Страница:
[435]
Понятно, что и образование, и внутренняя свобода, и физическое здоровье советских людей были порождением советского общества; но коли так, то обстановка в предвоенном Советском Союзе оказывается вовсе не так уж плоха. [436]
Об этом ясно сказал человек, которого никак нельзя заподозрить в симпатии к советскому строю, который ненавидел СССР больше, чем любой из современных антисоветчиков, – Адольф Гитлер. Вот его слова:
В течение всего межвоенного периода наиболее значимым внутриполитическим фактором для Польши и прибалтийских республик было «стабильно ухудшавшееся» экономическое положение. Будучи изначально частью общеимперской экономики, после обретения независимости сельское хозяйство и промышленность этих стран медленно умирали, лишенные ресурсов и рынков сбыта.
«Не было ни бесплатного среднего, ни высшего образования, – вспоминает эстонский поэт Уно Лахт, – число батраков и бедных в фактически рабском услужении достигало больше половины населения, процветал туберкулез и другие болезни из-за платной медицины. Эстонцы бежали из Эстонии куда глаза глядят». [439]В Эстонии в одном только 1937 году было продано за долги около восьми тысяч крестьянских хозяйств. В том же Советском Союзе потерявший хозяйство крестьянин мог пойти на стройку или на завод (собственно, именно это и было одной из целей коллективизации) – однако в Эстонии за годы независимости число занятых в промышленности по сравнению с дореволюционным периодом упало более чем в два раза. Промышленность умирала еще быстрее сельского хозяйства, и потому разорившийся крестьянин и его семья просто оставались без средств к существованию. Число таких людей непрестанно увеличивалось, и в 1938 году «шатающихся без работы и средств к существованию» стали заключать в лагеря: тюремный режим, 12-часовой рабочий день и телесные наказания. Тот же процесс шел в Латвии, где безработных направляли на принудительные лесо– и торфозаготовки. [440]
В Литве департамент госбезопасности сообщал:
Что же до восточных областей Польши, населенных украинцами и белорусами, то и здесь уровень жизни основной части населения был, мягко говоря, невысок. По информации современных исследователей, часто речь шла «о нищете». [443]
Неудивительно, что, когда в сентябре 1939 года войска Красной Армии вступили на территорию Западной Украины и Западной Белоруссии, они встретили более чем теплый прием.
«Население польских сел повсеместно приветствует наши части, – говорилось в оперативной сводке погранвойск НКВД Киевского округа. – Зафиксированы попытки группового перехода на нашу сторону с целью свидания с родственниками и покупок разных предметов и продуктов в кооперативах наших погрансел». [444]
«Во всех населенных пунктах, где проходили части нашей дивизии, трудящееся население встречало их с великой радостью, как подлинных освободителей от гнета польских панов и капиталистов, как избавителей от нищеты и голода», – фиксировалось в документах 87-й стрелковой дивизии. [445]
«Мне, как свидетелю событий осени 1939 года, не забыть атмосферы тех дней в Западной Украине и Западной Белоруссии, – вспоминал будущий переводчик Сталина В. Бережков. – Нас встречали цветами, хлебом-солью, угощали фруктами, молоком. В небольших частных кафе советских офицеров кормили бесплатно. То были неподдельные чувства. В Красной Армии видели защиту от гитлеровского террора. Нечто похожее происходило и в Прибалтике».
Причины были просты: по сравнению с соседними странами жить в СССР было лучше, и первыми это почувствовали жители присоединенных областей. «Появилась возможность поехать на заработки в Россию, – вспоминал между делом сын ремесленника Иосиф Абкович. – Я завербовался для работы на Урал, стал строителем». [446]Сегодня уже все знают, что на заработки уезжают из бедных районов в богатые, а никак не иначе.
Об искренности просоветских настроений свидетельствует то, что после окончательного разделения польской территории между СССР и Германией оказавшееся в германской зоне население принялось голосовать ногами. Люди целыми семьями бежали в СССР, причем процесс этот начался еще до того, как оккупационная политика нацистов продемонстрировала свой оскал. По счастью, сегодня нам доступны документы советских пограничных пунктов; картина, которая рисуется в этих беспристрастных источниках, не может не поразить.
Только за 6–7 октября 1939 года во временных управлениях восточнее Западного Буга зарегистрировалось около 20 тысяч беженцев; всего же с оккупированной немцами территории ушло 42 тысячи человек. [447]Однако и после того, как размежевание было завершено и на новых государственных рубежах появились пограничные заставы, поток стремившихся в СССР людей оставался велик.
Схожие настроения господствовали в прибалтийских республиках. Руководивший погранвойсками замнаркома внутренних дел И.И. Масленников сообщал: «На текстильных фабриках г. Нарва уволено большое количество рабочих, что вызвало возмущение и недовольство населения. Рабочие заявляют, что, если им не будет предоставлена работа, они организованно перейдут на территорию СССР. Трудовое крестьянство эстонских пограничных сел высказывает симпатии к СССР и выражает желание о присоединении Эстонии к Советскому Союзу». [449]
Без малого через год войска РККА вступают в Бессарабию – и мы наблюдаем ту же самую картину.
И вновь при установлении новых границ толпы беженцев стремятся на советскую сторону, а органы НКВД беспокоятся: румынские спецслужбы в этих толпах маскируют свою агентуру. [452]
В Советский Союз бежали люди из соседней Венгрии: к весне 1941 г. «уже около 20 тысяч жителей Закарпатья перешли границу и осели в СССР. Те же, кто не решался на столь смелый шаг, но верили, что жить при советском строе лучше, собирались большими группами в отдельных местах Закарпатья и ждали прихода русских солдат. В надежде на то же в Закарпатье перешла и часть населения Северной Трансильвании. Кроме того, в руководимое Шароновым полпредство поступило большое количество заявлений от подданных Венгрии с просьбой принять их в советское гражданство». [453]
В наши дни массовая незаконная миграция в Европу и США никого не удивляет: люди бегут туда, где лучше, и их не останавливают ни обязанные стрелять пограничники, ни тюремные сроки за нарушение границы.
Угадайте, о чем свидетельствует то, что в конце 30-х годов люди толпами бежали в СССР?
Теперь давайте послушаем впечатления иностранцев. Вот английский корреспондент Александр Верт, прилетел в Москву в первый же месяц войны. Что он видит?
А вот все ближе и ближе крупные города. «Стали попадаться более густонаселенные места. Обстановка в деревнях более походит на городскую, с кирпичными двухэтажными домами и маленькими заводиками. Большинство из них имеют невзрачный деревенский вид… Довольно часты на окнах занавески и цветы в горшках. Я видел дома, обставленные мебелью с большим вкусом, блестящие чистотой, с выскобленными полами, с коврами ручной работы, с белыми голландскими печками с медной утварью, чистыми постелями и людьми, одетыми скромно, но опрятно. Не все дома были такими, но многие». [456]
То есть как ни крути, а ни голода, ни нищеты на советской земле немецкий офицер не видит.
И не он один – об этом можно судить по массовым грабежам, которыми занимались солдаты вермахта. Коль скоро нам говорят, что наши граждане перед войной жили в непроглядной нищете, то что же это богатые немцы так радостно грабили? Что отсылали родным в благополучную капиталистическую Германию? Часы, патефоны, одежда – все эти «трофеи» в преизобилии находили в обозах разбитых частей вермахта под Москвой и Ростовом.
Правда, в немецких воспоминаниях встречаются и другие описания.
Командир противотанкового расчета Готтлоб Бидерман пишет: «На пути нам встречались убогие деревушки, расположенные вдоль дороги. Русские женщины и дети пристально смотрели на нас из дверных проемов, вглядывались в нас, скрываясь за оконными стеклами скверного качества. Единственными мужчинами, которых можно было встретить, были престарелые ветераны минувших войн». [457]
Можно, конечно, отмахнуться от этого свидетельства, списав его на высокомерие истинного арийца. Бидерман и вправду относится к советским недочеловекам довольно презрительно; однако на самом деле все еще интереснее. Немецкому офицеру что Украина, что Грузия – все Россия; а описывает он, между прочим, местность вокруг Львова – то есть земли Западной Украины, лишь два года назад вошедшие в Союз, а до того находившиеся в составе Польши.
Как раз польские земли все без исключения немцы описывают как нищие и убогие. «В Польше нам приходилось достаточно скверно, – вспоминает командир 9-го армейского корпуса Герман Гейер. – Наша ставка, Соколов, был маленьким и неряшливо построенным городом… Вокруг города почва была песчаной, поля скудными, крестьяне бедны и, как правило, обременены большим количеством детей. Здесь не имелось никакой культурной жизни…». [458]
Тут-то и кроется объяснение. Первое впечатление – самое стойкое. Немцы пишут о царивших в СССР бедности и нищете, основываясь на своих впечатлениях о западных, недавно вошедших в состав нашей страны землях. Там действительно живется плохо; за два года, к тому же в условиях подготовки к неизбежной войне, поднять уровень жизни до общесоюзного Москве не удалось. [459]
А вот когда речь идет о старых советских землях, то тут о бедственном положении населения речи уже не идет; реальные в начале 30-х, к сорок первому беды ушли в прошлое.
В воспоминаниях Константина Симонова есть характерный эпизод: летом сорок первого, спеша по журналистским делам в Мариуполь, он вместе с коллегой останавливается в первом попавшемся украинском селе – пообедать в колхозной столовой. «В столовой, в которую мы поднялись на второй этаж по дощатой наружной лестнице, продавали виноградное вино, молоко, огромные оладьи, жирный борщ. Что-то веселое и доброе было в этих деревянных струганых столах, в обильной еде, в приветливых, здоровых, красивых девушках-подавальщицах. У меня было горькое чувство оттого, что мы в прошлом иногда раньше, чем это происходило в действительности, начинали писать, что люди начали жить в достатке, по-человечески, а теперь, когда они, как здесь, например, действительно стали жить по-человечески, все это летело к черту». [460]
При советской власти выросли хорошо образованные, здоровые, свободные, не боявшиеся репрессий люди.
Несмотря на реальные экономические проблемы, советский строй был вполне конкурентоспособным для своего времени и выглядел гораздо более привлекательно, чем режимы соседних стран. Поэтому в Советский Союз в поисках лучшей доли бежали массы граждан сопредельных государств, а те, кто не обладал необходимой решимостью, ждали прихода войск Красной Армии.
Таким образом, что бы нам сегодня ни рассказывали, у большинства советских людей встречать вторгнувшиеся на их землю немецкие войска цветами не было ровным счетом никакого рационального основания, а были весьма веские основания, напротив, свою страну и свой общественный строй защищать не на жизнь, а на смерть.
Что наши предки и делали.
…Много позже один из писателей запишет в своих мемуарах: «Народ голосовал – без агитаторов и не бюллетенями – кровью». [461]
VI
Ранней весной 1942 года в ставке фюрера состоялся показ самого известного документального фильма военного времени, фильма, который вскоре получит премию «Оскар», Ни одна из многочисленных лент, изготовленных ведомством доктора Геббельса, не могла сравниться с этой работой советских документалистов. Фильмы Геббельса были технически совершенны, однако оставались лишь пропагандой; мастерство советских документалистов было не столь изысканно, однако они говорили правду. Правду о самой значительной советской победе.
Фюрер и его окружение сидели в полутемном зале, а на экране перед ними возникали надписи на непонятном русском, и переводчик бесстрастно переводил название фильма, название, которое еще несколько месяцев назад казалось немыслимым, невозможным: «Разгром немецких войск под Москвой».
Секретарь Гитлера Генри Пикер, присутствовавший на этом показе, так описывал впечатление от увиденного на экране:
«Неужели германские власти так издеваются над нашими военнопленными, мне в это не верится…» – шептались москвичи, а некоторые и вовсе рубили с плеча: «…Все, что написано в ноте тов. Молотова, увеличено в несколько раз. Фактически этого нет, и я могу поверить только тогда, когда увижу своими глазами». [464]
Женщина возвращается к своему дому, разрушенному нацистами.
Уже через несколько дней после начала контрнаступления места сомнениям не осталось; их место заняли ужас, гнев и ненависть к нацистским палачам. И еще – глубочайшее изумление. «История донесла до нас, что немецкий народ является одним из культурнейших и цивилизованных народов Европы, – вспоминал политрук одной из стрелковых частей Николай Ляшенко. – Однако, насмотревшись на эти невообразимые, бесчеловечные, садистские зверства, творимые руками немцев, не хотелось верить истории. Человеческое сознание не в состоянии ассоциировать эту дикую жестокость с культурой и цивилизацией. Мы искренне удивлялись: неужели все эти дикие звери, творящие на нашей земле столь бесчеловечную расправу над безоружными людьми, выращены в цивилизованной Германии?». [465]
То, что творили на оккупированной земле цивилизованные немцы, было поистине ужасно. «Уж сколько сел мы освободили от бандитов, и с какой радостью встречают нас колхозники и рассказывают, как их грабили, издевались и мучили, – писал в письме домой один из красноармейцев. – Это прямо надо сказать, что у гитлеровских бандитов нет нисколько человеческого, они превратились в зверей». [466]
«Когда ранее оставленные пункты были вновь заняты нашими войсками, обрадованное население, в частности дер. Падиково, целовало красноармейцев и благодарило их за освобождение от немцев, – говорилось в отчетах органов внутренних дел. – Жители заявляли, что если раньше они не верили газетным сообщениям о зверских и грабительских действиях немцев, то теперь, встретившись с ними лицом к лицу, они запомнят это на всю жизнь». [467]
Толпы женщин и детей бродили по бездорожью в поисках куска хлеба и крыши над головой.
По ночам советские войска продвигались вперед при свете горящих изб. Это немцы, отступая, жгли за собой деревни. «Ночью было светло как днем», – вспоминали потом солдаты, а летописец группы армий «Север», описывая события той страшной зимы, не без гордости заметил: «Советы получили во владение мертвую местность». [468]
Это было действительно так. Красноармейцев встречали разрушенные деревни и поселки. «Ночной Клин был городом ужаса, – вспоминал американский журналист Гери Кэссиди. – Когда мы прибыли туда, город был окутан полнейшей темнотой, чернели сожженные домашние очаги, в оставшихся домах полностью отсутствовал свет… Шоссе на западе представляло собой еще более ужасную картину. В первой же деревне у шоссе еще дымились обугленные руины. Там у немцев еще было время перед отступлением произвести поджоги. Следующая деревня Петровское не была разрушена… Там немцев застали врасплох». [469]
Перед отступлением из подмосковной Красной Поляны солдаты вермахта согнали население поселка в здание районного исполкома. Людей хотели угнать с собой – на принудительные работы; восемь дней старики, женщины и дети находились в холодном, с выбитыми стеклами помещении, без хлеба и воды. На улице стояли сорокаградусные морозы. К тому времени, когда подоспевшие части Красной Армии освободили поселок и отогнали пытавшихся поджечь исполком вместе со всеми людьми немцев, у четырех женщин на руках умерли груднички.
Перед бегством из Ростова-на-Дону фашисты вывели во двор тюрьмы всех арестованных местных жителей и расстреляли.
А вот в деревне Рысино под Ленинградом советские войска опоздали. Страшная картина предстала перед бойцами: «Два больших деревянных дома, стоявших вплотную, были превращены гестаповцами в камеры заключения … На месте пожарища еще дымились обгоревшие головни, а обуглившиеся крыши похоронили под собой тела погибших в огне. Из-под черных балок торчали обгоревшие руки и ноги. Но сгорели не все заточенные. Часть, выломав окна и двери, пыталась спастись бегством, их хладнокровно расстреливали. Вокруг и особенно за домами лежало много расстрелянных. Но и этого для извергов оказалось мало. Вытащив несколько десятков обугленных трупов, они разбросали их по обеим сторонам дороги до самого конца улицы, а за деревней прямо у дороги сложили огромную груду из тел расстрелянных военнопленных».
Понятно, что и образование, и внутренняя свобода, и физическое здоровье советских людей были порождением советского общества; но коли так, то обстановка в предвоенном Советском Союзе оказывается вовсе не так уж плоха. [436]
Об этом ясно сказал человек, которого никак нельзя заподозрить в симпатии к советскому строю, который ненавидел СССР больше, чем любой из современных антисоветчиков, – Адольф Гитлер. Вот его слова:
Если бы Сталину дали еще десять-пятнадцать лет, Россия стала бы самым мощным государством в мире, и потребовалось бы два или три столетия, чтобы изменить состояние вещей. Это уникальный феномен! Он поднял уровень жизни – и в этом нет сомнения; никто в России уже не голодает. Построены заводы там, где пару лет назад существовали только неизвестные деревушки, – а заводы, заметьте, такие же большие, как заводы Германа Геринга. Они построили железные дороги, которых еще нет на наших картах. [437]А вот мнение командира охранной дивизии Гитлера – лейбштандарта СС – Зеппа Дитриха, воевавшего на Восточном фронте:
Очень интеллигентный народ, здоровые по природе, легкоуправляемые и разбирающиеся в технических вопросах. В начале войны ими управляли плохо, но они быстро научились. Русские крестьяне весьма сообразительны… Эти громадные современные заводы, сельскохозяйственные учреждения – это просто грандиозно… По-видимому, им было лучше под Сталиным, чем под царем. Люди в колхозах жили хорошо. Они имели свой кусок земли, корову и были счастливы. [438]Но наиболее исчерпывающим доказательством преимуществ советского строя являются настроения жителей Польши и Прибалтики.
В течение всего межвоенного периода наиболее значимым внутриполитическим фактором для Польши и прибалтийских республик было «стабильно ухудшавшееся» экономическое положение. Будучи изначально частью общеимперской экономики, после обретения независимости сельское хозяйство и промышленность этих стран медленно умирали, лишенные ресурсов и рынков сбыта.
«Не было ни бесплатного среднего, ни высшего образования, – вспоминает эстонский поэт Уно Лахт, – число батраков и бедных в фактически рабском услужении достигало больше половины населения, процветал туберкулез и другие болезни из-за платной медицины. Эстонцы бежали из Эстонии куда глаза глядят». [439]В Эстонии в одном только 1937 году было продано за долги около восьми тысяч крестьянских хозяйств. В том же Советском Союзе потерявший хозяйство крестьянин мог пойти на стройку или на завод (собственно, именно это и было одной из целей коллективизации) – однако в Эстонии за годы независимости число занятых в промышленности по сравнению с дореволюционным периодом упало более чем в два раза. Промышленность умирала еще быстрее сельского хозяйства, и потому разорившийся крестьянин и его семья просто оставались без средств к существованию. Число таких людей непрестанно увеличивалось, и в 1938 году «шатающихся без работы и средств к существованию» стали заключать в лагеря: тюремный режим, 12-часовой рабочий день и телесные наказания. Тот же процесс шел в Латвии, где безработных направляли на принудительные лесо– и торфозаготовки. [440]
В Литве департамент госбезопасности сообщал:
В настоящее время экономическое положение рабочих значительно ухудшилось… Особенно отрицательное воздействие на рабочих имело повышение цен на продовольственные товары… За этот период заработки рабочих уменьшились… Эти явления не только вызывают у рабочих озабоченность их экономическим положением, но и увеличивают недовольство существующим социальным строем. [441]Недовольство было столь велико, что местная компартия по организационным причинам не смогла полностью им воспользоваться. «Один из наиболее заметных коммунистических деятелей проговорился, что сейчас рабочие так настроены, что сами рвутся на демонстрации. Дескать, если бы только коммунистическая партия имела лучше организованную сеть агитаторов, то ежедневно могла бы проводить по нескольку демонстраций. Следует отметить, что такая оценка не слишком преувеличена», – доносил литовский департамент госбезопасности. [442]
Что же до восточных областей Польши, населенных украинцами и белорусами, то и здесь уровень жизни основной части населения был, мягко говоря, невысок. По информации современных исследователей, часто речь шла «о нищете». [443]
Неудивительно, что, когда в сентябре 1939 года войска Красной Армии вступили на территорию Западной Украины и Западной Белоруссии, они встретили более чем теплый прием.
«Население польских сел повсеместно приветствует наши части, – говорилось в оперативной сводке погранвойск НКВД Киевского округа. – Зафиксированы попытки группового перехода на нашу сторону с целью свидания с родственниками и покупок разных предметов и продуктов в кооперативах наших погрансел». [444]
«Во всех населенных пунктах, где проходили части нашей дивизии, трудящееся население встречало их с великой радостью, как подлинных освободителей от гнета польских панов и капиталистов, как избавителей от нищеты и голода», – фиксировалось в документах 87-й стрелковой дивизии. [445]
«Мне, как свидетелю событий осени 1939 года, не забыть атмосферы тех дней в Западной Украине и Западной Белоруссии, – вспоминал будущий переводчик Сталина В. Бережков. – Нас встречали цветами, хлебом-солью, угощали фруктами, молоком. В небольших частных кафе советских офицеров кормили бесплатно. То были неподдельные чувства. В Красной Армии видели защиту от гитлеровского террора. Нечто похожее происходило и в Прибалтике».
Причины были просты: по сравнению с соседними странами жить в СССР было лучше, и первыми это почувствовали жители присоединенных областей. «Появилась возможность поехать на заработки в Россию, – вспоминал между делом сын ремесленника Иосиф Абкович. – Я завербовался для работы на Урал, стал строителем». [446]Сегодня уже все знают, что на заработки уезжают из бедных районов в богатые, а никак не иначе.
Об искренности просоветских настроений свидетельствует то, что после окончательного разделения польской территории между СССР и Германией оказавшееся в германской зоне население принялось голосовать ногами. Люди целыми семьями бежали в СССР, причем процесс этот начался еще до того, как оккупационная политика нацистов продемонстрировала свой оскал. По счастью, сегодня нам доступны документы советских пограничных пунктов; картина, которая рисуется в этих беспристрастных источниках, не может не поразить.
Только за 6–7 октября 1939 года во временных управлениях восточнее Западного Буга зарегистрировалось около 20 тысяч беженцев; всего же с оккупированной немцами территории ушло 42 тысячи человек. [447]Однако и после того, как размежевание было завершено и на новых государственных рубежах появились пограничные заставы, поток стремившихся в СССР людей оставался велик.
Вот справка управления погранвойск НКВД Киевского округа о задержанных нарушителях границы за две недели октября:Оценим: на советскую сторону бежали целыми деревнями, причем не только из оккупированных немцами польских областей, но и из Венгрии и Румынии, где никакой оккупации не было в принципе. Для сравнения: за тот же период при попытке перейти границу из СССР было задержано всего 536 человек.
Задержано при переходе в СССР:
на границе с Германией – 5731 человек;
на границе с Венгрией – 733 человека;
на границе с Румынией – 618 человек.
Всего – 7082 человека.
Основная масса нарушителей из Германии – жители, имевшие постоянное местожительство на территории, занятой Германией, но не желающие там оставаться… На границе с Венгрией и Германией нарушителями являются преимущественно крестьяне, бегущие в нашу сторону в поисках работы и убежища, спасаясь от преследований властей, причем, по заявлению перешедших крестьян из Румынии и Венгрии, после замерзания рек собираются перейти на нашу сторону жители целых селений, расположенных вблизи границы.
Переходят границу зачастую целыми семьями, не имея средств для питания. [448]
Схожие настроения господствовали в прибалтийских республиках. Руководивший погранвойсками замнаркома внутренних дел И.И. Масленников сообщал: «На текстильных фабриках г. Нарва уволено большое количество рабочих, что вызвало возмущение и недовольство населения. Рабочие заявляют, что, если им не будет предоставлена работа, они организованно перейдут на территорию СССР. Трудовое крестьянство эстонских пограничных сел высказывает симпатии к СССР и выражает желание о присоединении Эстонии к Советскому Союзу». [449]
Без малого через год войска РККА вступают в Бессарабию – и мы наблюдаем ту же самую картину.
По донесениям всех погранотрядов, население Бессарабии и Буковины встречает наши части и пограничников радушно и с большим подъемом. Эвакуация населения вместе с частями румармии не отмечена, за исключением бегства контрреволюционного элемента.Советские войска ждало и население собственно Румынии. В городе Дорохай возникли слухи, что к городу приближаются части РККА. «Ввиду этого часть населения г. Дорохай с красными флагами, устроив демонстрацию, вышла встречать Красную Армию», – сообщала разведка 23-го погранотряда. Но Красной Армии не было, а были румынские войска, которые открыли по демонстрации огонь и убили много мирных жителей. Для профилактики румынскими властями в городе был также устроен еврейский погром. [451]
По донесению 79-го ПО, население г. Аккермана встречало наши части с флагами.
По донесению 25-го ПО, население в селах Бессарабии массами выходит навстречу нашим частям с заранее заготовленными флагами, лозунгами и транспарантами.
По донесению 2-го и 23-го ПО, население Бессарабии встречает наши части приветливо и с большой радостью…. [450]
И вновь при установлении новых границ толпы беженцев стремятся на советскую сторону, а органы НКВД беспокоятся: румынские спецслужбы в этих толпах маскируют свою агентуру. [452]
В Советский Союз бежали люди из соседней Венгрии: к весне 1941 г. «уже около 20 тысяч жителей Закарпатья перешли границу и осели в СССР. Те же, кто не решался на столь смелый шаг, но верили, что жить при советском строе лучше, собирались большими группами в отдельных местах Закарпатья и ждали прихода русских солдат. В надежде на то же в Закарпатье перешла и часть населения Северной Трансильвании. Кроме того, в руководимое Шароновым полпредство поступило большое количество заявлений от подданных Венгрии с просьбой принять их в советское гражданство». [453]
В наши дни массовая незаконная миграция в Европу и США никого не удивляет: люди бегут туда, где лучше, и их не останавливают ни обязанные стрелять пограничники, ни тюремные сроки за нарушение границы.
Угадайте, о чем свидетельствует то, что в конце 30-х годов люди толпами бежали в СССР?
Теперь давайте послушаем впечатления иностранцев. Вот английский корреспондент Александр Верт, прилетел в Москву в первый же месяц войны. Что он видит?
Москва выглядела как обычно. На улицах толпился народ, в магазинах все еще было полно товаров. По всей видимости, недостатка в продуктах питания не ощущалось: в первый же день я зашел в большой продовольственный магазин на Маросейке и был удивлен широким выбором конфет, пастилы и мармелада. Люди все еще покупали продукты свободно, без карточек. Молодые москвичи в летних костюмах отнюдь не выглядели бедно одетыми. На большинстве девушек были белые блузки, на юношах – белые, желтые или голубые спортивные майки или рубашки на пуговицах и с вышитыми воротниками… Внешне жизнь, казалось, шла обычным порядком. Четырнадцать действовавших театров были, как всегда, переполнены, в ресторанах и гостиницах людей было по-прежнему набито битком. [454]Ну ладно, Верт искренне симпатизирует Советскому Союзу. Но вот немецкий офицер Гельмут Пабст, он в октябре сорок первого воюет под Тверью. Пабст описывает крестьянские деревни: «Чистая, просторная страна с большими домами. Люди смотрят на нас с благоговением. Есть молоко, яйца и много сена. Вереницы гусей расхаживают по жухлой траве… Помещения для постоя поразительно чисты, вполне сравнимы с немецкими крестьянскими домами… Повсюду – изображения ликов святых. Люди дружелюбны и открыты. Для нас это удивительно». [455]
А вот все ближе и ближе крупные города. «Стали попадаться более густонаселенные места. Обстановка в деревнях более походит на городскую, с кирпичными двухэтажными домами и маленькими заводиками. Большинство из них имеют невзрачный деревенский вид… Довольно часты на окнах занавески и цветы в горшках. Я видел дома, обставленные мебелью с большим вкусом, блестящие чистотой, с выскобленными полами, с коврами ручной работы, с белыми голландскими печками с медной утварью, чистыми постелями и людьми, одетыми скромно, но опрятно. Не все дома были такими, но многие». [456]
То есть как ни крути, а ни голода, ни нищеты на советской земле немецкий офицер не видит.
И не он один – об этом можно судить по массовым грабежам, которыми занимались солдаты вермахта. Коль скоро нам говорят, что наши граждане перед войной жили в непроглядной нищете, то что же это богатые немцы так радостно грабили? Что отсылали родным в благополучную капиталистическую Германию? Часы, патефоны, одежда – все эти «трофеи» в преизобилии находили в обозах разбитых частей вермахта под Москвой и Ростовом.
Правда, в немецких воспоминаниях встречаются и другие описания.
Командир противотанкового расчета Готтлоб Бидерман пишет: «На пути нам встречались убогие деревушки, расположенные вдоль дороги. Русские женщины и дети пристально смотрели на нас из дверных проемов, вглядывались в нас, скрываясь за оконными стеклами скверного качества. Единственными мужчинами, которых можно было встретить, были престарелые ветераны минувших войн». [457]
Можно, конечно, отмахнуться от этого свидетельства, списав его на высокомерие истинного арийца. Бидерман и вправду относится к советским недочеловекам довольно презрительно; однако на самом деле все еще интереснее. Немецкому офицеру что Украина, что Грузия – все Россия; а описывает он, между прочим, местность вокруг Львова – то есть земли Западной Украины, лишь два года назад вошедшие в Союз, а до того находившиеся в составе Польши.
Как раз польские земли все без исключения немцы описывают как нищие и убогие. «В Польше нам приходилось достаточно скверно, – вспоминает командир 9-го армейского корпуса Герман Гейер. – Наша ставка, Соколов, был маленьким и неряшливо построенным городом… Вокруг города почва была песчаной, поля скудными, крестьяне бедны и, как правило, обременены большим количеством детей. Здесь не имелось никакой культурной жизни…». [458]
Тут-то и кроется объяснение. Первое впечатление – самое стойкое. Немцы пишут о царивших в СССР бедности и нищете, основываясь на своих впечатлениях о западных, недавно вошедших в состав нашей страны землях. Там действительно живется плохо; за два года, к тому же в условиях подготовки к неизбежной войне, поднять уровень жизни до общесоюзного Москве не удалось. [459]
А вот когда речь идет о старых советских землях, то тут о бедственном положении населения речи уже не идет; реальные в начале 30-х, к сорок первому беды ушли в прошлое.
В воспоминаниях Константина Симонова есть характерный эпизод: летом сорок первого, спеша по журналистским делам в Мариуполь, он вместе с коллегой останавливается в первом попавшемся украинском селе – пообедать в колхозной столовой. «В столовой, в которую мы поднялись на второй этаж по дощатой наружной лестнице, продавали виноградное вино, молоко, огромные оладьи, жирный борщ. Что-то веселое и доброе было в этих деревянных струганых столах, в обильной еде, в приветливых, здоровых, красивых девушках-подавальщицах. У меня было горькое чувство оттого, что мы в прошлом иногда раньше, чем это происходило в действительности, начинали писать, что люди начали жить в достатке, по-человечески, а теперь, когда они, как здесь, например, действительно стали жить по-человечески, все это летело к черту». [460]
* * *
Подведем итоги.При советской власти выросли хорошо образованные, здоровые, свободные, не боявшиеся репрессий люди.
Несмотря на реальные экономические проблемы, советский строй был вполне конкурентоспособным для своего времени и выглядел гораздо более привлекательно, чем режимы соседних стран. Поэтому в Советский Союз в поисках лучшей доли бежали массы граждан сопредельных государств, а те, кто не обладал необходимой решимостью, ждали прихода войск Красной Армии.
Таким образом, что бы нам сегодня ни рассказывали, у большинства советских людей встречать вторгнувшиеся на их землю немецкие войска цветами не было ровным счетом никакого рационального основания, а были весьма веские основания, напротив, свою страну и свой общественный строй защищать не на жизнь, а на смерть.
Что наши предки и делали.
…Много позже один из писателей запишет в своих мемуарах: «Народ голосовал – без агитаторов и не бюллетенями – кровью». [461]
VI
Зима сорок первого: новые задачи
Наступление Красной Армии в еще большем, чем прежде, объеме раскрыло варварский, бандитский характер гитлеровской армии.
И. Сталин, 6 ноября 1943 г.
Ранней весной 1942 года в ставке фюрера состоялся показ самого известного документального фильма военного времени, фильма, который вскоре получит премию «Оскар», Ни одна из многочисленных лент, изготовленных ведомством доктора Геббельса, не могла сравниться с этой работой советских документалистов. Фильмы Геббельса были технически совершенны, однако оставались лишь пропагандой; мастерство советских документалистов было не столь изысканно, однако они говорили правду. Правду о самой значительной советской победе.
Фюрер и его окружение сидели в полутемном зале, а на экране перед ними возникали надписи на непонятном русском, и переводчик бесстрастно переводил название фильма, название, которое еще несколько месяцев назад казалось немыслимым, невозможным: «Разгром немецких войск под Москвой».
Секретарь Гитлера Генри Пикер, присутствовавший на этом показе, так описывал впечатление от увиденного на экране:
…Вначале зазвенели колокола всех московских церквей, советские зенитки открыли огонь по нашим самолетам, мелькнули таинственные силуэты Кремля, где обосновался Сталин, православные священники в полном облачении, высоко подняв кресты, пошли от дома к дому, от избы к избе, поднимая мужчин и женщин, молодых и старых на последний, решительный бой за «священную русскую землю». Формирование красноармейских частей, в частности кавалерии… Затем первые немецкие пленные, вот их уже толпы… И наконец, потянулись бесконечной чередой обледенелые немецкие танки, цистерны, грузовики, орудия… [462]Но не только о советской победе рассказывалось в фильме.
Впервые в истинных ее масштабах открылась миру бесчеловечность фашистского нашествия, оставлявшего за собой обугленные трупы, расстрелянных детей и стариков, сожженные города и села, оскверненные национальные святыни и памятники культуры.То, что могли показать советские документалисты, было лишь малой частью увиденного наступавшими советскими войсками. Еще совсем недавно люди просто не могли поверить, что подобное возможно; заявления советского правительства о немецких преступлениях казались неумелой пропагандой.
Скорее всего, премия «Оскар» за лучший документальный фильм 1942 года была присуждена «Разгрому немецких войск под Москвой» не столь за изысканное мастерство документалистики (здесь было не до него!), а за обжигающую, ослепляющую правду о гитлеровских злодеяниях на российской земле. [463]
«Неужели германские власти так издеваются над нашими военнопленными, мне в это не верится…» – шептались москвичи, а некоторые и вовсе рубили с плеча: «…Все, что написано в ноте тов. Молотова, увеличено в несколько раз. Фактически этого нет, и я могу поверить только тогда, когда увижу своими глазами». [464]
Уже через несколько дней после начала контрнаступления места сомнениям не осталось; их место заняли ужас, гнев и ненависть к нацистским палачам. И еще – глубочайшее изумление. «История донесла до нас, что немецкий народ является одним из культурнейших и цивилизованных народов Европы, – вспоминал политрук одной из стрелковых частей Николай Ляшенко. – Однако, насмотревшись на эти невообразимые, бесчеловечные, садистские зверства, творимые руками немцев, не хотелось верить истории. Человеческое сознание не в состоянии ассоциировать эту дикую жестокость с культурой и цивилизацией. Мы искренне удивлялись: неужели все эти дикие звери, творящие на нашей земле столь бесчеловечную расправу над безоружными людьми, выращены в цивилизованной Германии?». [465]
То, что творили на оккупированной земле цивилизованные немцы, было поистине ужасно. «Уж сколько сел мы освободили от бандитов, и с какой радостью встречают нас колхозники и рассказывают, как их грабили, издевались и мучили, – писал в письме домой один из красноармейцев. – Это прямо надо сказать, что у гитлеровских бандитов нет нисколько человеческого, они превратились в зверей». [466]
«Когда ранее оставленные пункты были вновь заняты нашими войсками, обрадованное население, в частности дер. Падиково, целовало красноармейцев и благодарило их за освобождение от немцев, – говорилось в отчетах органов внутренних дел. – Жители заявляли, что если раньше они не верили газетным сообщениям о зверских и грабительских действиях немцев, то теперь, встретившись с ними лицом к лицу, они запомнят это на всю жизнь». [467]
По ночам советские войска продвигались вперед при свете горящих изб. Это немцы, отступая, жгли за собой деревни. «Ночью было светло как днем», – вспоминали потом солдаты, а летописец группы армий «Север», описывая события той страшной зимы, не без гордости заметил: «Советы получили во владение мертвую местность». [468]
Это было действительно так. Красноармейцев встречали разрушенные деревни и поселки. «Ночной Клин был городом ужаса, – вспоминал американский журналист Гери Кэссиди. – Когда мы прибыли туда, город был окутан полнейшей темнотой, чернели сожженные домашние очаги, в оставшихся домах полностью отсутствовал свет… Шоссе на западе представляло собой еще более ужасную картину. В первой же деревне у шоссе еще дымились обугленные руины. Там у немцев еще было время перед отступлением произвести поджоги. Следующая деревня Петровское не была разрушена… Там немцев застали врасплох». [469]
Перед отступлением из подмосковной Красной Поляны солдаты вермахта согнали население поселка в здание районного исполкома. Людей хотели угнать с собой – на принудительные работы; восемь дней старики, женщины и дети находились в холодном, с выбитыми стеклами помещении, без хлеба и воды. На улице стояли сорокаградусные морозы. К тому времени, когда подоспевшие части Красной Армии освободили поселок и отогнали пытавшихся поджечь исполком вместе со всеми людьми немцев, у четырех женщин на руках умерли груднички.
А вот в деревне Рысино под Ленинградом советские войска опоздали. Страшная картина предстала перед бойцами: «Два больших деревянных дома, стоявших вплотную, были превращены гестаповцами в камеры заключения … На месте пожарища еще дымились обгоревшие головни, а обуглившиеся крыши похоронили под собой тела погибших в огне. Из-под черных балок торчали обгоревшие руки и ноги. Но сгорели не все заточенные. Часть, выломав окна и двери, пыталась спастись бегством, их хладнокровно расстреливали. Вокруг и особенно за домами лежало много расстрелянных. Но и этого для извергов оказалось мало. Вытащив несколько десятков обугленных трупов, они разбросали их по обеим сторонам дороги до самого конца улицы, а за деревней прямо у дороги сложили огромную груду из тел расстрелянных военнопленных».