В этот вечер оба они рано воротились в комнаты. В полночь в замке все уже были в постели. Один только маркиз де Шамери ходил взад и вперед по своей комнате, скрестив руки и мрачно опустив голову, как будто боролся сам с собой.
По временам он останавливался, хмурил брови, закрывал лицо руками и затем опять принимался шагать по комнате под влиянием каких-то мятежных мыслей.
Иногда же он подходил к окну и, прижав свое бледное лицо к стеклу, всматривался в черный небесный свод, ежеминутно рассекаемый молнией.
Что же могло до такой степени волновать Рокамболя?
Брачный контракт его подписан, завтра в это время он будет уже мужем Концепчьоны. Не случилось ли чего-нибудь, что может замедлить осуществление его мечты?
Ничего не было.
Рокамболь волновался так потому, что в эту минуту он принимал одно страшное, ужасное решение, которого требовал его интерес и опровергало сердце, если только у злодея может быть сердце. Словом, внутри него боролись два голоса. Один, внушаемый странным, зверским эгоизмом злодея, требовал уничтожения доказательств его преступлений. Другой шевелил в душе и разуме давно заглохшее чувство жалости и признательности.
Но всякой борьбе бывает конец. Один голос постепенно замолк, другой становился громче и повелительнее.
— Надо кончать, непременно надо, — пробормотал Рокамболь, подняв свое бледное лицо. — Я буду грандом Испании, и для всего мира маркиз де Шамери, муж Концепчьоны должен быть самым честным человеком.
Тут Рокамболь не колебался больше. Он застегнул сюртук до самого подбородка, нахлобучил на глаза ермолку и пошел к сэру Вильямсу.
Слепой сидел на постели, погруженный в задумчивость.
На дворе шумела буря, громовые удары быстро сменялись один другим, сильный порывистый ветер вертел флюгера на башнях древнего замка.
— Ты тоже не спишь, дядя? — сказал Рокамболь, ставя свечку на ночной столик. — Буря утомляет тебя, а?
«Да», — кивнул головой сэр Вильямс.
— Я тоже лег в постель и опять встал. Не спится! Да и можно ли заснуть накануне свадьбы?
Добродушная, снисходительная улыбка пробежала по губам сэра Вильямса.
— Послушай, — продолжал Рокамболь, — если тебе не хочется спать, надень халат и туфли и пойдем выкурить сигару на террасе. Там все-таки не так жарко и душно, как в комнатах.
Слепой кивнул головой в знак согласия.
— Я хочу потолковать с тобой о своих планах на будущее, — говорил Рокамболь, одевая сэра Вильямса, и, взяв его под руку, прибавил полунасмешливым тоном:
— Пойдем, почтенный, прогуляться по террасе готического замка, который отныне принадлежит мне, потому что герцог купил его у виконта Фабьена.
Говоря таким образом, Рокамболь отворил балкон.
— Иди смело, — сказал он, — пол комнаты вровень с балконом.
Сэр Вильяс вышел на террасу, а Рокамболь, все еще бледный, чувствовавший страшное биение сердца, задул свечку, стоявшую на ночном столике, и затем, подойдя к слепому, усадил его на парапет террасы, не более двух футов вышины.
— Дядя, — заговорил он, стараясь придать своему голосу беззаботный и насмешливый тон. — Не знаю, где я родился, всего вероятнее, на койке; отец мой умер на эшафоте, я был целовальником, вором, убийцей — черт знает кем!
Сэр Вильяме лукаво улыбался, как бы говоря: да, милое дитя, да, мой прелестный шалун, ты был всем этим.
— За две страницы моей жизни меня отправили бы плести снасти в Тулон на весь остаток жизни, а еще за две пришлось бы, пожалуй, познакомиться и с гильотиной. Но, разумеется, маркиз де Шамери-Салландрера ни под каким видом не предъявит этих четырех страниц истории Рокамболя.
Сэр Вильямс засмеялся.
— Ты подал мне отличную мысль, дядя, — продолжал Рокамболь, намекая на происшествие в Клиньянкуре. — Я отделался от трех стеснявших меня персон: Цампы, Вантюра и мамаши Фипар. Теперь в целом мире один ты знаешь, что маркиз де Шамери назывался некогда Рокамболем.
В этот момент молния осветила лицо сэра Вильямса. Он улыбался добродушно, как бы говоря: ты знаешь, что я тебя никогда не выдам, что я в тебя воплотился, что я люблю тебя как сына.
Увидев эту улыбку, Рокамболь судорожно вздрогнул.
— О, какая ночь! Какая ночь! — сказал он, когда громовой удар поколебал соседние холмы. — Дядя, ветер ужасно бушует! Это булочникпосылает нам свой свадебный подарок.
Сэр Вильямс одобрительно хлопнул его по плечу.
— Мы находимся теперь в нежилой части замка, никто не услышит тут, если бы даже резали человека. Странно, дядя, что в жизни людей нашего сорта бывают минуты, когда человек начинает вдруг любить добродетель!
— Видишь ли, — продолжал Рокамболь после минутного молчания, — я хочу теперь вести порядочную жизнь и хочу, чтоб Концепчьона была счастливейшей женщиной, чтобы весь свет уважал ее, чтобы бедные меня благословляли. Я буду творить добро, буду щедр, великодушен — такова обязанность гранда Испании.
Сэр Вильямс одобрительно захлопал в ладоши. — Честное слово, — продолжал между тем Рокамболь, — бывают минуты, когда я воображаю себе, что я родился маркизом де Шамери, что никогда не был Рокамболем и никогда не знал отвратительного каналью, который называется сэром Вильямсом.
Рокамболь произнес эти слова со смехом, так что слепой не обиделся на него.
— Но у тебя, — начал опять Рокамболь, — самые безнравственные принципы, а в особенности один из них, весьма опасный даже для тебя самого: ты находишь, что если два человека были сообщниками, то сильнейший из них должен всегда отделываться от слабейшего.
При последних словах в душе сэра Вильямса зашевелилось смутное беспокойство, и он сделал движение, чтобы встать с места.
— Болван! — заметил Рокамболь. — Дай же мне посмеяться вдоволь, чтобы хоть несколько разнообразить нашу беседу. Я тебе сейчас расскажу одну легенду. Под нами овраг глубиной в сто метров, усаженный острыми каменьями, и я могу уверить тебя, что тот, кто прыгнет туда, непременно сломает шею.
Сэр Вильямс нахмурился и опять хотел встать, но Рокамболь удержал его, сказав:
— Дай же мне кончить, дядя! — и при этом он обвил его шею руками.
— Ты не можешь себе представить, дядя, —продолжал Рокамболь, совершенно изменяя свой голос, — как мне тяжело расставаться с тобой. Если бы не необходимость для маркиза де Шамери никогда не знаться с разбойником сэром Вильямсом…
Только тогда сэр Вильяме понял, наконец, умысел Рокамболя и, вырвавшись из его объятий, встал и хотел бежать. Но Рокамболь снова схватил его и обвился вокруг его тела.
— О! На этот раз, — сказал он, — все кончено, почтенный. Твоего рева здесь никто не услышит, ветер и гром заглушат его.
И Рокамболь свалил его с ног и прижал на самом краю парапета.
— Смерть твою, почтенный, — проговорил он насмешливо, — объяснят тем, что ты слишком высунулся вперед и, потеряв равновесие… понимаешь?.. упал. Будь, впрочем, покоен, я пролью о тебе несколько слезинок и после твоих похорон женюсь на Концепчьоне.
С этими словами Рокамболь столкнул сэра Вильямса в пропасть.
В глубине оврага раздался вопль, и затем Рокамболь услышал глухой шум от падения тела, разбившегося о камни.
В этот самый момент грянул гром, поколебавший замок до основания, и ослепительная молния осветила мгновенно и небо, и землю, и овраг, называемый Долиной мертвых, где испуганный взор злодея увидел труп сэра Вильямса. Пророческие слова его: «Я твой добрый гений. Когда меня не будет, твоя счастливая звезда закатится» — эти слова огненными буквами запылали вдруг в памяти убийцы. Он упал на колени и пробормотал:
— Мне страшно… О, страшно!..
По временам он останавливался, хмурил брови, закрывал лицо руками и затем опять принимался шагать по комнате под влиянием каких-то мятежных мыслей.
Иногда же он подходил к окну и, прижав свое бледное лицо к стеклу, всматривался в черный небесный свод, ежеминутно рассекаемый молнией.
Что же могло до такой степени волновать Рокамболя?
Брачный контракт его подписан, завтра в это время он будет уже мужем Концепчьоны. Не случилось ли чего-нибудь, что может замедлить осуществление его мечты?
Ничего не было.
Рокамболь волновался так потому, что в эту минуту он принимал одно страшное, ужасное решение, которого требовал его интерес и опровергало сердце, если только у злодея может быть сердце. Словом, внутри него боролись два голоса. Один, внушаемый странным, зверским эгоизмом злодея, требовал уничтожения доказательств его преступлений. Другой шевелил в душе и разуме давно заглохшее чувство жалости и признательности.
Но всякой борьбе бывает конец. Один голос постепенно замолк, другой становился громче и повелительнее.
— Надо кончать, непременно надо, — пробормотал Рокамболь, подняв свое бледное лицо. — Я буду грандом Испании, и для всего мира маркиз де Шамери, муж Концепчьоны должен быть самым честным человеком.
Тут Рокамболь не колебался больше. Он застегнул сюртук до самого подбородка, нахлобучил на глаза ермолку и пошел к сэру Вильямсу.
Слепой сидел на постели, погруженный в задумчивость.
На дворе шумела буря, громовые удары быстро сменялись один другим, сильный порывистый ветер вертел флюгера на башнях древнего замка.
— Ты тоже не спишь, дядя? — сказал Рокамболь, ставя свечку на ночной столик. — Буря утомляет тебя, а?
«Да», — кивнул головой сэр Вильямс.
— Я тоже лег в постель и опять встал. Не спится! Да и можно ли заснуть накануне свадьбы?
Добродушная, снисходительная улыбка пробежала по губам сэра Вильямса.
— Послушай, — продолжал Рокамболь, — если тебе не хочется спать, надень халат и туфли и пойдем выкурить сигару на террасе. Там все-таки не так жарко и душно, как в комнатах.
Слепой кивнул головой в знак согласия.
— Я хочу потолковать с тобой о своих планах на будущее, — говорил Рокамболь, одевая сэра Вильямса, и, взяв его под руку, прибавил полунасмешливым тоном:
— Пойдем, почтенный, прогуляться по террасе готического замка, который отныне принадлежит мне, потому что герцог купил его у виконта Фабьена.
Говоря таким образом, Рокамболь отворил балкон.
— Иди смело, — сказал он, — пол комнаты вровень с балконом.
Сэр Вильяс вышел на террасу, а Рокамболь, все еще бледный, чувствовавший страшное биение сердца, задул свечку, стоявшую на ночном столике, и затем, подойдя к слепому, усадил его на парапет террасы, не более двух футов вышины.
— Дядя, — заговорил он, стараясь придать своему голосу беззаботный и насмешливый тон. — Не знаю, где я родился, всего вероятнее, на койке; отец мой умер на эшафоте, я был целовальником, вором, убийцей — черт знает кем!
Сэр Вильяме лукаво улыбался, как бы говоря: да, милое дитя, да, мой прелестный шалун, ты был всем этим.
— За две страницы моей жизни меня отправили бы плести снасти в Тулон на весь остаток жизни, а еще за две пришлось бы, пожалуй, познакомиться и с гильотиной. Но, разумеется, маркиз де Шамери-Салландрера ни под каким видом не предъявит этих четырех страниц истории Рокамболя.
Сэр Вильямс засмеялся.
— Ты подал мне отличную мысль, дядя, — продолжал Рокамболь, намекая на происшествие в Клиньянкуре. — Я отделался от трех стеснявших меня персон: Цампы, Вантюра и мамаши Фипар. Теперь в целом мире один ты знаешь, что маркиз де Шамери назывался некогда Рокамболем.
В этот момент молния осветила лицо сэра Вильямса. Он улыбался добродушно, как бы говоря: ты знаешь, что я тебя никогда не выдам, что я в тебя воплотился, что я люблю тебя как сына.
Увидев эту улыбку, Рокамболь судорожно вздрогнул.
— О, какая ночь! Какая ночь! — сказал он, когда громовой удар поколебал соседние холмы. — Дядя, ветер ужасно бушует! Это булочникпосылает нам свой свадебный подарок.
Сэр Вильямс одобрительно хлопнул его по плечу.
— Мы находимся теперь в нежилой части замка, никто не услышит тут, если бы даже резали человека. Странно, дядя, что в жизни людей нашего сорта бывают минуты, когда человек начинает вдруг любить добродетель!
— Видишь ли, — продолжал Рокамболь после минутного молчания, — я хочу теперь вести порядочную жизнь и хочу, чтоб Концепчьона была счастливейшей женщиной, чтобы весь свет уважал ее, чтобы бедные меня благословляли. Я буду творить добро, буду щедр, великодушен — такова обязанность гранда Испании.
Сэр Вильямс одобрительно захлопал в ладоши. — Честное слово, — продолжал между тем Рокамболь, — бывают минуты, когда я воображаю себе, что я родился маркизом де Шамери, что никогда не был Рокамболем и никогда не знал отвратительного каналью, который называется сэром Вильямсом.
Рокамболь произнес эти слова со смехом, так что слепой не обиделся на него.
— Но у тебя, — начал опять Рокамболь, — самые безнравственные принципы, а в особенности один из них, весьма опасный даже для тебя самого: ты находишь, что если два человека были сообщниками, то сильнейший из них должен всегда отделываться от слабейшего.
При последних словах в душе сэра Вильямса зашевелилось смутное беспокойство, и он сделал движение, чтобы встать с места.
— Болван! — заметил Рокамболь. — Дай же мне посмеяться вдоволь, чтобы хоть несколько разнообразить нашу беседу. Я тебе сейчас расскажу одну легенду. Под нами овраг глубиной в сто метров, усаженный острыми каменьями, и я могу уверить тебя, что тот, кто прыгнет туда, непременно сломает шею.
Сэр Вильямс нахмурился и опять хотел встать, но Рокамболь удержал его, сказав:
— Дай же мне кончить, дядя! — и при этом он обвил его шею руками.
— Ты не можешь себе представить, дядя, —продолжал Рокамболь, совершенно изменяя свой голос, — как мне тяжело расставаться с тобой. Если бы не необходимость для маркиза де Шамери никогда не знаться с разбойником сэром Вильямсом…
Только тогда сэр Вильяме понял, наконец, умысел Рокамболя и, вырвавшись из его объятий, встал и хотел бежать. Но Рокамболь снова схватил его и обвился вокруг его тела.
— О! На этот раз, — сказал он, — все кончено, почтенный. Твоего рева здесь никто не услышит, ветер и гром заглушат его.
И Рокамболь свалил его с ног и прижал на самом краю парапета.
— Смерть твою, почтенный, — проговорил он насмешливо, — объяснят тем, что ты слишком высунулся вперед и, потеряв равновесие… понимаешь?.. упал. Будь, впрочем, покоен, я пролью о тебе несколько слезинок и после твоих похорон женюсь на Концепчьоне.
С этими словами Рокамболь столкнул сэра Вильямса в пропасть.
В глубине оврага раздался вопль, и затем Рокамболь услышал глухой шум от падения тела, разбившегося о камни.
В этот самый момент грянул гром, поколебавший замок до основания, и ослепительная молния осветила мгновенно и небо, и землю, и овраг, называемый Долиной мертвых, где испуганный взор злодея увидел труп сэра Вильямса. Пророческие слова его: «Я твой добрый гений. Когда меня не будет, твоя счастливая звезда закатится» — эти слова огненными буквами запылали вдруг в памяти убийцы. Он упал на колени и пробормотал:
— Мне страшно… О, страшно!..