Страница:
– Кажется, все.
– А мистер Дик?
– Тоже. Он пришел немного позднее других, но час назад я видела его в столовой.
От мысли, что он уже дома, мне стало легче.
– Помоги мне одеться, Матти, – попросила я.День в пятницу, двенадцатого мая, больше походил на тринадцатое. Деликатность не позволяла мне навестить Гартред. Представьте, как бы это выглядело: я, калека, и она, с изуродованным лицом. Мы теперь на равных, и мне не хотелось напоминать ей об этом. Конечно, другая, торжествуя в душе, могла бы пойти, чтобы изобразить сочувствие, но только не Онор Гаррис. Вместо этого я послала Матти отнести записку, спрашивая в ней, не нужно ли чего, и оставила Гартред в покое.
Робина я нашла в галерее, около окна, правая рука его была на перевязи. Он был мрачен, и, когда я приблизилась, взглянул на меня, потом снова отвернулся.
– Я думала, ты уехал в Кархейс вместе с Банни.
–Мы ждем Питера Кортни, – ответил Робин уныло. – Он еще не вернулся.
– Запястье болит? – спросила я, как можно мягче. Он покачал головой, не отрывая глаз от окна.
– Когда придет конец всем этим крикам и безобразиям, давай жить вместе, ты и я, как когда-то в Ланресте.
Он опять не ответил, но на глазах его выступили слезы.
– Мы слишком долго любили Гренвилей, каждый по-своему. Пришло время им обходиться без нас.
– Они все тридцать лет обходились без нас, – ответил Робин тихо. – Это мы без них не можем обойтись.
С того дня и по сегодняшний ни я, ни Робин ни разу больше не заговаривали на эту тему. Сдержанность заставляет нас хранить молчание, несмотря на то, что мы живем вместе уже пять лет.
Дверь отворилась, и вошел Ричард, а следом, как тень, Банни. Ричард тотчас начал раздраженно ходить по галерее туда-сюда.
– Ничего не понимаю. Уже почти полдень, а Питера нет как нет. Если на рассвете он выехал из Кархейса, то давно должен был приехать. Думаю, что он, как некоторые, решил не обращать внимания на мои приказы.
Робин покорно проглотил эту колкость, он чувствовал себя виноватым и не смел возражать.
– Если вы разрешите, я поеду его искать, – сказал он. – Может быть, он завтракает в Пенрайсе, у Соулов.
– Скорее проводит время в стогу с какой-нибудь крестьяночкой, – возразил Ричард. – В следующий раз, как задумаю воевать, наберу одних евнухов. Отправляйся, если хочешь, только будь осторожен на дорогах. Мне сообщили, что через Сент-Блейзи проходили войска. Конечно, сведения могут быть ошибочными, и тем не менее…
Он прервал свою речь на середине и снова начал ходить туда-сюда.
Мы слышали, как Робин оседлал лошадь и уехал. Время шло. Сначала часы на башне пробили двенадцать, потом час. Слуги принесли холодное мясо и эль.
Мы поели кое-как, без аппетита, все время прислушиваясь. В половине второго на лестнице послышались медленные, неуверенные шаги. Я заметила, что Амброс Манатон бросил взгляд наверх и отошел к окну.
Ручка двери повернулась, и мы увидели Гартред, одетую в дорожную накидку и с вуалью, закрывающей пол-лица. Она была похожа на привидение. Все молчали.
В конце концов Гартред сказала:
– Я хочу вернуться в Орли Корт. Найдите для меня какой-нибудь экипаж.
– Ты требуешь невозможного, – ответил Ричард, – и знаешь это лучше других. Через несколько часов все дороги будут перекрыты.
– Я все-таки хочу попробовать. Мне все равно, если даже меня растерзает толпа. Я сделала все, о чем ты просил. Мне здесь больше нечего делать.
При этом она, не отрывая глаз, смотрела на Ричарда, не обращая внимания на Манатона. Ричард и Гартред… Робин и я… Которая из сестер должна больше простить своему брату, или за большее заплатить? Один Бог знает.
– Мне очень жаль, но я ничем не могу тебе помочь, – коротко ответил Ричард. – У нас есть дела поважнее, чем возить больных вдов. Тебе придется остаться и подождать, пока нам удастся что-то для тебя сделать.
Банни первым услышал стук копыт в парке. Он подошел к небольшому окну, выходившему во внутренний двор, и распахнул его. Мы напряженно ждали, а стук копыт становился все громче и ближе, и скоро всадник стремительно проскакал через арку. Перед нами оказался Питер Кортни, растрепанный, весь в пыли, без шляпы. Черные кудри его рассыпались по плечам. Он бросил поводья растерявшемуся груму и побежал прямо к нам в галерею.
– Ради Бога, спасайтесь, нас предали!
В отличие от всех остальных, на моем лице не отразилось ни страха, ни удивления, хотя сердце замерло. Дело в том, что весь этот день я с какой-то обреченностью ждала именно такого известия. Питер переводил взгляд с одного на другого, тяжело дыша.
– Они схватили всех: Трелони, его сына, Чарльза Треваньона, Артура Бассетта и всех остальных. В десять часов утра шериф, сэр Томас Эрль, с отрядом солдат окружили дом. Мы пытались отбиться, но их было больше тридцати человек. Я выпрыгнул из окна верхнего этажа, и благодарение Богу, все обошлось вывихом ноги. Вскочил на первую попавшуюся лошадь и гнал ее всю дорогу, не жалея шпор. Если бы я не знал эту местность, как свои пять пальцв, я бы до вас не добрался. Повсюду солдаты, мост в Сент-Блейзи охраняется. На холме Полмир тоже стоит стража.
Он оглядел галерею, ища кого-то глазами.
– Робин уехал? Я так и думал. Огибая дюны, я видел, как он дрался с пятью солдатами, а может, их было больше. Я не смог ему помочь, потому что мой первый долг был сообщить все вам. Что теперь делать? Мы еще можем спастись?
Теперь мы все смотрели на нашего генерала. Он был спокоен и собран, и по его внешности нельзя было даже предположить, что все, к чему он стремился, чего добивался, рухнуло в одночасье.
– Ты видел знаки отличия? – спросил он быстро. – Откуда войска? Кто командир?
– Были отряды из Бодмина, – ответил Питер, – и части авангарда сэра Хардресса Уоллера. Вся дорога до Сент-Остелла забита войсками. Так что это не случайность. Подошло большое подкрепление.
Ричард кивнул и повернулся к Банни.
– Отправляйся в Придмут, сразу же бери лодку – и в море. Плыви на юг, пока не встретишь первый французский военный корабль. Завтра к вечеру они будут к востоку от островов Силли. Спроси, на каком корабле находится лорд Хоптон. Отдай ему мою записку.
Он торопливо написал что-то на листке бумаги.
– Вы просите их прийти на помощь? – спросил Амброс Манатон. Губы его побелели, руки судорожно сжимались. – Они успеют вовремя, как вы думаете?
– Конечно, нет, – ответил Ричард, складывая письмо. – Я прошу их сменить курс и плыть обратно во Францию. Восстания не будет. Принц Уэльский не должен высаживаться в Корнуолле.
Отдав племяннику письмо, он улыбнулся.
– Удачи тебе, Банни. Передай мой привет Джеку. Если немного повезет, то чуть позднее, летом, острова Силли упадут вам в руки, как перезрелая слива, но пока принцу придется проститься с надеждой захватить Корнуолл.
– А вы, дядя? Неужели вы со мной не поедете? Нельзя откладывать, это безумие, дом наверняка будет окружен.
– В свое время мы еще встретимся. Но сейчас я требую полного подчинения своим приказам.
Банни смотрел на него всего секунду, потом повернулся и вышел, высоко держа голову и ни с кем не попрощавшись.
– А что нам делать? Куда нам бежать? – заговорил Амброс Манатон. – О Боже, каким же дураком я был, когда впутался в это дело! Неужели все дороги перекрыты? – обратился он к Питеру, который только плечами пожал, продолжая глядеть на своего командира.
– Да кто же это сделал? Кто предатель? Вот что мне хотелось бы знать, – продолжал Амброс.
От его сдержанности не осталось и следа. В голосе появилась новая нотка.
– Никто, кроме нас, не знал, что изменилось время и место встречи. Каким же образом шерифу удалось с такой дьявольской точностью прибыть на место и захватить всех руководителей?
– Какая разница, кто предатель? – спросил Ричард почти ласково. – дело уже сделано.
– Какая разница?! Вы так спокойны, в то время, как и Трелони, и Треваньон, и Арунделлы, и Бассетт, – все в руках шерифа. А вам все равно, кто их предал? Мы попали в ловушку, нас, того и гляди, могут арестовать, а вы тут спокойно улыбаетесь своей лисьей улыбочкой!
– Лисой меня зовут только враги, но не друзья, – сказал Ричард и повернулся к Питеру. – Прикажи седлать коней для мистера Манатона и для себя. Конечно, безопасной дороги я вам гарантировать не могу, но, по крайней мере, у вас будет шанс, как у зайцев, удирающих от своры гончих.
– Вы поедете с нами?
– Нет, я с вами не поеду.
Питер колебался, переводя взгляд с Ричарда на меня.
– Вы же знаете, сэр, что они сделают с вами, если найдут.
– Хорошо знаю.
– Шериф, сэр Томас Эрль, считает, что вы где-то в Корнуолле. Первое, о чем он спросил Трсваньона, когда они явились в Кархейс, было: «Не прячется ли здесь сэр Ричард Гренвиль? Если да, то выдайте его и можете быть свободны».
– Жаль в таком случае, что меня там не было.
– Шериф сказал, что перед самым рассветом неизвестный оставил в его доме в Придо записку, в которой предупредил, что в Кархейсе утром соберется много народу, и среди них будете вы. Какой-то подлец видел вас и с дьявольской интуицией сумел угадать все ваши планы.
– Действительно, подлец, – сказал Ричард, все еще улыбаясь. – Захотелось ему примерить на себя роль Иуды. Да что о нем говорить!
Не племянник ли Джек предупреждал меня когда-то в Эксетере, что его дядю надо особенно остерегаться, когда у того на лице появляется улыбка?
И тут вперед вышел Амброс Манатон и ткнул в Ричарда пальцем.
– Это ты предатель! Ты всех нас предал! С самого начала и до последнего дня ты знал, чем кончится дело. Никакой французский флот и не собирался идти нам на помощь, никакого восстания и быть не могло! Я знаю, это ты отомстил за то, что тебя арестовали в Лонстоне четыре года тому назад. Боже мой, какое вероломство!
Он весь дрожал, и в голосе явно слышались истерические нотки. Питер отшатнулся от него, кровь отлила у него от лица, в глазах мелькнуло сначала изумление, а потом ужас.
Ричард наблюдал за ним, не шевелясь, потом указал пальцем на дверь. Во двор уже вывели лошадей, было слышно позвякивание сбруи.
– Ну-ка вспомни, – зашептала я злобно, – вспомни хорошенько, как четыре года назад Гартред шпионила для лорда Робартса. Не она ли во всем виновата? Такое преступление вполне в ее духе. Ведь она опять выйдет сухой из воды, только со слегка попорченной внешностью.
Я кинула взгляд на Гартред и, к своему изумлению, увидела, что она тоже пристально глядит на меня. Вуаль соскользнула у нее с головы и стала видна ярко-красная полоса на щеке. Эта картина и воспоминание о предыдущей ночи не повергли меня в ярость, не наполнили жалостью, а привели в глубокое отчаяние. А Гартред все смотрела на меня и улыбалась.
– Напрасно ты так обо мне думаешь, Онор. Бедная, я опять тебя обманула? Ведь только у меня и есть настоящее алиби.
Со двора галопом вылетели лошади. Амброс Манатон был первым, он надвинул шляпу на глаза, плащ за ним развевался. Следом скакал Питер, который все-таки бросил короткий прощальный взгляд на наши окна.
Часы на башне пробили два. Голубь, сверкнув белизной на фоне голубого неба, спустился на внутренний двор. Гартред прилегла на кушетку, ее улыбка странно контрастировала со страшной полосой через все лицо. Ричард стоял у окна, заложив руки за спину. А Дик, который ни разу не пошевелился за последние полчаса, безмолвно сидел в углу.
—Может быть, Гренвили хотят поговорить между собой без посторонних? – спросила я.
34
– А мистер Дик?
– Тоже. Он пришел немного позднее других, но час назад я видела его в столовой.
От мысли, что он уже дома, мне стало легче.
– Помоги мне одеться, Матти, – попросила я.День в пятницу, двенадцатого мая, больше походил на тринадцатое. Деликатность не позволяла мне навестить Гартред. Представьте, как бы это выглядело: я, калека, и она, с изуродованным лицом. Мы теперь на равных, и мне не хотелось напоминать ей об этом. Конечно, другая, торжествуя в душе, могла бы пойти, чтобы изобразить сочувствие, но только не Онор Гаррис. Вместо этого я послала Матти отнести записку, спрашивая в ней, не нужно ли чего, и оставила Гартред в покое.
Робина я нашла в галерее, около окна, правая рука его была на перевязи. Он был мрачен, и, когда я приблизилась, взглянул на меня, потом снова отвернулся.
– Я думала, ты уехал в Кархейс вместе с Банни.
–Мы ждем Питера Кортни, – ответил Робин уныло. – Он еще не вернулся.
– Запястье болит? – спросила я, как можно мягче. Он покачал головой, не отрывая глаз от окна.
– Когда придет конец всем этим крикам и безобразиям, давай жить вместе, ты и я, как когда-то в Ланресте.
Он опять не ответил, но на глазах его выступили слезы.
– Мы слишком долго любили Гренвилей, каждый по-своему. Пришло время им обходиться без нас.
– Они все тридцать лет обходились без нас, – ответил Робин тихо. – Это мы без них не можем обойтись.
С того дня и по сегодняшний ни я, ни Робин ни разу больше не заговаривали на эту тему. Сдержанность заставляет нас хранить молчание, несмотря на то, что мы живем вместе уже пять лет.
Дверь отворилась, и вошел Ричард, а следом, как тень, Банни. Ричард тотчас начал раздраженно ходить по галерее туда-сюда.
– Ничего не понимаю. Уже почти полдень, а Питера нет как нет. Если на рассвете он выехал из Кархейса, то давно должен был приехать. Думаю, что он, как некоторые, решил не обращать внимания на мои приказы.
Робин покорно проглотил эту колкость, он чувствовал себя виноватым и не смел возражать.
– Если вы разрешите, я поеду его искать, – сказал он. – Может быть, он завтракает в Пенрайсе, у Соулов.
– Скорее проводит время в стогу с какой-нибудь крестьяночкой, – возразил Ричард. – В следующий раз, как задумаю воевать, наберу одних евнухов. Отправляйся, если хочешь, только будь осторожен на дорогах. Мне сообщили, что через Сент-Блейзи проходили войска. Конечно, сведения могут быть ошибочными, и тем не менее…
Он прервал свою речь на середине и снова начал ходить туда-сюда.
Мы слышали, как Робин оседлал лошадь и уехал. Время шло. Сначала часы на башне пробили двенадцать, потом час. Слуги принесли холодное мясо и эль.
Мы поели кое-как, без аппетита, все время прислушиваясь. В половине второго на лестнице послышались медленные, неуверенные шаги. Я заметила, что Амброс Манатон бросил взгляд наверх и отошел к окну.
Ручка двери повернулась, и мы увидели Гартред, одетую в дорожную накидку и с вуалью, закрывающей пол-лица. Она была похожа на привидение. Все молчали.
В конце концов Гартред сказала:
– Я хочу вернуться в Орли Корт. Найдите для меня какой-нибудь экипаж.
– Ты требуешь невозможного, – ответил Ричард, – и знаешь это лучше других. Через несколько часов все дороги будут перекрыты.
– Я все-таки хочу попробовать. Мне все равно, если даже меня растерзает толпа. Я сделала все, о чем ты просил. Мне здесь больше нечего делать.
При этом она, не отрывая глаз, смотрела на Ричарда, не обращая внимания на Манатона. Ричард и Гартред… Робин и я… Которая из сестер должна больше простить своему брату, или за большее заплатить? Один Бог знает.
– Мне очень жаль, но я ничем не могу тебе помочь, – коротко ответил Ричард. – У нас есть дела поважнее, чем возить больных вдов. Тебе придется остаться и подождать, пока нам удастся что-то для тебя сделать.
Банни первым услышал стук копыт в парке. Он подошел к небольшому окну, выходившему во внутренний двор, и распахнул его. Мы напряженно ждали, а стук копыт становился все громче и ближе, и скоро всадник стремительно проскакал через арку. Перед нами оказался Питер Кортни, растрепанный, весь в пыли, без шляпы. Черные кудри его рассыпались по плечам. Он бросил поводья растерявшемуся груму и побежал прямо к нам в галерею.
– Ради Бога, спасайтесь, нас предали!
В отличие от всех остальных, на моем лице не отразилось ни страха, ни удивления, хотя сердце замерло. Дело в том, что весь этот день я с какой-то обреченностью ждала именно такого известия. Питер переводил взгляд с одного на другого, тяжело дыша.
– Они схватили всех: Трелони, его сына, Чарльза Треваньона, Артура Бассетта и всех остальных. В десять часов утра шериф, сэр Томас Эрль, с отрядом солдат окружили дом. Мы пытались отбиться, но их было больше тридцати человек. Я выпрыгнул из окна верхнего этажа, и благодарение Богу, все обошлось вывихом ноги. Вскочил на первую попавшуюся лошадь и гнал ее всю дорогу, не жалея шпор. Если бы я не знал эту местность, как свои пять пальцв, я бы до вас не добрался. Повсюду солдаты, мост в Сент-Блейзи охраняется. На холме Полмир тоже стоит стража.
Он оглядел галерею, ища кого-то глазами.
– Робин уехал? Я так и думал. Огибая дюны, я видел, как он дрался с пятью солдатами, а может, их было больше. Я не смог ему помочь, потому что мой первый долг был сообщить все вам. Что теперь делать? Мы еще можем спастись?
Теперь мы все смотрели на нашего генерала. Он был спокоен и собран, и по его внешности нельзя было даже предположить, что все, к чему он стремился, чего добивался, рухнуло в одночасье.
– Ты видел знаки отличия? – спросил он быстро. – Откуда войска? Кто командир?
– Были отряды из Бодмина, – ответил Питер, – и части авангарда сэра Хардресса Уоллера. Вся дорога до Сент-Остелла забита войсками. Так что это не случайность. Подошло большое подкрепление.
Ричард кивнул и повернулся к Банни.
– Отправляйся в Придмут, сразу же бери лодку – и в море. Плыви на юг, пока не встретишь первый французский военный корабль. Завтра к вечеру они будут к востоку от островов Силли. Спроси, на каком корабле находится лорд Хоптон. Отдай ему мою записку.
Он торопливо написал что-то на листке бумаги.
– Вы просите их прийти на помощь? – спросил Амброс Манатон. Губы его побелели, руки судорожно сжимались. – Они успеют вовремя, как вы думаете?
– Конечно, нет, – ответил Ричард, складывая письмо. – Я прошу их сменить курс и плыть обратно во Францию. Восстания не будет. Принц Уэльский не должен высаживаться в Корнуолле.
Отдав племяннику письмо, он улыбнулся.
– Удачи тебе, Банни. Передай мой привет Джеку. Если немного повезет, то чуть позднее, летом, острова Силли упадут вам в руки, как перезрелая слива, но пока принцу придется проститься с надеждой захватить Корнуолл.
– А вы, дядя? Неужели вы со мной не поедете? Нельзя откладывать, это безумие, дом наверняка будет окружен.
– В свое время мы еще встретимся. Но сейчас я требую полного подчинения своим приказам.
Банни смотрел на него всего секунду, потом повернулся и вышел, высоко держа голову и ни с кем не попрощавшись.
– А что нам делать? Куда нам бежать? – заговорил Амброс Манатон. – О Боже, каким же дураком я был, когда впутался в это дело! Неужели все дороги перекрыты? – обратился он к Питеру, который только плечами пожал, продолжая глядеть на своего командира.
– Да кто же это сделал? Кто предатель? Вот что мне хотелось бы знать, – продолжал Амброс.
От его сдержанности не осталось и следа. В голосе появилась новая нотка.
– Никто, кроме нас, не знал, что изменилось время и место встречи. Каким же образом шерифу удалось с такой дьявольской точностью прибыть на место и захватить всех руководителей?
– Какая разница, кто предатель? – спросил Ричард почти ласково. – дело уже сделано.
– Какая разница?! Вы так спокойны, в то время, как и Трелони, и Треваньон, и Арунделлы, и Бассетт, – все в руках шерифа. А вам все равно, кто их предал? Мы попали в ловушку, нас, того и гляди, могут арестовать, а вы тут спокойно улыбаетесь своей лисьей улыбочкой!
– Лисой меня зовут только враги, но не друзья, – сказал Ричард и повернулся к Питеру. – Прикажи седлать коней для мистера Манатона и для себя. Конечно, безопасной дороги я вам гарантировать не могу, но, по крайней мере, у вас будет шанс, как у зайцев, удирающих от своры гончих.
– Вы поедете с нами?
– Нет, я с вами не поеду.
Питер колебался, переводя взгляд с Ричарда на меня.
– Вы же знаете, сэр, что они сделают с вами, если найдут.
– Хорошо знаю.
– Шериф, сэр Томас Эрль, считает, что вы где-то в Корнуолле. Первое, о чем он спросил Трсваньона, когда они явились в Кархейс, было: «Не прячется ли здесь сэр Ричард Гренвиль? Если да, то выдайте его и можете быть свободны».
– Жаль в таком случае, что меня там не было.
– Шериф сказал, что перед самым рассветом неизвестный оставил в его доме в Придо записку, в которой предупредил, что в Кархейсе утром соберется много народу, и среди них будете вы. Какой-то подлец видел вас и с дьявольской интуицией сумел угадать все ваши планы.
– Действительно, подлец, – сказал Ричард, все еще улыбаясь. – Захотелось ему примерить на себя роль Иуды. Да что о нем говорить!
Не племянник ли Джек предупреждал меня когда-то в Эксетере, что его дядю надо особенно остерегаться, когда у того на лице появляется улыбка?
И тут вперед вышел Амброс Манатон и ткнул в Ричарда пальцем.
– Это ты предатель! Ты всех нас предал! С самого начала и до последнего дня ты знал, чем кончится дело. Никакой французский флот и не собирался идти нам на помощь, никакого восстания и быть не могло! Я знаю, это ты отомстил за то, что тебя арестовали в Лонстоне четыре года тому назад. Боже мой, какое вероломство!
Он весь дрожал, и в голосе явно слышались истерические нотки. Питер отшатнулся от него, кровь отлила у него от лица, в глазах мелькнуло сначала изумление, а потом ужас.
Ричард наблюдал за ним, не шевелясь, потом указал пальцем на дверь. Во двор уже вывели лошадей, было слышно позвякивание сбруи.
– Ну-ка вспомни, – зашептала я злобно, – вспомни хорошенько, как четыре года назад Гартред шпионила для лорда Робартса. Не она ли во всем виновата? Такое преступление вполне в ее духе. Ведь она опять выйдет сухой из воды, только со слегка попорченной внешностью.
Я кинула взгляд на Гартред и, к своему изумлению, увидела, что она тоже пристально глядит на меня. Вуаль соскользнула у нее с головы и стала видна ярко-красная полоса на щеке. Эта картина и воспоминание о предыдущей ночи не повергли меня в ярость, не наполнили жалостью, а привели в глубокое отчаяние. А Гартред все смотрела на меня и улыбалась.
– Напрасно ты так обо мне думаешь, Онор. Бедная, я опять тебя обманула? Ведь только у меня и есть настоящее алиби.
Со двора галопом вылетели лошади. Амброс Манатон был первым, он надвинул шляпу на глаза, плащ за ним развевался. Следом скакал Питер, который все-таки бросил короткий прощальный взгляд на наши окна.
Часы на башне пробили два. Голубь, сверкнув белизной на фоне голубого неба, спустился на внутренний двор. Гартред прилегла на кушетку, ее улыбка странно контрастировала со страшной полосой через все лицо. Ричард стоял у окна, заложив руки за спину. А Дик, который ни разу не пошевелился за последние полчаса, безмолвно сидел в углу.
—Может быть, Гренвили хотят поговорить между собой без посторонних? – спросила я.
34
Ричард по-прежнему стоял у окна. Теперь, когда стук копыт замер вдали, в доме воцарилась необыкновенная тишина. Солнце согревало сады жаркими лучами, голуби ходили по лужайкам, выклевывая из травы семена. Летний день был в разгаре, шмели жужжали в кронах лип, птицы замолкли. Ричард начал говорить, повернувшись к нам спиной, и голос его был тих и спокоен.
– Моего деда тоже звали Ричард. Он происходил из старинного рода Гренвилей, все представители которого служили королю и отечеству. У него было много друзей и немало врагов. Очень обидно, но он погиб в сражении за девять лет до того, как я родился. Я хорошо помню, как в детстве я просил рассказать о нем, глядя на старинный большой портрет, который висел в длинной галерее у нас в поместье Стоу. Мне говорили, что он был суровым, твердым человеком и редко улыбался, но глаза, смотревшие с портрета на меня, были глазами ястреба, бесстрашными и зоркими. Те времена знали много славных имен – Дрейк, Роули, Сидней, – и Гренвили были с ними на равных. Вы помните, что мой дед пал, смертельно раненый, на палубе флагмана «Ривендж». Его окружил испанский флот, он остался один. Но когда ему предложили сдаться, он продолжал сражаться, несмотря ни на что. Мачты рухнули, а за ними и паруса, ядра рвались на палубе, но Гренвили в те времена обладали настоящим мужеством. Мой дед предпочел погибнуть вместе с кораблем, но не продал свою жизнь за серебро испанским разбойникам.
На минуту он замолчал, наблюдая за голубями на лужайке, потом продолжил, держа, как прежде, руки за спиной.
– Мой дядя Джон осваивал Вест-Индию вместе с сэром Франсисом Дрейком. Он тоже был храбрецом. Те, кто не боялся зимних штормов Атлантики и пускался в путь через океан, чтобы найти новые, неосвоенные земли, не были трусами. На хрупких суденышках они выходили в море, отдаваясь во власть стихий, которые неделями швыряли их, как хотели, но в их крови была капелька соли, спасавшая их от гибели. Мой дядя Джон погиб там, в Вест-Индии, и отец, который очень любил его, построил в его честь часовню на кладбище в Стоу.
Мы все молчали, не произнося ни звука. Гартред лежала на кушетке, закинув руки за голову. Дик неподвижно стоял в углу.
– В те времена, – продолжал Ричард, – верность Гренвилей вошла в поговорку. Меня и братьев воспитывали в этих традициях. Гартред, я думаю, хорошо помнит вечера, которые мы проводили в покоях отца в Стоу. Он не был воином, потому что жил в мирное время, но он читал нам о войнах прошлого и о том, как сражались наши предки, из большой старинной книги с застежками.
Над садами вилась чайка, ее крылья сияли белизной на фоне вечереющего неба, и вдруг я вспомнила морских чаек на штормовых волнах Атлантики, виденных мною из окон усадьбы в Стоу.
Ричард снова начал говорить.
– Мой брат Бевил любил свой дом и семью. Он рожден был не для сражений. За свою короткую жизнь более всего он стремился вместе с женой воспитывать своих детей и жить в согласии с соседями. Но когда началась война, он знал, в чем состоит его долг и не стал уклоняться от его исполнения. Брат не любил ссор, ему отвратительно было кровопролитие, но он носил имя Гренвилей, и в 1642 году понял, что ему нужно делать. В то время он написал письмо Джону Трелони, тому самому, который сейчас арестован. Я считаю, это лучшее, что написал мой брат в своей жизни, и я попросил Трелони сделать с него копию. Эта копия сейчас со мной. Хотите, прочту?
Мы не ответили. Тогда Ричард достал из кармана бумагу, поднес ее к свету и начал читать вслух.
– «Не могу позволить себе сидеть в четырех стенах, в то время как на полях сражений под штандартами короля бьются воины за дело столь праведное, что всякий погибший за него может быть уподоблен христианскому мученику. Для себя же более всего желаю обрести честное имя или честную смерть. Я никогда не ставил свою жизнь и покой выше долга, исполняя который предки мои отдали жизни, и если бы я не последовал их благородному примеру, то недостоин был бы звания, которое ношу».
Ричард сложил письмо и убрал его в карман.
– Мой брат Бевил погиб при Лансдауне, ведя в битву своих солдат, и его сын Джек, мальчик пятнадцати лет, вскочил на лошадь отца и пошел в атаку вместо него. Юноша, который только что уехал отсюда, я имею в виду Банни, прошлой осенью сбежал от своих учителей, чтобы служить под моим началом тому делу, которое всем нам дорого. Мне нечего сказать о себе, я солдат. У меня много грехов и мало достоинств. Но никакая ссора, обида или мстительное чувство не могли в прошлом и не заставят меня в будущем изменить моей стране и королю. До сегодняшнего дня в долгой и кровавой истории дома Гренвилей не было ни одного предателя.
Он говорил тихо, очень тихо. Слышно было, как взлетали голуби с лужайки, как жужжали шмели вокруг чертополоха!
– Когда-нибудь, – продолжал Ричард, – Его Величеству будет возвращен его трон, а если не ему, тогда принцу Уэльскому. В тот великий день имя Гренвилей будет окружено славой не только в Корнуолле, но и во всей Англии. У меня много недостатков, но я знаю толк в людях и твердо убежден, что мой племянник Джек в дни мира займет место столь же достойное, как и то, которое он, еще юношей, занимает в дни войны. Банни тоже не отстанет от брата. Через много лет они скажут своим детям: «Мы, Гренвили, сражались за нашего короля». Их имена будут вписаны в большую книгу, хранящуюся в Стоу, которую когда-то читал нам отец, рядом с именем моего деда Ричарда, сражавшегося на борту флагмана «Ривендж».
Он снова помолчал и заговорил еще тише.
– Я не буду в обиде, если мое имя впишут туда только мелкими буквами. Обо мне скажут: «Он был солдатом, генералом армии Его Величества на западе». Эти слова могут стать моей эпитафией. Но никаких других Ричардов в ту странную книгу уже не впишут. Потому что генерал Его Величества умер, не оставив наследника.
После этих слов воцарилось молчание. Ричард продолжал стоять у окна, я сидела в кресле, сложив руки на коленях. Сейчас должна наступить развязка, будут злые рыдания взахлеб, потоки обвинений. Гроза собиралась восемнадцать лет, теперь, наконец, пришло время выплеснуть накопившееся.
Это наша вина, наша, а не его, говорила я сама себе. Когда бы Ричард способен был прощать, а я побороть гордыню, если бы наши сердца были исполнены любви, а не ненависти. Имей мы хоть немного сострадания… Слишком поздно. Мы опоздали на целых двадцать лет. И вот теперь во искупление наших грехов должна пролиться кровь жертвенного агнца.
Но он не стал кричать и не пролил ни единой слезы. Он вышел из своего угла и встал посередине комнаты, совсем один. В темных глазах его не было страха, руки не дрожали. Дик вдруг стал выглядеть старше обычного, старше и умудреннее. Как будто, пока говорил отец, он повзрослел на несколько лет.
Тут Дик нарушил молчание, и я услышала его прежний мальчишеский голос.
– Как же мне теперь быть? – спросил он. – Это сделаешь ты, или я сам должен убить себя?
Первой встрепенулась Гартред, мой давнишний враг. Встав с кушетки, она опустила вуаль на лицо и подошла к моему креслу. Не говоря ни слова, она взяла его за спинку и вывезла меня из комнаты. Вскоре мы очутились в саду, залитом солнцем. Обе молчали, потому что говорить было не о чем. Ни я, ни она, и никто на свете, ни в прошлом, ни в будущем не узнает, что сказал Ричард Гренвиль своему сыну тогда в галерее, в усадьбе Менабилли.
Вечером того же дня, в западной стороне графства началось восстание. Никто не смог предупредить роялистов Гельстона и Пензанса, что главари заговора на востоке арестованы и восстание обречено на провал. Они поднялись в назначенный час, как и было запланировано, и были встречены не растерявшимся врагом, а прекрасно вооруженными, подготовленными частями, присланными в Корнуолл специально для этой цели.
Французский флот не захватил острова Силли. Двадцать тысяч человек не высадились на песчаных отмелях около Додмана. Главарей восстания сковали цепью и посадили в гарнизонную тюрьму в Плимуте. Там были и Трелони, и Арунделл, и Треваньон, и Бассетт. То, что должно было стать ярким факелом, от которого запылает вся Англия, оказалось робким, дрожащим огоньком, горевшим всего мгновение и погасшим в сыром воздухе Корнуолла.
Несколько домов и лавок, ограбленных в Пензансе и Мульоне, дикое, неорганизованное наступление на Гунбилли Дауне, во время которого никто не знал, куда скакать, с кем сражаться. Затем последний отчаянный бой около ручья Моган, когда войска парламента загнали роялистов, вместе с их никудышными командирами, прямо в глубокую реку Гельфорд.
Восстание 1648 года. Дай Бог, чтобы это была последняя война на земле Корнуолла. Оно длилось около недели, но для тех, кто страдал и погибал в это время, оно тянулось целую вечность. Сражения велись к западу от Труро, и мы в Менабилли не слышали грома пушек, но все дороги и тропинки были перекрыты, и даже слуги не решались выходить из дома.
В тот же вечер к нам в Менабилли прибыл полковник Роберт Беннетт, наш давний сосед, с ротой солдат, и произвел довольно поверхностный осмотр дома, не найдя там никого, кроме меня и Гартред. Полковник не догадывался, что явись он десятью минутами раньше, он поймал бы призовую дичь.
Как сейчас помню Ричарда, сидящего в столовой, в окружении пустых стульев. Сложив руки на груди, он отказывался слушать мои просьбы.
– Пусть забирают и меня. Я во всем виноват. Из-за меня страдают мои друзья. Пусть случится самое худшее. Может быть, если я сдамся добровольно, то спасу Корнуолл от разорения.
Гартред, к которой вернулось все ее прежнее самообладание, только пренебрежительно пожала плечами.
– Не поздновато ли сейчас изображать мученика? Что изменится от того, что ты пойдешь в тюрьму? Ты слишком много о себе думаешь, Ричард, если считаешь, что, получив тебя, они освободят остальных. Твоих друзей вce равно ждет заключение и смерть. Ненавижу эти театральные жесты и величественные позы в последнюю минуту. Будь мужчиной, вы оба должны бежать следом за Банни.
Ни она, ни я не смотрели на Дика, а тот, как всегда молча, стоял рядом с отцом.
– Почему же? Мы с Диком еще покажем себя на эшафоте, – ответил Ричард. – У меня, правда, шея потолше, наверное, потребуется два удара топором.
Гартред демонстративно зевнула.
– Думаю, такое удовольствие не про твою честь. Не будет тебе мученической смерти при большом скоплении народа. Вместо этого придушат тебя петлей где-нибудь в мокром подземелье. То-то славная смерть для Гренвиля!
– Может быть, для этих двух Гренвилей действительно лучше умереть в безвестности, – тихо сказал Ричард.
После этих слов наступила пауза. Наши невысказанные мысли как будто пронизывали воздух. Вдруг, впервые после незабываемой сцены в галерее, заговорил Дик.
– А что будет с Рэшли? – спросил он нервно. – Если враги обнаружат здесь нас с отцом, можно ли будет как-нибудь доказать, что они к этому делу не причастны?
Я схватилась за эту мысль, как утопающий за соломинку.
– О них ты, конечно, не вспомнил, – начала я. – Ты не подумал, что будет с ними. Кто поверит, что ни Джонатан, ни Джо ничего не знали о ваших планах? Их отсутствие в Менабилли не может служить доказательством их непричастности. Их обоих призовут к ответу, а потом и мою сестру Мери, и бедную Элис, уехавшую в Третерф, и Джоанну со всеми ее малышами. Всех – и Джонатана в Лондоне, и крошечного ребенка Джоанны – ждет теперь тюрьма, а возможно, и смерть, если тебя схватят в Менабилли.
В эту минуту в комнату вошел слуга, очень взволнованный.
– Полагаю, вам следует знать, что к нам прибежал мальчишка и говорит, что на вершине холма Польмир собираются солдаты. Некоторые направляются в Полкеррис, а остальные – сюда, к нам.
– Весьма признателен тебе за службу, – поклонился ему Ричард.
Слуга вышел из комнаты и, думаю, тотчас отправился к себе, чтобы притвориться больным, когда придут солдаты. Ричард поднялся и поглядел мне в глаза.
– Боишься за своих Рэшли? И поэтому не хочешь отдать меня на растерзание волкам? Хорошо, на этот раз буду сговорчивей. Показывай мне свой знаменитый тайник, который так пригодился четыре года назад.
Я заметила, что Дик вздрогнул и перевел взгляд с меня на отца.
– Дик знает дорогу, – сказала я. – Может, ты соизволишь спрятаться там вместе с ним?
– Крыса, за которой охотятся, не выбирает себе компаньонов.
Наверное, там все заросло паутиной и плесенью, но теперь не это было главным. Туда можно было спрятаться, пока в усадьбе хозяйничали солдаты. И никто, даже Гартред, не знает секрета.
– Ты помнишь, куда ведет подземный ход? – спросила я Дика. – Должна предупредить, что последние четыре года им никто не пользовался.
Он побледнел как смерть и кивнул. Я не знаю, почему он так испугался в эту минуту, ведь всего час назад он сам, как жертвенный агнец, предлагал себя на заклание.
– Отправляйся и бери с собой отца. Сию же секунду, времени совсем мало.
Дик подошел ко мне, и я увидела, что его новоприобретенное мужество колеблется. Он так напомнил мне того мальчика, который любил меня когда-то, что сердце мое рванулось ему навстречу.
– А веревка? – спросил он. – Что, если она перетерлась или петли проржавели?
– Сейчас это не важно. Тебе не придется использовать этот выход, потому что меня не будет в покоях наверху.
Сначала он растерялся, не понимая, что значат мои слова, и я уверена, снова почувствовал себя маленьким ребенком. Но тут послышался ясный, звонкий голос Ричарда.
– Ну, мы идем? Если спасаться, то сейчас самое время. Другой возможности у нас не будет.
Дик продолжал пристально глядеть на меня, но в глазах появилось новое выражение, какого я никогда еще не видела. Что значил этот взгляд? Возможно, он смотрел не на меня, а на некий призрак, неожиданно окликнувший его из прошлого.
– Да, – промолвил он, – если спасаться, то сейчас самое время.
Он открыл дверь столовой и повернулся к отцу.
– Моего деда тоже звали Ричард. Он происходил из старинного рода Гренвилей, все представители которого служили королю и отечеству. У него было много друзей и немало врагов. Очень обидно, но он погиб в сражении за девять лет до того, как я родился. Я хорошо помню, как в детстве я просил рассказать о нем, глядя на старинный большой портрет, который висел в длинной галерее у нас в поместье Стоу. Мне говорили, что он был суровым, твердым человеком и редко улыбался, но глаза, смотревшие с портрета на меня, были глазами ястреба, бесстрашными и зоркими. Те времена знали много славных имен – Дрейк, Роули, Сидней, – и Гренвили были с ними на равных. Вы помните, что мой дед пал, смертельно раненый, на палубе флагмана «Ривендж». Его окружил испанский флот, он остался один. Но когда ему предложили сдаться, он продолжал сражаться, несмотря ни на что. Мачты рухнули, а за ними и паруса, ядра рвались на палубе, но Гренвили в те времена обладали настоящим мужеством. Мой дед предпочел погибнуть вместе с кораблем, но не продал свою жизнь за серебро испанским разбойникам.
На минуту он замолчал, наблюдая за голубями на лужайке, потом продолжил, держа, как прежде, руки за спиной.
– Мой дядя Джон осваивал Вест-Индию вместе с сэром Франсисом Дрейком. Он тоже был храбрецом. Те, кто не боялся зимних штормов Атлантики и пускался в путь через океан, чтобы найти новые, неосвоенные земли, не были трусами. На хрупких суденышках они выходили в море, отдаваясь во власть стихий, которые неделями швыряли их, как хотели, но в их крови была капелька соли, спасавшая их от гибели. Мой дядя Джон погиб там, в Вест-Индии, и отец, который очень любил его, построил в его честь часовню на кладбище в Стоу.
Мы все молчали, не произнося ни звука. Гартред лежала на кушетке, закинув руки за голову. Дик неподвижно стоял в углу.
– В те времена, – продолжал Ричард, – верность Гренвилей вошла в поговорку. Меня и братьев воспитывали в этих традициях. Гартред, я думаю, хорошо помнит вечера, которые мы проводили в покоях отца в Стоу. Он не был воином, потому что жил в мирное время, но он читал нам о войнах прошлого и о том, как сражались наши предки, из большой старинной книги с застежками.
Над садами вилась чайка, ее крылья сияли белизной на фоне вечереющего неба, и вдруг я вспомнила морских чаек на штормовых волнах Атлантики, виденных мною из окон усадьбы в Стоу.
Ричард снова начал говорить.
– Мой брат Бевил любил свой дом и семью. Он рожден был не для сражений. За свою короткую жизнь более всего он стремился вместе с женой воспитывать своих детей и жить в согласии с соседями. Но когда началась война, он знал, в чем состоит его долг и не стал уклоняться от его исполнения. Брат не любил ссор, ему отвратительно было кровопролитие, но он носил имя Гренвилей, и в 1642 году понял, что ему нужно делать. В то время он написал письмо Джону Трелони, тому самому, который сейчас арестован. Я считаю, это лучшее, что написал мой брат в своей жизни, и я попросил Трелони сделать с него копию. Эта копия сейчас со мной. Хотите, прочту?
Мы не ответили. Тогда Ричард достал из кармана бумагу, поднес ее к свету и начал читать вслух.
– «Не могу позволить себе сидеть в четырех стенах, в то время как на полях сражений под штандартами короля бьются воины за дело столь праведное, что всякий погибший за него может быть уподоблен христианскому мученику. Для себя же более всего желаю обрести честное имя или честную смерть. Я никогда не ставил свою жизнь и покой выше долга, исполняя который предки мои отдали жизни, и если бы я не последовал их благородному примеру, то недостоин был бы звания, которое ношу».
Ричард сложил письмо и убрал его в карман.
– Мой брат Бевил погиб при Лансдауне, ведя в битву своих солдат, и его сын Джек, мальчик пятнадцати лет, вскочил на лошадь отца и пошел в атаку вместо него. Юноша, который только что уехал отсюда, я имею в виду Банни, прошлой осенью сбежал от своих учителей, чтобы служить под моим началом тому делу, которое всем нам дорого. Мне нечего сказать о себе, я солдат. У меня много грехов и мало достоинств. Но никакая ссора, обида или мстительное чувство не могли в прошлом и не заставят меня в будущем изменить моей стране и королю. До сегодняшнего дня в долгой и кровавой истории дома Гренвилей не было ни одного предателя.
Он говорил тихо, очень тихо. Слышно было, как взлетали голуби с лужайки, как жужжали шмели вокруг чертополоха!
– Когда-нибудь, – продолжал Ричард, – Его Величеству будет возвращен его трон, а если не ему, тогда принцу Уэльскому. В тот великий день имя Гренвилей будет окружено славой не только в Корнуолле, но и во всей Англии. У меня много недостатков, но я знаю толк в людях и твердо убежден, что мой племянник Джек в дни мира займет место столь же достойное, как и то, которое он, еще юношей, занимает в дни войны. Банни тоже не отстанет от брата. Через много лет они скажут своим детям: «Мы, Гренвили, сражались за нашего короля». Их имена будут вписаны в большую книгу, хранящуюся в Стоу, которую когда-то читал нам отец, рядом с именем моего деда Ричарда, сражавшегося на борту флагмана «Ривендж».
Он снова помолчал и заговорил еще тише.
– Я не буду в обиде, если мое имя впишут туда только мелкими буквами. Обо мне скажут: «Он был солдатом, генералом армии Его Величества на западе». Эти слова могут стать моей эпитафией. Но никаких других Ричардов в ту странную книгу уже не впишут. Потому что генерал Его Величества умер, не оставив наследника.
После этих слов воцарилось молчание. Ричард продолжал стоять у окна, я сидела в кресле, сложив руки на коленях. Сейчас должна наступить развязка, будут злые рыдания взахлеб, потоки обвинений. Гроза собиралась восемнадцать лет, теперь, наконец, пришло время выплеснуть накопившееся.
Это наша вина, наша, а не его, говорила я сама себе. Когда бы Ричард способен был прощать, а я побороть гордыню, если бы наши сердца были исполнены любви, а не ненависти. Имей мы хоть немного сострадания… Слишком поздно. Мы опоздали на целых двадцать лет. И вот теперь во искупление наших грехов должна пролиться кровь жертвенного агнца.
Но он не стал кричать и не пролил ни единой слезы. Он вышел из своего угла и встал посередине комнаты, совсем один. В темных глазах его не было страха, руки не дрожали. Дик вдруг стал выглядеть старше обычного, старше и умудреннее. Как будто, пока говорил отец, он повзрослел на несколько лет.
Тут Дик нарушил молчание, и я услышала его прежний мальчишеский голос.
– Как же мне теперь быть? – спросил он. – Это сделаешь ты, или я сам должен убить себя?
Первой встрепенулась Гартред, мой давнишний враг. Встав с кушетки, она опустила вуаль на лицо и подошла к моему креслу. Не говоря ни слова, она взяла его за спинку и вывезла меня из комнаты. Вскоре мы очутились в саду, залитом солнцем. Обе молчали, потому что говорить было не о чем. Ни я, ни она, и никто на свете, ни в прошлом, ни в будущем не узнает, что сказал Ричард Гренвиль своему сыну тогда в галерее, в усадьбе Менабилли.
Вечером того же дня, в западной стороне графства началось восстание. Никто не смог предупредить роялистов Гельстона и Пензанса, что главари заговора на востоке арестованы и восстание обречено на провал. Они поднялись в назначенный час, как и было запланировано, и были встречены не растерявшимся врагом, а прекрасно вооруженными, подготовленными частями, присланными в Корнуолл специально для этой цели.
Французский флот не захватил острова Силли. Двадцать тысяч человек не высадились на песчаных отмелях около Додмана. Главарей восстания сковали цепью и посадили в гарнизонную тюрьму в Плимуте. Там были и Трелони, и Арунделл, и Треваньон, и Бассетт. То, что должно было стать ярким факелом, от которого запылает вся Англия, оказалось робким, дрожащим огоньком, горевшим всего мгновение и погасшим в сыром воздухе Корнуолла.
Несколько домов и лавок, ограбленных в Пензансе и Мульоне, дикое, неорганизованное наступление на Гунбилли Дауне, во время которого никто не знал, куда скакать, с кем сражаться. Затем последний отчаянный бой около ручья Моган, когда войска парламента загнали роялистов, вместе с их никудышными командирами, прямо в глубокую реку Гельфорд.
Восстание 1648 года. Дай Бог, чтобы это была последняя война на земле Корнуолла. Оно длилось около недели, но для тех, кто страдал и погибал в это время, оно тянулось целую вечность. Сражения велись к западу от Труро, и мы в Менабилли не слышали грома пушек, но все дороги и тропинки были перекрыты, и даже слуги не решались выходить из дома.
В тот же вечер к нам в Менабилли прибыл полковник Роберт Беннетт, наш давний сосед, с ротой солдат, и произвел довольно поверхностный осмотр дома, не найдя там никого, кроме меня и Гартред. Полковник не догадывался, что явись он десятью минутами раньше, он поймал бы призовую дичь.
Как сейчас помню Ричарда, сидящего в столовой, в окружении пустых стульев. Сложив руки на груди, он отказывался слушать мои просьбы.
– Пусть забирают и меня. Я во всем виноват. Из-за меня страдают мои друзья. Пусть случится самое худшее. Может быть, если я сдамся добровольно, то спасу Корнуолл от разорения.
Гартред, к которой вернулось все ее прежнее самообладание, только пренебрежительно пожала плечами.
– Не поздновато ли сейчас изображать мученика? Что изменится от того, что ты пойдешь в тюрьму? Ты слишком много о себе думаешь, Ричард, если считаешь, что, получив тебя, они освободят остальных. Твоих друзей вce равно ждет заключение и смерть. Ненавижу эти театральные жесты и величественные позы в последнюю минуту. Будь мужчиной, вы оба должны бежать следом за Банни.
Ни она, ни я не смотрели на Дика, а тот, как всегда молча, стоял рядом с отцом.
– Почему же? Мы с Диком еще покажем себя на эшафоте, – ответил Ричард. – У меня, правда, шея потолше, наверное, потребуется два удара топором.
Гартред демонстративно зевнула.
– Думаю, такое удовольствие не про твою честь. Не будет тебе мученической смерти при большом скоплении народа. Вместо этого придушат тебя петлей где-нибудь в мокром подземелье. То-то славная смерть для Гренвиля!
– Может быть, для этих двух Гренвилей действительно лучше умереть в безвестности, – тихо сказал Ричард.
После этих слов наступила пауза. Наши невысказанные мысли как будто пронизывали воздух. Вдруг, впервые после незабываемой сцены в галерее, заговорил Дик.
– А что будет с Рэшли? – спросил он нервно. – Если враги обнаружат здесь нас с отцом, можно ли будет как-нибудь доказать, что они к этому делу не причастны?
Я схватилась за эту мысль, как утопающий за соломинку.
– О них ты, конечно, не вспомнил, – начала я. – Ты не подумал, что будет с ними. Кто поверит, что ни Джонатан, ни Джо ничего не знали о ваших планах? Их отсутствие в Менабилли не может служить доказательством их непричастности. Их обоих призовут к ответу, а потом и мою сестру Мери, и бедную Элис, уехавшую в Третерф, и Джоанну со всеми ее малышами. Всех – и Джонатана в Лондоне, и крошечного ребенка Джоанны – ждет теперь тюрьма, а возможно, и смерть, если тебя схватят в Менабилли.
В эту минуту в комнату вошел слуга, очень взволнованный.
– Полагаю, вам следует знать, что к нам прибежал мальчишка и говорит, что на вершине холма Польмир собираются солдаты. Некоторые направляются в Полкеррис, а остальные – сюда, к нам.
– Весьма признателен тебе за службу, – поклонился ему Ричард.
Слуга вышел из комнаты и, думаю, тотчас отправился к себе, чтобы притвориться больным, когда придут солдаты. Ричард поднялся и поглядел мне в глаза.
– Боишься за своих Рэшли? И поэтому не хочешь отдать меня на растерзание волкам? Хорошо, на этот раз буду сговорчивей. Показывай мне свой знаменитый тайник, который так пригодился четыре года назад.
Я заметила, что Дик вздрогнул и перевел взгляд с меня на отца.
– Дик знает дорогу, – сказала я. – Может, ты соизволишь спрятаться там вместе с ним?
– Крыса, за которой охотятся, не выбирает себе компаньонов.
Наверное, там все заросло паутиной и плесенью, но теперь не это было главным. Туда можно было спрятаться, пока в усадьбе хозяйничали солдаты. И никто, даже Гартред, не знает секрета.
– Ты помнишь, куда ведет подземный ход? – спросила я Дика. – Должна предупредить, что последние четыре года им никто не пользовался.
Он побледнел как смерть и кивнул. Я не знаю, почему он так испугался в эту минуту, ведь всего час назад он сам, как жертвенный агнец, предлагал себя на заклание.
– Отправляйся и бери с собой отца. Сию же секунду, времени совсем мало.
Дик подошел ко мне, и я увидела, что его новоприобретенное мужество колеблется. Он так напомнил мне того мальчика, который любил меня когда-то, что сердце мое рванулось ему навстречу.
– А веревка? – спросил он. – Что, если она перетерлась или петли проржавели?
– Сейчас это не важно. Тебе не придется использовать этот выход, потому что меня не будет в покоях наверху.
Сначала он растерялся, не понимая, что значат мои слова, и я уверена, снова почувствовал себя маленьким ребенком. Но тут послышался ясный, звонкий голос Ричарда.
– Ну, мы идем? Если спасаться, то сейчас самое время. Другой возможности у нас не будет.
Дик продолжал пристально глядеть на меня, но в глазах появилось новое выражение, какого я никогда еще не видела. Что значил этот взгляд? Возможно, он смотрел не на меня, а на некий призрак, неожиданно окликнувший его из прошлого.
– Да, – промолвил он, – если спасаться, то сейчас самое время.
Он открыл дверь столовой и повернулся к отцу.