил девчонку в спину. Ярко-желтая вспышка вдруг расцвела и скрыла ее, резкий дикий крик прорезал тишину. Белое облачко взвилось над снежным полем и тут же растаяло. Громобой остановился, тяжело дыша; белой девчонки перед ним не было, а на снегу виднелась небольшая выемка с обтаявшими краями.
   – От меня не уйдешь! – сказал он вслед погибшей нечисти и пошел назад, ладонью вытирая взмокший лоб.
   Теперь ворота огнища на пригорке оказались открыты, между створками толпился народ, и все хором не сводили с него глаз. Народ был как везде: три-четыре старика, десяток женщин, десяток подростков и детей. Крытая синим сукном шубка была ему знакома: она убегала от него последней и даже замахивалась было коромыслом. Внутри шубки оказалась молодая, высокая и довольно красивая женщина; голова ее была покрыта серым повоем безо всякого шитья, серый же платок был спущен на плечи – значит, вдова. Большие серые, широко расставленные глаза смотрели на него с тревогой, настороженностью и какой-то надеждой. Женщина стояла чуть ли не впереди всех и даже кое-кого из мужчин оттеснила назад.
   Подойдя шага на три, Громобой остановился, упер руки в бока и стал рассматривать хозяев, предоставив им рассмотреть себя. Цветущим здоровьем хозяева не отличались: все были исхудалыми, бледными, с запавшими глазами. Кто-то тихонько покашливал, не имея сил сдержаться. И даже не бледность и вялость, а тоска и безнадежность в глазах поражали больше всего. Такие лица бывают, когда по земле ходит мор. Хотелось спросить: что у вас за беда? И тут же Громобой вспомнил. Беда на всех одна, а теперь, через многие месяцы бесконечной зимы, она уже встала во весь рост. Ожидаемый голод, о котором было столько разговоров в Прямичеве в те дни, когда он оттуда уходил, теперь наступил и безжалостно грыз все племена и роды, а за ним шли все двенадцать сестер-лихорадок.
   – Ты кто? – жадно спросила молодая женщина в синей шубке.
   – Издалека я, – ответил Громобой. Он чувствовал, что теперь, после встречи с белой девчонкой, ему поверят во всем, что бы он ни сказал. – Из Прямичева иду. Знаете такой город? В земле дремичей. А сидит там князь Держимир.
   – Слышали мы про такой город, – ответил ему один из стариков, высокий, бодрый на вид, с белой бородой и черными бровями. – И про князя слышали. Уж не ты ли князь Держимир?
   – Нет, – Громобой ухмыльнулся. – Я из кузнецов посадских. Старосты названый сын. Громобоем меня зовут.
   Народ тихо загудел.
   – Как же ты с ней справился? – тревожно и жадно спросила женщина в синей шубке. – Как? Чем ты в нее бросил? Громовой стрелкой?
   – Стрелкой? – Громобой посмотрел на свою пустую ладонь. Ему казалось, что он бросил в нечисть просто своей досадой, больше ничем. – Да нет. Снежком.
   – Снежком? – недоуменно повторила женщина.
   – Мастер же ты снежки лепить! – подал голос невысокий, совсем молоденький парнишка и несмело улыбнулся. – Нас научи! Нам бы оно кстати пришлось!
   – Это, милый, руки надо особые иметь! – заметил чернобровый старик, не сводя внимательного взгляда с Громобоя.
   – Что же у тебя за руки такие? – опять спросила молодая вдова.
   Она смотрела то в лицо Громобою, то на его ладони: ей мерещилось, как будто по рыжим волосам пришельца перебегает золотистое сияние, как солнечный зайчик. Легкое, почти невидимое пламя, скорее, тень пламени дрожала в его широких ладонях: присмотришься, как будто и нет ничего, а отвлечешься – и опять краем глаза заметишь этот легкий отблеск чистого, как на березовой лучине, желтоватого огонька… В нем, кого они сначала приняли за водяного, дышала горячая сила божества, и люди чувствовали эту силу, так долго ими ожидаемую.
   – Под рукой ничего не было, – сказал Громобой, будто оправдываясь за такой детский способ борьбы, и вопросительно посмотрел на толпу. – Кто она такая?
   Все молчали; кто-то оглядывался на лес. Назвать нечисть по имени боялись.
   – Заходи в дом, Громобой из Прямичева, – сказал чернобровый старик, как видно, бывший тут старейшиной, и все родовичи посторонились, давая дорогу гостю. – Там и поговорим.
   Огнище тоже было как везде: десяток избушек кольцом внутри тына, посредине высокий столб родового идола, четырьмя резными ликами глядящий по сторонам света. Дымок из окошек струился тихо-тихо, как будто печки там внутри были при смерти и уже испускали дух. В глаза бросилось пустое место среди строений; оно выглядело сиротливо и притом грозно, как суровый знак беды.
   – Пожар, что ли, был? – Громобой посмотрел на старейшину и кивнул на пустое место.
   – Хлев был, – коротко ответил тот, словно это все объясняло.
   Хлев? Что скотину съели за время бесконечной зимы, было понятно; хлев стал не нужен, но разбирать-то его было зачем? Чтобы место не простоял?
   – Сюда, ко мне! – Женщина в синей шубке торопливо шла впереди, зазывая Громобоя. – У меня место есть.
   – Ну, пусть к тебе, – не совсем уверенно согласился чернобровый старик, и никто из толпы родичей не возразил: по лицам было видно, что они предпочтут видеть странного пришельца не в своей избе, а в чьей-нибудь другой.
   В избе женщина стряхнула свою нарядную шубу и темный платок на лавку, поддернула рукава рубахи и устремилась к печке. Сняв верхнюю заслонку, она сунула внутрь несколько палок, похожих скорее на обрубки жердины, чем на поленья дров, и стала торопливо раздувать огонь. Девочка лет девяти и мальчик чуть помладше сидели на лавке, закутанные в шубки, и мальчик держал в объятиях серую тощую кошку, которая тоже, как видно, мерзла.
   – Садись! Будь гостем! – Кивая Громобою на скамью, хозяйка поставила на печь горшок, кивнула девочке: – Радошка, давай хлеба, там осталось…
   Девочка принесла горбушку в вышитом полотенчике, положила на стол перед Громобоем и с важностью поклонилась. Остальные родовичи расселись по скамьям вокруг гостя. Десятки глаз обшаривали его лицо, одежду, меч на поясе. На меч показывали друг другу, многозначительно двигали бровями.
   – Ох! – Хозяйка вдруг всплеснула руками. – Тебе же переодеться надо, ты же мокрый!
   – Ничего… не надо! – Громобой хотел сказать, что и так обойдется, и обнаружил, что уже совершенно высох.
   – Ну, если кто из колодца, как из дому, выходит, так чего же ему и не высохнуть? – с видом мнимой невозмутимости рассудил один из мужчин, с простым круглым лицом и пшеничной бородкой.
   – Как из дому из воды водяной выходит, – подхватил другой. – И он не сохнет, сколько ему по суше ни ходить. С левой полы всегда вода каплет.
   И десять голов разом опустилось посмотреть на подол Громобоевой рубахи. Громобой ухмыльнулся, опять вспомнив Досужину жену с ее пучком зверобоя.
   – Да ладно тебе, дядя Миляй! – сказала хозяйка, разворачивая полотенце с хлебом на столе перед Громобоем. – Какой тут водяной, когда шатунку прочь прогнал! Какой тут водяной! Видно же!
   – Умная ты, Задорка! – Чернобровый старик недовольно качнул головой. – Видно! Когда видно станет, так поздно будет!
   – Угощайся, гость дорогой! – Женщина поклонилась Громобою. – Небогато угощение, вот еще каша погреется, да уж что есть!
   – Что есть, то и надо есть! – невесело пошутил тот парнишка с опухшими глазами, что спрашивал про снежок. Как видно, эта унылая поговорка была тут в ходу.
   И не мудрено: хлеб был жестким, с отчетливым вкусом растертой сосновой коры. Белена и та зимой не растет. Овсяная каша, которую хозяйка вслед за тем поставила на стол, оказалась жидкой, водянистой, и Громобою было стыдно объедать хозяйкиных детей. Если бы не обязанность гостя, он бы не стал есть.
   – Что за земля-то здесь, расскажите! – попросил он хозяев, чтобы они не сидели молча и не провожали глазами каждую его ложку.
   Как оказалось, он и сам не ошибся: колодец, послуживший ему воротами из города Стрибожина, оказался вырыт на земле речевинов, в трех днях пути от города Славена. Род, в гости к которому он попал, звался Пригоричи. О себе им было особо нечего сказать, зато о родичах той белой девчонки, которая хотела заманить его в лес, рассказали много.
   – Шатуны это! – говорил старейшина рода, чернобровый старик по имени Заренец. – Водятся у вас такие?
   – Всякая дрянь водится, а никаких шатунов не знаю, – отвечал Громобой.
   – Шатуны, охраните нас чуры и Мать Макошь, – это лешачья порода такая! – рассказывал старик. – Все лешие, сколько есть, осенью спать ложатся, сквозь землю проваливаются и добрым людям зла не делают. А есть шатуны – этот род спать не ложится, всю зиму по белу свету шатается, себе поживы ищет. Раньше их мало было – одного в год повстречаешь, сохрани Макошь, а то и по целым годам не было этой напасти. А этот год… – Он махнул рукой. – Понятное дело – зиме-то нет конца, вот они и расплодились. И поели народу… И у нас, и у Комаровичей, и у Кременников…
   – А за дровами-то надо! – подхватила пожилая женщина с глубоко запавшими глазами. Как видно, раньше она была весьма дородна, но теперь пришлось ей похудеть. – В холодной избе-то не посидишь! Дети у всех! Хлев вон старый на дрова разобрали, да на девять печей не хватит! Два курятника уж спалили в печах, а как поедем за дровами – тут они, проклятые! Иди, говорит, за мной, у меня в дому тепло! Понятное дело, какое у нее тепло! Нечисти-то лесной тоже голодно!
   – Ездим за дровами помаленьку, а шатуны-то… балуют… – прибавил круглолицый дядя Миляй. – Дальше опушки не сильно ходим, а все же дрова-то надо! Они прямо у опушки и стерегут! Того гляди, в огнище вломятся…
   Хозяйка, Задора, концом полотенца смахнула слезу со щеки.
   – Мужа ее съели, – пояснил Заренец, заметив вопросительный взгляд Громобоя. – Почти первым пропал. Ездили за дровами, шатуны сманили его. Вроде с нами был, а глядим – нету, и следу нету. Тогда-то они только в лесу шатались, и то в самой чаще. А дальше – больше. Сперва на опушку, а теперь и под самый тын подходить стали. Теперь и за ворота выходить боимся – кто выйдет, они тут как тут. Сам же видел.
   – Под самые ворота приходят, грому на них нет! – злобно бросила старуха. – Среди бела дня! Так и ходит под воротами, так и просится, так и зовет! Без дров, без воды, бывало, по три дня сиживали!
   – Заманивают в лес – не хочешь, а пойдешь! – наперебой стали рассказывать Пригоричи.
   – И кого они поманят, того уж не догонишь и не скрутишь.
   – А если и скрутишь, так все одно помрет, шатуны издалека из него дух вытянут.
   – И много у вас пропало? – спросил Громобой.
   – Пятеро, – подавленно ответил Заренец, и все вокруг поопускали головы. Женщины начали всхлипывать. – Муж ее, да две девки, да парень еще один, да мальчишка на десятом году. – При этих словах старик как-то весь осунулся, и Громобой догадался, что пропавший мальчик, похоже, был его собственным внуком. – Видел же ты ее… Она манит, а ты не хочешь, а идешь, не хочешь, а идешь… Кого получше берут, помоложе, попригожее…
   – Как же ты за ней не ушел-то? – воскликнула Задора. Ей давно хотелось задать этот вопрос: такая сила ей казалась превыше человеческой. Она стояла перед Громобоем, терзая от волнения край передника, а ее большие глаза горели какой-то тревожной жаждой дела. – Как же ты сумел? Или ты такое слово знаешь? Или у тебя оберег есть?
   – Оберег? – повторил Громобой. – Да… нет вроде…
   «Я сам себе оберег!» – мог бы он сказать, но понимал, что это мало что объяснит.
   – Уж если кто через колодцы, как через ворота, ходит, тому никаких оберегов не нужно, – опять начал дядя Миляй.
   – Да отстань ты! – Задора махнула на него краем передника. – Мало ли что теперь бывает! Весна потерялась, лето потерялось, дороги перепутались, нечисть вся на волю вышла – должен же хоть кто-то справиться! Должен же хоть кто-то помочь! Когда надо, тогда он и появится! Когда терпеть больше нельзя, тогда он и придет! Ведь так?
   Все ее лицо дышало верой, глаза блестели, и она, несмотря на бедную одежду и серый повой, была так красива, что Громобою вспомнилась богиня Лада. Задора смотрела прямо ему в глаза, взгляд ее погружался все глубже, и Громобой понял, что может ей ничего не объяснять. Она все о нем поняла. Она ждала его, как ждали его по всему белому свету, и она узнала его, когда он оказался на ее пути.
   – Ты – Перун Громовик, – тихо и убежденно сказала Задора, и губы ее слегка дрожали. – Ты – Гром Небесный. Ты пришел к нам.
   Голос ее пресекся, на глазах показались слезы, грудь часто задышала. Она поверила, она уже видела спасение, но измученной душе нелегко было вынести такой поворот.
   – Уж чем смогу, помогу, – ответил Громобой, не подтверждая и не опровергая ее догадку. – Затем и шел. Надо мне в Славен поскорее, да уж сначала я ваших шатунов повыведу. А то к весне и живого человека не останется.
   Ответом было молчание, и только кто-то неудержимо покашливал у двери. И Громобой молчал, мысленно прислушиваясь к собственным словам. Ему вдруг стало ясно, что откладывать и тянуть больше нельзя. Белый свет застыл в последнем напряжении, и если немедленно не вернуть его на прежнюю дорогу, то все рухнет и помогать будет некому.
   На другой день Пригоричи собрались за дровами. Надеясь на защиту Громобоя, хозяева хотели запасти дров побольше, чтобы потом долго не иметь нужды ходить в лес, и утром вышли с огнища с шестью волокушами. Все шесть тащили люди: лошадей, которых давно уже стало нечем кормить, съели несколько месяцев назад, не дожидаясь, пока те передохнут с голоду. Он боялся только одного: как бы дивии не вздумали бежать, потому что догнать их в этом диком переплетении стволов и ветвей будет непросто. Но они кинулись на него, размахивая своими дубинами, ощерившимися острой щепой, как деревянными зубами. Громобой с размаху рубанул топором по ближайшей дубине, и от удара ярко вспыхнула золотистая, с синей каймой молния. Тот дивий, что держал дубину, вмиг был охвачен ярким пламенем и запылал, как живой факел; истошно ревя диким голосом, он бросился прочь, а Громобой напал на другого. В крови кипел огонь, по суставам разбегались молнии; невероятная сила рвалась наружу, и каждое движение, каждый удар были для него наслаждением. Он бил и рубил леших топором, попадая то по головам, то по деревянным телам, то по дубинам, которыми те пытались закрыться, и каждый удар высекал новую молнию, бросал на кого-то из лешаков синий огонь, поджигал. Летела щепа, сыпались искры, на снег с шипением падали горящие ошметки коры. Вокруг Громобоя по лесу металось уже с десяток живых факелов; дикий рев стоял в ушах, душный дым кипел между деревьями: если бы не зима, то быть бы большому пожару.
   Громобою Задора дала топор и овчинный кожух, оставшийся от мужа; кожух пришелся почти впору, хотя и потрескивал по швам. Меч Буеслава он тоже взял с собой. Думая о шатунах, он испытывал злой задор и жаждал встретить их всех, сколько ни есть во всем лесу, чтобы разом передавить мерзостное племя! Ему было нестерпимо думать, что люди и дальше будут гибнуть в лесах, кормить собой оголодавшую нечисть, пока он ходит где-то между Явью и Правью в поисках весны. Хотелось сделать хоть что-то, пусть немного, но прямо сейчас! И Задора, пока он собирался, смотрела на него с такой смесью тоски и надежды в глазах, что Громобой старался не встречаться с ней взглядом. Все прошедшее время казалось ему сейчас потраченным зря: он прошел столько дорог, столько всего повидал и, вроде бы, сделал, а дело ни с места! Земле по-прежнему плохо, даже хуже, чем в начале его пути. Так какой прок вышел из всей его силы? Сколько он ни старался, а мир все клонится и клонится в пропасть. Погибшее никогда не вернется. Добудет он весну, не добудет – Задорка теперь вдова, а дети ее – сироты, и здесь уже ничего нельзя поправить. Сама Макошь смотрела на него из этих серых глаз, молчаливо требуя: сделай наконец хоть что-нибудь! Нет сил больше терпеть!
   – От народа не отбиваться, оглядываться почаще! – по дороге к близкому лесу наставлял своих родовичей старик Заренец. – Держаться всем вместе. Деревьев не разбирать, все подряд рубить и в волокуши складывать. А если что померещится – кричите громче. Если кто шатуна увидит, держись тут же за дерево, глаза закрой и ори что есть мочи.
   – Уж я им задам! – грозил Громобой, показывая топор. – Шатуны, гром их разбей! Пошатаетесь!
   В лесу лежал глубокий снег, утонувшие в нем деревья и кусты казались малорослыми, почти ненастоящими. Отойдя от опушки шагов на десять по занесенной тропе, Заренец велел рубить, и мужчины вошли в лес.
   – От тропы не отходить! – то и дело покрикивал Прозор сквозь стук топоров. – Друг на друга поглядывать! Гляди, кто с тобой рядом, и его держись! Сохраните нас чуры, и Сварог, и Макошь!
   Громобой отошел дальше всех. Легко орудуя топором, он рубил быстрее и сделал уже больше всех Пригоричей, ослабленных долгим голодом. Рядом с Громобоем работал Плуталя, сын дяди Миляя, такой же круглолицый, сероглазый, с молоденькой светло-пшеничной бородкой. Веселый нрав не давал ему унывать, и даже сейчас, с усилием помахивая топором, он пытался что-то напевать, хотя вместо голоса изо рта вырывались лишь облачка белого пара. Громобой покосился на него: как ему вчера успела рассказать Задора, Плуталя женился как раз в последнюю осень, и этой бесконечной зимой у него успел родиться сын, но тут же умер, а жена, измученная холодом и голодом, умерла почти сразу после родов. «Чего еще ждать – род человеческий кончается!» – горестно восклицала Задора, прижимая к себе головки двоих детей. И Громобою хотелось немедленно подскочить до самого неба, ухватиться руками за тучу, в которой спит его небесный отец, и тряхнуть ее так, чтобы вся вселенная содрогнулась, чтобы выпала откуда-нибудь эта пропащая весна! Пока он своими ногами до нее дойдет, поздно будет!
   Оттащив к волокуше чахлое ольховое бревнышко – «Ничего, как высохнет, так еще гореть будет!» – Плуталя вернулся и снова взмахнул топором. Но едва он ударил по стволу небольшой серой осинки, как где-то рядом раздался громкий болезненный крик. Охнув от неожиданности, Плуталя отскочил; Громобой отпрянул от толстой березы, над которой трудился, и встал, держа топор наготове и оглядываясь.
   – А-а-а! – стонал и кричал кто-то невидимый совсем рядом; голос был жалобный, страдающий, невыносимый.
   Какое-то живое существо мучилось от внезапной боли, плакало, звало на помощь. Плуталя вертел головой по сторонам; голос был вроде бы женский и притом незнакомый. От него пробирала дрожь, хотелось бежать, лишь бы его не слышать, хотелось увидеть того, кто так мучается, но тот не показывался.
   А Громобой глянул на ствол осины: из раны на зеленовато-серой коре, оставленной Плуталиным топором, сочилась синяя кровь, ползла по стволу и падала на снег. Синие пятна, как сок раздавленной черники, растекались все шире, и оттуда, из кроны голых осиновых ветвей, летел этот жалобный стон.
   – Что же ты наделал! – сказал вдруг чей-то голос. – Что же ты натворил!
   Позади раненой осинки вдруг встала высокая, худощавая девушка в белой шубке, с распущенными густыми, спутанными снежно-белыми волосами. Черты лица у нее были тонкие, глаза – большие и круглые, без бровей и ресниц, а нос по-птичьи выдавался далеко вперед. Это был не человек, и внешнее сходство этого существа с человеком делало его еще более отвратительным и жутким. Глаза, устремленные прямо на Плуталю, горели красным огнем, пригвождали к месту, наполняли жилы жаром и льдом. Вскрикнув от ужаса, Плуталя отшатнулся назад, но ноги его будто вросли в снег, и он упал на спину.
   – Что же ты наделал! – с тоской повторила белая нечисть и протянула к парню длинные, тощие руки с тонкими пальцами. – Сестру ты мою родную загубил, оставил ты меня сиротой горемычной!
   По ее лицу текли кроваво-красные слезы, и зубы у нее во рту тоже были красными. Вытаращив глаза и раскрыв рот, с бессмысленным от ужаса лицом, Плуталя отчаянно пытался ползти спиной вперед, прочь от нее, но, несмотря на все усилия, оставался на месте: сам снег как будто держал его. Из его рта валил пар, но не вырывалось ни звука. Шатунья сделала шаг к нему, протягивая руки.
   – Теперь ты сам со мной пойдешь! – бормотала она, пожирая парня горящими красными глазами. Ее белая шубка, волосы, белое лицо и руки сливались с белым снегом, и порой казалось, что никакой женской фигуры тут и нет, что это от сплошной снежной белизны мелькает в глазах, но тем сильнее внезапно обжигал ее огненно-красный взгляд. – Теперь ты со мной пойдешь, в мой дом лесной, мужем мне будешь…
   – А я не подойду? – Громобой шагнул вперед и встал между ней и Плуталей.
   Оцепенение, сковавшее Плуталю, его совсем не затронуло; он мог бы вмешаться раньше, но ему хотелось получше рассмотреть нечисть.
   Шатунья сильно вздрогнула, вскинула на него глаза. На ее лице мелькнул страх: нечисть хорошо чувствовала исходящий от него жар, и Перунов дух обжег ее, как человека обжигает открытый огонь. Шатунья попятилась, приподняла руку перед собой, будто хотела защититься.
   – Разбежалась, невеста! – сказал Громобой. – Гром тебя разрази!
   Он взмахнул топором; шатунья пронзительно вскрикнула и подалась назад, обернулась и хотела бежать, но Громобой изловчился и в длинном выпаде ударил ее топором прямо в середину спины. Взмахнув длинными руками, шатунья с воплем рухнула на снег и тут же исчезла – на снегу осталась лежать длинная тонкая осинка, перерубленная пополам, и из ствола толчками вытекала густо-синяя кровь.
   Последний крик шатуньи отдавался в лесу, повторялся множеством голосов, и вот уже весь лес вокруг выл и стонал, покачивая ветвями, словно род причитал по погибшей дочери.
   – Не нравится? – с вызовом крикнул Громобой и окинул взглядом стонущие вершины деревьев, словно искал нового противника. – А как парней и девок заманивать, чтобы по ним отцы-матери плакали, – это тебе весело было, Лес Дремучий!
   Лес ответил грозным негодующим воем: он как будто открыл глаза и понял, что к нему пришел настоящий противник. Небо, и без того пасмурное, потемнело и опустилось ниже; сразу в лесу стало жутко, в каждом дереве проснулось враждебное существо, и все они стали плотным кругом, чтобы не выпустить чужака. Ветки и сучья тянулись со всех сторон, как длинные цепкие руки, жаждущие задушить ненавистного врага. Волна шума нарастала, как будто невидимое исполинское чудовище скакало с вершины на вершину, все ближе и ближе, выло и ревело от ярости в предчувствии близкой битвы.
   – Давай отсюда! – Громобой, не выпуская топора, другой рукой поднял Плуталю со снега и крикнул: – Дядя Миляй! Дед Заренец! Забирайте парня и валите все отсюда! Сейчас начнется!
   Из-за деревьев показалось несколько встревоженных лиц; при взгляде на две осины, истекающие синей кровью, на лицах отразилось недоумение и ужас. Никто не слышал ни звука из того, что здесь происходило: выбрав жертву, шатуны отводят глаза и затворяют уши всем остальным, чтобы никто не помешал им завладеть добычей.
   – Забирай! – Громобой толкнул онемевшего Плуталю к отцу, но тот снова упал на колени. – Ничего, отойдет. Берите волокуши и бегом домой – сейчас, чую, будет здесь дело!
   – А ты-то что же… – начал Заренец, но Громобой махнул рукой:
   – А я ничего, справлюсь!
   – Ой, сожрет! – Старик закрыл голову руками, боясь глянуть на вершины воющих деревьев. – Чисто Змей летит! Сожрет тебя Леший Хозяин!
   – Ничего! – Громобой взмахнул топором. – Я тоже непрост! Невелик орешек, а в горло попадет – не накашляешься!
   Им приходилось кричать: вой и свист между деревьями становились все громче и уже оглушали. Уговаривать Пригоричей не пришлось: в ужасе втягивая головы в плечи, прикрываясь топорами, мужчины подхватили веревки волокуш и по своим следам потащили их назад. Просвет опушки был близок, но деревья качались так сильно, что не давали пройти по старому месту. Лес превратился в живое чудовище, голодное и жадное, и так трудно было вырваться из его многозубой пасти!
   Миляй с братом вели под руки Плуталю: он едва передвигал ноги. Громобой шел первым, расчищая путь.
   – А ну пусти! Убью! Гром на тебя! – дико орал он, размахивая топором; при виде него деревья отшатывались в стороны и пропускали людей с волокушами.
   Выведя Пригоричей из леса, Громобой обернулся. Ничто не мешало ему идти вслед за всеми к жилью, но он не собирался бежать из леса: если он уйдет, оставив шатунов в покое, то людям от них покоя не видать никогда. Лес выл, ревел, тянул к нему ветви, мел в лицо тучи снега. Но ему было жарко, в крови кипела жажда битвы, такая же сильная, как силен был его нынешний противник. Прикрываясь рукавицей, Громобой крепко держал топор, и по лезвию перебегало едва заметное золотистое пламя. Много лет этот топор служил Пригоричам и ничем не выделялся, но в руках сына Перуна и в простом топоре проснулась сила небесного грома.
   Между качающимися деревьями замелькали смутные фигуры; трудно было понять, живые ли это существа, или только тени от стволов. Мерещились великаны ростом с дерево, с длинными узловатыми руками, с толстыми, как стволы, ногами, с маленькими тонкими головами, одетые в шкуры из толстой, в трещинах, коры.