Страница:
— Прошу вас, расскажите мне об этом, но говорите тише, ведь наша соседка спит.
— Это было в тысяча восемьсот тридцать девятом году, я был уже стар, как вы понимаете, — мне было тридцать семь лет.
— Мне кажется, вы никогда не состаритесь.
— Да услышит вас Бог! Я в третий раз был в Неаполе, и, как всегда, под вымышленным именем. На этот раз я носил вполне прозаическое имя — господин Дюран.
Я собирался посетить Сорренто, Амальфи и Помпеи, которые я недостаточно внимательно осмотрел в предыдущие свои поездки; впрочем, на них никогда не насмотришься. Таким образом, верный своим привычкам, я оказался в порту и нанял одну из тех больших сицилийских лодок, на какой я путешествовал в тысяча восемьсот тридцать пятом году.
На этот раз я оказался один, со мной больше не было двух моих славных спутников — их звали Жаден и Милорд.
На этот раз в Неаполе не было ни Дюпре, ни Малибран, ни Персиани.
И Неаполь показался мне очень печальным.
Между тем, накануне того дня, когда я собирался нанять лодку, мне пришлось присутствовать на большом музыкальном торжестве.
Ваша соотечественница, госпожа Д. (разрешите мне называть ее только по имени — Мария) дала последний концерт в Неаполе и собиралась петь в театре Палермо.
Госпожа Д. была выдающейся, прекрасной актрисой; ей было тридцать лет, говорила она, как и вы, на всех языках и обладала прекраснейшим голосом, но прежде всего — великолепным драматическим голосом.
Ее вершиной была «Норма».
Я знал ее еще в Париже, где ей давали комедийные роли, такие, как Церлина, и в них она имела огромнейший успех.
Меня ей представили после спектакля «Дон Жуан», и мы почувствовали друг к другу явную симпатию: когда я сказал всего лишь, что нахожу ее очаровательной и просто счастье, что она уезжает только послезавтра, она простодушно ответила:
«Да нет же, горе!»
«Но, — настаивал я, — в двух днях — сорок восемь часов, а в сорока восьми часах — две тысячи восемьсот восемьдесят минут; это вечность, если знать, как их провести с пользой».
Но она покачала головой и сказала:
«Нет… За сорок восемь часов я бы успела заставить вас понять, что вы мне нравитесь, но не успела бы доказать, что люблю вас».
Ответ показался мне убедительным, и я не настаивал. Я поцеловал ей руку и откланялся. Она уехала в Германию, а я — в Италию, и больше мы не виделись.
Вновь случай соединил нас в Неаполе.
Но поскольку я находился там, как и раньше, под вымышленным именем, она не знала о моем там пребывании; я же был в курсе ее успеха, аплодисментов и триумфов. Ее имя было не только на всех афишах, но и у всех на устах.
Я справился о ней, поинтересовавшись, где она остановилась. Мне ответили, что на улице Толедо, и дали ее точный адрес. Я собрался помчаться к ней, но остановился, услышав вопрос:
«Вы знаете, что она собирается замуж?»
Вы понимаете, что эта фраза обрушилась на меня как ледяной душ!
«Замуж! За кого?»
«За вашего соотечественника, молодого композитора, которого вы, разумеется, хорошо знаете, он пишет музыку как композитор-любитель, — барон Фердинан де С».
«О Боже мой!» — воскликнул я.
Ничего не могло меня так удивить, как этот союз.
Но так как именно в невероятное я верю в первую очередь, ибо невероятное должно случаться для того, чтобы о нем говорили как о существующем, то в эту новость я определенно поверил, хотя и был ею удивлен.
С этого мгновения я и не помышлял вновь встретиться с Марией. Если уж она не посчитала возможным обратить на меня внимание, когда у нее оставалось два дня до отъезда, то более чем вероятно, что она не станет знакомиться со мной ближе, собираясь через неделю выйти замуж.
Возможно, не узнав этого, я бы остался в Неаполе еще на несколько дней, рискуя, что меня могут арестовать, как это было в первый раз, но теперь, напротив, это обстоятельство ускорило мой отъезд. И я направился, как уже говорил, в порт, нанял единственную сперонару, которая там была, и пошел обратно в гостиницу.
На молу я нос к носу столкнулся с Марией и Фердинаном.
Оба воскликнули от удивления.
«Почему вы здесь, а мы об этом не знаем?» — в один голос спросили они меня.
«По крайне простой причине: никто не знает, что я здесь, ибо его величество король Неаполя питает весьма благостную неприязнь к вашему покорному слуге».
«Но вы же знали, что мы здесь, — сказал Фердинан, — так почему же вы не пришли повидаться с нами?»
«Я знал, что госпожа Д. здесь, а вчера в Сан Карло воздал должное ее таланту».
«И вы не пришли в театр повидаться со мной?» — в свою очередь спросила Мария.
«Нет, и на то есть две причины».
«Держу пари, что ни одна из них не основательна».
«А я, напротив, держу пари, что они обе основательны».
«Посмотрим!»
«Первая состоит в том, что для того, чтобы войти в театр, нужно было назвать свое имя. Если бы я назвал свое настоящее имя, Александр Дюма, то был бы сразу же схвачен и препровожден в полицию. Назовись я вымышленным именем, Пьером Дюраном, меня никто бы не узнал, это верно, но вам это имя тоже ничего не сказало бы, как и другим. Вот почему я не пришел в вашу уборную».
«Гм! — хмыкнула Мария. — Должна признать, что ваша первая причина если не такая уважительная, то и не такая уж беспочвенная. А вторая?»
«Вот вам вторая причина: узнав о вашем предстоящем замужестве, я не хотел быть помехой и явиться не вовремя».
«С чего вы взяли, что были бы приняты подобным образом?»
«Неужели я не знаю настроения влюбленных, когда сам всю жизнь нахожусь в подобном состоянии?»
«И вы повстречались нам как раз в состоянии влюбленности?»
«Ну уж прямо на улице! Не хватало еще, чтобы вы мне устроили сцену из-за того, что я, один из четырехсот тысяч, нарушаю ваше душевное спокойствие».
«Однако у меня появилось желание устроить вам сцену», — сказал барон.
«Почему?»
«Потому что я вне себя».
«Сударыня, и вы тоже вне себя?»
«Я — рикошетом».
«Спасибо, что только рикошетом».
«Да что с вами происходит?»
«С нами происходит… Раз уж вы знаете, что мы собираемся пожениться, то мне больше нечего вам сказать по этому поводу…»
«Это так».
«Однако вы не знаете, где мы решили венчаться».
«И не догадываюсь».
«Ну так вот, мы хотим венчаться в церкви святой Розалии в Палермо, к которой госпожа Д. питает особое благоговение. Вы знаете, кто такая святая Розалия?»
«Конечно. Она была дочь богатого римского синьора, потомка Карла Великого. Она удалилась в одну из пещер горы Пеллегрино, где и умерла в начале двенадцатого или в конце одиннадцатого столетия».
«Да вы прекрасно осведомлены о святой Розалии!»
«Черт возьми, разумеется! Я был в Палермо во время посвященного ей праздника, ведь она покровительница этого города. И я постарался этого не пропустить».
«И это все, что вы знаете о святой Розалии?»
«Вовсе нет. Я знаю также, что она отправляет в Палермо те же обязанности, что и некий кузнец — в Грента-Грин».
«Именно из-за этого мы обратились к святой Розалии из Палермо, чтобы она исполнила свои обязанности и по отношению к нам».
«Ах, конечно!.. И что же, она отказала?»
«Нет, ни в коей мере».
«Вы упомянули, что вы вне себя, мой друг».
«Я вне себя, потому что мы рассчитывали уехать завтра на пароходе, прибывшем из Сицилии».
«Он что, не отправляется?»
«У него сломалось колесо, и он в ремонте».
«Какая неудача! Тогда поступайте как я».
«А как поступили вы?»
«Я нанял сперонару. Идите в порт и наймите другую».
«Мы ходили: там нет больше свободных судов. Какой-то господин Дюран зафрахтовал единственное, какое там было… А, я догадался!» — воскликнул барон.
«О чем?» — спросила Мария.
«Господин Дюран — это он! Он сам только что сказал об этом».
«Конечно, это я».
«Уступите нам ваше судно».
«А как же я?»
«Вы уедете позже, вы ведь не торопитесь и не венчаетесь».
«Счастливое неведение!»
«Уступите нам ваше судно».
«А если меня узнают и арестуют?»
«Черт! И все же уступите».
«Вот как!»
«Подождите же! Мы оплатим вам проезд до Мессины или Палермо».
«Но я не собираюсь ни в Мессину, ни в Палермо».
«Так соберитесь, черт побери! Велика трудность! Марии недостает свидетеля для венчания, вот вы и сыграете эту роль».
«Пусть госпожа Д. пригласит меня, тогда я буду решать, что мне делать».
«Вы слышите его, Мария?»
Но Мария молчала, ее лицо заливал румянец, и она покраснела до ушей.
«Ну вот, — сказал барон, — теперь вы молчите».
«Я не осмеливаюсь».
Привести в замешательство г-жу Д. было моей местью, и я решил довести эту месть до конца.
Впервые я проявлял себя злопамятным.
«Хорошо, — сказал я, — согласен, но при одном условии».
«Каком?»
«Я сам доставлю вас на Сицилию на своем судне, предоставив его в ваше распоряжение».
«По рукам! — воскликнул Фердинан. — Я согласен».
«О! — прошептала Мария. — Это будет бестактностью».
«Сударыня, кто хочет достичь цели, использует любые средства, а я хочу достичь цели!» — воскликнул барон.
«Замолчите же».
«Ну нет, я не буду молчать. Я готов кричать об этом со всех крыш, и это тем более легко, что крыши здесь плоские».
«Итак, сударыня, — обратился я к Марии, — соглашайтесь».
«Как, и вы тоже?»
«Конечно, я в первую очередь».
«Нет, пожалуйста, вы во вторую».
«Хорошо. И когда мы отплываем?»
«А когда вы рассчитываете отплыть?»
«Завтра днем, если будет попутный ветер».
«Значит, отплываем завтра днем».
«Мы собирались уезжать не раньше, чем послезавтра».
«На сперонаре нам нужно отправиться на день раньше парохода, чтобы прибыть одновременно».
«А как же мой туалет?»
«Решено — вы явитесь на венчание в сером платье и шляпке».
«А наши паспорта?»
«Дорогой Дюма, возьмите госпожу Д. под руку и прогуляйтесь с ней немного по Кьяйе. Я же отправлюсь во французское посольство, а потом в местное министерство иностранных дел и принесу наши паспорта».
«Фердинан! Фердинан!»
Но Фердинан уже был далеко.
Я взял Марию за руку и почувствовал, как она дрожит, соприкасаясь с моей рукой, и мы отправились с ней по Кьяйе.
Не произнеся ни слова, мы дошли до мола, о который билось море.
Мы молча остановились, устремив глаза в раскинувшееся пространство.
Через какое-то время я вздохнул, Мария ответила мне таким же вздохом.
«Мне кажется, моя дорогая Мария, — сказал я, — что вы оба делаете большую глупость».
«Вам кажется, — откликнулась она, — а я в этом уверена…»
В эту минуту наша венская знакомая пошевелилась в кровати. Я повернулся в ее сторону.
— Не обращайте внимания, — сказала мне Лилла, — это чтобы лучше дышать.
— А не для того ли, — спросил я, — чтобы лучше слышать?
— Вы с ума сошли! Она спит, как Ева до грехопадения.
— Вот как! Словно Ева до грехопадения! Только я вижу не одно, а два яблока.
Я совершенно ничего не имел в виду, однако это не помешало нашей венке пронзительно закричать и резким движением натянуть покрывало до глаз.
— А-а! Здорово я вас поймал, любопытная! — воскликнул я.
Она положила обе руки поверх покрывала, скрестив их, как ребенок.
— Пожалуйста, продолжайте, — проговорила она.
— Послушайте, но я не могу одновременно разговаривать с двумя. Говорить направо, а смотреть налево. По меньшей мере, я заработаю ревматические боли в шее.
— И о чем же вы просите? — спросила прекрасная венка.
— Я не прошу, я требую.
— Как, вы требуете? — заметила Лилла.
— Да, требую, иначе буду молчать.
— Нет, нет, нет… Чего вы требуете? — откликнулась венка.
— Я закрою глаза, а вы переберетесь в кровать к вашей подруге. Возможно, я сойду с ума, видя такие две головки на одной и той же подушке. Но, по крайней мере, не подхвачу болей в шее.
— Лилла, следует ли поступать так, как он хочет?
— Конечно, ведь вы полагаетесь на его скромность.
— Но вы закроете глаза?
— Слово чести!
— Можно ли ему верить, Лилла?
— Я отвечаю за него.
— Так закрывайте глаза.
Я почувствовал, как промелькнула тень, уловил мимолетный запах духов и услышал дрожащий голос, обращенный ко мне:
— Все, можете открывать глаза.
Две очаровательные женщины лежали, обнявшись, рядом, а щека венки склонилась на голову Лиллы.
Ах, если бы я мог сказать, как Корреджо: «Anch'io son pittore!» note 2
VII
VIII
— Это было в тысяча восемьсот тридцать девятом году, я был уже стар, как вы понимаете, — мне было тридцать семь лет.
— Мне кажется, вы никогда не состаритесь.
— Да услышит вас Бог! Я в третий раз был в Неаполе, и, как всегда, под вымышленным именем. На этот раз я носил вполне прозаическое имя — господин Дюран.
Я собирался посетить Сорренто, Амальфи и Помпеи, которые я недостаточно внимательно осмотрел в предыдущие свои поездки; впрочем, на них никогда не насмотришься. Таким образом, верный своим привычкам, я оказался в порту и нанял одну из тех больших сицилийских лодок, на какой я путешествовал в тысяча восемьсот тридцать пятом году.
На этот раз я оказался один, со мной больше не было двух моих славных спутников — их звали Жаден и Милорд.
На этот раз в Неаполе не было ни Дюпре, ни Малибран, ни Персиани.
И Неаполь показался мне очень печальным.
Между тем, накануне того дня, когда я собирался нанять лодку, мне пришлось присутствовать на большом музыкальном торжестве.
Ваша соотечественница, госпожа Д. (разрешите мне называть ее только по имени — Мария) дала последний концерт в Неаполе и собиралась петь в театре Палермо.
Госпожа Д. была выдающейся, прекрасной актрисой; ей было тридцать лет, говорила она, как и вы, на всех языках и обладала прекраснейшим голосом, но прежде всего — великолепным драматическим голосом.
Ее вершиной была «Норма».
Я знал ее еще в Париже, где ей давали комедийные роли, такие, как Церлина, и в них она имела огромнейший успех.
Меня ей представили после спектакля «Дон Жуан», и мы почувствовали друг к другу явную симпатию: когда я сказал всего лишь, что нахожу ее очаровательной и просто счастье, что она уезжает только послезавтра, она простодушно ответила:
«Да нет же, горе!»
«Но, — настаивал я, — в двух днях — сорок восемь часов, а в сорока восьми часах — две тысячи восемьсот восемьдесят минут; это вечность, если знать, как их провести с пользой».
Но она покачала головой и сказала:
«Нет… За сорок восемь часов я бы успела заставить вас понять, что вы мне нравитесь, но не успела бы доказать, что люблю вас».
Ответ показался мне убедительным, и я не настаивал. Я поцеловал ей руку и откланялся. Она уехала в Германию, а я — в Италию, и больше мы не виделись.
Вновь случай соединил нас в Неаполе.
Но поскольку я находился там, как и раньше, под вымышленным именем, она не знала о моем там пребывании; я же был в курсе ее успеха, аплодисментов и триумфов. Ее имя было не только на всех афишах, но и у всех на устах.
Я справился о ней, поинтересовавшись, где она остановилась. Мне ответили, что на улице Толедо, и дали ее точный адрес. Я собрался помчаться к ней, но остановился, услышав вопрос:
«Вы знаете, что она собирается замуж?»
Вы понимаете, что эта фраза обрушилась на меня как ледяной душ!
«Замуж! За кого?»
«За вашего соотечественника, молодого композитора, которого вы, разумеется, хорошо знаете, он пишет музыку как композитор-любитель, — барон Фердинан де С».
«О Боже мой!» — воскликнул я.
Ничего не могло меня так удивить, как этот союз.
Но так как именно в невероятное я верю в первую очередь, ибо невероятное должно случаться для того, чтобы о нем говорили как о существующем, то в эту новость я определенно поверил, хотя и был ею удивлен.
С этого мгновения я и не помышлял вновь встретиться с Марией. Если уж она не посчитала возможным обратить на меня внимание, когда у нее оставалось два дня до отъезда, то более чем вероятно, что она не станет знакомиться со мной ближе, собираясь через неделю выйти замуж.
Возможно, не узнав этого, я бы остался в Неаполе еще на несколько дней, рискуя, что меня могут арестовать, как это было в первый раз, но теперь, напротив, это обстоятельство ускорило мой отъезд. И я направился, как уже говорил, в порт, нанял единственную сперонару, которая там была, и пошел обратно в гостиницу.
На молу я нос к носу столкнулся с Марией и Фердинаном.
Оба воскликнули от удивления.
«Почему вы здесь, а мы об этом не знаем?» — в один голос спросили они меня.
«По крайне простой причине: никто не знает, что я здесь, ибо его величество король Неаполя питает весьма благостную неприязнь к вашему покорному слуге».
«Но вы же знали, что мы здесь, — сказал Фердинан, — так почему же вы не пришли повидаться с нами?»
«Я знал, что госпожа Д. здесь, а вчера в Сан Карло воздал должное ее таланту».
«И вы не пришли в театр повидаться со мной?» — в свою очередь спросила Мария.
«Нет, и на то есть две причины».
«Держу пари, что ни одна из них не основательна».
«А я, напротив, держу пари, что они обе основательны».
«Посмотрим!»
«Первая состоит в том, что для того, чтобы войти в театр, нужно было назвать свое имя. Если бы я назвал свое настоящее имя, Александр Дюма, то был бы сразу же схвачен и препровожден в полицию. Назовись я вымышленным именем, Пьером Дюраном, меня никто бы не узнал, это верно, но вам это имя тоже ничего не сказало бы, как и другим. Вот почему я не пришел в вашу уборную».
«Гм! — хмыкнула Мария. — Должна признать, что ваша первая причина если не такая уважительная, то и не такая уж беспочвенная. А вторая?»
«Вот вам вторая причина: узнав о вашем предстоящем замужестве, я не хотел быть помехой и явиться не вовремя».
«С чего вы взяли, что были бы приняты подобным образом?»
«Неужели я не знаю настроения влюбленных, когда сам всю жизнь нахожусь в подобном состоянии?»
«И вы повстречались нам как раз в состоянии влюбленности?»
«Ну уж прямо на улице! Не хватало еще, чтобы вы мне устроили сцену из-за того, что я, один из четырехсот тысяч, нарушаю ваше душевное спокойствие».
«Однако у меня появилось желание устроить вам сцену», — сказал барон.
«Почему?»
«Потому что я вне себя».
«Сударыня, и вы тоже вне себя?»
«Я — рикошетом».
«Спасибо, что только рикошетом».
«Да что с вами происходит?»
«С нами происходит… Раз уж вы знаете, что мы собираемся пожениться, то мне больше нечего вам сказать по этому поводу…»
«Это так».
«Однако вы не знаете, где мы решили венчаться».
«И не догадываюсь».
«Ну так вот, мы хотим венчаться в церкви святой Розалии в Палермо, к которой госпожа Д. питает особое благоговение. Вы знаете, кто такая святая Розалия?»
«Конечно. Она была дочь богатого римского синьора, потомка Карла Великого. Она удалилась в одну из пещер горы Пеллегрино, где и умерла в начале двенадцатого или в конце одиннадцатого столетия».
«Да вы прекрасно осведомлены о святой Розалии!»
«Черт возьми, разумеется! Я был в Палермо во время посвященного ей праздника, ведь она покровительница этого города. И я постарался этого не пропустить».
«И это все, что вы знаете о святой Розалии?»
«Вовсе нет. Я знаю также, что она отправляет в Палермо те же обязанности, что и некий кузнец — в Грента-Грин».
«Именно из-за этого мы обратились к святой Розалии из Палермо, чтобы она исполнила свои обязанности и по отношению к нам».
«Ах, конечно!.. И что же, она отказала?»
«Нет, ни в коей мере».
«Вы упомянули, что вы вне себя, мой друг».
«Я вне себя, потому что мы рассчитывали уехать завтра на пароходе, прибывшем из Сицилии».
«Он что, не отправляется?»
«У него сломалось колесо, и он в ремонте».
«Какая неудача! Тогда поступайте как я».
«А как поступили вы?»
«Я нанял сперонару. Идите в порт и наймите другую».
«Мы ходили: там нет больше свободных судов. Какой-то господин Дюран зафрахтовал единственное, какое там было… А, я догадался!» — воскликнул барон.
«О чем?» — спросила Мария.
«Господин Дюран — это он! Он сам только что сказал об этом».
«Конечно, это я».
«Уступите нам ваше судно».
«А как же я?»
«Вы уедете позже, вы ведь не торопитесь и не венчаетесь».
«Счастливое неведение!»
«Уступите нам ваше судно».
«А если меня узнают и арестуют?»
«Черт! И все же уступите».
«Вот как!»
«Подождите же! Мы оплатим вам проезд до Мессины или Палермо».
«Но я не собираюсь ни в Мессину, ни в Палермо».
«Так соберитесь, черт побери! Велика трудность! Марии недостает свидетеля для венчания, вот вы и сыграете эту роль».
«Пусть госпожа Д. пригласит меня, тогда я буду решать, что мне делать».
«Вы слышите его, Мария?»
Но Мария молчала, ее лицо заливал румянец, и она покраснела до ушей.
«Ну вот, — сказал барон, — теперь вы молчите».
«Я не осмеливаюсь».
Привести в замешательство г-жу Д. было моей местью, и я решил довести эту месть до конца.
Впервые я проявлял себя злопамятным.
«Хорошо, — сказал я, — согласен, но при одном условии».
«Каком?»
«Я сам доставлю вас на Сицилию на своем судне, предоставив его в ваше распоряжение».
«По рукам! — воскликнул Фердинан. — Я согласен».
«О! — прошептала Мария. — Это будет бестактностью».
«Сударыня, кто хочет достичь цели, использует любые средства, а я хочу достичь цели!» — воскликнул барон.
«Замолчите же».
«Ну нет, я не буду молчать. Я готов кричать об этом со всех крыш, и это тем более легко, что крыши здесь плоские».
«Итак, сударыня, — обратился я к Марии, — соглашайтесь».
«Как, и вы тоже?»
«Конечно, я в первую очередь».
«Нет, пожалуйста, вы во вторую».
«Хорошо. И когда мы отплываем?»
«А когда вы рассчитываете отплыть?»
«Завтра днем, если будет попутный ветер».
«Значит, отплываем завтра днем».
«Мы собирались уезжать не раньше, чем послезавтра».
«На сперонаре нам нужно отправиться на день раньше парохода, чтобы прибыть одновременно».
«А как же мой туалет?»
«Решено — вы явитесь на венчание в сером платье и шляпке».
«А наши паспорта?»
«Дорогой Дюма, возьмите госпожу Д. под руку и прогуляйтесь с ней немного по Кьяйе. Я же отправлюсь во французское посольство, а потом в местное министерство иностранных дел и принесу наши паспорта».
«Фердинан! Фердинан!»
Но Фердинан уже был далеко.
Я взял Марию за руку и почувствовал, как она дрожит, соприкасаясь с моей рукой, и мы отправились с ней по Кьяйе.
Не произнеся ни слова, мы дошли до мола, о который билось море.
Мы молча остановились, устремив глаза в раскинувшееся пространство.
Через какое-то время я вздохнул, Мария ответила мне таким же вздохом.
«Мне кажется, моя дорогая Мария, — сказал я, — что вы оба делаете большую глупость».
«Вам кажется, — откликнулась она, — а я в этом уверена…»
В эту минуту наша венская знакомая пошевелилась в кровати. Я повернулся в ее сторону.
— Не обращайте внимания, — сказала мне Лилла, — это чтобы лучше дышать.
— А не для того ли, — спросил я, — чтобы лучше слышать?
— Вы с ума сошли! Она спит, как Ева до грехопадения.
— Вот как! Словно Ева до грехопадения! Только я вижу не одно, а два яблока.
Я совершенно ничего не имел в виду, однако это не помешало нашей венке пронзительно закричать и резким движением натянуть покрывало до глаз.
— А-а! Здорово я вас поймал, любопытная! — воскликнул я.
Она положила обе руки поверх покрывала, скрестив их, как ребенок.
— Пожалуйста, продолжайте, — проговорила она.
— Послушайте, но я не могу одновременно разговаривать с двумя. Говорить направо, а смотреть налево. По меньшей мере, я заработаю ревматические боли в шее.
— И о чем же вы просите? — спросила прекрасная венка.
— Я не прошу, я требую.
— Как, вы требуете? — заметила Лилла.
— Да, требую, иначе буду молчать.
— Нет, нет, нет… Чего вы требуете? — откликнулась венка.
— Я закрою глаза, а вы переберетесь в кровать к вашей подруге. Возможно, я сойду с ума, видя такие две головки на одной и той же подушке. Но, по крайней мере, не подхвачу болей в шее.
— Лилла, следует ли поступать так, как он хочет?
— Конечно, ведь вы полагаетесь на его скромность.
— Но вы закроете глаза?
— Слово чести!
— Можно ли ему верить, Лилла?
— Я отвечаю за него.
— Так закрывайте глаза.
Я почувствовал, как промелькнула тень, уловил мимолетный запах духов и услышал дрожащий голос, обращенный ко мне:
— Все, можете открывать глаза.
Две очаровательные женщины лежали, обнявшись, рядом, а щека венки склонилась на голову Лиллы.
Ах, если бы я мог сказать, как Корреджо: «Anch'io son pittore!» note 2
VII
Я продолжал рассказывать.
— Фердинан осуществлял в жизни истину, известную и в Италии: «Кто хочет — действует сам, кто не хочет — посылает другого».
Он ушел и через полчаса, как и обещал, вернулся с паспортами.
Уходя, он, как я уже говорил, оставил нас с Марией на берегу моря.
Когда мы были вдвоем, Мария с той готовностью, которая лишает женщину кокетства, когда она рассказывает подобное, поведала мне, что Фердинан безумно влюблен в нее, а она не настолько сильно любит, чтобы ответить на его страсть, и поэтому держит его на расстоянии. Эта строгость, которой он не ожидал, привела в бешенство Фердинана, и, отчаявшись сделать ее своею любовницей, он предложил ей стать его женой.
Должно быть, есть нечто соблазнительное для бедняжки, находящейся вне принятых условностей общества, в трех словах: «Будьте моей женой», поскольку почти всегда эта фраза бывает подхвачена, словно мяч, но не на лету, а за мгновение до того, как он коснется земли. Мария была красива, ее талант вознаграждался огромным успехом и приносил ей пятьдесят тысяч франков в год. Даже ведя широкий образ жизни, она тратила лишь треть их. У нее не было ни отца, ни матери, которые могли бы следить за ее поведением. Не заботясь о том, как воспримет это свет, она полностью отдавалась порывам своего сердца и даже своих чувств. Словом, она пользовалась своей красотой, успехом и умом во всей полноте той неограниченной свободы, которая ни перед кем не держит отчета.
Фердинан же, напротив, не имел никакого состояния, обладал спорным талантом, и все его остроумие, его замечательные манеры, его физические достоинства, как видно, все же не были столь велики, чтобы побороть некоторую неприязненность, которую Мария испытывали к нему. Но чары его возымели действие, когда он произнес эти три магических слова: «Будьте моей женой». Мужчина, который был недостаточно привлекателен, чтобы стать любовником, выглядел вполне достойно для роли мужа.
Правда, мне, как рыцарю Убальдо, достаточно было взмахнуть волшебной палочкой, чтобы исчезли все чары заколдованного леса и в ответ на мои слова «Мне кажется, вы делаете глупость» с уст Марии сорвался невольный крик:
«А я в этом уверена!»
И тем не менее, то ли из-за манящей привлекательности идеи замужества, то ли из-за стыдливого опасения нарушить данное слово, то ли просто из-за нежелания пересматривать свое решение, Мария решила перестать быть Марией Д., то есть не имеющей себе равных актрисой, чтобы превратиться в госпожу баронессу Фердинан де С, которой могла стать любая женщина.
Это стало совершенно очевидно, когда она дала согласие на завтрашний отъезд.
Возвращаясь домой, я размышлял о той непостижимой роли случая, который привел меня в Неаполь и заставил вмешаться в жизнь этих двух влюбленных. Я говорю влюбленных, потому что мне показалось, что Фердинан влюблен настолько, что его чувства хватит на двоих.
Почему именно меня, а не кого-нибудь другого выбрал случай? Думаю, что это божество, глаза которого, как считается, скрыты повязкой, приподняло немного свою повязку в тот миг, когда я был рядом, и не без тайного умысла указало на меня перстом.
Но этот умысел был настолько тайным, что сам я разгадать его никак не мог.
Положение показалось мне весьма нелепым, и я был готов предоставить мою сперонару этим двум странникам, а самому отправиться на корриколо.
Размышляя над тем, что же все-таки удерживало меня от этого, я понял, что это то же чувство, что удерживало добряка Мерсье на земле, — любопытство.
Может, из-за любопытства, а может, совсем из-за другого чувства, но я не мог заснуть. Это было кстати, ибо мы должны были отправиться на рассвете; но, когда у вас среди пассажиров — женщина, даже такая малококетливая, как наша, отплыть вовремя никогда не удается. В восемь часов мы спускались к Санта Лючии, месту нашей посадки.
Нас сопровождал капитан маленького судна.
Не успели мы сделать и сотни шагов, как встретили священника. Он прошел слева от нас — вдвойне плохое предзнаменование.
Капитан покачал головой.
«В чем дело, капитан?» — спросил я.
«А дело в том, — ответил капитан, суеверный, как и все коренные сицилийцы, — если бы вы меня послушались…»
Он замолчал, как будто стыдясь договаривать то, что собирался сказать.
«Ну, так если бы мы вас послушались, капитан, как нам следовало бы поступить?»
«Вы перенесли бы отплытие на другой день».
«Почему же?»
«А вы разве не видели священника?»
«И что же?»
Я повернулся к Фердинану.
«И что же?» — повторил я.
«Вот еще! — засмеялся барон. — Священником меня не запугаешь. Как раз священник нам и нужен».
«Нет ничего плохого в том, если вы встречаете священника, когда он вам нужен, — проговорил капитан, — но если он вам не нужен, тогда другое дело».
«И вы верите в то, что этот священник принесет нам несчастье?»
«Или вам, или вашим планам».
«Лично у меня нет никаких планов. Доказательством тому — то, что я хотел ехать в Амальфи или Сорренто, а еду в Палермо. Стало быть, — добавил я, смеясь, и повернулся к Марии и Фердинану, — это предостережение для тех, у кого планы есть».
Фердинан принялся напевать арию из оперы «Немая из Портичи»:
Небо красиво, море прекрасно…
Это вполне могло рассматриваться как ответ, ничуть не хуже любого другого. И мы продолжили наш путь в порт.
Наша маленькая сперонара грациозно покачивалась на воде. Экипаж, состоявший из десяти матросов и одного юнги, сына капитана, ждал нас, облаченный в праздничную одежду. Четверо из них стояли у концов сходен, спущенных с борта на берег, сделав для нас расположенные с двух сторон перила из пары весел.
Мария прошла первой. Я заметил, что она была очень бледна и ее рука, опиравшаяся на импровизированные перила, сильно дрожала.
Фердинан шел за ней, легкий и очень веселый.
Я шел последним, размышляя о предсказаниях капитана. Я спрашивал себя, какому же плану может помешать эта злополучная встреча со священником. Перебрав мысленно все, что я собирался предпринять и что могло бы сорваться, я успокоился на том, что это предзнаменование меня совершенно не касается.
Сходни втянули на судно, подняли якорь.
Матросы сели за весла, затянув какую-то бесконечно приятную песню, и мы заскользили по лазурному морю.
Легкий бриз был как раз кстати, и особенно потому, что можно было наблюдать, как медленно и величественно исчезает Неаполь. Капри, утонувший в утреннем солнце, казался светящимся облаком, в то время как слева от нас вырисовывались изящные очертания береговой линии Кастелламаре.
Было одиннадцать часов утра.
«А как насчет завтрака?» — внезапно воскликнул Фердинан.
«Как, — спросила Мария, — вы не позаботились о питании?»
«Я нет, а разве капитан не запасся провизией?»
«Вот сумасшедший!» — воскликнула Мария.
«Да нет, влюбленный, сударыня, — сказал я. — К счастью, я был более предусмотрительным, чем Фердинан».
«Это доказывает, — засмеялась Мария, — что вы и не сумасшедший, и не влюбленный».
«И, к счастью, не только для меня, но и для всех, — произнес я, поклонившись. — Если бы я был подвержен одной из этих болезней в той же степени, что и наш друг Фердинан, мы бы точно умерли с голоду».
«Ах, — заметил Фердинан, — надо жить любовью!»
«Да, конечно, — заметил я, — но каково видеть, как влюбленные питаются только амброзией и пьют нектар… Кстати, друг мой, — продолжал я, сделав знак одному из матросов, исполнявшему обязанности повара: по моей просьбе он принес огромную корзину, — вы вольны питаться любовью и ограничиться ролью зрителя. Что же касается госпожи Д., то она призналась, что желания желудка удерживают ее на грешной земле, и я с готовностью предлагаю ей кусок этого пирога или крылышко этой индейки. Пьетро, принесите вторую корзину. Вторая корзина, мой друг, вещь еще более презренная для влюбленного, чем индейка или пирог: это бордо, довольно посредственный лароз. И на вашем месте я бы к нему даже не притронулся».
«Ну вот еще! — проворчал Фердинан. — Если вы будете есть, я тоже поем».
«Да, чтобы доставить нам удовольствие; но все же сознайтесь, что вы голодны».
«Нет же, честное слово, это вы заставили меня об этом думать».
Мария отведала корочку пирога и крылышко индейки, почти не прикасаясь к ним зубами, и выпила бордо, едва смочив губы в стакане. Она обладала удивительной способностью женщин съедать примерно столько же, сколько мужчины, делая при этом вид, будто ни к чему не притронулась.
Фердинанд тем временем быстро истреблял съестные припасы.
Как видно, начало путешествия не соответствовало тем неприятным предсказаниям, о которых говорил капитан. Дул попутный ветер, наше судно делало два льё в час, а поскольку мы шли в открытое море, то ветер усиливался и казалось вполне вероятным, что мы пойдем еще быстрее.
Но, вопреки этому предположению, которое высказал сам капитан, к вечеру ветер ослабел и скорость нашего маленького судна заметно уменьшилась.
Мы занялись приготовлением ко сну.
Сзади сперонара была оборудована своего рода навесом; он был сделан из круглых дуг, тянущихся от одного борта к другому и покрытых навощенной тканью. Первоначально планировалось, что под этим навесом будет моя спальня. Предполагая путешествовать в одиночестве, я распорядился принести сафьяновый матрас, лучший из матрасов в условиях жарких стран: он остается всегда прохладным.
Однако, когда я подумал о том, что, по всей вероятности, путешествие продлится четыре или пять дней и столько же ночей, то увеличил свое снаряжение на два матраса.
Затем я попытался как можно корректней выяснить у Фердинана степень его близости с Марией. Результаты беседы с ним делали честь замечательной артистке. Тогда было решено, что вечером мы будем вытаскивать два из трех матрасов из-под навеса. Фердинан и я будем спать на палубе, в то время как каюта останется в полном распоряжении Марии.
Занавески, скользившие по металлическому карнизу, составляли единственную преграду на пути в это святилище, которое наша общая уважительность охраняла лучше, чем железные ворота Дербента.
Наступала ночь, и мы, следуя нашему плану, вытащили два наших ложа на палубу. Но ночь была настолько великолепна, столько звезд усыпало небо и отражалось в море, что грех было, как говорят неаполитанцы, закрывать глаза.
И мы сидели на палубе, раскрыв их от удивления.
У одного из матросов было что-то наподобие гитары с тремя струнами. Мария взяла ее и запела.
Через пять минут капитан и матросы кружком сидели вокруг нас. Через десять минут они с восхитительной музыкальной способностью, присущей южанам, уже хором повторяли припевы песен или арий, которые пела Мария.
Неожиданно Мария сыграла и спела, не предупредив и без всякого перехода одну из наиболее популярных сальтарелл.
Весь экипаж воспринял это дружными криками. В течение нескольких минут почтение сдерживало наших мужчин, и они ограничивались тем, что переступали с ноги на ногу. С этого балансирования они перешли на топот, а после топота начались танцы.
Через четверть часа танцевали все. В них действительно участвовали все, ведь танцы у южан поставлены неведомым великим балетмейстером, который, вероятно, предвидел, что наступит время, когда не будет хватать женщин.
В танцах южан не обязательно должна участвовать женщина.
Тем временем, используя остатки ветра, судно шло совершенно самостоятельно, по своей воле, как разумное существо.
Мы пели и танцевали до часу ночи.
Наконец Мария ушла в свою каюту, я и Фердинан улеглись спать на палубе, матросы спустились к себе через люки, и только кормчий остался у руля.
Ветер слабел все больше и больше, море было спокойно, как зеркало, движение судна едва чувствовалось.
Можно было сказать, что оно плыло по воздуху.
— Фердинан осуществлял в жизни истину, известную и в Италии: «Кто хочет — действует сам, кто не хочет — посылает другого».
Он ушел и через полчаса, как и обещал, вернулся с паспортами.
Уходя, он, как я уже говорил, оставил нас с Марией на берегу моря.
Когда мы были вдвоем, Мария с той готовностью, которая лишает женщину кокетства, когда она рассказывает подобное, поведала мне, что Фердинан безумно влюблен в нее, а она не настолько сильно любит, чтобы ответить на его страсть, и поэтому держит его на расстоянии. Эта строгость, которой он не ожидал, привела в бешенство Фердинана, и, отчаявшись сделать ее своею любовницей, он предложил ей стать его женой.
Должно быть, есть нечто соблазнительное для бедняжки, находящейся вне принятых условностей общества, в трех словах: «Будьте моей женой», поскольку почти всегда эта фраза бывает подхвачена, словно мяч, но не на лету, а за мгновение до того, как он коснется земли. Мария была красива, ее талант вознаграждался огромным успехом и приносил ей пятьдесят тысяч франков в год. Даже ведя широкий образ жизни, она тратила лишь треть их. У нее не было ни отца, ни матери, которые могли бы следить за ее поведением. Не заботясь о том, как воспримет это свет, она полностью отдавалась порывам своего сердца и даже своих чувств. Словом, она пользовалась своей красотой, успехом и умом во всей полноте той неограниченной свободы, которая ни перед кем не держит отчета.
Фердинан же, напротив, не имел никакого состояния, обладал спорным талантом, и все его остроумие, его замечательные манеры, его физические достоинства, как видно, все же не были столь велики, чтобы побороть некоторую неприязненность, которую Мария испытывали к нему. Но чары его возымели действие, когда он произнес эти три магических слова: «Будьте моей женой». Мужчина, который был недостаточно привлекателен, чтобы стать любовником, выглядел вполне достойно для роли мужа.
Правда, мне, как рыцарю Убальдо, достаточно было взмахнуть волшебной палочкой, чтобы исчезли все чары заколдованного леса и в ответ на мои слова «Мне кажется, вы делаете глупость» с уст Марии сорвался невольный крик:
«А я в этом уверена!»
И тем не менее, то ли из-за манящей привлекательности идеи замужества, то ли из-за стыдливого опасения нарушить данное слово, то ли просто из-за нежелания пересматривать свое решение, Мария решила перестать быть Марией Д., то есть не имеющей себе равных актрисой, чтобы превратиться в госпожу баронессу Фердинан де С, которой могла стать любая женщина.
Это стало совершенно очевидно, когда она дала согласие на завтрашний отъезд.
Возвращаясь домой, я размышлял о той непостижимой роли случая, который привел меня в Неаполь и заставил вмешаться в жизнь этих двух влюбленных. Я говорю влюбленных, потому что мне показалось, что Фердинан влюблен настолько, что его чувства хватит на двоих.
Почему именно меня, а не кого-нибудь другого выбрал случай? Думаю, что это божество, глаза которого, как считается, скрыты повязкой, приподняло немного свою повязку в тот миг, когда я был рядом, и не без тайного умысла указало на меня перстом.
Но этот умысел был настолько тайным, что сам я разгадать его никак не мог.
Положение показалось мне весьма нелепым, и я был готов предоставить мою сперонару этим двум странникам, а самому отправиться на корриколо.
Размышляя над тем, что же все-таки удерживало меня от этого, я понял, что это то же чувство, что удерживало добряка Мерсье на земле, — любопытство.
Может, из-за любопытства, а может, совсем из-за другого чувства, но я не мог заснуть. Это было кстати, ибо мы должны были отправиться на рассвете; но, когда у вас среди пассажиров — женщина, даже такая малококетливая, как наша, отплыть вовремя никогда не удается. В восемь часов мы спускались к Санта Лючии, месту нашей посадки.
Нас сопровождал капитан маленького судна.
Не успели мы сделать и сотни шагов, как встретили священника. Он прошел слева от нас — вдвойне плохое предзнаменование.
Капитан покачал головой.
«В чем дело, капитан?» — спросил я.
«А дело в том, — ответил капитан, суеверный, как и все коренные сицилийцы, — если бы вы меня послушались…»
Он замолчал, как будто стыдясь договаривать то, что собирался сказать.
«Ну, так если бы мы вас послушались, капитан, как нам следовало бы поступить?»
«Вы перенесли бы отплытие на другой день».
«Почему же?»
«А вы разве не видели священника?»
«И что же?»
Я повернулся к Фердинану.
«И что же?» — повторил я.
«Вот еще! — засмеялся барон. — Священником меня не запугаешь. Как раз священник нам и нужен».
«Нет ничего плохого в том, если вы встречаете священника, когда он вам нужен, — проговорил капитан, — но если он вам не нужен, тогда другое дело».
«И вы верите в то, что этот священник принесет нам несчастье?»
«Или вам, или вашим планам».
«Лично у меня нет никаких планов. Доказательством тому — то, что я хотел ехать в Амальфи или Сорренто, а еду в Палермо. Стало быть, — добавил я, смеясь, и повернулся к Марии и Фердинану, — это предостережение для тех, у кого планы есть».
Фердинан принялся напевать арию из оперы «Немая из Портичи»:
Небо красиво, море прекрасно…
Это вполне могло рассматриваться как ответ, ничуть не хуже любого другого. И мы продолжили наш путь в порт.
Наша маленькая сперонара грациозно покачивалась на воде. Экипаж, состоявший из десяти матросов и одного юнги, сына капитана, ждал нас, облаченный в праздничную одежду. Четверо из них стояли у концов сходен, спущенных с борта на берег, сделав для нас расположенные с двух сторон перила из пары весел.
Мария прошла первой. Я заметил, что она была очень бледна и ее рука, опиравшаяся на импровизированные перила, сильно дрожала.
Фердинан шел за ней, легкий и очень веселый.
Я шел последним, размышляя о предсказаниях капитана. Я спрашивал себя, какому же плану может помешать эта злополучная встреча со священником. Перебрав мысленно все, что я собирался предпринять и что могло бы сорваться, я успокоился на том, что это предзнаменование меня совершенно не касается.
Сходни втянули на судно, подняли якорь.
Матросы сели за весла, затянув какую-то бесконечно приятную песню, и мы заскользили по лазурному морю.
Легкий бриз был как раз кстати, и особенно потому, что можно было наблюдать, как медленно и величественно исчезает Неаполь. Капри, утонувший в утреннем солнце, казался светящимся облаком, в то время как слева от нас вырисовывались изящные очертания береговой линии Кастелламаре.
Было одиннадцать часов утра.
«А как насчет завтрака?» — внезапно воскликнул Фердинан.
«Как, — спросила Мария, — вы не позаботились о питании?»
«Я нет, а разве капитан не запасся провизией?»
«Вот сумасшедший!» — воскликнула Мария.
«Да нет, влюбленный, сударыня, — сказал я. — К счастью, я был более предусмотрительным, чем Фердинан».
«Это доказывает, — засмеялась Мария, — что вы и не сумасшедший, и не влюбленный».
«И, к счастью, не только для меня, но и для всех, — произнес я, поклонившись. — Если бы я был подвержен одной из этих болезней в той же степени, что и наш друг Фердинан, мы бы точно умерли с голоду».
«Ах, — заметил Фердинан, — надо жить любовью!»
«Да, конечно, — заметил я, — но каково видеть, как влюбленные питаются только амброзией и пьют нектар… Кстати, друг мой, — продолжал я, сделав знак одному из матросов, исполнявшему обязанности повара: по моей просьбе он принес огромную корзину, — вы вольны питаться любовью и ограничиться ролью зрителя. Что же касается госпожи Д., то она призналась, что желания желудка удерживают ее на грешной земле, и я с готовностью предлагаю ей кусок этого пирога или крылышко этой индейки. Пьетро, принесите вторую корзину. Вторая корзина, мой друг, вещь еще более презренная для влюбленного, чем индейка или пирог: это бордо, довольно посредственный лароз. И на вашем месте я бы к нему даже не притронулся».
«Ну вот еще! — проворчал Фердинан. — Если вы будете есть, я тоже поем».
«Да, чтобы доставить нам удовольствие; но все же сознайтесь, что вы голодны».
«Нет же, честное слово, это вы заставили меня об этом думать».
Мария отведала корочку пирога и крылышко индейки, почти не прикасаясь к ним зубами, и выпила бордо, едва смочив губы в стакане. Она обладала удивительной способностью женщин съедать примерно столько же, сколько мужчины, делая при этом вид, будто ни к чему не притронулась.
Фердинанд тем временем быстро истреблял съестные припасы.
Как видно, начало путешествия не соответствовало тем неприятным предсказаниям, о которых говорил капитан. Дул попутный ветер, наше судно делало два льё в час, а поскольку мы шли в открытое море, то ветер усиливался и казалось вполне вероятным, что мы пойдем еще быстрее.
Но, вопреки этому предположению, которое высказал сам капитан, к вечеру ветер ослабел и скорость нашего маленького судна заметно уменьшилась.
Мы занялись приготовлением ко сну.
Сзади сперонара была оборудована своего рода навесом; он был сделан из круглых дуг, тянущихся от одного борта к другому и покрытых навощенной тканью. Первоначально планировалось, что под этим навесом будет моя спальня. Предполагая путешествовать в одиночестве, я распорядился принести сафьяновый матрас, лучший из матрасов в условиях жарких стран: он остается всегда прохладным.
Однако, когда я подумал о том, что, по всей вероятности, путешествие продлится четыре или пять дней и столько же ночей, то увеличил свое снаряжение на два матраса.
Затем я попытался как можно корректней выяснить у Фердинана степень его близости с Марией. Результаты беседы с ним делали честь замечательной артистке. Тогда было решено, что вечером мы будем вытаскивать два из трех матрасов из-под навеса. Фердинан и я будем спать на палубе, в то время как каюта останется в полном распоряжении Марии.
Занавески, скользившие по металлическому карнизу, составляли единственную преграду на пути в это святилище, которое наша общая уважительность охраняла лучше, чем железные ворота Дербента.
Наступала ночь, и мы, следуя нашему плану, вытащили два наших ложа на палубу. Но ночь была настолько великолепна, столько звезд усыпало небо и отражалось в море, что грех было, как говорят неаполитанцы, закрывать глаза.
И мы сидели на палубе, раскрыв их от удивления.
У одного из матросов было что-то наподобие гитары с тремя струнами. Мария взяла ее и запела.
Через пять минут капитан и матросы кружком сидели вокруг нас. Через десять минут они с восхитительной музыкальной способностью, присущей южанам, уже хором повторяли припевы песен или арий, которые пела Мария.
Неожиданно Мария сыграла и спела, не предупредив и без всякого перехода одну из наиболее популярных сальтарелл.
Весь экипаж воспринял это дружными криками. В течение нескольких минут почтение сдерживало наших мужчин, и они ограничивались тем, что переступали с ноги на ногу. С этого балансирования они перешли на топот, а после топота начались танцы.
Через четверть часа танцевали все. В них действительно участвовали все, ведь танцы у южан поставлены неведомым великим балетмейстером, который, вероятно, предвидел, что наступит время, когда не будет хватать женщин.
В танцах южан не обязательно должна участвовать женщина.
Тем временем, используя остатки ветра, судно шло совершенно самостоятельно, по своей воле, как разумное существо.
Мы пели и танцевали до часу ночи.
Наконец Мария ушла в свою каюту, я и Фердинан улеглись спать на палубе, матросы спустились к себе через люки, и только кормчий остался у руля.
Ветер слабел все больше и больше, море было спокойно, как зеркало, движение судна едва чувствовалось.
Можно было сказать, что оно плыло по воздуху.
VIII
Мы проснулись с первыми лучами солнца.
Корабль за всю ночь не проплыл и одного льё. Мы засыпали в виду Капри. Стояла чудесная погода; небо было великолепно, и только влюбленные, если бы они спешили, могли жаловаться на такую погоду.
Мария высунула свою белокурую головку из занавесок каюты.
«Ну, и как?» — спросила она.
«Ну так вот, дорогой друг, — ответил я, — мы тут пробудем с неделю».
«А хватит у нас провизии на неделю?»
«Сударыня, с помощью рыбной ловли мы неделю штиля продержимся».
Она убрала голову, и занавески сомкнулись над светозарным видением.
«А мне! — воскликнул Фердинан. — Для меня у вас ничего нет?»
«О, конечно, есть, — ответил голос из глубины каюты, — для вас море нежности».
«Хм! — отозвался Фердинан. — Море нежности — это так мало».
Я подошел к капитану.
«Как вы думаете, — спросил я, — на сколько дней такая погода?»
«Я ничего не знаю, спросите пророка. Припомните, мы встретили священника, когда отправились на посадку. И я очень удивлюсь, если наше плавание обойдется без происшествий».
Корабль за всю ночь не проплыл и одного льё. Мы засыпали в виду Капри. Стояла чудесная погода; небо было великолепно, и только влюбленные, если бы они спешили, могли жаловаться на такую погоду.
Мария высунула свою белокурую головку из занавесок каюты.
«Ну, и как?» — спросила она.
«Ну так вот, дорогой друг, — ответил я, — мы тут пробудем с неделю».
«А хватит у нас провизии на неделю?»
«Сударыня, с помощью рыбной ловли мы неделю штиля продержимся».
Она убрала голову, и занавески сомкнулись над светозарным видением.
«А мне! — воскликнул Фердинан. — Для меня у вас ничего нет?»
«О, конечно, есть, — ответил голос из глубины каюты, — для вас море нежности».
«Хм! — отозвался Фердинан. — Море нежности — это так мало».
Я подошел к капитану.
«Как вы думаете, — спросил я, — на сколько дней такая погода?»
«Я ничего не знаю, спросите пророка. Припомните, мы встретили священника, когда отправились на посадку. И я очень удивлюсь, если наше плавание обойдется без происшествий».