Страница:
Пророком оказался рулевой, старый морской волк по имени Нунцио. Он поднялся на борт в десять лет и плавал уже сорок.
Я направился к нему.
«Погода хорошая, пророк?» — спросил я.
Он взглянул на запад.
«Посмотреть надо», — сказал он.
«Как это, посмотреть надо?»
«Да вот так».
«А зачем?»
«Как долго она сохранится».
«С переменой погоды может прийти ветер, а это неплохо».
«Да, но перемена погоды может принести многое…»
«Что вы имеете в виду, говоря „многое“?»
«Многое — это значит кое-что лишнее».
«Ну-ну… вы опасаетесь шторма?»
«Нет, шквального ветра. Но не говорите об этом при даме».
«Почему?»
«Тогда, возможно, она не будет больше петь».
«О старый пророк, очевидно же, что мы находимся в краю сирен».
«Так ведь вчера вечером она пела песни наших краев, а вы не представляете, какое это удовольствие, когда между небом и водой слышишь песни родины».
«Успокойся, она будет петь».
«Постарайтесь, чтобы она пела, находясь как можно ближе к рулю».
«Я скажу ей о твоем желании, и, поскольку твое желание звучит как похвала, она согласится».
В это время я почувствовал легкий толчок. На нашем судне был только кливер и какое-то подобие фока. Я подумал, что снова поднялся ветер.
«Нет, — заметил мое заблуждение Нунцио, — это ребята: они пробуют грести веслами».
Действительно, шестеро наших матросов достали с нижней палубы шесть длинных весел и начали грести.
Весла, как и на обычных лодках, крепились на уключинах, только матросы гребли стоя, чтобы нижние концы весел доставали до воды и цеплялись за нее.
Это был утомительный труд, но вскоре они решили облегчить его песней, исполненной прелестной грусти; начиналась она со слов:
Sparano la vela… note 3 К концу первого куплета Мария вышла из каюты и слушала стоя, а Фердинан тем временем, держа в руке альбом, записывал эту мелодию необычайной простоты.
На втором куплете Мария подошла ко мне.
«Напишите мне стихи на эту мелодию», — попросила она.
«Хорошо, — сказал я, — но вы же не будете петь ее во время концерта?»
«Нет, но я буду петь ее для себя. Это будет моим воспоминанием».
«Согласитесь, что я очень добр, коль скоро помогу вам сохранить воспоминание о вашем свадебном паломничестве к святой Розалии?»
«Вы мне отказываете?»
«Боже сохрани!»
«Вы не правы, уверяю вас. Напротив, я хотела отделить это воспоминание от всего в настоящем и связать его с другим воспоминанием — о прошлом».
«Баронесса, баронесса!..»
«Я еще не баронесса».
«Но хоть чуть-чуть?»
«Нисколько».
Я поклонился ей.
«Через четверть часа у вас будут стихи».
Я сел напротив Фердинана и, пока он записывал музыку на левом борту, стал вслух слагать стихи на правом.
Через четверть часа у Марии были стихи.
«Подождите, — обратился я к ней. — Можно сделать кое-что получше».
«И что же?»
«Запишите саму эту песню».
«И что дальше?»
«Я сочиню припев, который будет повторяться хором».
«И что дальше?»
«Фердинан тотчас же напишет музыку».
«И что дальше?»
«А дальше вот что. Вы споете соло, а все наши матросы подхватят припев хором».
«Вот как! А ведь это мысль».
«Иногда случается, что мне в голову приходят мысли. Свидетельство тому то, что я вам высказал вчера».
«Где же?»
«На берегу моря».
«И что вы высказали?»
«То, что вы делаете глупость, выходя замуж».
«Не будем больше говорить об этом. Иначе совершим еще одну глупость».
«Да, но, по крайней мере, она не будет непоправимой».
«Почему?»
«Потому что мы не будем настолько глупы, чтобы пожениться».
«Вы безнравственный человек! Оставьте меня».
«Запишите слова и выучите мелодию».
«О, мелодию я уже знаю».
Она стала ее напевать.
«Видите, — сказал я, — на вас уже подействовало».
«Не беспокойтесь обо мне, а займитесь лучше сочинением припева».
Я сочинил припев из двух итальянских стихов, подходящих по смыслу к песне.
После этого я отнес стихи капитану, чтобы он переложил их на сицилийское наречие.
Это не заняло много времени. На Сицилии, как и в Калабрии, каждый — поэт и музыкант.
Стихи на сицилийском наречии я отнес Фердинану, а он сразу положил их на музыку.
«Внимание!» — обратился я к гребцам.
Фердинан поднялся и предложил им повторить припев.
Мария подошла к ним и, стоя на палубе, подняв глаза к небу, запела мелодичную кантилену.
Первый куплет закончился, и матросы удивительно слажено исполнили припев.
Мария продолжила петь.
Невозможно передать всей прелести этой сцены. Рулевой лежал на крыше каюты и совершенно забыл о руле. Матросы освободили руки, чтобы аплодировать, опустив весла к ногам и придерживая их коленями. А мы смотрели на Марию: Фердинан — с неописуемой любовью, я — с настоящим восхищением.
И только Пьетро, который вылез из люка, держа по тарелке в каждой руке и прижав хлеб рукой, смог вывести нас из созерцательного состояния.
Матросы услужливо растянули для нас парус; в его тени мы и устроились обедать.
После обеда я оставил Фердинана беседовать с Марией, а сам направился к рулевому.
«Так что же, — обратился я к нему, — этот замечательный ветер, кажется, не торопится?»
«Вы хорошо пообедали?» — спросил рулевой.
«Очень хорошо».
«Ну так позвольте мне дать вам совет — поужинайте еще лучше».
«Почему же?»
«Потому что завтра вам не удастся ни пообедать, ни поужинать».
«Да вы шутите».
«Мои товарищи, должно быть, сказали вам уже, что я никогда не шучу».
«И вы, пророк, говорите, что…»
«Я говорю, что нам очень повезет, если сегодня ночью нас не ждет дождище».
«Почему же тогда нельзя с помощью весел добраться до какой-нибудь бухточки на побережье Калабрии?»
Нунцио бросил взгляд на береговую линию Пестума, виднеющуюся слева от нас тонкой волнистой полосой лазури.
Опустив голову, он ответил:
«У нас уже нет времени, для этого необходимо десять — двенадцать часов».
«А этому урагану… сколько ему потребуется часов, чтобы достичь нас?»
«Семь или восемь».
Я достал часы.
«Значит, это произойдет в девять часов?»
«Да, к этому времени, — отозвался Нунцио, — через час или полтора после „Аве Мария“… Но не говорите ничего Об этом, не нужно заранее беспокоить даму».
«Старина, — засмеялся я, — у тебя слабость к ней».
«Я не понимаю», — ответил он.
«Я говорю, что ты влюблен в нашу прекрасную путеше-етвенницу, вот что».
«Да, но так, как я влюблен в Мадонну».
И он поклонился, как кланяются, проходя перед иконой.
Я вернулся к своим попутчикам. День прошел в игре на гитаре и пении. Я читал стихи Гюго, Ламартина и Огюста Барбье и слышал, как матросы, которые не понимали меня и думали, что я сочиняю, а не повторяю по памяти, называли меня импровизатором.
Это внушало им большое уважение ко мне, ведь в Неаполе импровизатор — это полубог, а на Сицилии — настоящее божество.
Во второй половине дня небо, до того такое прозрачное и голубое, стало понемногу меняться. Небесный свод начал принимать молочную и нездоровую окраску, солнце спряталось за облаками, похожими на испарения Понтийских болот.
Настало время «Аве Мария». Рулевой поднял сына капитана и поставил его на колени на крыше каюты. И ребенок прочитал для него и для нас эту вечернюю молитву, так торжественно звучащую в Италии, а в море — еще торжественнее, чем где бы то ни было.
В то время, когда мальчик читал молитву, появилось огромное черное облако — его двигал юго-западный ветер.
Это шел дождище, предсказанный Нунцио.
Когда закончилась молитва, он взял меня за локоть, приставив палец к своим губам.
«Я вижу, черт возьми!» — ответил я.
Время от времени матросы и сам капитан посматривали в сторону быстро приближающегося облака, раскинувшегося, как гигантский орел, одним крылом на север, другим — на юг.
Луна то появлялась, то скрывалась за тусклым облаком, которое вскоре должна была накрыть стремительно надвигающаяся туча.
Иногда чрево этой тучи раскалывалось и из густого мрака вырывалась, словно огненная змея, молния.
Раскатов грома еще не было слышно, но уже чувствовалось его приближение.
И хотя не было заметно никаких порывов ветра, море заплескалось так, словно столкнулись огнедышащие недра Везувия и Этны, заставив его задрожать.
Вскоре на горизонте, откуда появилась туча, мы заметили приближающуюся с такой же скоростью полосу пены, а кое-где на поверхности волн можно было наблюдать своего рода содрогания, которые моряки называют «кошачьими лапками».
Наконец порывистое дуновение ветра пронеслось по снастям и заставило трепетать наш единственный парус, остававшийся на корабле вместе с кливером.
«Взять два рифа!» — скомандовал рулевой экипажу.
В ту же минуту капитан подошел к нам и сказал, обращаясь преимущественно к Марии:
«Синьора, и вы, синьоры, я не вправе давать вам советы, но мне кажется, будет лучше, если вы удалитесь в каюту».
«Нам грозит какая-нибудь опасность?» — спросила Мария достаточно спокойным голосом.
«Нет, но мы ожидаем шквала, а это значит, что будет дождь и ветер, поэтому вы не можете оставаться на палубе. Если же вы останетесь, то через несколько секунд продрогнете до костей. К тому же, находясь на палубе, вы будете мешать нам работать со снастями».
Мне были знакомы рекомендации подобного рода. Повернувшись к Марии, я спросил:
«Вы слышите, сударыня? И не будете ли вы столь любезны предоставить нам убежище на эту ночь?»
«Не сомневайтесь, — ответила она, — по крайней мере, я на это надеюсь».
В эту минуту на сперонару обрушился такой сильный порыв ветра, что она наклонилась набок, задев реей воду.
И тут же вспышка молнии, ярко осветившая все вокруг, словно днем, расколола небо.
«Идемте, идемте, — позвал я Марию, — капитан прав, мы мешаем работать со снастями».
До нас донесся голос Нунцио:
«Tutto a basso!» note 4 — кричал он.
Матросы кинулись к парусу, который согнул рею как тростинку.
Я заставил Марию войти в каюту, подтолкнул вслед за ней Фердинана, а потом вошел сам.
Едва занавеси закрылись за мной, как раздался страшный удар грома и судно так толкнуло, что Мария, вскрикнув, упала на свой матрас. Мы с Фердинаном устояли на ногах, только схватившись друг за друга.
IX
Я направился к нему.
«Погода хорошая, пророк?» — спросил я.
Он взглянул на запад.
«Посмотреть надо», — сказал он.
«Как это, посмотреть надо?»
«Да вот так».
«А зачем?»
«Как долго она сохранится».
«С переменой погоды может прийти ветер, а это неплохо».
«Да, но перемена погоды может принести многое…»
«Что вы имеете в виду, говоря „многое“?»
«Многое — это значит кое-что лишнее».
«Ну-ну… вы опасаетесь шторма?»
«Нет, шквального ветра. Но не говорите об этом при даме».
«Почему?»
«Тогда, возможно, она не будет больше петь».
«О старый пророк, очевидно же, что мы находимся в краю сирен».
«Так ведь вчера вечером она пела песни наших краев, а вы не представляете, какое это удовольствие, когда между небом и водой слышишь песни родины».
«Успокойся, она будет петь».
«Постарайтесь, чтобы она пела, находясь как можно ближе к рулю».
«Я скажу ей о твоем желании, и, поскольку твое желание звучит как похвала, она согласится».
В это время я почувствовал легкий толчок. На нашем судне был только кливер и какое-то подобие фока. Я подумал, что снова поднялся ветер.
«Нет, — заметил мое заблуждение Нунцио, — это ребята: они пробуют грести веслами».
Действительно, шестеро наших матросов достали с нижней палубы шесть длинных весел и начали грести.
Весла, как и на обычных лодках, крепились на уключинах, только матросы гребли стоя, чтобы нижние концы весел доставали до воды и цеплялись за нее.
Это был утомительный труд, но вскоре они решили облегчить его песней, исполненной прелестной грусти; начиналась она со слов:
Sparano la vela… note 3 К концу первого куплета Мария вышла из каюты и слушала стоя, а Фердинан тем временем, держа в руке альбом, записывал эту мелодию необычайной простоты.
На втором куплете Мария подошла ко мне.
«Напишите мне стихи на эту мелодию», — попросила она.
«Хорошо, — сказал я, — но вы же не будете петь ее во время концерта?»
«Нет, но я буду петь ее для себя. Это будет моим воспоминанием».
«Согласитесь, что я очень добр, коль скоро помогу вам сохранить воспоминание о вашем свадебном паломничестве к святой Розалии?»
«Вы мне отказываете?»
«Боже сохрани!»
«Вы не правы, уверяю вас. Напротив, я хотела отделить это воспоминание от всего в настоящем и связать его с другим воспоминанием — о прошлом».
«Баронесса, баронесса!..»
«Я еще не баронесса».
«Но хоть чуть-чуть?»
«Нисколько».
Я поклонился ей.
«Через четверть часа у вас будут стихи».
Я сел напротив Фердинана и, пока он записывал музыку на левом борту, стал вслух слагать стихи на правом.
Через четверть часа у Марии были стихи.
«Подождите, — обратился я к ней. — Можно сделать кое-что получше».
«И что же?»
«Запишите саму эту песню».
«И что дальше?»
«Я сочиню припев, который будет повторяться хором».
«И что дальше?»
«Фердинан тотчас же напишет музыку».
«И что дальше?»
«А дальше вот что. Вы споете соло, а все наши матросы подхватят припев хором».
«Вот как! А ведь это мысль».
«Иногда случается, что мне в голову приходят мысли. Свидетельство тому то, что я вам высказал вчера».
«Где же?»
«На берегу моря».
«И что вы высказали?»
«То, что вы делаете глупость, выходя замуж».
«Не будем больше говорить об этом. Иначе совершим еще одну глупость».
«Да, но, по крайней мере, она не будет непоправимой».
«Почему?»
«Потому что мы не будем настолько глупы, чтобы пожениться».
«Вы безнравственный человек! Оставьте меня».
«Запишите слова и выучите мелодию».
«О, мелодию я уже знаю».
Она стала ее напевать.
«Видите, — сказал я, — на вас уже подействовало».
«Не беспокойтесь обо мне, а займитесь лучше сочинением припева».
Я сочинил припев из двух итальянских стихов, подходящих по смыслу к песне.
После этого я отнес стихи капитану, чтобы он переложил их на сицилийское наречие.
Это не заняло много времени. На Сицилии, как и в Калабрии, каждый — поэт и музыкант.
Стихи на сицилийском наречии я отнес Фердинану, а он сразу положил их на музыку.
«Внимание!» — обратился я к гребцам.
Фердинан поднялся и предложил им повторить припев.
Мария подошла к ним и, стоя на палубе, подняв глаза к небу, запела мелодичную кантилену.
Первый куплет закончился, и матросы удивительно слажено исполнили припев.
Мария продолжила петь.
Невозможно передать всей прелести этой сцены. Рулевой лежал на крыше каюты и совершенно забыл о руле. Матросы освободили руки, чтобы аплодировать, опустив весла к ногам и придерживая их коленями. А мы смотрели на Марию: Фердинан — с неописуемой любовью, я — с настоящим восхищением.
И только Пьетро, который вылез из люка, держа по тарелке в каждой руке и прижав хлеб рукой, смог вывести нас из созерцательного состояния.
Матросы услужливо растянули для нас парус; в его тени мы и устроились обедать.
После обеда я оставил Фердинана беседовать с Марией, а сам направился к рулевому.
«Так что же, — обратился я к нему, — этот замечательный ветер, кажется, не торопится?»
«Вы хорошо пообедали?» — спросил рулевой.
«Очень хорошо».
«Ну так позвольте мне дать вам совет — поужинайте еще лучше».
«Почему же?»
«Потому что завтра вам не удастся ни пообедать, ни поужинать».
«Да вы шутите».
«Мои товарищи, должно быть, сказали вам уже, что я никогда не шучу».
«И вы, пророк, говорите, что…»
«Я говорю, что нам очень повезет, если сегодня ночью нас не ждет дождище».
«Почему же тогда нельзя с помощью весел добраться до какой-нибудь бухточки на побережье Калабрии?»
Нунцио бросил взгляд на береговую линию Пестума, виднеющуюся слева от нас тонкой волнистой полосой лазури.
Опустив голову, он ответил:
«У нас уже нет времени, для этого необходимо десять — двенадцать часов».
«А этому урагану… сколько ему потребуется часов, чтобы достичь нас?»
«Семь или восемь».
Я достал часы.
«Значит, это произойдет в девять часов?»
«Да, к этому времени, — отозвался Нунцио, — через час или полтора после „Аве Мария“… Но не говорите ничего Об этом, не нужно заранее беспокоить даму».
«Старина, — засмеялся я, — у тебя слабость к ней».
«Я не понимаю», — ответил он.
«Я говорю, что ты влюблен в нашу прекрасную путеше-етвенницу, вот что».
«Да, но так, как я влюблен в Мадонну».
И он поклонился, как кланяются, проходя перед иконой.
Я вернулся к своим попутчикам. День прошел в игре на гитаре и пении. Я читал стихи Гюго, Ламартина и Огюста Барбье и слышал, как матросы, которые не понимали меня и думали, что я сочиняю, а не повторяю по памяти, называли меня импровизатором.
Это внушало им большое уважение ко мне, ведь в Неаполе импровизатор — это полубог, а на Сицилии — настоящее божество.
Во второй половине дня небо, до того такое прозрачное и голубое, стало понемногу меняться. Небесный свод начал принимать молочную и нездоровую окраску, солнце спряталось за облаками, похожими на испарения Понтийских болот.
Настало время «Аве Мария». Рулевой поднял сына капитана и поставил его на колени на крыше каюты. И ребенок прочитал для него и для нас эту вечернюю молитву, так торжественно звучащую в Италии, а в море — еще торжественнее, чем где бы то ни было.
В то время, когда мальчик читал молитву, появилось огромное черное облако — его двигал юго-западный ветер.
Это шел дождище, предсказанный Нунцио.
Когда закончилась молитва, он взял меня за локоть, приставив палец к своим губам.
«Я вижу, черт возьми!» — ответил я.
Время от времени матросы и сам капитан посматривали в сторону быстро приближающегося облака, раскинувшегося, как гигантский орел, одним крылом на север, другим — на юг.
Луна то появлялась, то скрывалась за тусклым облаком, которое вскоре должна была накрыть стремительно надвигающаяся туча.
Иногда чрево этой тучи раскалывалось и из густого мрака вырывалась, словно огненная змея, молния.
Раскатов грома еще не было слышно, но уже чувствовалось его приближение.
И хотя не было заметно никаких порывов ветра, море заплескалось так, словно столкнулись огнедышащие недра Везувия и Этны, заставив его задрожать.
Вскоре на горизонте, откуда появилась туча, мы заметили приближающуюся с такой же скоростью полосу пены, а кое-где на поверхности волн можно было наблюдать своего рода содрогания, которые моряки называют «кошачьими лапками».
Наконец порывистое дуновение ветра пронеслось по снастям и заставило трепетать наш единственный парус, остававшийся на корабле вместе с кливером.
«Взять два рифа!» — скомандовал рулевой экипажу.
В ту же минуту капитан подошел к нам и сказал, обращаясь преимущественно к Марии:
«Синьора, и вы, синьоры, я не вправе давать вам советы, но мне кажется, будет лучше, если вы удалитесь в каюту».
«Нам грозит какая-нибудь опасность?» — спросила Мария достаточно спокойным голосом.
«Нет, но мы ожидаем шквала, а это значит, что будет дождь и ветер, поэтому вы не можете оставаться на палубе. Если же вы останетесь, то через несколько секунд продрогнете до костей. К тому же, находясь на палубе, вы будете мешать нам работать со снастями».
Мне были знакомы рекомендации подобного рода. Повернувшись к Марии, я спросил:
«Вы слышите, сударыня? И не будете ли вы столь любезны предоставить нам убежище на эту ночь?»
«Не сомневайтесь, — ответила она, — по крайней мере, я на это надеюсь».
В эту минуту на сперонару обрушился такой сильный порыв ветра, что она наклонилась набок, задев реей воду.
И тут же вспышка молнии, ярко осветившая все вокруг, словно днем, расколола небо.
«Идемте, идемте, — позвал я Марию, — капитан прав, мы мешаем работать со снастями».
До нас донесся голос Нунцио:
«Tutto a basso!» note 4 — кричал он.
Матросы кинулись к парусу, который согнул рею как тростинку.
Я заставил Марию войти в каюту, подтолкнул вслед за ней Фердинана, а потом вошел сам.
Едва занавеси закрылись за мной, как раздался страшный удар грома и судно так толкнуло, что Мария, вскрикнув, упала на свой матрас. Мы с Фердинаном устояли на ногах, только схватившись друг за друга.
IX
Это было первое предупреждение надвигающегося шторма: как благородный враг дает своему противнику время, чтобы тот собрал силы против него, так и нам, казалось, дали несколько минут передышки.
Вокруг царили мрак, молчание и, я бы даже сказал, покой.
Мы с Фердинаном воспользовались затишьем, чтобы сесть на матрас, расстеленный напротив того места, где лежала Мария.
Нас освещал дрожащий свет лампы, которая висела под потолком.
Мария разглядывала по очереди нас, будто бы спрашивая себя, к кому в случае опасности она может обратиться за помощью.
Фердинан был небольшого роста, худой и бледный. Его хрупкое телосложение вряд ли могло бы обеспечить помощь в случае катастрофы. В противоположность ему, я был крепко сложенным, рослым, не подверженным никаким недомоганиям даже в трудные времена. Мой вид, справедливо или нет, внушал спокойствие и силу, вызывал доверие и укреплял надежду.
В итоге взгляд Марии остановился на мне, и он ясно говорил: «Вы знаете, что именно на вас я рассчитываю!»
Признаюсь, мне польстило это предпочтение, которое почему-то не вызвало у Фердинана ревности.
Но Фердинану было вовсе не до ревности! У него началась морская болезнь.
Я понял, что его неподвижность и бледность вызваны вовсе не страхом. Мне слишком часто приходилось видеть, как развиваются симптомы этого ужасного недомогания, и я ни минуты не сомневался в своем открытии.
«Вам плохо?» — спросил я Фердинана.
Он подтвердил это кивком.
В таком положении все затруднительно: даже односложное слово сказать — и то тяжело.
«Какой бы ни была погода, — сказал я ему, — если у вас морская болезнь, вам лучше находиться снаружи».
«Вообще-то, — отозвался он, — я угорел от запаха лампы».
Невероятно, как в подобных обстоятельствах обостряется обоняние: скорее всего оно усиливается за счет ослабления других четырех чувств. Запаха, который, по словам барона, невозможно было переносить, я даже не почувствовал.
Фердинан собрал все свои силы, чтобы произнести эту фразу. Он схватил меня за руку. Я встал на ноги и, поднимаясь, увлек его за собой. Судно наше так качало, что мы два или три раза чуть не упали, прежде чем достигли выхода. Наконец, цепляясь за занавески, мне удалось, все еще спотыкаясь, ухватиться за трос.
Капитан, видя, как неуверенно мы вышли, понял, что с нами неблагополучно, и поспешил к нам на помощь.
Фердинан повис у него на шее.
Говорят, что утопающий цепляется и за раскаленный прут. У человека с морской болезнью упорство совсем другого рода.
«О капитан, — взмолился Фердинан, оставив меня, чтобы ухватиться за хозяина судна, — отведите меня, пожалуйста, на другой конец корабля».
Было очевидно, что не только в том положении, в каком он находился, но и в более сложном, в котором ему предстояло очутиться, он предпочитал оказаться подальше от Марии.
Его просьба была исполнена. Достаточно твердой походкой, на какую он был способен при такой качке, капитан проводил Фердинана. И я видел, как тот, продвигаясь в темноте, опирался не только на плечо капитана, но и на все, что попадалось по дороге, — на людей, снасти, тросы.
Исходя из своего богатого жизненного опыта, я мог предположить, что Фердинану понадобится два-три часа или чуть меньше, чтобы уладить все свои дела на носовой части судна.
Я не мог оставить Марию одну, так как шторм все усиливался и ей могла понадобиться моя помощь, да и морская болезнь заразительнее чумы…
Я вернулся в каюту. Мария вовсе не выглядела бодрой, но она не испытывала ни малейших признаков недомогания, ведь это было ее пятое или шестое морское путешествие, и у нее уже появилась выносливость.
Она посмотрела на меня с удовольствием, которое и не пыталась скрывать.
«Ах, а я боялась, что вы не вернетесь», — сказала она.
«А вы что, слышали крик: „Человек за бортом“?»
«Нет, хотя я слушала очень внимательно».
«Ну, тогда вы могли быть вполне уверены, что увидите меня вновь».
«Вам могло стать плохо, как Фердинану».
«И вы собирались посмеяться над нами, вы, по-евангельски стойкая женщина?»
«Нет. Хотите знать, что я подумала, когда смотрела на вас обоих, сидящих рядом друг с другом?»
«Скажите».
«Так вот, я сказала себе, что в случае опасности я доверилась бы вам, а не ему».
Я протянул к ней руку, и она сжала ее в своих руках.
Это пожатие рук совпало с ужасным раскатом грома. Несомненно, она считала меня чересчур хорошим сопровождающим, ибо, тихонько оттолкнув меня, сказала:
«Там… Ложитесь спать там на матрасе напротив меня, не можете же вы оставаться на ногах при такой болтанке».
И действительно, волна так сильно ударила о наше маленькое суденышко, покачнув его, что я несколько раз чуть было не упал.
Осознав, что совет Марии исполнен благоразумия и что, чем дальше я отодвинусь от нее, тем меньше рискую нарушить святые законы дружбы, я без лишних слов устроился на своем матрасе.
Мы лежали друг напротив друга, разделенные пространством всего лишь в какой-то метр между нашими спальными местами.
Она оперлась на правый локоть, я — на левый. Мы переглядывались и улыбались.
Временами лампа грозила погаснуть из-за того, что в ней кончалось масло.
Шторм все усиливался. Были слышны топот матросов, скрип мачты и снастей, короткие и отрывистые команды Нунцио.
Время от времени Мария спрашивала своим чистым и: звонким голосом:
«Non с'ё pericolo, capitano?» note 5 И то с одного, то с другого места капитан отвечал:
«No, no, no, siete quieta, signora» note 6.
Еще более сильный порыв ветра и еще более грозная волна, обрушившиеся на судно и опровергшие последние слова капитана, заставили Марию вскрикнуть.
Лампа начала потрескивать.
«Бог мой! — воскликнула Мария. — Мы же останемся без света!»
«Мы откроем занавески, — успокоил я ее, — и молнии заменят нам лампу».
«Нет уж, — возразила она, — пусть уж лучше будет темно, чем подобный свет».
Ужасная качка, беспрерывные раскаты грома, раздававшиеся один за другим крики: «Burrasca! Scirocco! Maestrale!» note 7, служившие как бы предупреждением об опасности, которой надо противостоять, и одновременно ободрением для матросов, — все это нарастало и становилось все более и более беспокойным.
Мария уже машинально повторяла свой вопрос:
«Non с'ё pericolo, capitano?»
Тем временем лампа, потрескивая, бросала последние отблески света.
Неожиданно крики «Burrasca! Burrasca!» повторились. Молния сверкнула так, будто попала прямо в наше суденышко, а огромная волна приподняла его, ударив прямо в борт.
Мария потеряла равновесие и, как ни старалась, не смогла удержаться на матрасе. Соскользнув на покатый пол, наклонившийся, словно крыша, она очутилась в моих объятиях.
Лампа погасла.
«Questa volta, с'ё pericolo» note 8, — сказал я ей, смеясь.
И правда, опасность была велика, изменилась только ее природа.
«Ах! — вздохнула Мария, когда опасность была позади. — Кто бы только мог предположить, что в подобную минуту вы сохраните присутствие духа».
Гроза не утихала всю ночь. Блаженная гроза! Она не подозревала, что среди тех, для кого она была смертельной опасностью, был мужчина, навсегда сохранивший ей признательность.
Утром море стало успокаиваться. Я занял место Фердинана на носовой части корабля и с улыбкой смотрел на вздымавшие нас водяные громады и эти впадины, которые, казалось, хотели нас поглотить. Я дышал полной грудью как молодой, сильный и счастливый мужчина.
Неожиданно меня коснулась чья-то рука и затем оперлась на мою.
Осторожно повернув голову, я увидел нежное и утомленное лицо Марии.
«Il pericolo ё sparito» note 9, — сказал я ей, смеясь.
«Прекратите, — ответила она, — и поговорим серьезно».
«Как серьезно?»
«Ну да, очень серьезно».
«А как там Фердинан?»
«Он промучился всю ночь и теперь спит весь промокший».
«Вот что значит иметь морскую болезнь», — заметил я.
«Не смейтесь, вы заставляете сострадать ему».
«Неужели?»
«Конечно, бедный малый!»
«Его можно только пожалеть!»
«Вы не представляете, как он меня любит!»
«Ну, так что же? Кто же может ему рассказать о том, что случилось?»
«я».
«Как это вы?»
«Да, я. Неужели вы думаете, что я смогу выйти замуж за Фердинана, после того что произошло между нами?»
«Черт возьми! Неужели это так серьезно?»
«Да, сударь, это очень серьезно».
«Ну хорошо — это было случайностью».
«В том-то все и дело, что нет».
«Объяснитесь».
«Это не было случайностью».
«Ну вот!»
«Послушайте, когда я вас вновь увидела…»
«И что же?»
«Так вот, я почувствовала сердцем, что наступит день, когда я буду принадлежать вам».
«Правда?»
«Честное слово! Это было дело времени и обстоятельств», «Так что нынешней ночью…»
«… когда вы протянули мне руку…»
«… вы поняли, что время настало и обстоятельства не терпят отлагательства».
«Если вы смеетесь, я не только не доскажу вам остального, но и до конца своей жизни не заговорю с вами».
«Сохрани меня Боже от подобного наказания! Смотрите, я больше не смеюсь».
Не знаю, какое выражение приняли мои глаза, но, без сомнения, по ним можно было прочитать мои мысли.
«Вы любите меня хоть немного?» — спросила она.
«Я вас просто обожаю».
«Повторите, чтобы успокоить меня».
«А вы закончите то, что начали говорить. Ведь вы прекрасно видите, что я больше не смеюсь».
«Так вот, я вам говорила, что этой ночью не слишком крепко держалась за свой матрас, как следовало бы. И в том, что произошло со мной, вины качки гораздо меньше, чем вы можете предположить».
«О! — воскликнул я. — Какое же вы восхитительное создание — я это предчувствовал еще в Париже».
«Да, — отозвалась она вполне серьезно, — однако, восхитительное оно или нет, это создание — честная женщина. Между мной и Фердинаном было условлено, что мы не будем задавать друг другу вопросов о нашем прошлом. Но сегодняшняя ночная гроза — это настоящее. Я нарушила слово, и это замужество не может состояться.
«Признайтесь, что вы не были раздосадованы, найдя для этого повод».
«А вы были бы раздосадованы, проведя со мной целый месяц в одном из красивейших мест на свете?»
«Нет, ведь этот месяц был бы, возможно, самым счастливым в моей жизни».
«И это то, что вас ожидает, когда мы прибудем в Палермо».
«Кстати, мы направляемся в Мессину, а не в Палермо».
«Почему?»
«Потому что ветер гонит нас в Мессину, а не в Палермо, и капитан сейчас сказал мне, что если мы возьмем курс на Мессину, то будем там завтра вечером, тогда как если будем упорствовать, двигаясь в Палермо, то одному Богу известно, когда мы туда попадем».
«Согласна, поедем в Мессину, мне все равно. Остаток пути я проделаю по суше. Вот что вы должны сделать, когда мы прибудем в Мессину…»
«Приказывайте, я буква в букву все выполню».
«Вы нас покинете, Фердинана и меня, и продолжите ваше путешествие; как только вы уедете, я расскажу ему все».
Я сделал непроизвольное движение.
«О, успокойтесь, — сказала она. — Я буду с ним такой же откровенной, как была с вами, и первым же пароходом он вернется в Неаполь».
«Может, вы подождете…»
«Нет, я непреклонна в своем решении, тем более что чувствую себя виноватой».
«А что должен делать я?»
«Если вы не слишком торопитесь увидеть меня вновь, то можете совершить путешествие по Сицилии; если дело обстоит иначе, то в Джирдженти или Селинунте вы возьмете лошадей или мулов, пересечете Сицилию и присоединитесь ко мне в Палермо».
«Я найму лошадей или мулов и присоединюсь к вам в Палермо».
«Конечно».
«Уверяю вас, что вы можете на это рассчитывать».
Она протянула мне руку.
«Я рассчитываю на это, — сказала она, — и с этой минуты — ни слова, хорошо? Ни единого слова, которое могло бы дать хотя бы малейший повод для подозрения о том, что произошло. Я хочу ему во всем признаться и не желаю, чтобы он сам догадался».
Эти рассуждения были настолько преисполнены чуткости и деликатности, что возразить было нечего.
Я пообещал Марии точно выполнить все ее наставления.
Едва мы заключили это соглашение, как вновь появился Фердинан. У него был вид выходца с того света.
Поскольку Мария никогда до этого публично не проявляла своих чувств к нему, ей ничего не пришлось менять в своем поведении.
Я оставил их наедине. Признаюсь, я чувствовал себя очень стесненным в присутствии моего бедного друга, хотя во всем была виновата гроза, а вовсе не я.
И как если бы буря вышла из пещеры Эола лишь для того, чтобы натворить то, о чем я рассказал, она быстро успокоилась. Сильные ветры, казалось дувшие со всех сторон, уступили место северо-западному спокойному ветру, который сгладил море и расчистил небо. Лазурной лентой выступило побережье Калабрии, и к четырем часам пополудни мы уже шли так близко от него, что капитан мог назвать нам все поселения, белыми точками вырисовывающиеся на берегу.
Вечером, когда сын капитана читал «Аве Мария», море было гладким как зеркало, а на небе не было ни одного облачка.
Излишне говорить, что на ночь мы с Фердинаном были изгнаны из каюты и спали на палубе.
Трудно представить себе более чарующую картину, чем эти летние грозы у берегов Неаполя и Сицилии. Они похожи на поссорившихся любовников: природа злится, неистовствует, рыдает, потом заключается мир, восстанавливается спокойствие, улыбается солнце на голубом небе, слезы высыхают и возвращаются светлые дни.
Мы плыли весь день, делая семь-восемь узлов, так что к четырем часам дня можно было различить мыс Пальмьери. С того места, где мы были, казалось, что он совершенно закрывает проход, а Мессинского залива почти не было видно, и нам следовало держать курс правее к берегу.
Слева от нас белые домики селения Скилла с самой вершины холма каскадом спускались к морю.
По мере приближения, мы могли уже наблюдать, что море, как острие пики, вклинивается между Сицилией и Калабрией.
Наконец мы увидели пролив.
Мы прошли через него и собирались бросить якорь в старом порту Дзанкле, который напоминал по форме косу и потому так назывался.
Сходить на берег было уже слишком поздно.
Наши матросы, счастливые, оттого что удачно справились с непогодой и наконец-то добрались до цели, весь вечер пели и танцевали. Во время этих танцев и пения Мария, улучив минуту, пожала мне руку, проходя мимо, и тихо проговорила:
«Как и условились, вы уезжаете завтра утром. Фердинан отправляется с первым пароходом, а мы встречаемся в Палермо».
Я тоже пожал ей руку и повторил:
«Как и условились».
Была чудесная, звездная, светлая ночь. Ветер, нежный, как ласка, и благоухающий, как духи, казалось, хотел покрыть всю землю своими поцелуями.
Вокруг царили мрак, молчание и, я бы даже сказал, покой.
Мы с Фердинаном воспользовались затишьем, чтобы сесть на матрас, расстеленный напротив того места, где лежала Мария.
Нас освещал дрожащий свет лампы, которая висела под потолком.
Мария разглядывала по очереди нас, будто бы спрашивая себя, к кому в случае опасности она может обратиться за помощью.
Фердинан был небольшого роста, худой и бледный. Его хрупкое телосложение вряд ли могло бы обеспечить помощь в случае катастрофы. В противоположность ему, я был крепко сложенным, рослым, не подверженным никаким недомоганиям даже в трудные времена. Мой вид, справедливо или нет, внушал спокойствие и силу, вызывал доверие и укреплял надежду.
В итоге взгляд Марии остановился на мне, и он ясно говорил: «Вы знаете, что именно на вас я рассчитываю!»
Признаюсь, мне польстило это предпочтение, которое почему-то не вызвало у Фердинана ревности.
Но Фердинану было вовсе не до ревности! У него началась морская болезнь.
Я понял, что его неподвижность и бледность вызваны вовсе не страхом. Мне слишком часто приходилось видеть, как развиваются симптомы этого ужасного недомогания, и я ни минуты не сомневался в своем открытии.
«Вам плохо?» — спросил я Фердинана.
Он подтвердил это кивком.
В таком положении все затруднительно: даже односложное слово сказать — и то тяжело.
«Какой бы ни была погода, — сказал я ему, — если у вас морская болезнь, вам лучше находиться снаружи».
«Вообще-то, — отозвался он, — я угорел от запаха лампы».
Невероятно, как в подобных обстоятельствах обостряется обоняние: скорее всего оно усиливается за счет ослабления других четырех чувств. Запаха, который, по словам барона, невозможно было переносить, я даже не почувствовал.
Фердинан собрал все свои силы, чтобы произнести эту фразу. Он схватил меня за руку. Я встал на ноги и, поднимаясь, увлек его за собой. Судно наше так качало, что мы два или три раза чуть не упали, прежде чем достигли выхода. Наконец, цепляясь за занавески, мне удалось, все еще спотыкаясь, ухватиться за трос.
Капитан, видя, как неуверенно мы вышли, понял, что с нами неблагополучно, и поспешил к нам на помощь.
Фердинан повис у него на шее.
Говорят, что утопающий цепляется и за раскаленный прут. У человека с морской болезнью упорство совсем другого рода.
«О капитан, — взмолился Фердинан, оставив меня, чтобы ухватиться за хозяина судна, — отведите меня, пожалуйста, на другой конец корабля».
Было очевидно, что не только в том положении, в каком он находился, но и в более сложном, в котором ему предстояло очутиться, он предпочитал оказаться подальше от Марии.
Его просьба была исполнена. Достаточно твердой походкой, на какую он был способен при такой качке, капитан проводил Фердинана. И я видел, как тот, продвигаясь в темноте, опирался не только на плечо капитана, но и на все, что попадалось по дороге, — на людей, снасти, тросы.
Исходя из своего богатого жизненного опыта, я мог предположить, что Фердинану понадобится два-три часа или чуть меньше, чтобы уладить все свои дела на носовой части судна.
Я не мог оставить Марию одну, так как шторм все усиливался и ей могла понадобиться моя помощь, да и морская болезнь заразительнее чумы…
Я вернулся в каюту. Мария вовсе не выглядела бодрой, но она не испытывала ни малейших признаков недомогания, ведь это было ее пятое или шестое морское путешествие, и у нее уже появилась выносливость.
Она посмотрела на меня с удовольствием, которое и не пыталась скрывать.
«Ах, а я боялась, что вы не вернетесь», — сказала она.
«А вы что, слышали крик: „Человек за бортом“?»
«Нет, хотя я слушала очень внимательно».
«Ну, тогда вы могли быть вполне уверены, что увидите меня вновь».
«Вам могло стать плохо, как Фердинану».
«И вы собирались посмеяться над нами, вы, по-евангельски стойкая женщина?»
«Нет. Хотите знать, что я подумала, когда смотрела на вас обоих, сидящих рядом друг с другом?»
«Скажите».
«Так вот, я сказала себе, что в случае опасности я доверилась бы вам, а не ему».
Я протянул к ней руку, и она сжала ее в своих руках.
Это пожатие рук совпало с ужасным раскатом грома. Несомненно, она считала меня чересчур хорошим сопровождающим, ибо, тихонько оттолкнув меня, сказала:
«Там… Ложитесь спать там на матрасе напротив меня, не можете же вы оставаться на ногах при такой болтанке».
И действительно, волна так сильно ударила о наше маленькое суденышко, покачнув его, что я несколько раз чуть было не упал.
Осознав, что совет Марии исполнен благоразумия и что, чем дальше я отодвинусь от нее, тем меньше рискую нарушить святые законы дружбы, я без лишних слов устроился на своем матрасе.
Мы лежали друг напротив друга, разделенные пространством всего лишь в какой-то метр между нашими спальными местами.
Она оперлась на правый локоть, я — на левый. Мы переглядывались и улыбались.
Временами лампа грозила погаснуть из-за того, что в ней кончалось масло.
Шторм все усиливался. Были слышны топот матросов, скрип мачты и снастей, короткие и отрывистые команды Нунцио.
Время от времени Мария спрашивала своим чистым и: звонким голосом:
«Non с'ё pericolo, capitano?» note 5 И то с одного, то с другого места капитан отвечал:
«No, no, no, siete quieta, signora» note 6.
Еще более сильный порыв ветра и еще более грозная волна, обрушившиеся на судно и опровергшие последние слова капитана, заставили Марию вскрикнуть.
Лампа начала потрескивать.
«Бог мой! — воскликнула Мария. — Мы же останемся без света!»
«Мы откроем занавески, — успокоил я ее, — и молнии заменят нам лампу».
«Нет уж, — возразила она, — пусть уж лучше будет темно, чем подобный свет».
Ужасная качка, беспрерывные раскаты грома, раздававшиеся один за другим крики: «Burrasca! Scirocco! Maestrale!» note 7, служившие как бы предупреждением об опасности, которой надо противостоять, и одновременно ободрением для матросов, — все это нарастало и становилось все более и более беспокойным.
Мария уже машинально повторяла свой вопрос:
«Non с'ё pericolo, capitano?»
Тем временем лампа, потрескивая, бросала последние отблески света.
Неожиданно крики «Burrasca! Burrasca!» повторились. Молния сверкнула так, будто попала прямо в наше суденышко, а огромная волна приподняла его, ударив прямо в борт.
Мария потеряла равновесие и, как ни старалась, не смогла удержаться на матрасе. Соскользнув на покатый пол, наклонившийся, словно крыша, она очутилась в моих объятиях.
Лампа погасла.
«Questa volta, с'ё pericolo» note 8, — сказал я ей, смеясь.
И правда, опасность была велика, изменилась только ее природа.
«Ах! — вздохнула Мария, когда опасность была позади. — Кто бы только мог предположить, что в подобную минуту вы сохраните присутствие духа».
Гроза не утихала всю ночь. Блаженная гроза! Она не подозревала, что среди тех, для кого она была смертельной опасностью, был мужчина, навсегда сохранивший ей признательность.
Утром море стало успокаиваться. Я занял место Фердинана на носовой части корабля и с улыбкой смотрел на вздымавшие нас водяные громады и эти впадины, которые, казалось, хотели нас поглотить. Я дышал полной грудью как молодой, сильный и счастливый мужчина.
Неожиданно меня коснулась чья-то рука и затем оперлась на мою.
Осторожно повернув голову, я увидел нежное и утомленное лицо Марии.
«Il pericolo ё sparito» note 9, — сказал я ей, смеясь.
«Прекратите, — ответила она, — и поговорим серьезно».
«Как серьезно?»
«Ну да, очень серьезно».
«А как там Фердинан?»
«Он промучился всю ночь и теперь спит весь промокший».
«Вот что значит иметь морскую болезнь», — заметил я.
«Не смейтесь, вы заставляете сострадать ему».
«Неужели?»
«Конечно, бедный малый!»
«Его можно только пожалеть!»
«Вы не представляете, как он меня любит!»
«Ну, так что же? Кто же может ему рассказать о том, что случилось?»
«я».
«Как это вы?»
«Да, я. Неужели вы думаете, что я смогу выйти замуж за Фердинана, после того что произошло между нами?»
«Черт возьми! Неужели это так серьезно?»
«Да, сударь, это очень серьезно».
«Ну хорошо — это было случайностью».
«В том-то все и дело, что нет».
«Объяснитесь».
«Это не было случайностью».
«Ну вот!»
«Послушайте, когда я вас вновь увидела…»
«И что же?»
«Так вот, я почувствовала сердцем, что наступит день, когда я буду принадлежать вам».
«Правда?»
«Честное слово! Это было дело времени и обстоятельств», «Так что нынешней ночью…»
«… когда вы протянули мне руку…»
«… вы поняли, что время настало и обстоятельства не терпят отлагательства».
«Если вы смеетесь, я не только не доскажу вам остального, но и до конца своей жизни не заговорю с вами».
«Сохрани меня Боже от подобного наказания! Смотрите, я больше не смеюсь».
Не знаю, какое выражение приняли мои глаза, но, без сомнения, по ним можно было прочитать мои мысли.
«Вы любите меня хоть немного?» — спросила она.
«Я вас просто обожаю».
«Повторите, чтобы успокоить меня».
«А вы закончите то, что начали говорить. Ведь вы прекрасно видите, что я больше не смеюсь».
«Так вот, я вам говорила, что этой ночью не слишком крепко держалась за свой матрас, как следовало бы. И в том, что произошло со мной, вины качки гораздо меньше, чем вы можете предположить».
«О! — воскликнул я. — Какое же вы восхитительное создание — я это предчувствовал еще в Париже».
«Да, — отозвалась она вполне серьезно, — однако, восхитительное оно или нет, это создание — честная женщина. Между мной и Фердинаном было условлено, что мы не будем задавать друг другу вопросов о нашем прошлом. Но сегодняшняя ночная гроза — это настоящее. Я нарушила слово, и это замужество не может состояться.
«Признайтесь, что вы не были раздосадованы, найдя для этого повод».
«А вы были бы раздосадованы, проведя со мной целый месяц в одном из красивейших мест на свете?»
«Нет, ведь этот месяц был бы, возможно, самым счастливым в моей жизни».
«И это то, что вас ожидает, когда мы прибудем в Палермо».
«Кстати, мы направляемся в Мессину, а не в Палермо».
«Почему?»
«Потому что ветер гонит нас в Мессину, а не в Палермо, и капитан сейчас сказал мне, что если мы возьмем курс на Мессину, то будем там завтра вечером, тогда как если будем упорствовать, двигаясь в Палермо, то одному Богу известно, когда мы туда попадем».
«Согласна, поедем в Мессину, мне все равно. Остаток пути я проделаю по суше. Вот что вы должны сделать, когда мы прибудем в Мессину…»
«Приказывайте, я буква в букву все выполню».
«Вы нас покинете, Фердинана и меня, и продолжите ваше путешествие; как только вы уедете, я расскажу ему все».
Я сделал непроизвольное движение.
«О, успокойтесь, — сказала она. — Я буду с ним такой же откровенной, как была с вами, и первым же пароходом он вернется в Неаполь».
«Может, вы подождете…»
«Нет, я непреклонна в своем решении, тем более что чувствую себя виноватой».
«А что должен делать я?»
«Если вы не слишком торопитесь увидеть меня вновь, то можете совершить путешествие по Сицилии; если дело обстоит иначе, то в Джирдженти или Селинунте вы возьмете лошадей или мулов, пересечете Сицилию и присоединитесь ко мне в Палермо».
«Я найму лошадей или мулов и присоединюсь к вам в Палермо».
«Конечно».
«Уверяю вас, что вы можете на это рассчитывать».
Она протянула мне руку.
«Я рассчитываю на это, — сказала она, — и с этой минуты — ни слова, хорошо? Ни единого слова, которое могло бы дать хотя бы малейший повод для подозрения о том, что произошло. Я хочу ему во всем признаться и не желаю, чтобы он сам догадался».
Эти рассуждения были настолько преисполнены чуткости и деликатности, что возразить было нечего.
Я пообещал Марии точно выполнить все ее наставления.
Едва мы заключили это соглашение, как вновь появился Фердинан. У него был вид выходца с того света.
Поскольку Мария никогда до этого публично не проявляла своих чувств к нему, ей ничего не пришлось менять в своем поведении.
Я оставил их наедине. Признаюсь, я чувствовал себя очень стесненным в присутствии моего бедного друга, хотя во всем была виновата гроза, а вовсе не я.
И как если бы буря вышла из пещеры Эола лишь для того, чтобы натворить то, о чем я рассказал, она быстро успокоилась. Сильные ветры, казалось дувшие со всех сторон, уступили место северо-западному спокойному ветру, который сгладил море и расчистил небо. Лазурной лентой выступило побережье Калабрии, и к четырем часам пополудни мы уже шли так близко от него, что капитан мог назвать нам все поселения, белыми точками вырисовывающиеся на берегу.
Вечером, когда сын капитана читал «Аве Мария», море было гладким как зеркало, а на небе не было ни одного облачка.
Излишне говорить, что на ночь мы с Фердинаном были изгнаны из каюты и спали на палубе.
Трудно представить себе более чарующую картину, чем эти летние грозы у берегов Неаполя и Сицилии. Они похожи на поссорившихся любовников: природа злится, неистовствует, рыдает, потом заключается мир, восстанавливается спокойствие, улыбается солнце на голубом небе, слезы высыхают и возвращаются светлые дни.
Мы плыли весь день, делая семь-восемь узлов, так что к четырем часам дня можно было различить мыс Пальмьери. С того места, где мы были, казалось, что он совершенно закрывает проход, а Мессинского залива почти не было видно, и нам следовало держать курс правее к берегу.
Слева от нас белые домики селения Скилла с самой вершины холма каскадом спускались к морю.
По мере приближения, мы могли уже наблюдать, что море, как острие пики, вклинивается между Сицилией и Калабрией.
Наконец мы увидели пролив.
Мы прошли через него и собирались бросить якорь в старом порту Дзанкле, который напоминал по форме косу и потому так назывался.
Сходить на берег было уже слишком поздно.
Наши матросы, счастливые, оттого что удачно справились с непогодой и наконец-то добрались до цели, весь вечер пели и танцевали. Во время этих танцев и пения Мария, улучив минуту, пожала мне руку, проходя мимо, и тихо проговорила:
«Как и условились, вы уезжаете завтра утром. Фердинан отправляется с первым пароходом, а мы встречаемся в Палермо».
Я тоже пожал ей руку и повторил:
«Как и условились».
Была чудесная, звездная, светлая ночь. Ветер, нежный, как ласка, и благоухающий, как духи, казалось, хотел покрыть всю землю своими поцелуями.