Дяченко Марина и Сергей. Дикая энергия. Лана

Марина Дяченко, Сергей Дяченко
Дикая энергия. Лана

   Посвящается Руслане, которая стала Ланой.

М. и С. Дяченко

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

   Я работаю пикселем.
   Каждый день за час до заката прохожу через большую проходную у подножия единственного в городе холма. Прикладываю к сенсору удостоверение личности. В потоке других работников шагаю к раздевалкам. Номер моей ячейки — 401/512, он же — номер моего рабочего места в самом центре экрана. Я — хороший, квалифицированный пиксель.
   В шкафчике хранится моя роба, подогнанная точно по росту — до пяток. Я надеваю робу поверх плотного черного трико. Застегиваю сзади липучку. Застежка на робе должна лежать точно на четвертом позвонке. Миллиметр влево или вправо — свет упадет под другим углом, и вот уже брак в работе. За это штрафуют.
   Одевшись, беру с полки наушники и черные очки. Босиком выхожу из раздевалки и вслед за другими пикселями поднимаюсь вверх по лестнице. Идти очень долго, но я привыкла. Отсюда, с лестницы, отлично виден город.
   Я иду, подобрав край робы и стараясь не наступать на чужие подолы. Город остается внизу, темный, ощетинившийся башнями. В это время дня люди обычно выходят на улицы — смотреть энергетическое шоу. А кто живет в невысоких домах — те, бывает, укладываются на плоские крыши, чтобы удобнее было смотреть в небо.
   Я иду, пока не добираюсь до отметки «401», и тогда сворачиваю налево. Пробираюсь по узкому проходу, по дороге здороваюсь с другими пикселями. У Евы пятьсот тринадцатое место, у меня — пятьсот двенадцатое. Она говорит, что я счастливая, потому мне достался счастливый номер. С удовольствием бы с ней поменялась, но это строго запрещено правилами. За это могут оштрафовать так, что навеки ноги протянешь.
   Ева всегда приходит раньше меня. Когда я добираюсь до места, она уже сидит, скрестив ноги, на своей платформе и хрустит чипсами. Я усаживаюсь рядом, и она меня угощает. Всегда угощает, пусть даже у нее останется последний ломтик.
   Холм справа и слева от нас — плоская площадка на склоне холма — полностью заполняется людьми и гудит, как улей. До заката остается минут пятнадцать. Край неба на юго-западе все ярче. У нас над головами — низкие, плотные, серебристые тучи.
   В наушниках начинается отсчет: пятьдесят семь… пятьдесят шесть… Мы встаем, надеваем очки, проверяем застежку робы на четвертом позвонке и поворачиваемся лицами к юго-западу. Ветер покачивает тяжелые полы нашей рабочей одежды.
   Платформа под босыми ступнями — гладкая и шершавая одновременно. Продолжается отсчет: пятнадцать, четырнадцать… пять, четыре, три, два, один… начали!
   И приходит ритм.
   Когда меня спрашивают о нашей работе, я не умею толком описать. Ритм может быть простой, тогда он означает просто «красный», «желтый», «синий» или «белый». В начале, на заставке, всегда простой ритм. Я развожу руки в стороны, и роба разворачивается во всю ширь. Спереди она красная, сзади белая. Если поднять правую руку, раскроется желтая складка, левую — синяя. Видите, все очень просто: я поворачиваюсь на своей платформе и меняю цвет. А если в наушниках вдруг наступает тишина, забрасываю полы на голову. С изнанки роба черная.
   Проба на готовность прошла успешно. Мы опять стоим лицами к юго-западу, где все светлее край облаков. Весь экран сейчас залит красным, но его никто не видит, кроме дежурного администратора да нескольких технических сотрудников…
   В эту секунду солнце, опускаясь все ниже, выкатывается наконец из-под облаков, зависает между слоем туч и горизонтом. Яркий свет заливает склон холма и людей-пикселей. Вот они, двадцать минут в день, когда мы видим солнце. Если бы не черные очки, я бы, наверное, ослепла.
   И вот, как только солнце заливает холм, я тоже вижу наш экран. На небе! Ярко освещенный, он отражается в облаках, он виден отовсюду. На улицах от радости кричат и хлопают так громко, что даже здесь, на холме, слышен гул толпы.
   И начинается!
   В наушниках нарастает ритм. Теперь он становится сложным, это не просто чередование цветов, это последовательности, которые я помню, как буквы алфавита. Кра-си-че-бе! Кра-си-че-бе! Жел-кра-жел! Жел-кра-кра-жел! Полы робы летают, поднимая ветер. Почти не остается времени, чтобы смотреть вверх: я подпрыгиваю на платформе, сливаясь с ритмом, я сама — ритм.Там, наверху, появляются картинки, ползут по экрану слова: «Динамические мыши — сто тысяч километров пробега!», «Честная работа — дополнительный пакет!» и еще что-то, я не успеваю прочитать. Я и эти-то замечаю потому, что они часто повторяются…
   Двадцать минут я выдаю и повторяю цветовые последовательности, и Ева рядом со мной, и все сотни тысяч пикселей на холме — одновременно. На экране — реклама, клоуны, бегущая строка сообщает новости, и каждые пять минут возникает огромная надпись: «Энергетическое шоу — для вас, горожане!
   Мне весело. Платформа нагревается под ступнями. Вокруг плещется разноцветная ткань. В какой-то момент летающая роба Евы вдруг исчезает из поля моего зрения, я удивленно поворачиваю голову — нет, все в порядке, Ева работает, мой синий и ее желтый дают на экране насыщенный зеленый цвет…
   А потом экран снова заливает красным. Мы замираем, раскинув руки и повернувшись лицом к юго-западу, а солнце медленно тонет за горизонтом. Экран тускнеет… тускнеет… последней исчезает бегущая строка: она на самой вершине холма.
   Смена закончилась. Ноги подкашиваются, я сажусь на платформу и стягиваю наушники. Рядом опускается Ева. Облизывает губы.
   Нам некуда спешить. Первыми уходят те пиксели, которые поближе к краю.
 
   — Я тебе завидую, — говорит Ева.
   Мы идем с работы. Давно стемнело, постовой на перекрестке вертит педали динамо-машины, над головой его мерцает бледный фонарь. Выступают из темноты светоотражатели: вдоль края тротуаров, на углах домов, на вывесках общественных кафе.
   У Евы светящаяся косметика, ее лицо плывет, как луна, в темноте рядом со мной. В глаза она капает «ночной взгляд», от него радужки светятся зеленовато-белым ярким светом. И потому отлично видно, что Ева очень устала и чего-то боится.
   Я присаживаюсь на тротуар, Ева за мной. Моментально подкатывает автоматический уличный разносчик, сгружает два энерджи-дринка. Это питье только так называется — «энерджи», на самом деле энергии в нем — только та, что на вывеске.
   Разносчик катит дальше: низкая тележка на трех пластиковых гусеницах, один подслеповатый сенсор и разъем для маршрутной карты. Пирамида картонных банок с питьем опасно кренится вправо. Пока я смотрю разносчику вслед, Ева открывает свой дринк и делает большой глоток.
   — Что-то случилось? — спрашиваю я.
   Она мотает головой.
   Я знаю, Ева живет с трудом. Едва дотягивает до полуночи, и так каждые сутки. Сейчас десять сорок пять, самое скверное время для Евы, потому-то я сижу здесь на тротуаре и пью с ней дринк, вместо того чтобы идти домой.
   — Ты никогда не думала уйти на Завод? — спрашивает Ева.
   Питье встает поперек горла. Я захлебываюсь и кашляю. Постовой все вертит и вертит педали, динамо-машина превращает в свет его сопение, его пот, его скуку. Мерцает фонарь, мерцают отражатели на рукавах, на лицах, на волосах случайных прохожих.
   Я восстанавливаю дыхание. От кого-кого, а от Евы подобной смелости не ожидала.
   — Следи за языком, — советую. — Люди кругом.
   Она втягивает голову в плечи.
   — Ты все-таки веришь в Завод, — говорит шепотом, не спрашивая, а утверждая. — Ты веришь, что он есть, что это не сказка. И что его можно найти.
 
   Дома первым делом взгромождаюсь на старый велосипед без колес, с тусклым монитором на руле. Верчу педали; экран загорается. Вхожу в сеть. Проверяю почту. Только одно письмо: от Игната. Зовет погулять сразу после энергетического часа. Ну, посмотрим.
   Потом, затаив дыхание, вхожу в раздел «Отчеты и статистика». Набираю свой гражданский код. Все в порядке: есть пакет на сегодня и запаска на завтра. Живем.
   Приближается энергетический час. Ветра нет, вертушка за окном едва поворачивает лопасти. Динамическая мышь, которую Ева подарила мне на день рождения, дрыхнет без задних ног. А в инструкции сказано, что динамо-мыши спят только два часа в сутки, а остальное время заряжают аккумулятор!
   Не знаю, чем себя занять. Вот эти последние минуты перед подключением — они всегда так долго тянутся! Трясет, знобит, и во рту сухо, а у некоторых еще и голова кружится. И мысли дурацкие в эту голову лезут: зачем все? Зачем я? Как все надоело, пойти, что ли, броситься с крыши…
   Застегиваю манжету на левой руке, выше локтя. Изнутри она покрыта крохотными иголочками, они впиваются в кожу, но это не больно. От манжеты тянется шлейф проводов, его я подключаю к разъему в стене. На городской башне начинают бить часы: раз… два… три… Мороз по коже продирает от этого боя, я закрываю глаза.
   Двенадцать!
   Манжета плотнее сжимает руку. От иголочек разливается тепло: к сердцу. К горлу. Перед глазами вспыхивают золотые искры, мерцают, танцуют: ах, как хорошо жить! Какое счастье, что мы живы!
   Я пою в полный голос. Динамо-мышь просыпается, влезает в свое колесо и все быстрее перебирает лапами. Над клеткой загорается тусклая лампочка.
   Энергетический час!
   Мне не нужно света — я сама свечусь. От радости. Мне не нужно тепла — я сама кого хочешь согрею. Я умею петь, танцевать, рисовать… наверное. Я могу сочинять стихи и играть в баскетбол!
   Улыбаясь, снимаю манжету. От нее на руке остается след: узор из красных точек. Он исчезнет через час или два. Сейчас, если присмотреться, он складывается в какие-то буквы… но мне не до того. Мне весело!
   Как хорошо, что я есть. Как хорошо, что у меня есть работа. И не простая: за двадцать минут участия в шоу мне дают пакет на девяносто восемь энерго!
   Скрипит дверь — я ее не запирала. Держась за стену, входит Ева. Ее лицо горит в полумраке под слоем светящейся пудры.
   Едва взглянув на это лицо, я сразу прекращаю танцевать.
   — Меня оштрафовали, — говорит Ева трясущимся голосом. — На полный пакет.
   — Как?!
   — У меня нет запаски, — говорит Ева чуть слышно и садится на пол.
 
   — Как же это? — растерянно спрашивает Игнат. Он наш сосед. Живет с нами в одном блоке.
   — Она сбилась сегодня на шоу, — объясняю я скучным голосом. — Ошиблась. Ее оштрафовали и не выдали энергопакет. А запаски у нее нет.
   Ева лежит на койке и смотрит в потолок. Иногда вздрагивает, будто от озноба. Руки холодные, как… лед? Смерть?
   — Игнат, — говорю я решительно. — Где можно в городе достать подзарядку?
   — Нигде, — быстро отвечает он и отводит глаза. — Ты же знаешь… только в энергочас.
   — Неправда. Помнишь, Толстый из тридцать девятого блока рассказывал…
   — Ну и где теперь этот Толстый? — тихо спрашивает Игнат.
   — Я могу отдать ей своюзапаску…
   — Да ты что! — поражается Игнат.
   Я его не слушаю:
   — …могу отдать, но это будет завтра, понимаешь? Только завтра! В энергетический час! Если она не явится на работу, ее выгонят. Да что я говорю — она может просто не дотянуть!
   Ева смотрит в потолок. Светящаяся пудра наполовину стерлась, и выглядит моя подруга просто жутко.
   — Игнат, — говорю я. — Ей нужна эта подзарядка, просто чтобы выжить!
   — За незаконные сделки с энергией лишают пакета на неделю, — шепотом говорит Игнат. — Это гарантированная… гадкая смерть.
   Я смотрю на Еву. Глаза у нее ввалились, «ночной взгляд» освещает воспаленные веки и слипшиеся ресницы.
   — Ты прости, — говорит Игнат. — Я в самом деле не знаю… где искать этих дилеров. Честное слово.
 
   Энергетический час выводит всех на улицу. Люди смеются и обнимаются. Целуются, сидя на тротуарах. Пьют. Я иду — почти бегу — мимо.
   Начинается ветер. Все быстрее вертятся лопасти ветряков на крышах. В окнах один за другим появляются огоньки. Ночной город становится ярче: сине-белым горит дорожная разметка. Светятся края тротуаров. Посверкивают отражатели на столбах. Я бегу, лавируя в мерцающей толпе.
   Вход в подвал — как нора. Над норой тусклая вывеска: «Игры. Games». Сбегаю по крутым ступенькам. Внизу душно, пахнет куревом и потом.
   Люди толпятся вокруг большого стола. Столешница, кажется, гудит под лапами беговых тараканов.
   — Пошла! Седьмая пошла!
   — Подрезает, это кикс!
   — Не кикс!
   Я верчу головой. Тот, кто мне нужен, сидит в углу — развалился в единственном кресле. Закинул ногу на подлокотник. На подошве тяжелого башмака фосфоресцирует картинка: лошадиный череп. Вокруг сидящего свободное пространство.
   — Лысый!
   Он приоткрывает правый глаз.
   — Чего тебе?
   Я беру себя за горло. Высовываю язык, будто задыхаясь. Лысый раскрывает оба глаза.
   — Чего?
   — Подзарядка, — говорю шепотом. — Сейчас. Срочно.
   — Я за такое не берусь, — говорит он, подумав. — Грязные они ребята, эти дилеры.
   — Я бы тоже не взялась. Но очень надо. К кому мне идти?
   — Не знаю, — он равнодушно прикрывает глаза. — Не скажу.
 
   Я выскакиваю снова на улицу. Беспомощно оглядываюсь. До рассвета Ева не дотянет. Смотрю на небо: который час?
   Меня хлопают по плечу:
   — Кого-то ищешь?
   Оглядываюсь. Девчонка вроде бы знакомая, только не помню, как ее зовут. Волосы зеленые, стоят дыбом, как трава на газоне. В волосах проскакивают искры: не настоящие, конечно. Косметика.
   Она смотрит на меня и улыбается:
   — Нехорошо после энергочаса бегать с озабоченным видом. Что случилось?
   Я уже открываю рот, чтобы объяснить ей. Еще секунда — и я скажу… Она все улыбается. И я вдруг понимаю, что говорить ни в коем случае нельзя. Она донесет.
    —Ничего не случилось, — говорю вежливо. — Отвали!
   Бегу через перекресток. Размышляю: она права. В толпе людей, которые только что получили свои пакеты, бегущий человек вроде меня бросается в глаза…
   Спотыкаюсь об автомат с энерджи-дринком и чуть не падаю. Рассыпаются картонные банки. Свистит полицейский на перекрестке. Вот елки-палки!
   Ныряю в темную подворотню. Говорят, полицейским выдают премию за каждого оштрафованного нарушителя.
   Есть в этой подворотне второй выход или нет?!
   Есть. Выбегаю на торговую улицу. Прямо передо мной витрина, в ней плавают, фосфоресцируя, рыбы, каждая величиной с круглый стол. В воде струится синеватый холодный свет. Я, не долго думая, заскакиваю в магазин.
   Продавец — парень моих приблизительно лет. Улыбается:
   — Что, попала?
   Сквозь витрину наблюдаю за подворотней. Полицейского нет. Поленился за мной бежать. А может, пожалел — все-таки у него тоже был энергетический час, ему хорошо и весело, как и всем.
   Почти всем.
   — Ты что, стянула что-то? Или морду бой-френду набила?
   Чуть поворачиваю голову. Окидываю парня взглядом с головы до ног. Он перестает улыбаться:
   — Но-но… ты чего такая… дикая?
   Парень тощий и очень хитрый. Шрам на щеке. Черные глаза блестят, как у птицы.
   — Мне нужна подзарядка, — говорю ни с того, ни с сего.
   — Чего?!
   — Что слышал. Мне нужна подзарядка, срочно. Ты знаешь, как найти?..
   — Вали отсюда, — говорит он нервно.
   Я поворачиваюсь и иду к двери. Светящиеся рыбы пялят на меня огромные глазищи. Я берусь за дверную ручку…
   — Подожди, — говорит парень.
 
   — Ева! Ева, вставай скорее! Я нашла для тебя… — я невольно понижаю голос, — …подзарядку! Пошли! Пошли!
   Я трясу ее и уговариваю до тех пор, пока она не открывает глаза. Совершенно равнодушные. Ей уже все равно,жива она или нет.
   — Ева, пожалуйста. Я знаю, куда идти. Вставай!
   Игнат приносит из общей кухни воды в ковше — вообще-то водопровод работает только час в сутки и только до пятого этажа, но у нас, к счастью, четвертый. Холодная вода смывает с Евы остатки косметики и немножко приводит в чувство.
   — Пойдем, — уговариваю я.
   Она прерывисто, со всхлипом, вздыхает.
   — Ты человек или тряпка? — говорю зло. — Ты собираешься сложить лапки и сдохнуть? Учти тогда, что я с тряпками не дружу, я о них ноги вытираю!
   Она мигает. Закусывает губу. Кивает. Честно пытается встать. Я хватаю ее холодные руки и тяну, тяну, будто вытаскиваю из болота.
   Она встает.
   — Игнат, ты поможешь… ты идешь с нами?
   Он смотрит на меня круглыми глазами. Целую минуту, наверное. Наконец мотает головой.
   — Я не могу.
   — Трус паршивый!
   — Послушай, у меня мать есть и отец. Если меня привлекут за операции с энергией…
   Больше я не трачу на него времени. Совсем. Ева выпивает банку газировки, потом я помогаю ей добраться до туалета. Помогаю спуститься по лестнице и выйти из дома. Ее рука лежит у меня на плече. А кому какое дело? Гуляем мы! Подруги — не разлей вода.
   — Нам далеко идти? — спрашивает Ева шепотом.
   — Не очень. Возьмем рикшу.
   В нашем районе не очень-то много рикш — большинству они не по карману. Но одна стоянка есть — на перекрестке в двух кварталах от дома.
   Людей на улице уже меньше. Нагулялись, расходятся по домам. Хорошо нам, пикселям, мы можем дрыхнуть до обеда. А если кому-то с утра на смену?
   Ева с трудом переставляет ноги.
   — Девочки, у вас проблемы? — кричит постовой, не переставая вертеть педали. Ему скучно.
   — Нет! — кричу в ответ. — Подружка напилась пьяная, ей можно, у нее сегодня день рождения!
   — А-а! — Постовой сильнее налегает на педали, лампа у него над головой вспыхивает ярче. — Ну, поздравь ее от меня!
   Остается пройти еще один квартал.
   — Ева, — говорю я шепотом. — Ты можешь идти быстрее?
   Она мотает головой. Я смотрю на небо: до рассвета остается несколько часов.
   Евина рука соскальзывает с моего плеча. Ева медленно и плавно опускается на асфальт. Я оглядываюсь на постового: его лампа горит слишком ярко. Мы посреди улицы, как на ладони. Бумажка, свернутая трубочкой, жжет мне карман.
   Подкатывает уличный разносчик. Я беру у него банку с энерджи-дринком, раскрываю, выливаю Еве на голову.
   — Зачем? — шепчет она.
   — Чтобы ты двигалась, дура!
   — Нет… Зачем жить?
   Едва удерживаюсь, чтобы не отвесить оплеуху.
   — Затем… что… мы с тобой вместе уйдем на Завод!
   Говорю первое, что приходит в голову, но Ева вдруг оживает:
   — Правда?
   — Ну конечно!
   Я вздергиваю ее на ноги — а ведь она тяжелее меня раза в полтора.
   — Мы уйдем вместе, — говорю монотонно. — Выберемся из города… Пройдем через горы… И однажды утром поднимемся на вершину и увидим Завод. Там полно энергии, Ева. Просто залейся. Там с утра и до ночи энергетический час. Там никто не прыгает с крыши, никто не вешается на колготках, там всем хочется жить, и все живут. Понимаешь? Он прекрасный. И огромный. Выше неба.
   Теперь быстрее. Я почти несу Еву на себе.
   — А это не сказка? — Она слабо улыбается.
   — Нет, — говорю как можно увереннее. — Если столько людей это повторяет, как это может быть сказкой?
   Вот и конец квартала. Длинную страшную секунду мне кажется, что рикш на стоянке нет; ох, есть один. Пустой. Медленно разворачивается, собирается уезжать…
   — Стой! — Я сгружаю Еву на тротуар и бегу следом. — Стой!
   — У меня смена закончилась.
   — Очень надо! Заплачу, сколько спросишь! Ну пожалуйста!
   Рикша пожилой уже, ему лет сорок — окидывает меня взглядом.
   — Куда ехать?
   Называю адрес. Он колеблется целую минуту.
   — Ну ладно. Садитесь.
 
   Мы катим по опустевшим улицам. В темноте бесшумно вертятся ветряки. У рикши единственная фара на руле, она вспыхивает ярче, когда он нажимает на педали, и почти гаснет, когда притормаживает на поворотах.
   Я сверяюсь с бумажкой. Фосфоресцирующие чернила светятся уже не так ярко, как тогда, в магазине рыб, когда парень с птичьими глазами написал мне этот адрес и пароль в обмен на кучу денег. К утру чернила совсем выдохнутся, и улик не останется.
   Дома вокруг все выше. Это квартал небоскребов, почти необитаемый, угрюмый квартал. Маячат в тумане огромные каменные колонны — это башни. Слева — Сломанная Башня, бывший небоскреб, он переломился, как щепка, на уровне двадцатого этажа. Мне тогда было лет пять.
   Рикша крутит педали все медленнее. Оглядывается по сторонам. Наконец решительно тормозит:
   — Приехали!
   Я расплачиваюсь и выбираюсь из коляски. Помогаю выйти Еве. Мы на маленькой площади, справа и слева — темные башни, в центре — постамент от какого-то древнего памятника. Памятник давно снесли, остались только каменные ноги в каменных ботинках со шнуровкой.
   Рикша уезжает. Теперь мы совсем одни в этом странном месте.
   — Я посижу? — спрашивает Ева.
   — Нет. Собрались идти — так идем. — Я разглядываю бумажку. Мне впервые приходит в голову: а еслипарень в магазине с рыбами обманул меня? Решил посмеяться? Еслимы не найдем тут никаких дилеров, а найдем… ну мало ли что можно найти ночью в квартале небоскребов?!
   — Нам туда, — говорю твердо, чтобы Ева и на секунду не усомнилась в моей уверенности. Веду ее — теперь она идет почти сама — через площадь, к башне.
   Заворачиваем за угол. Я замедляю шаг. Похоже, это то самое место — магазин… Бывший магазин. Витрина заколочена. Поперек двери — наискосок наклейка; подойдя поближе, ухитряюсь прочитать: извините, мы не работаем.
   И кодовый замок.
   Совсем новый. Очень сложный, навороченный. А сверху — для виду — закрашен серой краской. Маскируется под старую рухлядь.
   И тут — в первый раз — мне становится страшно. Потому что парень с птичьими глазами не врал, оказывается. И если я сейчас прикоснусь к этому замку — я буду вовлечена в действие, которое называется незаконной сделкой с энергией. Страшнее в нашем городе преступления нет. С человеком, которого на этом поймают, энергетической полиции можно делать все, что угодно: бить, издеваться, убивать… Хотя он и так умрет. Лишение пакета на неделю — и привет.
   Ева тяжело дышит у меня над ухом. Она тоже боится.
   — Может, уйдем? — спрашивает еле слышно. — Как-нибудь… дотяну…
   Я задерживаю дыхание — и набираю на двери код. Длинный. Восьмизначный.
   Длинную минуту ничего не происходит. Потом над нами загорается фонарь. И горит секунд тридцать. Мы стоим, никуда не уходим.
   Фонарь гаснет. Проходит еще одна минута, и дверь, лязгнув, отъезжает в сторону.
   — Ваша бабушка больна, — говорю быстро. — Просила передать ей пирожок и горшочек масла.
   — Входи, Красная Шапочка, — отвечает невидимый в темноте мужчина.
 
   В комнате совсем нет ламп. Только зеркальная банка со светлячками. Меня это нервирует: мы не видим лица того, кто нас впустил. А на нем ночные очки: он нас отлично видит.
   Ева нащупывает в темноте стул и садится. Минуты три все молчим: мы с Евой пялимся в темноту, мужчина нас разглядывает. Я держу себя в руках — делаю вид, будто мне все равно.
   Наконец он решает, что мы те, за кого себя выдаем.
   — Сколько? — спрашивает без предисловий.
   — Сто энерго, — говорю я быстро. — Хотя бы восемьдесят. Одним пакетом. Прямо сейчас.
   — Тысяча монет. Наличными.
   У меня перехватывает дух: не хватает денег. У нас с собой на двоих восемьсот восемьдесят две, и ни копейкой больше. А на счету — ноли и у меня, и у Евы.
   Ева стонет сквозь зубы. Я наступаю ей на ногу.
   — Семьсот, — говорю спокойно.
   Он молчит. Летают и возятся светлячки в банке. Шуршат. Жуткий звук.
   — Девочки, вы понимаете, кудапришли? Или вы платите и заправляетесь, или вы отсюда не выходите. Такое правило.
   Ева тяжело дышит. Я сильнее наваливаюсь ногой на ее ступню. Ей, наверное, больно, но мне сейчас надо, чтобы она молчала!
   — Если мы не вернемся к утру, — говорю как могу равнодушно, — ваша бабушка очень опечалится. И пришлет дровосеков.
   — Дурочка. К утру здесь ничего не будет. Даже ваших трупов.
   — Семьсот пятьдесят.
   — А ты дикая, — говорит он с удивлением. — Девятьсот пятьдесят. И больше никаких уступок. Деньги с собой?
   — Восемьсот, — мне все труднее сдерживать дрожь.
   — Девятьсот.
   — Восемьсот восемьдесят две. — Я не выдерживаю и закрываю глаза. И целую минуту слушаю шуршание светлячков в банке.
   — По рукам, — говорит он наконец. — Просто из уважения к твоей настырности, детка.
   Он идет к банке со светлячками. Открывает крышку, запускает внутрь руку, зачерпывает пригоршней (фу!). Выбрасывает в форточку. Снова закрывает банку, ставит на прежнее место. Светлячки пытаются взлететь и бьются о стеклянные стенки,
   — Сколько вас тут ходит, — бормочет мужчина. — О запасках не думают, живут одним днем… И мрут. Ты, — неожиданно поворачивается ко мне, — ты сколько протянула бы без дозаправки?
   — Не знаю… — Судорожно шарю по карманам, собирая деньги. Одной сотни не хватает. Могла я, расплачиваясь с рикшей, вместо десятки отдать сотню?!
   — И я не знаю, — говорит он со странным выражением. — Ну, долго мне ждать? Давай деньги!
   Я протягиваю ему все, что у меня есть. Он пересчитывает за одну секунду — в полной темноте. В очках.
   — Детка, ты ошиблась, — говорит очень ласково. — Здесь семьсот восемьдесят две.
   Я в десятый раз ощупываю карманы. Боковые, нагрудные, внутренние…
   В глубине комнаты открывается еще одна дверь. Входят, кажется, трое — они огромные, пахнут кожей и потом, звенят металлом, сопят. Выпуклые линзы их очков отражают банку со светлячками.
   — Ты что, в игрушки решила играть? — Дилер почти шипит. И в тот момент, когда он делает шаг ко мне, мои пальцы нащупывают — в глубине кармана брюк — туго свернутую купюру.
   Дилер успокаивается. Снова пересчитывает деньги. Кивает громилам в темноте:
   — Полный бак. Одним пакетом. Вот этой, хилой… А за этой дикой смотрите в оба глаза!