Дюма Александр. Папаша Горемыка

   Природа любит порой расточать обещания и наделять отдельных людей признаками гениального дарования — возможно, таким образом она дает нам почувствовать, какую ценность представляют собой подобные исключения. Многие подают большие надежды, и если поистине великих людей столь мало, то это потому, что наша добрая мать-природа крайне редко дает в придачу к способностям, на которые она так скупа, еще одно качество, необходимое для того, чтобы извлечь эти задатки из небытия, где они обретаются, — силу воли.
   Провидение отказало Ришару Люилье даже в видимости этого дара; у молодого человека было и воображение, и чувствительность, и вкус, а также определенные творческие способности, но он был вялым, скептичным, безразличным ко всему, что не приносило ему сиюминутного удовольствия; как нередко случается, обстоятельства первой половины его жизни способствовали развитию его недостатков, в то время как живительные испытания — страдания и борьба, — возможно, ослабили бы их воздействие.
   Казалось, все благоприятствовало юноше, делавшему первые шаги в искусстве. В 1822 году он выставил скульптурную группу — Прометея, прикованного к скале, и стервятника, раздирающего его грудь.
   Успех был грандиозным; скульптор получил медаль первой степени, и какой-то англичанин приобрел его произведение за тридцать тысяч франков.
   Следовало иметь иную голову, нежели ту, которой Небо наградило Ришара Люилье, чтобы устоять перед столь упоительным началом: уверовав в то, что отныне место в истории ему обеспечено и с будущим он в расчете, молодой человек принялся проматывать английские гинеи.
   Поскольку юный скульптор жил широко, это продолжалось недолго. Однако вскоре у него умер отец и Ришар получил в наследство примерно восемьдесят тысяч франков, что позволило ему еще на протяжении четырех лет вести роскошную и беспутную жизнь.
   Разумеется, в течение этих четырех лет скульптор не прикасался к резцу. Когда он увидел, что его богатству скоро придет конец, он попытался
   снова взяться за работу, и то скорее от скуки, чем из благоразумия; однако рука юного скульптора отяжелела от праздности, утратила силу и сноровку; хуже того — после столь продолжительного бездействия его ум притупился, и Ришар не смог извлечь из него ни одного из озарений, некогда вдыхавших жизнь в его творчество.
   Он с досадой отбросил резец, но настал день, когда ему пришлось еще раз попробовать им воспользоваться.
   Это случилось, когда юноша остался без всяких средств к существованию. И вот, после года непостоянных трудов, когда он то сто раз бросал работу, то сто раз с тоской возвращался к ней, Ришар, наконец, создал еще одну статую.
   Однако в Салоне ее отказались принять.
   Скульптор приписал эту неудачу зависти, которую он вызвал у многих своими первыми шагами в искусстве, и стал роптать на несправедливость.
   В ярости он разбил созданную им статую.
   Оставалось испробовать последнее средство — делать на продажу навершия настенных и настольных часов, подсвечники и различные украшения для торговцев бронзой; но, для того чтобы эта деятельность приносила доход, требуется расторопность в работе, способная возместить умеренные цены на такие изделия. Лень Ришара пришла от этого в ужас, и его гордость пришла к ней на помощь. Молодой скульптор сказал себе, что он не может бесчестить талант, удостоившийся похвал всей Франции: он предпочел прозябать в полнейшей праздности и нужде, питаясь лишь тогда, когда ему улыбалась удача при игре на; бильярде или в домино; впрочем, Ришара очень любили и тепло принимали в кафе, где он проводил весь день, и, обуздав свое самолюбие, юноша порой довольствовался унизительными подачками, которыми он был обязан своему положению непризнанного гения.
   Тогда-то он и познакомился с Валентином.
   Ришару Люилье доводилось жить в квартирах на разных этажах, в зависимости от превратностей судьбы, и в конце концов он остановил свой выбор на комнате, расположенной под самой крышей дома.
   Его соседом по мансарде оказался молодой мастер-ювелир.
   Всякий раз, когда скульптор встречал этого ювелира на лестнице, тот почтительно уступал ему дорогу.
   Подобное свидетельство уважения поразило Ришара, уже отвыкшего от чего-либо подобного; он заметил, что молодой человек смотрит ему вслед с непонятным любопытством; это тронуло скульптора, и он первым заговорил с соседом.
   Увидев при этом на лице юноши волнение, Ришар понял, что не ошибся — тот действительно, относился к нему с восхищением. Он пригласил соседа к себе, и вскоре благодаря крайней непринужденности Ришара, позволившей робкому ювелиру справиться со своей застенчивостью, знакомство состоялось.
   Валентину было в ту пору двадцать лет; будучи подкидышем, он вырос в приюте. Юноша был маленьким, тонким, щуплым, почти тщедушным, но обаяние его лица, открытого и умного, выражающего одновременно и скромность и решительность, окупало эти физические недостатки.
   Кроме того, природа щедро наградила Валентина, наделив его необычайно возвышенной душой.
   В том возрасте, когда обманчивые миражи обычно скрывают будущее от юношеских взоров, он понял, что в его скромном положении труд — это единственная цель, к которой следует стремиться. Он наметил себе эту цель, которая является для труженика настоящим пробным камнем, — и не в надежде обогатиться, а из чувства долга. Вместо того чтобы посвящать редкие минуты досуга забавам, привлекающим молодых людей, Валентин в свободное от работы в мастерской время воспитывал свой ум и пополнял знания, стараясь развить дарованную ему Богом любовь ко всему красивому, величественному и благородному.
   Подобно тем, кто никогда не соприкасался с нелегкой стороной творческой деятельности, юноша питал странные иллюзии относительно искусства; он считал его высшим проявлением человеческого разума, и все художники казались ему полубогами, призванными осуществлять связь между простыми смертными и небесными сферами.
   Узнав, что один из таких полубогов обитает рядом с ним, в такой же убогой мансарде, и к тому же еще более беден и обездолен, чем он, несчастный подкидыш, Валентин почувствовал горестное умиление и проникся горячей симпатией к соседу, ставшему постоянным объектом его размышлений.
   Когда он встречал бледного, истощенного скульптора в грязной одежде, с налитыми кровью глазами, со взлохмаченными волосами и спутанной бородой, то, вместо того чтобы усмотреть в этих признаках печать лени и распутства, он, подобно всем юным, добрым и наивным душам, принимался укорять своих современников за черствость и неблагодарность.
   Когда же молодой ювелир впервые переступил порог комнаты скульптора и увидел страшную нищету и еще более ужасающий беспорядок, царящие в этой жалкой конуре, крупные слезы покатились по его щекам; он молча подошел к Ришару, взял его за руку и поцеловал ее, как слуга короля целует руку своему повелителю, оказавшемуся в изгнании и терпящему нужду.
   Смиренный жест Валентина был исполнен такой простоты и величия, что скульптор, для которого не было ничего святого и который вспоминал об уважении к себе лишь в тех случаях, когда ему надо было порисоваться перед другими, растрогался и не посмел схохмить, как он выразился бы в свойственном ему богемном стиле.
   После нескольких дней тесного общения со своим кумиром Валентин заметил, что у этого колосса глиняные ноги, но он уже успел полюбить Ришара, и сердце приводило ему тысячу доводов во имя оправдания дружбы, которая претила его рано развившейся мудрости.
   Валентин спрашивал себя, не избрало ли его Провидение, чтобы он спас этого гения от гибели. Сходство политических убеждений, прелесть общения, которую юноша впервые изведал, познакомившись с Ришаром, все это говорило в пользу его нового друга. И он решил целиком посвятить себя благородной цели возрождения художника.
   Это был нелегкий труд.
   Очевидно, человеческая душа в своем нравственном падении подчиняется тому же закону всемирного тяготения, что и материальные тела; сила и скорость этого падения возрастают пропорционально пройденному пути. Когда тот, кто катится вниз, достигает определенной черты, нет ничего труднее, чем обратить движение вспять или хотя бы на миг задержать его.
   Скульптор как раз находился у этой черты.
   Когда обоюдные признания друзей позволили Валентину вмешаться в жизнь Ришара, он попытался было упрекнуть друга в его праздности и беспутной жизни, но скульптор, который после нескольких месяцев их братства стал вести себя с приятелем бесцеремонно, не постеснялся сделать то, на что не решился при виде его искреннего сострадания: он высмеял юношу в присвоенной им себе роли ментора.
   Тогда Валентин постарался смягчить это черствое сердце с помощью различных услуг, а также заботы и нежности по отношению к нему.
   Будучи искусным мастером в своем ремесле, он получал большое жалованье и смог сделать небольшие сбережения; как-то раз, когда Ришар терпел жесточайшую нужду, Валентин предложил другу воспользоваться этими накоплениями.
   Скульптор покраснел: даже после крушения всех его надежд у него еще сохранились остатки врожденной гордости. Он беззастенчиво брал взаймы у своих собутыльников, но ему в высшей степени претило одалживать у бедного сироты деньги, по монете собранные с помощью его тяжкого труда, лишать друга последних средств, которые могли понадобиться ему уже завтра, если он заболеет или потеряет место в мастерской.
   Однако Валентин сумел убедить скульптора взять деньги, предложив эту ссуду в обмен на статуэтку, которую тот мог бы сделать для него позже.
   Угрызения совести Ришара улетучились вместе с последним экю из денег его бедного товарища; месяц спустя он и думать забыл об обещанной статуэтке, словно о ней никогда не шло речи.
   Наконец, деликатный Валентин, превозмогая смущение, напомнил об этом приятелю, но тот, несколько смутившись, сослался на то, что не в состоянии работать в тесной мансарде.
   Его друг только этого и ждал.
   Он спросил, согласен ли Ришар покинуть свое жилище, и, получив утвердительный ответ, несколько дней спустя отвез друга на улицу Сен-Сабена, где без предварительных объяснений с ним уже снял и оборудовал небольшую квартиру, где они могли жить вдвоем.
   Квартира, расположенная на первом этаже, состояла из двух маленьких спален и мастерской.
   Она была обставлена просто, но достойно.
   Валентин был наделен чуткостью, которая встречается даже не у всякой женщины; не желая вынуждать друга вновь прибегать к его услугам, чтобы обзавестись необходимыми для скульптора орудиями труда, ювелир приобрел их заранее: вращающиеся подставки уже стояли в ожидании моделей, а лепешки гончарной глины были сложены в углу мастерской.
   Когда Ришар, войдя в комнату, увидел новое подтверждение любви своего друга, его сердце оттаяло, несмотря на цинизм, который он на себя напускал, и глаза его увлажнились; скульптор бросился в объятия Валентина и расцеловал его от всей души.
   На следующее утро он взялся за дело, и, хотя старые привычки, с которыми он не спешил расставаться, частенько прерывали его работу, через месяц обещанная Валентину статуэтка была готова и оставалось отдать ее на отливку.
   Дело было в сентябре 1830 года; оба молодых человека горячо приветствовали революцию, принципы которой они оба разделяли. Находясь под впечатлением июльских сражений, Ришар изваял скульптурную группу, которая изображала двух рабочих, водружающих трехцветный флаг над баррикадой.
   Утром того дня, когда скульптор должен был завершить свой труд, он, проснувшись, захотел взглянуть на него сквозь дверной проем своей комнаты, сообщавшейся с мастерской.
   Однако он не увидел на подставке статуэтку.
   В тот же миг вошел Валентин с довольно внушительным мешком в руках.
   Он молча подошел к постели друга, развязал мешок и золотым дождем Данаи высыпал на скульптора множество пятифранковых монет.
   Ришар спросил, что это значит.
   — Это значит, — ответил Валентин, — что я не стал ждать, когда ты дашь мне скульптуру, отлитую в бронзу, ибо тогда я был бы не вправе с ней расстаться. Я могу еще подождать, пока будет готова моя статуэтка, а ты должен поспешить, если хочешь, наконец, жить как приличный человек. Поэтому я решил пожертвовать твоим первым изделием, чтобы примирить тебя с коммерцией, которая одна может помешать тебе сегодня закончить свои дни под забором, подобно бродяге. Я продал твою скульптуру за пятьсот франков.
   — Фабриканту, изготавливающему изделия из бронзы?
   — Да.
   — Для навершия каминных часов?
   — Вероятно.
   Ришар пожал руку друга одной рукой, а другой сделал? трагический жест, совсем как дворянин на театральной сцене при виде своего опозоренного герба.
   Эта гримаса не помешала нашему скульптору подобрать пятифранковые монеты из презренного металла — все до единой.
   Сделав этот шаг, Валентин правильно оценил художника — вскоре тот вошел во вкус, но не работы, а этой денежной благодати. Ришар был уже неспособен на страсть; он утратил чувство изящного, и от художника в нем осталась разве что манера разговаривать; человек, столь презрительно относившийся к буржуа на протяжении первой половины своего творческого пути, ныне был вынужден считать деньги, как они. Ришар подсчитал, что тяготы труда в общей сложности намного уступают бесчисленным неприятностям нищеты, и, когда его одолевала нужда, он покорно мял гончарную глину.
   Это был совсем не тот итог, к которому стремился Валентин. Он думал, что вернет звезду на небо, сделает имя друга прославленным, а вместо этого лишь пополнил витрины торговцев поделками, чуть более совершенными по форме и чуть менее избитыми по сюжету, чем соседствующие с ними товары.
   Это было равносильно падению с неба на землю.
   Однако самолюбие играло ничтожную роль в чувствах ювелира, и его сердце не искало какой-либо личной выгоды, поэтому полная утрата иллюзий отнюдь не повлияла на любовь Валентина к Ришару.
   Вечные истины не стареют: уподобление человека плющу, который не может жить без опоры, известно давно, и оно совершенно безупречно. Валентин, у которого не было ни семьи, ни друзей, чувствовал себя одиноко среди полуторамиллионного людского муравейника, и он так привязался к другу, что они стали как бы единым целым. Он уже находил у него некоторые достоинства, которых тот был лишен, и был очарован даже недостатками Ришара.
   Валентин относился к другу столь же нежно и снисходительно, как мать; на протяжении трех лет, с тех пор как они поселились на улице Сен-Сабена, он неустанно заботился о скульпторе; он побуждал его к труду, вел его дела с торговцами, ободрял, когда тот временами испытывал упадок духа, ласково бранил за лень и чудачества, прощал ему капризы и прихоти — одному Богу известно, сколько их было у Ришара! Валентин никогда не сдавался, хотя до сих пор все его усилия были безуспешными, и пытался увлечь друга более высокими целями, чем те, которые тот преследовал.
   Все великое обладает сияющим ореолом, который бросает отблеск на окружающее, — это реальный факт, а не образное выражение. Сколь различными ни были возраст, воспитание и положение двух друзей, Валентин отчасти оказывал благотворное влияние на Ришара; дурные привычки скульптора слишком прочно укоренились в его душе, чтобы он мог с ними расстаться; Ришар не стал лучше, но стал не настолько плохим, каким был прежде; он оказался способен на дружбу и благодарность и в конце концов искренне полюбил Валентина, так что беспощадно убил бы всякого, кто посмел бы покуситься на жизнь молодого ювелира, и, защищая его, дал бы изрубить себя на куски; кое-что значило и то (и это был шаг вперед), что за все время их дружеской связи он сумел удержать в узде свою склонность к насмешкам и дерзким выходкам и позволял себе в разговорах с Валентином лишь своего рода почтительную фамильярность.

XIV. СТАТУЭТКА «БРАТСТВО»

   Пожеланию, которое, как мы слышали, выразил г-н Батифоль, по всей видимости, суждено было осуществиться.
   В результате событий, описанных в предыдущей главе, Ла-Варенна стала привычным местом остановки судна Ришара Люилье, и Валентин, которого скульптор прежде не без труда мог убедить принять участие в своих речных походах, стал постоянным пассажиром «Чайки».
   Однажды утром, в воскресенье, примерно спустя месяц после того, как молодые люди впервые встретились с Юбертой, бледный и взволнованный Валентин расхаживал по своей маленькой комнате, занимаемой им в их общей квартире и обставленной с почти монашеской простотой.
   У него, как и у всех тех, кого не терзают угрызения совести, честолюбие или страсти, всегда был необычайно спокойный, даже безмятежный вид. Тем более явно бросалась в глаза столь непривычная для молодого человека грусть, которая в тот день была написана на его лице.
   Он долго стоял, облокотившись о камин, и смотрел на украшавшую его замечательную статуэтку друга, олицетворяющую Братство, с восторгом и умилением, как будто эта фигурка могла вернуть его назад, в те более счастливые времена, когда она была создана.
   Наконец, Валентин, по-видимому, принял решение: он вздохнул, провел рукой по голове, которая уже начинала лысеть, несмотря на его молодость, и вошел в мастерскую.
   В отличие от своего друга, скульптор выглядел очень веселым и, очевидно, не считал нужным скрывать своей радости: он распевал голосом скорее сильным, чем музыкальным, баркаролу, которую принято было петь на борту «Чайки».
   Причина его радости, как и выбора песни, с помощью которой выражалось это чувство, красовалась на трех стульях и представляла собой три ослепительно новых костюма неаполитанских матросов.
   Члены команды «Чайки», как до сих пор водится в гребном спорте, были простыми мастеровыми; по воскресеньям, следуя зову души, они превращались в моряков, объединяясь с другим, более удачливым и обеспеченным любителем катания на лодке, уже сумевшим приобрести главное средство для их досуга.
   Гребцы вносили в качестве лепты в общее дело свои руки, предоставляя хозяину судна преимущество сидеть у руля; кроме того, они уступали ему право называть их пройдохами, никудышными псами и сухопутными крысами, а также награждать другими нелестными эпитетами из запаса крепких моряцких словечек. Однако тому, кто присвоил себе звание капитана, приходилось в этом поистине братском союзе брать на себя все расходы на излишества и прихоти.
   А уж в области прихотей фантазия Ришара Люилье была поистине безгранична.
   Он все время наряжал своих приятелей в различные матросские костюмы, которые ему удавалось раздобыть; но с некоторых пор скульптора преследовала мысль об одном новшестве, которое, по его мнению, должно было произвести неотразимое впечатление на порт Берси и прочие места на всем протяжении так называемого «марнского тура».
   «Марнский тур» — это водная прогулка, которая начинается с вхождения в Марну по Сен-Морскому каналу, проходит мимо Ла-Варенны и заканчивается у места впадения этой реки в Сену.
   Ришар некоторое время колебался, обуреваемый то ленью, то желанием; но несколькими днями раньше его желание, казалось, получило новый толчок: он работал без передышки целую неделю, в результате чего его гипсовые фигурки перекочевали в руки торговца, а он стал обладателем трех великолепных костюмов неаполитанских матросов.
   Все было на месте: и холщовые туфли на веревочной подошве, и ярко-красные колпаки, и штаны с продольными красными и белыми полосами, оставляющие ногу наполовину оголенной, и накидки с капюшоном, такие же пестрые, как наряд арлекина.
   Накидка, которая предназначалась самому капитану, в соответствии с его званием была украшена тонким золотым кантом. Ришар не переставал восхищаться обновой; он то и дело набрасывал ее себе на плечи и раскачивался, размахивая широкими рукавами, чтобы оценить всю их прелесть, а также смотрел, какое выражение капюшон придает его лицу; он мерил накидку снова и снова.
   При виде этих приготовлений Валентин нахмурился и еще больше побледнел. Однако Ришар был слишком поглощен своим занятием, чтобы обращать хоть
   какое-нибудь внимание на выражение лица своего друга.
   — А! — воскликнул он, заметив Валентина. — Если бы ты согласился внести себя в список команды «Чайки», у нее было бы все, для того чтобы прославиться сегодня. — Ну, что ты скажешь об этом костюме? Мы будем достаточно нарядными?
   — Я скажу, — ответил Валентин, — что эти одеяния были бы более уместными на карнавале в Ла-Куртиле, нежели на скамьях твоей шлюпки.
   — Перестань! Ты опошляешь мою команду. Послушай, ты о чем-то жалеешь? У меня еще осталось шестьдесят франков, и через час у тебя будет все, что пожелаешь.
   — Нет, ты же прекрасно знаешь, что мне не по душе маскарады. Можно ли узнать, ради кого ты тратишь столько денег?
   Произнеся эти слова, Валентин так пристально посмотрел на друга, что тот слегка смутился.
   — Ради кого? Ради кого? Тысяча чертей! Да просто, чтобы позлить лихих парней с «Дориды», которые столько раз, чтобы ошеломить буржуа, изображали марсовых в своих дрянных рубахах из красной бумазеи, и потом…
   — Нет, — твердо ответил Валентин, — я достаточно хорошо тебя знаю и ни за что не поверю, что ты согласился, работать неделю без перерыва только ради этого.
   — Ладно, уж если признаваться, я задумал кое-что еще.
   — Что именно?
   — Я надеюсь, что эта форма прельстит того, кого мне уже давно не хватает.
   — Кого же тебе не хватает?
   — Юнги, черт побери! На каждом корабле, каким бы крошечным он ни был, имеется юнга. Закон предписывает это даже рыбакам. Кроме того, в этом есть свои преимущества — это удобно в быту и приятно во время плавания: юнга сбегает за табаком, нальет вина марсовым и споет, когда у экипажа начнется загул. Мне тоже нужен юнга, но это не будет ни потаскушка, как Клара с «Дориды», ни неряха, как Карабина с «Речной колдуньи».
   — И кому же ты уготовил это место?
   — Черт возьми! Я не стану от тебя скрывать — той самой малышке, — ответил Ришар с наигранным легкомыслием и безразличием.
   — Внучке рыбака из Ла-Варенны? Юберте?
   — Ты не находишь, что она прелестна? Гибкая, как брам-стеньга, управляется с веслами, как старый морской волк, сращивает канаты так ловко, как никто в верховьях Сены, и вдобавок мила, приветлива, весела! Клянусь килем, другого такого сокровища мне не найти.
   — Однако, — возразил Валентин, чей голос звучал приглушенно, а рука, опиравшаяся на спинку стула, дрожала, — прежде, чем сделать девушке такое предложение, ты должен убедиться, что она питает к тебе некоторую симпатию… что она любит или может тебя полюбить.
   — Ты знаешь меня достаточно хорошо, чтобы понять, что фатовство не мой порок, — ответил скульптор, краснея. — Я не настолько глуп и не решился бы на такой шаг, не будь я совершенно уверен, что мне позволено так поступить.
   Валентин некоторое время хранил молчание; он так тяжело дышал, что, казалось, сейчас задохнется, и его рука, продолжавшая опираться на спинку стула, сильно дрожала от нервного возбуждения.
   — Ришар, — наконец, произнес он, — ты хорошо обдумал то, что собираешься предпринять?
   — Полно! — воскликнул капитан «Чайки». — Ты сейчас откроешь с левого и правого борта перекрестный огонь из нравоучений, а меня, видишь ли, так и подмывает сказать о морали то же, что кто-нибудь другой сказал бы о шпинате. Я очень рад, что не люблю ее, ибо, если бы я ее любил, мне пришлось бы ее проглотить, а меня от нее тошнит. Следовательно, если ты собираешься читать мне нравоучения, я уйду.
   — Тебе незачем уходить.
   — Хорошо, тогда скажи, неужели ее придется пожалеть, если она завербуется на мой фрегат? Я люблю эту малышку всей душой.
   — Нет, ты ее не любишь. Если бы ты ее любил, ты не стал бы требовать, чтобы она пожертвовала своей женской честью в доказательство любви к тебе; если бы ты любил Юберту, ты уважал бы ее и при мысли, что собираешься низвести ее до уровня тех, которые только что были тобою упомянуты, твое сердце содрогнулось бы от возмущения.
   — Но, в конце концов, она мне нравится, — продолжал скульптор сердитым, почти угрожающим тоном.
   — Да, и раз девушка тебе нравится, значит, надо ее опозорить?
   — Опозорить! Можно подумать, что речь идет о королеве Маркизских островов!
   — Ришар, неужели я слышу от тебя такие слова, ведь ты столько раз с гордостью причислял себя к простым людям? Если какой-нибудь хозяйский сынок соблазнит девушку из народа, это вполне понятно — в конце концов, чего еще от него ждать! Но если мы станем покушаться на честь своих сестер по бедности и несчастью — это же самое настоящее кощунство!
   — Выходит, члены команды «Чайки» теперь навеки обречены соблазнять одних герцогинь? Нет уж, спасибо, мы на это не согласны!
   — Ах, Ришар, Ришар! Не старайся быть хуже, чем ты есть на самом деле. По воле Провидения тебе удалось спасти Юберту от бесчестья, а теперь ты сам хочешь совершить злодеяние, которого тогда не допустил, заклеймив и наказав виновного у меня на глазах? Я отказываюсь в это верить, Ришар.
   — Однако, — с пробудившимся в нем недоверием возразил скульптор и пристально посмотрел на друга, словно пытаясь проникнуть в его мысли, — я впервые вижу, чтобы ты так сильно интересовался какой-нибудь женщиной.
   — Тебе ли, Ришар, удивляться, — ответил Валентин, делая над собой усилие, чтобы казаться спокойным, — что я проявляю участие ко всем страждущим?