Страница:
— Я должен найти место гибели моего отца, — упрямо повторил Мураш.
— Про отца мы слышали, и в эту сказку уже никто не верит. Ты о своей жизни подумай.
— Жизнь — это самое дорогое, что у нас есть, — поучая, добавила Лера.
Она сидела напротив Тучкиной и — я не мог поверить своим глазам! — старательно наносила ей на лоб и щеки тональный крем, закрашивая ссадины и синяки.
— Замри! — сказала она и, высунув кончик языка от усердия, стала аккуратно размазывать крем под глазом у Тучкиной. Соперница послушно замерла, даже дышать перестала. Лера отступила на шаг, склонила голову, любуясь своей работой.
— Почти ничего не видно… А знаешь, что я подумала? Тебе пойдет хвостик. Никогда не носила? Погоди, сейчас я из тебя красавицу сделаю…
Что происходит? Все заняты зализыванием ран и ссадин. Началось дружное примирение и братание? Я жевал безвкусный старый хлеб и поддевал вилкой макароны с тушенкой. Альбинос налил мне водки. Ничего с его челюстью не случилось. Выглядит неплохо, только подпух малость да в уголке губ запеклась кровь. Бесконечно ненавидеть невозможно. Ненависть — это титаническая работа, потому что она всегда противоестественна, она не свойственна природе человека. Наше нормальное состояние — это любовь. Ненависть же вытягивает из нас все соки, и рано или поздно приходится приглушать воинственный пыл и становиться человеком, чтобы не мумифицироваться раньше времени.
— Я думаю, что сегодня мы найдем машину, — сказал Альбинос. Он раскрыл аптечку, достал пипетку и ампулу с прозрачной жидкостью. Надломил у нее кончик, набрал в пипетку лекарства и стал закапывать Мурашу в его безобразный гниющий глаз. — И ты наконец образумишься, и мы все дружненько отведем тебя в больницу. Да, Антошка?
Лера расчесывала волосы Тучкиной большим деревянным гребешком, приглаживала их ладонью, любовалась, как они радужно переливаются в солнечных лучах. Затем туго стянула хвостик и скрепила его резинкой. Отошла, полюбовалась.
— Вот так тебе в сто раз больше идет! Альбинос, правда так ей лучше?
— Спасибо тебе, — от души произнесла Тучкина. — Ты извини меня…
— Это ты меня извини. Я же не знала… Теперь будем дружить, правда?
Девушки обнялись и поцеловались. Дацык недоверчиво косился на них и кривил губы. Альбинос присыпал ватный тампон сухим стрептоцидом, приложил его к глазу Мураша и закрепил крест-накрест лейкопластырем.
— Постарайся, чтобы туда не попала грязь, — сказал он, убирая упаковки и ампулы в сумочку. Тучкина собрала посуду, сложила ее на краю стола и взялась за ведро.
— Пойду за водой…
— Тебе нельзя носить тяжести! — тотчас возразила Лера. — Я сама схожу! Сиди, отдыхай!
Лера взяла ведро и пошла к леднику. Тучкина некоторое время смотрела на ее тоненькую спину, затем вдруг окликнула девушку и догнала ее.
— Я с тобой!
Когда девушки исчезли из виду, Дацык, стругая кухонным ножом палочку, как бы мимоходом спросил Альбиноса:
— И не тяжело тебе это двойное ярмо на своей шее таскать?
— Это не ярмо, — ответил Альбинос, поднимая с земли свой сноуборд и внимательно осматривая кант. — Это мантия. Или рыцарский плащ. Или плащаница… В общем, то, что еще худо-бедно поддерживает во мне человека. Не было бы их — давно бы в животное превратился.
— Надолго ли? — мрачным голосом спросил Дацык.
— Что «надолго»? — не понял Альбинос, бережно кладя доску на стол.
Дацык опустил глаза и с удвоенной силой стал стругать палочку.
— Я думаю о том, кто из них вернется. А кто нет…Альбинос дернулся, будто сноуборд был горячим, как утюг, вскинул голову и посмотрел в ту сторону, куда ушли девушки.
— За плащаницей следить надо, Альбино, — назидательно произнес Дацык. — А то по швам разойдется.
— Да вся беда в том, — произнес Альбинос, с тревогой глядя в сторону ледника, — что швов-то нет…
Я смотрел на Мураша с тихим содроганием. Правда, пластырь, закрывающий часть его истерзанного лица, создавал иллюзию медицинского оптимизма, как будто теперь дело пошло на лад и скоро под ватным тампоном вылупится новенький голубенький глазик, который будет смотреть на мир весело и дерзко.
— Не ходи сегодня на ледник, — сказал я ему. — Вез тебя справлюсь.
Мураш отрицательно покачал головой. Упрямый балбес! У меня в голове не укладывалось, как из-за денег можно так убежденно губить собственную жизнь! Хотя и денег ему никто не обещал. Неужели Мураш надеется на то, что с ним щедро поделятся? Вдруг к нам подбежала Лера — запыхавшаяся, со спутавшимися волосами, с мокрыми до локтей рукавами. Я сразу вскочил на ноги. Альбинос кинулся к девушке и схватил ее за плечи.
— Что?! — испуганно произнес он. — Что еще?!
— Она… — произнесла Лера, но продолжить фразу не хватило дыхания. Девушка опустила плечи, оперлась руками в колени. Казалось, что ее стало тошнить.
— Что «она»?! — крикнул Альбинос.
— Она упала в прорубь, — воткнув взгляд в землю, ответила Лера. — Я не смогла ее вытащить…
Я сорвался с места и во весь дух побежал к леднику. Упала в прорубь! Откуда упала? Как она могла туда упасть? За мной хрипло дышал и гремел ботинками Альбинос. Мы неслись, как легкоатлеты на финальном забеге. Вот и ледник. Береговая линия в этом месте словно трещину дала, и образовалась узкая затока. Спасатели перегородили ее плотиной из булыжников. Талая вода, проникая в затоку, фильтровалась через песок и становилась относительно чистой. Во время спасательных работ мы использовали эту воду для умывания и мойки посуды. «Моржи» окунались в эту «ванну» с головой… Альбинос налетел на пустое ведро, и оно с гулким звоном покатилось по склону. Я подбежал к «ванне» и сразу увидел торчащие из черной воды кирзовые сапоги — кто-то из спасателей оставил на приюте в надежде, что кому-то пригодятся. Пригодились…
— Да не путайся ты под ногами! — крикнул Альбинос.
Он был очень взволнован. Он совершал массу ненужных, даже нелепых движений, но все его естество молило о спасении женщины. Толкая друг друга, мы грохнулись на колени у каменного бруствера и схватились за ноги Тучкиной. Она висела в воде головой вниз, а наполненные воздухом сапоги всплыли на поверхность. Никогда еще мне не приходилось видеть утопленниц, и потому я только теперь узнал, насколько это ужасное зрелище… Альбинос откинулся назад и упал на спину с сапогом в руке… Так мы ее не вытащим. Я взялся руками за кладку и стал опускаться в воду. Здесь сразу начиналась глубина, до дна не достать, но можно найти опору между камней.
Быстрее! — кричал Альбинос. — Она уже слишком долго в воде!
— Заткнись, — сквозь зубы процедил я, погрузившись почти по пояс в обжигающе холодную воду, подвел руки под тело, кажущееся невесомым, и поднял его на поверхность. Дацык, оказавшийся рядом со мной, схватил Тучкину за руку, а Альбинос — за воротник. Они вдвоем выволокли женщину на берег.
— Только бы не опоздать… Только бы не опоздать… — бормотал Альбинос, дрожа всем телом, будто не я, а он лазил в «ванну». Мы с ним в четыре руки принялись стаскивать мокрую телогрейку с Тучкиной. Затем свитер… Все насквозь мокрое и настолько холодное, что нестерпимо болят пальцы. Альбинос поднес свои малиновые руки ко рту и подышал на них, пока я расстегивал на груди Тучкиной блузку, ставшую от воды настолько прозрачной, что напоминала отслаивающуюся кожу… Дацык, чтобы не мешать, отошел в сторону, сел на траву и стал курить, глядя куда-то в сторону. Альбинос встал на одно колено, приподнял и положил женщину себе на ногу, лицом вниз. Невыносимо было смотреть на нее. Совершенно покорное и неподвижное тело, обмякшее на колене Альбиноса, как стопка мокрого неотжатого белья. Снежно-белая грудь обнажена. Голова покачивается, спутавшиеся мокрые волосы елозят по траве. Ладони перекатываются по земле. Правая кисть подломилась и перевернулась ладонью вверх.
— Не стой! — крикнул мне Альбинос. — Приподними ей ноги!
Изо рта и носа толчками пошла вода, потекла по глазам, лбу и впиталась в волосы. Альбинос давил ей на спину, сплющивая наполненные водой легкие.
— Нет, я не могу на это смотреть, — пробормотал Дацык, подошел к леднику и встал к нам спиной.
Альбинос опустил Тучкину на траву. Ее голова гулко ударилась о землю, склонилась набок. Пучок волос попал в рот. На ресницах дрожали капельки воды. Мне казалось, Альбинос делает все непозволительно медленно. Я склонился над телом, положил ладони чуть ниже груди и стал ритмично давить на грудную клетку.
— Побыстрее! — выдавил из себя Альбинос и прильнул губами к полураскрытому рту Тучкиной. Хоть раз он целовал ее так? — вдруг влезла мне в голову нелепая мысль. Альбинос оторвался, сделал глубокий вдох и снова к ее холодным губам… Мне показалось, что под моими ладонями тихо и робко отозвалось сердце…
— Замри! — крикнул я и приложился ухом к белой коже. Нет, показалось. Тишина. Подлая, скотская тишина!
— Уйди! — процедил Альбинос, оттолкнув меня. — Ни хрена не умеешь!
Теперь он стал делать массаж сердца, посылая короткие и сильные толчки внутрь умершего организма. Шесть толчков — один вдох в губы. Шесть толчков — вдох в губы. Он работал не разгибаясь, не останавливаясь, как заведенный, и под его коленями уже чавкала раскисшая глина, и по его лицу уже лился струями пот… Альбинос сбросил с себя куртку. Потом стянул через голову свитер, оставшись в одной тельняшке. Я положил руку на сонную артерию…
— Ну! Давай же! Давай! — бормотал Альбинос.
Поздно. Она уже ушла и никогда не вернется.
Приплелся Мураш, спросил, может ли чем-то помочь. Дацык кивнул и сказал, что да, может, если избавит нас от необходимости делать нечто-то подобное с ним.
— Все, Альбинос, — сказал я, убирая руку с холодной шеи Тучкиной. — Не надо больше терзать ее.
Он послушался, поправил на ее груди блузку и накрыл лицо телогрейкой. Потом медленно поднялся на ноги. Дацык шумно вздохнул, пульнул окурком в ледник и стал прохаживаться рядом с телом. Альбинос не сводил с него глаз.
— А ты говоришь, — произнес Дацык, и губы его надломились в уродливой усмешке, — что я вас всех кровью перемазал…
Альбинос кинулся к Дацыку, споткнулся о кочку и едва не упал на землю.
— Лера не могла этого сделать! — закричал он, схватив Дацыка за воротник. — Это несчастный случай! Ирина сама оступилась и упала!
— Пусть будет так, если тебе от этого легче, — равнодушно ответил Дацык и сделал такое движение, будто стряхивал руки Альбиноса со своего воротника.
Альбинос резко повернулся в мою сторону.
— И ты так же думаешь? Отвечай, Вацура! Лера неспособна убить человека! Не способна!
— Ты предлагаешь мне провести расследование? — спросил я.
— Ах, дьявол! — взревел Альбинос и взмахнул кулаками. — Вы оба полоумные недоделки! Я сейчас вам все докажу! Лера! Лера, иди сюда!
И, не дождавшись, сам пошел наверх.
— Какая тоска! — протянул Дацык. — Никогда бы не подумал, что Альбинос когда-нибудь будет оправдываться передо мной. Увы, это уже не тот человек…
Мы поднялись в лагерь. Альбинос носился между столом и приютами и кричал:
— Лера! Лера, не выводи меня из себя!
Пробормотав еще какие-то угрозы, он решительно направился к приюту, в котором вся милая компания, за исключением меня, коротала ночи. Ударом ноги он распахнул дверь и ввалился внутрь. Я уже приготовился к тому, что сейчас вылетят окна, покроются трещинами стены и обрушится кровля, но Альбинос вдруг застыл на пороге, медленно поднял руки и вцепился себе в волосы, словно это был парик, и Альбинос испугался сквозняка. Мы с Дацыком переглянулись и, не сговариваясь, побежали к приюту.
— Что происходит? — тихо произнес Альбинос, когда мы, еще не отдышавшись, встали за его спиной, пытаясь заглянуть внутрь. — Почему…
Он осекся и беззвучно двинулся вперед. Я увидел отблески огня на серых стенах и услышал, как тихо потрескивает свеча. Дацык, который был на полкорпуса впереди меня, вдруг круто повернулся и с искаженным лицом вышел наружу. Прижав кулаки к груди, Альбинос остановился у топчана, на котором лежала необыкновенно бледная Лера. Руки ее свешивались и почти касались пола. Мне сначала показалось, что на левую кисть девушки надета тонкая бордовая перчатка. Я опустил взгляд. Под топчаном застывала огромная лужа крови. Перерезанное запястье еще влажно блестело, кровь еще слабо шевелилась на краях жуткой раны, но тяжелые вишневые капли, повисшие на кончиках пальцев, уже утратили прозрачность, уже присохли к ногтям и не срывались вниз. Альбинос наступил в кровавую лужу, и под его подошвой треснул осколок стекла. Он сел на край топчана, осторожно прикоснулся к волосам девушки, затем его пальцы скользнули ей на лоб, щеки и замерли на слабо разомкнутых губах. Я услышал, как Альбинос заплакал.
Горячие капли парафина стекали со свечи на лист бумаги. На нем была размазана кровь, как если бы Лера вытерла об него пальцы, но мазки, скручиваясь в спирали, выгибаясь в петли и волны, образовывали слова. Я вытянул лист из-под свечи, приблизил его к глазам, но не смог сразу разобрать торопливые строки: «Что будет завтра— никогда не знаешь и, как в туман, в него въезжаешь…»
— Уйди, — едва слышно произнес Альбинос.
41
— Про отца мы слышали, и в эту сказку уже никто не верит. Ты о своей жизни подумай.
— Жизнь — это самое дорогое, что у нас есть, — поучая, добавила Лера.
Она сидела напротив Тучкиной и — я не мог поверить своим глазам! — старательно наносила ей на лоб и щеки тональный крем, закрашивая ссадины и синяки.
— Замри! — сказала она и, высунув кончик языка от усердия, стала аккуратно размазывать крем под глазом у Тучкиной. Соперница послушно замерла, даже дышать перестала. Лера отступила на шаг, склонила голову, любуясь своей работой.
— Почти ничего не видно… А знаешь, что я подумала? Тебе пойдет хвостик. Никогда не носила? Погоди, сейчас я из тебя красавицу сделаю…
Что происходит? Все заняты зализыванием ран и ссадин. Началось дружное примирение и братание? Я жевал безвкусный старый хлеб и поддевал вилкой макароны с тушенкой. Альбинос налил мне водки. Ничего с его челюстью не случилось. Выглядит неплохо, только подпух малость да в уголке губ запеклась кровь. Бесконечно ненавидеть невозможно. Ненависть — это титаническая работа, потому что она всегда противоестественна, она не свойственна природе человека. Наше нормальное состояние — это любовь. Ненависть же вытягивает из нас все соки, и рано или поздно приходится приглушать воинственный пыл и становиться человеком, чтобы не мумифицироваться раньше времени.
— Я думаю, что сегодня мы найдем машину, — сказал Альбинос. Он раскрыл аптечку, достал пипетку и ампулу с прозрачной жидкостью. Надломил у нее кончик, набрал в пипетку лекарства и стал закапывать Мурашу в его безобразный гниющий глаз. — И ты наконец образумишься, и мы все дружненько отведем тебя в больницу. Да, Антошка?
Лера расчесывала волосы Тучкиной большим деревянным гребешком, приглаживала их ладонью, любовалась, как они радужно переливаются в солнечных лучах. Затем туго стянула хвостик и скрепила его резинкой. Отошла, полюбовалась.
— Вот так тебе в сто раз больше идет! Альбинос, правда так ей лучше?
— Спасибо тебе, — от души произнесла Тучкина. — Ты извини меня…
— Это ты меня извини. Я же не знала… Теперь будем дружить, правда?
Девушки обнялись и поцеловались. Дацык недоверчиво косился на них и кривил губы. Альбинос присыпал ватный тампон сухим стрептоцидом, приложил его к глазу Мураша и закрепил крест-накрест лейкопластырем.
— Постарайся, чтобы туда не попала грязь, — сказал он, убирая упаковки и ампулы в сумочку. Тучкина собрала посуду, сложила ее на краю стола и взялась за ведро.
— Пойду за водой…
— Тебе нельзя носить тяжести! — тотчас возразила Лера. — Я сама схожу! Сиди, отдыхай!
Лера взяла ведро и пошла к леднику. Тучкина некоторое время смотрела на ее тоненькую спину, затем вдруг окликнула девушку и догнала ее.
— Я с тобой!
Когда девушки исчезли из виду, Дацык, стругая кухонным ножом палочку, как бы мимоходом спросил Альбиноса:
— И не тяжело тебе это двойное ярмо на своей шее таскать?
— Это не ярмо, — ответил Альбинос, поднимая с земли свой сноуборд и внимательно осматривая кант. — Это мантия. Или рыцарский плащ. Или плащаница… В общем, то, что еще худо-бедно поддерживает во мне человека. Не было бы их — давно бы в животное превратился.
— Надолго ли? — мрачным голосом спросил Дацык.
— Что «надолго»? — не понял Альбинос, бережно кладя доску на стол.
Дацык опустил глаза и с удвоенной силой стал стругать палочку.
— Я думаю о том, кто из них вернется. А кто нет…Альбинос дернулся, будто сноуборд был горячим, как утюг, вскинул голову и посмотрел в ту сторону, куда ушли девушки.
— За плащаницей следить надо, Альбино, — назидательно произнес Дацык. — А то по швам разойдется.
— Да вся беда в том, — произнес Альбинос, с тревогой глядя в сторону ледника, — что швов-то нет…
Я смотрел на Мураша с тихим содроганием. Правда, пластырь, закрывающий часть его истерзанного лица, создавал иллюзию медицинского оптимизма, как будто теперь дело пошло на лад и скоро под ватным тампоном вылупится новенький голубенький глазик, который будет смотреть на мир весело и дерзко.
— Не ходи сегодня на ледник, — сказал я ему. — Вез тебя справлюсь.
Мураш отрицательно покачал головой. Упрямый балбес! У меня в голове не укладывалось, как из-за денег можно так убежденно губить собственную жизнь! Хотя и денег ему никто не обещал. Неужели Мураш надеется на то, что с ним щедро поделятся? Вдруг к нам подбежала Лера — запыхавшаяся, со спутавшимися волосами, с мокрыми до локтей рукавами. Я сразу вскочил на ноги. Альбинос кинулся к девушке и схватил ее за плечи.
— Что?! — испуганно произнес он. — Что еще?!
— Она… — произнесла Лера, но продолжить фразу не хватило дыхания. Девушка опустила плечи, оперлась руками в колени. Казалось, что ее стало тошнить.
— Что «она»?! — крикнул Альбинос.
— Она упала в прорубь, — воткнув взгляд в землю, ответила Лера. — Я не смогла ее вытащить…
Я сорвался с места и во весь дух побежал к леднику. Упала в прорубь! Откуда упала? Как она могла туда упасть? За мной хрипло дышал и гремел ботинками Альбинос. Мы неслись, как легкоатлеты на финальном забеге. Вот и ледник. Береговая линия в этом месте словно трещину дала, и образовалась узкая затока. Спасатели перегородили ее плотиной из булыжников. Талая вода, проникая в затоку, фильтровалась через песок и становилась относительно чистой. Во время спасательных работ мы использовали эту воду для умывания и мойки посуды. «Моржи» окунались в эту «ванну» с головой… Альбинос налетел на пустое ведро, и оно с гулким звоном покатилось по склону. Я подбежал к «ванне» и сразу увидел торчащие из черной воды кирзовые сапоги — кто-то из спасателей оставил на приюте в надежде, что кому-то пригодятся. Пригодились…
— Да не путайся ты под ногами! — крикнул Альбинос.
Он был очень взволнован. Он совершал массу ненужных, даже нелепых движений, но все его естество молило о спасении женщины. Толкая друг друга, мы грохнулись на колени у каменного бруствера и схватились за ноги Тучкиной. Она висела в воде головой вниз, а наполненные воздухом сапоги всплыли на поверхность. Никогда еще мне не приходилось видеть утопленниц, и потому я только теперь узнал, насколько это ужасное зрелище… Альбинос откинулся назад и упал на спину с сапогом в руке… Так мы ее не вытащим. Я взялся руками за кладку и стал опускаться в воду. Здесь сразу начиналась глубина, до дна не достать, но можно найти опору между камней.
Быстрее! — кричал Альбинос. — Она уже слишком долго в воде!
— Заткнись, — сквозь зубы процедил я, погрузившись почти по пояс в обжигающе холодную воду, подвел руки под тело, кажущееся невесомым, и поднял его на поверхность. Дацык, оказавшийся рядом со мной, схватил Тучкину за руку, а Альбинос — за воротник. Они вдвоем выволокли женщину на берег.
— Только бы не опоздать… Только бы не опоздать… — бормотал Альбинос, дрожа всем телом, будто не я, а он лазил в «ванну». Мы с ним в четыре руки принялись стаскивать мокрую телогрейку с Тучкиной. Затем свитер… Все насквозь мокрое и настолько холодное, что нестерпимо болят пальцы. Альбинос поднес свои малиновые руки ко рту и подышал на них, пока я расстегивал на груди Тучкиной блузку, ставшую от воды настолько прозрачной, что напоминала отслаивающуюся кожу… Дацык, чтобы не мешать, отошел в сторону, сел на траву и стал курить, глядя куда-то в сторону. Альбинос встал на одно колено, приподнял и положил женщину себе на ногу, лицом вниз. Невыносимо было смотреть на нее. Совершенно покорное и неподвижное тело, обмякшее на колене Альбиноса, как стопка мокрого неотжатого белья. Снежно-белая грудь обнажена. Голова покачивается, спутавшиеся мокрые волосы елозят по траве. Ладони перекатываются по земле. Правая кисть подломилась и перевернулась ладонью вверх.
— Не стой! — крикнул мне Альбинос. — Приподними ей ноги!
Изо рта и носа толчками пошла вода, потекла по глазам, лбу и впиталась в волосы. Альбинос давил ей на спину, сплющивая наполненные водой легкие.
— Нет, я не могу на это смотреть, — пробормотал Дацык, подошел к леднику и встал к нам спиной.
Альбинос опустил Тучкину на траву. Ее голова гулко ударилась о землю, склонилась набок. Пучок волос попал в рот. На ресницах дрожали капельки воды. Мне казалось, Альбинос делает все непозволительно медленно. Я склонился над телом, положил ладони чуть ниже груди и стал ритмично давить на грудную клетку.
— Побыстрее! — выдавил из себя Альбинос и прильнул губами к полураскрытому рту Тучкиной. Хоть раз он целовал ее так? — вдруг влезла мне в голову нелепая мысль. Альбинос оторвался, сделал глубокий вдох и снова к ее холодным губам… Мне показалось, что под моими ладонями тихо и робко отозвалось сердце…
— Замри! — крикнул я и приложился ухом к белой коже. Нет, показалось. Тишина. Подлая, скотская тишина!
— Уйди! — процедил Альбинос, оттолкнув меня. — Ни хрена не умеешь!
Теперь он стал делать массаж сердца, посылая короткие и сильные толчки внутрь умершего организма. Шесть толчков — один вдох в губы. Шесть толчков — вдох в губы. Он работал не разгибаясь, не останавливаясь, как заведенный, и под его коленями уже чавкала раскисшая глина, и по его лицу уже лился струями пот… Альбинос сбросил с себя куртку. Потом стянул через голову свитер, оставшись в одной тельняшке. Я положил руку на сонную артерию…
— Ну! Давай же! Давай! — бормотал Альбинос.
Поздно. Она уже ушла и никогда не вернется.
Приплелся Мураш, спросил, может ли чем-то помочь. Дацык кивнул и сказал, что да, может, если избавит нас от необходимости делать нечто-то подобное с ним.
— Все, Альбинос, — сказал я, убирая руку с холодной шеи Тучкиной. — Не надо больше терзать ее.
Он послушался, поправил на ее груди блузку и накрыл лицо телогрейкой. Потом медленно поднялся на ноги. Дацык шумно вздохнул, пульнул окурком в ледник и стал прохаживаться рядом с телом. Альбинос не сводил с него глаз.
— А ты говоришь, — произнес Дацык, и губы его надломились в уродливой усмешке, — что я вас всех кровью перемазал…
Альбинос кинулся к Дацыку, споткнулся о кочку и едва не упал на землю.
— Лера не могла этого сделать! — закричал он, схватив Дацыка за воротник. — Это несчастный случай! Ирина сама оступилась и упала!
— Пусть будет так, если тебе от этого легче, — равнодушно ответил Дацык и сделал такое движение, будто стряхивал руки Альбиноса со своего воротника.
Альбинос резко повернулся в мою сторону.
— И ты так же думаешь? Отвечай, Вацура! Лера неспособна убить человека! Не способна!
— Ты предлагаешь мне провести расследование? — спросил я.
— Ах, дьявол! — взревел Альбинос и взмахнул кулаками. — Вы оба полоумные недоделки! Я сейчас вам все докажу! Лера! Лера, иди сюда!
И, не дождавшись, сам пошел наверх.
— Какая тоска! — протянул Дацык. — Никогда бы не подумал, что Альбинос когда-нибудь будет оправдываться передо мной. Увы, это уже не тот человек…
Мы поднялись в лагерь. Альбинос носился между столом и приютами и кричал:
— Лера! Лера, не выводи меня из себя!
Пробормотав еще какие-то угрозы, он решительно направился к приюту, в котором вся милая компания, за исключением меня, коротала ночи. Ударом ноги он распахнул дверь и ввалился внутрь. Я уже приготовился к тому, что сейчас вылетят окна, покроются трещинами стены и обрушится кровля, но Альбинос вдруг застыл на пороге, медленно поднял руки и вцепился себе в волосы, словно это был парик, и Альбинос испугался сквозняка. Мы с Дацыком переглянулись и, не сговариваясь, побежали к приюту.
— Что происходит? — тихо произнес Альбинос, когда мы, еще не отдышавшись, встали за его спиной, пытаясь заглянуть внутрь. — Почему…
Он осекся и беззвучно двинулся вперед. Я увидел отблески огня на серых стенах и услышал, как тихо потрескивает свеча. Дацык, который был на полкорпуса впереди меня, вдруг круто повернулся и с искаженным лицом вышел наружу. Прижав кулаки к груди, Альбинос остановился у топчана, на котором лежала необыкновенно бледная Лера. Руки ее свешивались и почти касались пола. Мне сначала показалось, что на левую кисть девушки надета тонкая бордовая перчатка. Я опустил взгляд. Под топчаном застывала огромная лужа крови. Перерезанное запястье еще влажно блестело, кровь еще слабо шевелилась на краях жуткой раны, но тяжелые вишневые капли, повисшие на кончиках пальцев, уже утратили прозрачность, уже присохли к ногтям и не срывались вниз. Альбинос наступил в кровавую лужу, и под его подошвой треснул осколок стекла. Он сел на край топчана, осторожно прикоснулся к волосам девушки, затем его пальцы скользнули ей на лоб, щеки и замерли на слабо разомкнутых губах. Я услышал, как Альбинос заплакал.
Горячие капли парафина стекали со свечи на лист бумаги. На нем была размазана кровь, как если бы Лера вытерла об него пальцы, но мазки, скручиваясь в спирали, выгибаясь в петли и волны, образовывали слова. Я вытянул лист из-под свечи, приблизил его к глазам, но не смог сразу разобрать торопливые строки: «Что будет завтра— никогда не знаешь и, как в туман, в него въезжаешь…»
— Уйди, — едва слышно произнес Альбинос.
41
Я пробивал от дна шурфа боковые тоннели. Подземная конструкция приобретала черты осьминога, который раскидывал в сторону свои щупальца, чтобы в черной мутной воде найти добычу. Я работал без отдыха уже несколько часов, и спина уже нестерпимо ныла, и мышцы горели, и лопата казалась свинцовой, но только это самоистязание помогало не думать о нелепой, трагической смерти двух молодых женщин. У меня слезы стояли на глазах. Кто-то истязает себя за деньги. Кто-то убивает за деньги. А они жизнь поставили на кон ради любви. Что есть деньги для истинно любящей женщины? Милые, глупые, отчаявшиеся, наивные — они были обнажены настолько, что всего лишь одно слово, один намек причинял невыносимую боль; такую боль, что смерть представлялась облегчением. Мне хотелось кого-то придушить. Но разве Альбинос виноват, что охладел к Лере, что переспал с Тучкиной? Он жил между ними, греясь в лучах любви, чтобы душа не замерзла, не окаменела. Но вот источник тепла иссяк, плащаница упала с плеч. Я не знаю, что теперь будет с Альбиносом.
В тоннеле стало настолько темно, что на ледяном своде пришлось пристроить фонарик. Мураш рыл свой тоннель в противоположную сторону от меня. Снег мы сначала кидали в шурф, и потом Дацык вытаскивал его наверх ведрами. Не знаю, откуда у Мураша брались силы. Весь побитый, с заклеенным глазом, он вгрызался в мокрый лед, как землеройная машина. Коль фонарик был у меня, Мурашу пришлось довольствоваться свечами. Он расставил их по пустым консервным банкам из-под тушенки, которые закрепил на сводах. Вода, беспрерывно льющаяся сверху, постоянно заливала пламя, тогда Мураш снова поджигал их.
Дацык, отупев от однообразной и тяжелой работы, приумолк и долгое время не произносил ни слова. Я видел его унылое, безжизненное лицо, время от времени появляющееся в светлом круге шурфа, словно это был портрет в рамке. Если бы я не знал Дацыка и мне предложили бы придумать подпись к портрету, я бы написал: «Портрет больного, изможденного старика». Иногда Дацык, вытягивая ведро, замирал, чтобы передохнуть, и напряженно смотрел в сторону склона. Он беспокоился об Альбиносе. Наверное, без него он чувствовал себя одиноким и слабым, каким, собственно, и был.
Я замахнулся лопатой, чтобы в очередной раз вонзить штык в желтый, податливый лед, похожий на старое сало, как вдруг услышал металлический скрежет. Замер, перестал дышать. И опять удар металла о металл! Мураш что-то нашел! Я с трудом развернулся в узком тоннеле, снял фонарик и, низко согнувшись, пошел к шурфу. Воды уже было прилично, в некоторых местах она доходила мне до колен. Луч фонаря отражался и дробился на множество желтых огоньков, которые плавали на ее черной поверхности.
— Мураш! — донесся до меня голос Дацыка. — Что там у тебя?
Мураш не отвечал, продолжая скрежетать лопатой. Представляю, как любопытство и нетерпение пожирали нервы Дацыка! Я дошел до шурфа и свернул в тоннель Мураша. Здесь воды было еще больше, и ледяной свод с каждым шагом опускался все ниже, заставляя сгибаться в три погибели. Наверное, Мураш экономил силы на потолке… Я посветил фонариком на его мокрую черную спину. В этой жуткой норе Мураш был похож на огромную крысу-мутанта, которая забралась в канализацию, чтобы полакомиться там гнилостными отходами. Услышав всплеск воды, он на мгновение обернулся. Его лицо, освещенное пламенем свечи, испугало бы самого храброго человека. На меня уставился алчный, широко раскрытый глаз. Хищное животное с таким взглядом непременно кинулось бы на меня и вцепилось бы мне в горло. Я был готов поклясться, что Мураш тоже неосознанно дернулся в мою сторону, но сдержался и быстро отвернулся, словно хотел скрыть от меня нечто страшное и постыдное.
— Нашел что-нибудь? — спросил я.
— Ага, — изо всех сил стараясь скрыть волнение ответил Мураш. — Кажется, это капот машины…
Неужели пришел конец моим мучениям? Неужели сейчас мы достанем чемодан, из-за которого окружающие меня люди оставили на земле столько грязи? Сатана, приняв жертву, сытно рыгнул и, подобрев, подкинул Мурашу ящик Пандоры…
Дацык так торопился спуститься к нам, что не смог удержаться за веревку и упал с трехметровой высоты на дно шурфа. На его счастье, там была горка рыхлого фирна.
— Ну-ка, шахтеры! — с волнением произнес он, приближаясь к нам. — Расступитесь! Дайте посмотреть!
— Это машина, — стал торопливо объяснять Мураш. Мне показалось, он был обеспокоен тем, чтобы я не присвоил себе лавры первооткрывателя.
Дацык даже в эту минуту не расстался с пистолетом. Впрочем, правильно сделал. Спустись он к нам без оружия, я бы немедленно использовал Дацыка в качестве настила для пола, и пил бы он талую воду до прибытия милиции. Мы с Мурашом посторонились. Дацык выхватил у меня из рук фонарик и посветил на торец тоннеля.
— Ну вот, — пробормотал он, часто дыша. — Нет ничего невозможного. Если очень захотеть, то всего можно добиться… Да, парни?
— Я как услышал металлический звук, так сразу понял, что это машина, — комментировал Мураш. — Я чувствовал, что копать надо именно в этом направлении. Чутье подсказало…
Луч света скользил по пластиковому бамперу машины. Мураш снова взялся за лопату и расчистил передок. Теперь можно было не сомневаться, что это десятая модель ВАЗ серебристого цвета. Из-под снега обнажились помятый капот и часть сплющенной крыши. Ветровое стекло, разумеется, отсутствовало, внутренность салона была плотно набита снегом. Машина крепко сидела в ледяных тисках, причем задняя ее часть сидела глубже, чем передняя. Казалось, что несчастный седан за мгновение до своей гибели приподнял нос, пытаясь взлететь подобно самолету.
— Я всегда говорил, что ты хороший парень, Мураш, — не скрывая радости, произнес Дацык. — Вот только… Да ладно, не будем о грустном. Ты помоги до чемодана добраться, а потом можешь папу откапывать, сколько твоей душе угодно. Надо к багажнику пробиться. Придется углубляться…
Ну уж нет! Сначала надо разобраться с совестью. Чем черт не шутит? А вдруг Мураш говорил правду? Если удастся откопать тело водителя, то совсем нетрудно будет проверить его водительские права. Я оттолкнул Дацыка и протиснулся к капоту. Встал на него одним коленом и стал выковыривать снег из салона через окно.
— Не надо этого делать! — вдруг истерично воскликнул Мураш.
Дацык неожиданно стал моим союзником.
— Спокойно, сын романтика и поэта! Он ради тебя старается!
— Это должен сделать я, а не он! — крикнул Мураш.
Я не оборачивался, но хорошо слышал звуки борьбы за спиной. Собственно, борьба исчерпалась после того, как Дацык двинул Мураша в челюсть. Мураш сразу притих. Работа продвигалась тяжело. В салоне снег был крепко спрессован, и мне стоило больших усилий пробиваться вглубь на каждый сантиметр. К тому же я не мог наносить слишком сильные удары, опасаясь повредить штыком лицо покойника… Вот я освободил рулевое колесо, помятое, как крендель из теста. Вот проступили детали покореженной панели. Я чувствовал, как с каждым мгновением растет напряжение за моей спиной. Зрелище, которое нам предстоит увидеть, будет не из приятных… Я уже не бил лопатой, а аккуратно скреб ею, снимая слой за слоем. Дацык помогал мне, сгребая снег с капота под ноги. Осталось немного. Черенок лопаты уходил в нутро мертвой машины уже почти наполовину… Штык коснулся чего-то мягкого, пружинистого…
— Он? — негромко спросил Дацык.
Я положил лопату на капот и просунул внутрь руки.
— Дайте света! — крикнул я.
Что-то темное, мягкое… Я стал крошить снег пальцами. Нет, это не тело. Это заледеневшая ткань чехла для сидения… Я снова взялся за лопату. Через несколько минут я просунул голову и плечи в середину салона. В луче фонарика клубился пар от моего дыхания.
— Ты не молчи! Ты говори что-нибудь! — забеспокоился Дацык.
Я выбрался обратно.
— В салоне никого, — сказал я. — Видимо, водитель при ударе вылетел через ветровое стекло.
Мураш с облегчением вздохнул. Кусок тяжелого льда сорвался со свода и ударил Дацыка по плечу. Дацык чертыхнулся и недоверчиво посмотрел на холодные тонны, нависающие над нашими головами.
— Нас тут слишком много, — пояснил я. — От нашего дыхания становится тепло, и лед начинает усиленно таять. И вода прибывает. В любую минуту все может обрушиться.
— Не пугай, — проворчал Дацык, но все же заметно заволновался.
— Надо вычерпать воду, чтобы она не подмывала стены, — предложил Мураш. — И немного углубить дно шурфа, чтобы оно находилось ниже уровня машины.
Вычерпать, углубить… Я со злостью вогнал лопату в стену тоннеля. Мне это все надоело. Моя функция закончилась. Пусть в этом дерьме копаются те, кому это нужно. Дацык почувствовал, что назревает бунт, и попытался старыми приемами нагнать на меня нового страху.
— Ты что? — взвизгнул он, размахивая перед моим лицом пистолетом. — Наглеть начинаешь?
— Я свое отработал, — сказал я. — А твоя пукалка меня уже не пугает.
Тут на капот с грохотом упал увесистый, размером с подушку, кусок льда. Дацык спиной попятился к шурфу.
— Имейте в виду, — орал он, — вы выйдете наверх только с чемоданом! Или эта нора станет вашей могилой!
Вот же подонок! Злость вспенилась во мне, подобно взрыву. Я понял, что если сейчас не придушу Дацыка, то умру от осознания бессмысленности своей жизни. Я двинулся на него, приподняв руки как клешни. Брызги веером хлестнули по тающим стенам.
— Стоять! — пронзительно закричал Дацык. — Я буду стрелять! Я буду стрелять, скотина!
Мне было наплевать на то, что он собирается сделать. Для меня куда важнее было осознавать то, что обязан был сделать я. Я шел по колени в воде, отталкиваясь локтями о стены. Я наезжал на Дацыка, как поезд метро, как поршень внутри шприца, как снаряд внутри ствола.
— Стоять! Стоять!
Он выстрелил. Яркая вспышка ослепила меня. Грохот ударил по ушам. Я почувствовал, как где-то сзади снова обрушился свод и ледяная глыба заставила содрогнуться тоннель. Громко застонал Мураш. Я остановился и обернулся. Мураш полулежал у капота и выбирался из кучи битого льда.
— Мне отдавило руку! — со слезами воскликнул он. — Пожалуйста, не надо стрелять! Сейчас все обрушится на нас!
Злость медленно отпускала. Я вдруг необычайно остро почувствовал близость смерти, и она охладила меня своим дыханием. Нелепо быть заживо погребенным. Вообще, нелепо умирать по прихоти негодяя. Конечно, приговоренным не дают права выбирать себе палача, но мне по-человечески стыдно было отдавать жизнь Дацыку и быть похороненным в одной могиле с таким слизняком, как Мураш… Я вернулся к машине, присел на капот. С потолка лилась вода, как из испорченного душа. Тусклый свет фонарика, за которым темнел силуэт Дацыка, напоминал фару мотоцикла, который медленно ехал сквозь дождь мне навстречу. Брызгаясь, с рыхлого свода в воду падали кусочки льда. Было похоже, что у нас под ногами веселятся лягушки.
— Что у вас там случилось? — донесся до нас из другого мира голос Альбиноса.
— Ничего, Альбино, ничего! —• крикнул Дацык, отступая к шурфу. — Все в порядке. Здесь у нас царят мир и согласие…
— Мураш там?
— А где не ему, родному, быть? Здесь он, сердешный, все батькиной машиной налюбоваться не может… Сейчас я к тебе поднимусь!
— Передай ему, что звонили из больницы, — сказал Альбинос, И после небольшой паузы: — Умер его отец. Час назад.
Мураш с шумом вдохнул воздух, будто долгое время сидел под водой, вскочил на ноги и ударился головой о свод.
— Нет, это ошибка, — пробормотал он, рванул вперед, за угасающим лучом фонаря, но споткнулся и плашмя упал в воду. Тотчас поднялся на ноги. Вода стекала с его куртки ручьями. Шатаясь, как пьяный, Мураш выбрался в шурф и поднял лицо к свету. Он мог видеть только грязные ботинки Дацыка, который выбирался по веревке наверх. Комочки грязного снега падали ему на лоб и щеки, но Мураш не прикрывался руками, лишь часто моргал уцелевшим глазом, как если бы священник, отпустив ему грехи, окроплял его святой водой.
— Это ошибка! — надрывно крикнул он и, чтобы не упасть, широко расставил руки и оперся о стены шурфа. — Мой отец поэт! Он заслуженный и уважаемый человек…
— Твой отец умер от цирроза печени, — спокойным голосом ответил ему Альбинос. — Он был алкоголиком и бомжем.
В тоннеле стало настолько темно, что на ледяном своде пришлось пристроить фонарик. Мураш рыл свой тоннель в противоположную сторону от меня. Снег мы сначала кидали в шурф, и потом Дацык вытаскивал его наверх ведрами. Не знаю, откуда у Мураша брались силы. Весь побитый, с заклеенным глазом, он вгрызался в мокрый лед, как землеройная машина. Коль фонарик был у меня, Мурашу пришлось довольствоваться свечами. Он расставил их по пустым консервным банкам из-под тушенки, которые закрепил на сводах. Вода, беспрерывно льющаяся сверху, постоянно заливала пламя, тогда Мураш снова поджигал их.
Дацык, отупев от однообразной и тяжелой работы, приумолк и долгое время не произносил ни слова. Я видел его унылое, безжизненное лицо, время от времени появляющееся в светлом круге шурфа, словно это был портрет в рамке. Если бы я не знал Дацыка и мне предложили бы придумать подпись к портрету, я бы написал: «Портрет больного, изможденного старика». Иногда Дацык, вытягивая ведро, замирал, чтобы передохнуть, и напряженно смотрел в сторону склона. Он беспокоился об Альбиносе. Наверное, без него он чувствовал себя одиноким и слабым, каким, собственно, и был.
Я замахнулся лопатой, чтобы в очередной раз вонзить штык в желтый, податливый лед, похожий на старое сало, как вдруг услышал металлический скрежет. Замер, перестал дышать. И опять удар металла о металл! Мураш что-то нашел! Я с трудом развернулся в узком тоннеле, снял фонарик и, низко согнувшись, пошел к шурфу. Воды уже было прилично, в некоторых местах она доходила мне до колен. Луч фонаря отражался и дробился на множество желтых огоньков, которые плавали на ее черной поверхности.
— Мураш! — донесся до меня голос Дацыка. — Что там у тебя?
Мураш не отвечал, продолжая скрежетать лопатой. Представляю, как любопытство и нетерпение пожирали нервы Дацыка! Я дошел до шурфа и свернул в тоннель Мураша. Здесь воды было еще больше, и ледяной свод с каждым шагом опускался все ниже, заставляя сгибаться в три погибели. Наверное, Мураш экономил силы на потолке… Я посветил фонариком на его мокрую черную спину. В этой жуткой норе Мураш был похож на огромную крысу-мутанта, которая забралась в канализацию, чтобы полакомиться там гнилостными отходами. Услышав всплеск воды, он на мгновение обернулся. Его лицо, освещенное пламенем свечи, испугало бы самого храброго человека. На меня уставился алчный, широко раскрытый глаз. Хищное животное с таким взглядом непременно кинулось бы на меня и вцепилось бы мне в горло. Я был готов поклясться, что Мураш тоже неосознанно дернулся в мою сторону, но сдержался и быстро отвернулся, словно хотел скрыть от меня нечто страшное и постыдное.
— Нашел что-нибудь? — спросил я.
— Ага, — изо всех сил стараясь скрыть волнение ответил Мураш. — Кажется, это капот машины…
Неужели пришел конец моим мучениям? Неужели сейчас мы достанем чемодан, из-за которого окружающие меня люди оставили на земле столько грязи? Сатана, приняв жертву, сытно рыгнул и, подобрев, подкинул Мурашу ящик Пандоры…
Дацык так торопился спуститься к нам, что не смог удержаться за веревку и упал с трехметровой высоты на дно шурфа. На его счастье, там была горка рыхлого фирна.
— Ну-ка, шахтеры! — с волнением произнес он, приближаясь к нам. — Расступитесь! Дайте посмотреть!
— Это машина, — стал торопливо объяснять Мураш. Мне показалось, он был обеспокоен тем, чтобы я не присвоил себе лавры первооткрывателя.
Дацык даже в эту минуту не расстался с пистолетом. Впрочем, правильно сделал. Спустись он к нам без оружия, я бы немедленно использовал Дацыка в качестве настила для пола, и пил бы он талую воду до прибытия милиции. Мы с Мурашом посторонились. Дацык выхватил у меня из рук фонарик и посветил на торец тоннеля.
— Ну вот, — пробормотал он, часто дыша. — Нет ничего невозможного. Если очень захотеть, то всего можно добиться… Да, парни?
— Я как услышал металлический звук, так сразу понял, что это машина, — комментировал Мураш. — Я чувствовал, что копать надо именно в этом направлении. Чутье подсказало…
Луч света скользил по пластиковому бамперу машины. Мураш снова взялся за лопату и расчистил передок. Теперь можно было не сомневаться, что это десятая модель ВАЗ серебристого цвета. Из-под снега обнажились помятый капот и часть сплющенной крыши. Ветровое стекло, разумеется, отсутствовало, внутренность салона была плотно набита снегом. Машина крепко сидела в ледяных тисках, причем задняя ее часть сидела глубже, чем передняя. Казалось, что несчастный седан за мгновение до своей гибели приподнял нос, пытаясь взлететь подобно самолету.
— Я всегда говорил, что ты хороший парень, Мураш, — не скрывая радости, произнес Дацык. — Вот только… Да ладно, не будем о грустном. Ты помоги до чемодана добраться, а потом можешь папу откапывать, сколько твоей душе угодно. Надо к багажнику пробиться. Придется углубляться…
Ну уж нет! Сначала надо разобраться с совестью. Чем черт не шутит? А вдруг Мураш говорил правду? Если удастся откопать тело водителя, то совсем нетрудно будет проверить его водительские права. Я оттолкнул Дацыка и протиснулся к капоту. Встал на него одним коленом и стал выковыривать снег из салона через окно.
— Не надо этого делать! — вдруг истерично воскликнул Мураш.
Дацык неожиданно стал моим союзником.
— Спокойно, сын романтика и поэта! Он ради тебя старается!
— Это должен сделать я, а не он! — крикнул Мураш.
Я не оборачивался, но хорошо слышал звуки борьбы за спиной. Собственно, борьба исчерпалась после того, как Дацык двинул Мураша в челюсть. Мураш сразу притих. Работа продвигалась тяжело. В салоне снег был крепко спрессован, и мне стоило больших усилий пробиваться вглубь на каждый сантиметр. К тому же я не мог наносить слишком сильные удары, опасаясь повредить штыком лицо покойника… Вот я освободил рулевое колесо, помятое, как крендель из теста. Вот проступили детали покореженной панели. Я чувствовал, как с каждым мгновением растет напряжение за моей спиной. Зрелище, которое нам предстоит увидеть, будет не из приятных… Я уже не бил лопатой, а аккуратно скреб ею, снимая слой за слоем. Дацык помогал мне, сгребая снег с капота под ноги. Осталось немного. Черенок лопаты уходил в нутро мертвой машины уже почти наполовину… Штык коснулся чего-то мягкого, пружинистого…
— Он? — негромко спросил Дацык.
Я положил лопату на капот и просунул внутрь руки.
— Дайте света! — крикнул я.
Что-то темное, мягкое… Я стал крошить снег пальцами. Нет, это не тело. Это заледеневшая ткань чехла для сидения… Я снова взялся за лопату. Через несколько минут я просунул голову и плечи в середину салона. В луче фонарика клубился пар от моего дыхания.
— Ты не молчи! Ты говори что-нибудь! — забеспокоился Дацык.
Я выбрался обратно.
— В салоне никого, — сказал я. — Видимо, водитель при ударе вылетел через ветровое стекло.
Мураш с облегчением вздохнул. Кусок тяжелого льда сорвался со свода и ударил Дацыка по плечу. Дацык чертыхнулся и недоверчиво посмотрел на холодные тонны, нависающие над нашими головами.
— Нас тут слишком много, — пояснил я. — От нашего дыхания становится тепло, и лед начинает усиленно таять. И вода прибывает. В любую минуту все может обрушиться.
— Не пугай, — проворчал Дацык, но все же заметно заволновался.
— Надо вычерпать воду, чтобы она не подмывала стены, — предложил Мураш. — И немного углубить дно шурфа, чтобы оно находилось ниже уровня машины.
Вычерпать, углубить… Я со злостью вогнал лопату в стену тоннеля. Мне это все надоело. Моя функция закончилась. Пусть в этом дерьме копаются те, кому это нужно. Дацык почувствовал, что назревает бунт, и попытался старыми приемами нагнать на меня нового страху.
— Ты что? — взвизгнул он, размахивая перед моим лицом пистолетом. — Наглеть начинаешь?
— Я свое отработал, — сказал я. — А твоя пукалка меня уже не пугает.
Тут на капот с грохотом упал увесистый, размером с подушку, кусок льда. Дацык спиной попятился к шурфу.
— Имейте в виду, — орал он, — вы выйдете наверх только с чемоданом! Или эта нора станет вашей могилой!
Вот же подонок! Злость вспенилась во мне, подобно взрыву. Я понял, что если сейчас не придушу Дацыка, то умру от осознания бессмысленности своей жизни. Я двинулся на него, приподняв руки как клешни. Брызги веером хлестнули по тающим стенам.
— Стоять! — пронзительно закричал Дацык. — Я буду стрелять! Я буду стрелять, скотина!
Мне было наплевать на то, что он собирается сделать. Для меня куда важнее было осознавать то, что обязан был сделать я. Я шел по колени в воде, отталкиваясь локтями о стены. Я наезжал на Дацыка, как поезд метро, как поршень внутри шприца, как снаряд внутри ствола.
— Стоять! Стоять!
Он выстрелил. Яркая вспышка ослепила меня. Грохот ударил по ушам. Я почувствовал, как где-то сзади снова обрушился свод и ледяная глыба заставила содрогнуться тоннель. Громко застонал Мураш. Я остановился и обернулся. Мураш полулежал у капота и выбирался из кучи битого льда.
— Мне отдавило руку! — со слезами воскликнул он. — Пожалуйста, не надо стрелять! Сейчас все обрушится на нас!
Злость медленно отпускала. Я вдруг необычайно остро почувствовал близость смерти, и она охладила меня своим дыханием. Нелепо быть заживо погребенным. Вообще, нелепо умирать по прихоти негодяя. Конечно, приговоренным не дают права выбирать себе палача, но мне по-человечески стыдно было отдавать жизнь Дацыку и быть похороненным в одной могиле с таким слизняком, как Мураш… Я вернулся к машине, присел на капот. С потолка лилась вода, как из испорченного душа. Тусклый свет фонарика, за которым темнел силуэт Дацыка, напоминал фару мотоцикла, который медленно ехал сквозь дождь мне навстречу. Брызгаясь, с рыхлого свода в воду падали кусочки льда. Было похоже, что у нас под ногами веселятся лягушки.
— Что у вас там случилось? — донесся до нас из другого мира голос Альбиноса.
— Ничего, Альбино, ничего! —• крикнул Дацык, отступая к шурфу. — Все в порядке. Здесь у нас царят мир и согласие…
— Мураш там?
— А где не ему, родному, быть? Здесь он, сердешный, все батькиной машиной налюбоваться не может… Сейчас я к тебе поднимусь!
— Передай ему, что звонили из больницы, — сказал Альбинос, И после небольшой паузы: — Умер его отец. Час назад.
Мураш с шумом вдохнул воздух, будто долгое время сидел под водой, вскочил на ноги и ударился головой о свод.
— Нет, это ошибка, — пробормотал он, рванул вперед, за угасающим лучом фонаря, но споткнулся и плашмя упал в воду. Тотчас поднялся на ноги. Вода стекала с его куртки ручьями. Шатаясь, как пьяный, Мураш выбрался в шурф и поднял лицо к свету. Он мог видеть только грязные ботинки Дацыка, который выбирался по веревке наверх. Комочки грязного снега падали ему на лоб и щеки, но Мураш не прикрывался руками, лишь часто моргал уцелевшим глазом, как если бы священник, отпустив ему грехи, окроплял его святой водой.
— Это ошибка! — надрывно крикнул он и, чтобы не упасть, широко расставил руки и оперся о стены шурфа. — Мой отец поэт! Он заслуженный и уважаемый человек…
— Твой отец умер от цирроза печени, — спокойным голосом ответил ему Альбинос. — Он был алкоголиком и бомжем.