Дюма Александр. Огненный остров

   На этот звук из кустарника выскочила Маха и бросилась к гебру.
   При виде грозного зверя г-жа ван ден Беек содрогнулась, но Харруш взглядом успокоил ее; он провел рукой по вздрагивающей шкуре пантеры – та последовала за ним с собачьей покорностью, и все трое продолжали путь.

XXX. Востребование долга

   – Мне страшно! – произнесла Эстер.
   – Разве здесь нет меня, чтобы тебя защитить? – возразил Харруш. – И потом, кого тебе бояться? Того, кто звался Базилиусом и кого сегодня зовут Нунгалом? Он единственный, кто действительно опасен, но он не придет.
   – Он пришел, – послышался громкий голос. Тотчас же Харруш стремительно бросился к морю. Видя, что он убегает, Нунгал испустил боевой клич пиратов.
   После этого пустынное место мгновенно заполнилось: из каждого куста, из-под каждой кучи листьев выскочил человек, и прежде чем гебр успел сделать десять шагов, он оказался окруженным пиратами, которые угрожали ему своими дротиками или ружьями.
   – Хватайте этого человека, – приказал Нунгал.
   Но, увидев хозяина в опасности, Маха, до сих пор сидевшая в тени за папоротниками, под которыми пряталась Эстер, вскочила; по ее шкуре побежали быстрые волны, морда собралась в глубокие складки, хвост заколотил по земле, взрыхленной когтями пантеры. В тот момент, когда один из пиратов, усердно исполняя приказ главаря, протянул руку к Харрушу, Маха совершила невероятный прыжок, обрушилась на плечи нападавшего и, разбитого, швырнула его на землю, угрожающе обведя врагов хозяина горящими глазами; устрашенные этим нападением, они не решались пошевелиться.
   – Пусть падет на вас проклятие пророка, трусы! – вскричал Нунгал. – Вы дрожите перед презренной тварью.
   С этими словами он выхватил из-за пояса пистолет и старательно прицелился в пантеру.
   Но в миг, когда искра достигла пороха, Харруш бросился перед Махой и закрыл ее своим телом; пуля ударила у него над бедром и так глубоко вошла в тело, что в одну секунду саронг окрасился кровью.
   – Маха, Маха, – говорил он; между тем на лице его не отразилось ни волнения, ни боли. – Маха, час еще не настал, беги далеко в лес, укройся «от их выстрелов; беги, Маха, я приказываю тебе.
   Пантера проследила глазами за жестом, каким Харруш сопроводил эти слова; она все поняла и исполнила с удивительной покорностью.
   Когда пираты, возбужденные упреками главаря, двинулись к ней, чтобы поразить ее, когда Нунгал направил на нее ствол второго пистолета, она стремительнее молнии вскочила, пронеслась над головами разбойников и бросилась в реку.
   Несколько стрел просвистело в воздухе над ее головой, но они не задели ее; она выбралась на противоположный берег и в несколько прыжков преодолела расстояние, отделявшее ее от леса.
   Тогда лицо Харруша, до сих пор мрачное и встревоженное, стало спокойным; он свободно вздохнул, на его губах появилась торжествующая улыбка, теперь он с гордым и безразличным видом стоял перед Нунгалом, с ненавистью глядевшим на него.
   – Гебр, – спросил этот последний, – что ты сделал из Цермая?
   – Немного тины, Нунгал.
   – Ты признаешься в твоем преступлении?
   – Я горжусь своей местью: Ормузд был со мной.
   – Гебр, – продолжал малаец. – Ты срезал цветок надежды, которую питали наши братья, – надежды увидеть правителем независимой Явы потомка древних властителей.
   – Не все ли равно рабам, каким именем зовется тот, кто их наказывает? – насмешливо возразил Харруш. – Если кнут, который бьет их, будет зваться не Цермаем, он станет именовать себя Нунгалом, но останется кнутом.
   Малаец побледнел и закусил тонкие губы.
   – Ты исполнил желание белых людей, наших врагов, предав смерти того единственного человека, кто мог объединить малайцев и привести их к победе; ты поднял святотатственную руку на сына султанов; знаешь ли ты, какую кару законы острова назначили за твое преступление?
   – Да, – коротко ответил Харруш.
   – Это кара огнем. Свяжите этого человека, – продолжал малаец, обращаясь к своим пиратам, – этой ночью вы будете готовить ему костер.
   Харруш протянул руки навстречу веревкам.
   – Теперь, – произнес Нунгал, повернувшись к Эстер, – обещаешь ли ты мне побыть немного неподвижной, спрятавшись под этим покрывалом, если я покажу тебе твоего мужа?
   – Клянусь! – ответила Эстер.
   – Хорошо! Пусть приведут ко мне Эусеба. Эусеба привели.
   – Эусеб ван ден Беек, – произнес предводитель морских бродяг. – Я считаю, что достойный доктор Базилиус, ваш дядя и мой друг, удовлетворился совершенными вами ошибками и может рассматривать себя как законного наследника существования, которое вы поставили в зависимость от вечности ваших чувств. Я не буду более привередлив, чем он. В какой час вам будет угодно позволить мне вступить во владение тем, что положено мне по праву передачи, сделанной в мою пользу доктором Базилиусом?
   – Когда захотите, – отвечал едва слышным голосом Эусеб.
   – Ну-ну! Кое в чем капитан пиратов не отличается от негоцианта. Впрочем, я унаследовал принципы этого превосходного Базилиуса и не стану выходить из рамок коммерческих традиций, в каких заключено было ваше взаимное обязательство: я даю вам двенадцать часов, чтобы вы предоставили мне то, чего я вправе потребовать, а также избавились от последней трети вашего состояния в пользу Арроа.
   Пираты собирались увести Харруша, но на звук его шагов Эстер подняла голову.
   – Гебр, – произнесла она, понизив голос, – настало время выполнить последнее из полученных мною от тебя обещаний.
   – Все будет сделано, как ты желаешь; я обещал тебе помочь спасти твоего мужа, и Ормузд свидетель: выполняя эту клятву, я рисковал больше чем жизнью; я обещал еще, что, если Нунгал окажется сильнее меня, ты получишь из моих рук средство, которое избавит тебя от страданий, слишком хорошо мне знакомых, чтобы не вызвать у меня сочувствия; да будет над тобой рука Бога, пусть он рассудит нас.
   Продолжая говорить, Харруш, хотя его руки стягивали веревки, сумел поднести ко рту шнур, на котором висел у него на груди маленький мешочек из грубой ткани, перегрыз этот шнур зубами, и мешочек упал к ногам Эстер.
   Схватив его, она разорвала ткань и поднесла к губам его содержимое – несколько красноватых зерен.
   Почти мгновенно по ее лицу разлилась смертельная бледность, под глазами появились широкие темно-синие круги, глаза затуманились; казалось, силы покинули ее, тело отклонилось назад, и она упала на землю.
   Взгляд Эстер был направлен в сторону мужа.
   – Эусеб, Эусеб, – она умоляюще протянула к нему руки. – Я нарушу свою клятву, я откину покрывало. Эусеб! Это я, твоя Эстер!
   Это зрелище вывело Эусеба из оцепенения, колени у него подогнулись, дрожащими руками он потянулся к молодой женщине.
   – Эусеб, – вновь заговорила Эстер. – Я умираю; откажешь ли ты мне в последнем утешении проститься с тем, кого я так любила?
   Эусеб стоял неподвижно, но две слезы выкатились у него из глаз и поползли по щекам.
   Эстер увидела эти слезы, и лицо ее озарила улыбка.
   – Бог тебя простит, – сказала она, – как и я прощаю тебя!
   Затем ее рот приоткрылся в последнем вздохе, глаза застыли; больше она не шевелилась.
   Тогда Эусеб яростно оттолкнул тех, кто хотел увести его; он бросился к безжизненному телу Эстер, обливал его слезами и осыпал поцелуями, пытался согреть уже ледяные руки молодой женщины и исступленно предавался своему горю.
   Внезапно, словно ревниво желая скрыть от всех взглядов свою скорбь, он поднял тело жены на руки, пробежал сквозь плотные ряды пиратов, и исчез в зарослях со своей ношей.
   Разбойники пытались преградить ему путь, но Нунгал произнес, вытянув руку:
   – Дайте ему уйти. Где бы он ни был, отныне он принадлежит мне.

XXXI. Хитрость побеждает силу

   С наступлением темноты, несмотря на суровые приказы, отданные Нунгалом, берег зазвенел от криков, засверкал тысячами огней. Но в его отсутствие ни один из главарей не пользовался достаточным влиянием, чтобы справиться со строптивостью разбойников, и в лагере царили суматоха и беспорядок.
   Расставив на высотах нескольких часовых для наблюдения за равниной, так же как Нунгал устроил посты для наблюдения за морем, они сочли себя избавленными от необходимости соблюдать какие-либо предосторожности и предавались своим шумным развлечениям, искали опьянения в водке или опиуме.
   Только пираты, составлявшие часть того отряда, каким Нунгал командовал обычно во время своих набегов, сохранили некоторую дисциплину.
   Именно им была доверена охрана Харруша.
   Тонкая веревка, крепко стянувшая запястья гебра, спускалась вдоль его тела и обвивала ступни, делая таким образом невозможным для пленника какое-либо движение.
   Его уложили на небольшом возвышении, чтобы те, кому было поручено следить за ним, ни на минуту не теряли его из вида.
   Вокруг песчаного холмика теснились многочисленные группы людей; веселье здесь было менее шумным, чем в остальной части лагеря; малайцы в этих группах были лучше одеты и лучше вооружены, чем их товарищи; одни из них молча жевали свой бетель, другие точили оружие, которым собирались воспользоваться на следующий день; десять-двенадцать разбойников сидели кружком около музыкантов, один из которых пел, а второй аккомпанировал ему на флейте; большинство же в несколько рядов, возвышаясь друг над другом, окружили рассказчика: они слушали одну из тех сказок, что так милы восточному воображению; но ни один из них не нарушил приказа Нунгала, считавшего своим долгом запретить своим людям употребление опиума и алкогольных напитков при серьезных обстоятельствах, в каких они находились сейчас.
   Ближе всех к Харрушу располагалась как раз та группа, что слушала импровизатора.
   Харруш оставался спокойным и твердым; казалось, он относился к повествованию с тем же вниманием, как если бы был на свободе, и не замечал, что на небольшом расстоянии от того места, где он находился, рабы собирают обломки дерева, тростник и стволы, из которых должны были сложить костер для него.
   И все же его внешняя беззаботность и очарование сказок, которые он слышал, не мешали ему наблюдать за тем, что происходило вокруг.
   Уже в течение нескольких минут он с беспокойством следил глазами за человеком, в темноте пробиравшимся сквозь плотные ряды пиратов.
   Казалось, этот человек беспокойно разыскивает кого-то в толпе малайцев; он вошел в световой круг, отбрасываемый одним из костров, и Харруш узнал Аргаленку.
   Подождав, пока старик приблизится к нему, лежавший на возвышении Харруш издал свист, подражая кобре.
   Иллюзия была настолько полной, что многие малайцы, вздрогнув, оглянулись.
   Харруш снова напустил на себя равнодушный вид, но Аргаленка услышал его; приблизившись, он в свою очередь узнал гебра и сел рядом с ним.
   Рассказчик в это время начинал новую чудесную историю; этот момент был благоприятным для гебра: любопытство слушателей возобладало над осторожностью, и Аргаленку оставили сидеть рядом с ним.
   – Приблизься ко мне, – обратился Харруш к старику, воспользовавшись малабарским диалектом. – И отвечай мне на языке, на каком говорят по берегам большой реки: эти собаки не поймут нас.
   – Значит, настал твой последний час?
   – Мой последний час! – презрительно ответил гебр. – Что ты называешь моим последним часом? Не тот ли, что отмечает мой переход в иную форму, которая будет, возможно, лучше, чем эта? Бог создал наши тела такими же бессмертными, как заключенные в них души; Ормузд не пожелал, чтобы самый сильный из людей мог уничтожить травинку; чего же бояться мне этих?
   – Но этот костер?..
   – Этот костер превратит Харруша в горстку пепла; но глаз Ормузда взирает на пепел так же, как на великолепие султана.
   – Гебр, – взволнованно произнес Аргаленка. – Два раза ты помог мне; если я могу сделать что-то для тебя, скажи. Хотя у нас с тобой разная вера, я исполню все предписания религии Зенда, которую ты исповедуешь.
   – Оставь эти пустые обычаи женщинам, детям и жрецам. Бог не нуждается в помощи людей, чтобы узнавать избранных. Ты можешь сделать для меня больше, старик; ты можешь помочь мне заснуть спокойным и веселым; ты можешь сделать так, что я покину этот мир с безразличием путника, выходящего из караван-сарая, где нашел временное пристанище.
   – Чего ты хочешь? Скажи.
   – Слушай, – продолжал Харруш; глаза его сверкали в темноте, и, как ни старался он сдержаться, голос его стал взволнованным и дрожащим. – Слушай! Главарь пиратов считает, что я у него в руках, но, если ты захочешь, он окажется в руках у меня; если же ты согласишься взять на себя мою месть, то не только от этих проклятых псов, воющих вокруг нас, завтра останутся косточки и их выбелит морской ветер, потому что белые люди, которых я предупредил, истребят их всех до одного, – но еще и сам Нунгал понесет наказание за свои злодейства.
   – Харруш, – отвечал буддист. – Вот уже в третий раз ты искушаешь меня, и сегодня, как и на дороге в большом городе, как и во дворце Цермая, ты увидишь, что я верен законам Будды.
   – Но ведь я сказал тебе, что тот, кого должно настичь возмездие, – бакасахам, один из тех нечистых духов, что соблазняют людей, поощряют их пороки и добиваются своего бессмертия, сея кругом себя отчаяние и стыд?
   – Ты сказал мне это.
   – Знал ли ты, что тот, кого сегодня называют Нунгалом, недавно был доктором Базилиусом? Знаешь ли, что это он похитил твою дочь? Знаешь, что он продал ее Цермаю?
   Буддист встал; все его тело сотрясала судорожная дрожь.
   – Что ты собираешься делать? – спросил Харруш.
   – Гебр, – глухо произнес Аргаленка. – Оставив за собой правосудие, Будда сделал одно исключение для отцов; на лице того, кто дал жизнь, лежит отсвет лика Создателя; подобно ему, он должен судить и наказывать.
   Харруш с жалостью смотрел на него. Но когда старик поднес руки к лицу, Харруш заметил на рукавах его платья большие темные влажные пятна.
   – Буддист, – сказал он. – У тебя кровь на саронге. Услышав это, Аргаленка словно проснулся; его глаза расширились и обвели все кругом блуждающим взглядом; казалось, мертвец вышел из своей гробницы.
   Внезапно взгляд его упал на кинжал, который он выронил, приближаясь к Харрушу; Аргаленка испустил страшный вопль, закрыл лицо руками и бросился бежать с криком:
   – Я убил свое дитя! Я убил свое дитя!
   Бегство и крики буддиста привлекли внимание малайцев; они с шумом вскочили и устремились к пленнику.
   Но он уже успел, извиваясь по-змеиному, скользнуть к кинжалу, указанному ему взглядом Аргаленки, и улечься на оружие, которое могло дать ему не только свободу.
   – Что ты сделал с этим стариком? – спросил один из малайцев у Харруша, сопроводив свой вопрос пинком, пока другие пираты внимательно осматривали его путы.
   – Я попытался подражать вашему рассказчику; только у меня получилось лучше, чем у него, потому что моя история наполнила ужасом душу старика, а тот, кого слушаете вы, заставляет вас только зевать.
   – Значит, и ты в свою очередь должен показать нам свое умение, – произнес рассказчик, несколько уязвленный в своем самолюбии импровизатора.
   – Я только этого и хочу, но что взамен я получу от вас?
   – Скажи, чего ты хочешь.
   – Чтобы вы приблизили час моей смерти. Костер готов, и я тоже; едва история, которую я собираюсь рассказать вам, будет закончена, ведите меня на казнь, потому что ожидание страшнее пытки.
   – Твоя просьба будет исполнена, – ответил один из пиратов. – Как только твоя сказка кончится, мы подожжем кучу дров, что станет твоим смертным ложем, и, как только ты произнесешь последнее слово, ты увидишь: то, что заставляет тебя трусливо дрожать, на самом деле пустяк.
   – Хорошо, – согласился Харруш. Малайцы столпились вокруг него.
   Харруш повернулся на бок так, чтобы быть к ним лицом, но при этом иметь возможность прижать к острому лезвию кинжала веревки, связавшие ему руки.
   Гебр начал говорить:
   – Среди первых правителей Инда и Синда никто не мог сравняться властью с раджой Сураном.
   Все раджи Востока и Запада платили ему дань, кроме китайского.
   Это исключение очень не нравилось монарху и заставило его поднять десять бесчисленных армий и отправиться завоевывать эту страну.
   Он всюду входил победителем, своей рукой убил многих султанов, взял в жены их дочерей и быстро приближался к желанной цели…
   – Как называется твоя сказка? – спросил прежний рассказчик-импровизатор.
   – «Хитрость побеждает силу», – ответил Харруш и продолжал прерванный рассказ. – Когда в Китае стало известно, что раджа Суран уже дошел до Тамсака, китайский раджа впал в глубокое уныние, созвал своих мандаринов и полководцев и сказал им: «Раджа Суран грозит разорить мою империю; какой совет дадите вы мне, чтобы я мог противиться его продвижению?»
   И тогда выступил вперед один мудрый мандарин.
   «Повелитель мира, – сказал он. – Твоему рабу известен способ это сделать».
   «Так воспользуйся им», – отвечал раджа Китая.
   И мандарин приказал снарядить корабль, нагрузить его множеством тонких, но совершенно ржавых иголок и посадить на нем деревья каама и бирада.
   Он взял на борт одних стариков, и поплыл к Тамсаку, и вскоре пристал к берегу…
   – На этом твоя сказка кончается? – насмешливо спросил импровизатор, видя, что гебр прервал свой рассказ.
   – Нет, – отвечал тот, – но веревки, связывающие мне ноги, врезаются в тело и причиняют жестокие страдания; вскоре вам придется развязать меня, чтобы вести на костер; не могли бы вы принести сейчас небольшое облегчение моим наболевшим конечностям?
   Один из малайцев отделился от группы и оказал гебру услугу, о которой тот просил. Харруш продолжал:
   – Когда раджа Суран услышал, что прибыл корабль из Китая, он отправил гонцов, желая узнать, на каком расстоянии находится эта страна.
   Гонцы расспросили китайцев, и те ответили: «Когда мы вышли в море, мы были молодыми людьми. Тоскуя по зелени наших лесов, посреди моря мы посадили семена. Сегодня мы стары и немощны и семена превратились в деревья, которые принесли плоды задолго до нашего прибытия в эти края».
   Затем они показали несколько ржавых иголок и сказали:
   «Смотрите, это были железные бруски толщиной в руку, когда мы покинули Китай; теперь ржавчина источила их почти полностью. Не знаем, сколько лет протекло с тех пор, как мы отправились в путь, но вы можете сосчитать это по тем событиям, о коих мы вам только что рассказали»…
   Харруш снова замолчал.
   – И как же поступил раджа Суран? – вскричало десять голосов в нетерпении.
   – Увы! – сказал Харруш. – Приближается миг, когда моя сказка, как и моя жизнь, подойдет к концу; пора вам исполнить обещание.
   Несколько слушателей, не вставая с места, подали рабам знак зажечь костер.
   С того места, где находился Харруш, он мог слышать потрескивание веток и тростника, положенных вокруг кучи дров, чтобы усилить горение…
   Он продолжал, и голос его не обнаружил ни малейшего волнения:
   – Гонцы передали то, что услышали, радже Сурану.
   «Если правда то, что говорят китайцы, – произнес завоеватель, – должно быть, их страна находится неизмеримо далеко. Когда же мы достигнем ее? Благоразумнее отказаться от этого похода…»
   На этом месте Харруша прервал глухой шум, словно отдаленный гром, катившийся с океана.
   Малайцы, все одновременно, вскочили; тревога, вызванная услышанным ими шумом, победила их страсть к историям, подобным той, что рассказывал Харруш; все взгляды повернулись в сторону моря.
   Пламя костра несколько минут извивалось, затем высвободилось из дыма и теперь поднималось в высоту на двадцать футов, бросая на воду кровавые отблески.
   Еще один звук, похожий на первый и тоже пришедший со стороны горизонта, раздался посреди тишины.
   Все затаили дыхание, и тогда стал слышен голос одного из помощников Нунгала, кричавшего:
   – Голландцы захватили наши корабли! Почему зажгли этот костер, несмотря на наши приказы? Он указывает белым наше расположение. Погасите огни!
   Тем временем Харруш, воспользовавшись тем, что внимание пиратов отвлечено, придавил кинжал грудью и перерезал веревки, связывавшие ему запястья; освободив руки, он с легкостью избавился от пут на ногах.
   – К оружию! – призывал голос. – К оружию! Добейте гебра ударом криса.
   Малайцы, обернувшись, чтобы исполнить приказ главаря, застали пленника, к крайнему своему изумлению, стоящим с кинжалом в руке.
   – Хитрость еще раз побеждает силу, – грозно произнес гебр. – Ваша собственная рука, разбойники, навлекла на вас гибель!
   С этими словами Харруш приготовился броситься на первого же, кто захочет напасть на него; но пираты, в страшном смятении, испугавшись приближавшегося шума, в беспорядке побежали к лодкам.
   Огнепоклонник направился к хижине Аргаленки; собираясь ступить на бамбуковую лестницу, он споткнулся о распростертое на земле тело; наклонившись, Харруш узнал отца Арроа; он потрогал его: старик не шевелился и казался бездыханным.
   Харруш в бешенстве выкрикнул проклятие, но послышавшееся в ту минуту ржание усмирило его гнев; он пошел по направлению к банановой плантации и обнаружил там коня, доставившего Арроа от дворца Цермая к заливу Занд; отвязав его, гебр вскочил ему на спину, погнал к реке, заставил переплыть ее, а затем войти в лес, где утром скрылась пантера.
   Харруш издал знакомый Махе призывный крик.
   К большому его удивлению, никто не отозвался.
   Он повторил сигнал; Маха не показывалась.
   Подумав, что доносившийся с залива шум – ужасный шум: боевые крики малайцев, треск выстрелов, рокот пушки – покрывает его голос, он пустил коня вперед, перебрался через холм и вновь стал звать Маху.
   Как и первые призывы, они остались безответными.
   Харруш взорвался гневом; этот человек, так владевший собой перед лицом смерти, сейчас впал в неистовое возбуждение: он рвал на себе волосы, раздирал одежду, ревел в отчаянии.
   Наконец он увидел черную пантеру: проскользнув меж двух кустов, она на животе подползала к нему.
   Он позвал ее, и конь со страха встал на дыбы.
   Бросив поводья, Харруш предоставил коню мчаться во весь опор, уверенный в том, что пантера, вновь обретя хозяина, непременно последует на ним; но, обернувшись через несколько минут, он не увидел ее.
   Пришлось возвращаться назад; Маха была на том месте, где он ее оставил.
   Взбешенный непривычной строптивостью Махи, Харруш бросил в нее крис, что был у него за поясом; он не задел ее, но перед этим свидетельством гнева хозяина пантера перевернулась на спину и жалобно заскулила, обращаясь к кому-то в чаще леса.
   У Харруша каждая минута была на счету; любой ценой он хотел довести дело до конца; спрыгнув с коня, он поднял кинжал и, сдерживая верховое животное, судорожно дрожавшее в подколенках от запаха пантеры, сумел схватить ее за загривок и втащить в седло; потом, вскочив позади Махи и придерживая ее, он позволил лошади, обезумевшей от страшного соседства, нестись бешеным галопом: таким образом она надеялась избавиться от грозной ноши.
   Глухой и жалобный рев Махи разнесся далеко, и ему ответил другой, похожий, но более мощный и звучный крик, раздавшийся в глубине леса.
   Харруш, державший пантеру, почувствовал, как она задрожала под его рукой.
   Через несколько минут гебру почудилось, что на кустах вдоль тропинки, по которой несся он в своей безумной скачке, шевелятся листья; скосив глаза в ту сторону, он увидел огромного зверя с пестрой шкурой, бежавшего рядом с конем, и разглядел в этом животном более крупную пантеру.
   При всей своей неустрашимости гебр содрогнулся; схватив крис, он стал колоть им коня, заставляя его бежать быстрее.
   Но и большая пантера ускорила свой бег. Ее глаза сверкали в темноте, словно два карбункула, но ее взгляд не был устремлен ни на коня Харруша, ни на самого гебра – словом, не на добычу; свирепое животное смотрело на черную пантеру и жадно втягивало запах, который та оставляла за собой.
   Маха тоже, казалось, внимательно следила за всеми движениями обретенного ими попутчика; если бы не страх перед хозяином и не мощное объятие, прижавшее ее к шее лошади, она соскочила бы на тропинку; но она довольствовалась тем, что тихонько скулила и время от времени прерывала свои жалобы глухим рычанием, притягивавшим к ней животное ее породы.
   Каждый раз, как из трепещущей груди Махи вырывалось это рычание, на него эхом откликался другой голос, то вдали, то совсем рядом.
   Вскоре Харруш заметил впереди себя в темноте два новых ожидавших его светящихся огонька; конь вихрем промчался мимо этих горящих углей, но, обернувшись, гебр увидел, что огоньки несутся следом за ними.
   Их преследовала вторая пантера.
   Тогда Маха удвоила свои жалобы, или, вернее, страстные призывы, и хищники, казалось, выскакивали из-под земли у ног коня – из каждой ложбины, из-под каждого куста, из-за каждого камня выскальзывал, вылетал, выскакивал зверь одной с Махой породы и, заняв свое место в грозной свите, присоединял свое рычание к реву прибывших первыми.
   Страх и волнение Харруша совершенно улеглись.
   Его лицо осветилось адской радостью: расширившаяся грудь, казалось, с трудом вмещала сердце; его взгляд с невыразимой гордостью окидывал следовавшее за ним чудовищное войско; он пытался пересчитать его и присоединял свои крики к любовным воплям Махи; каждый раз как новая пантера увеличивала ряды войска, ночной ветер разносил раскаты жестокого смеха гебра.