Дюма Александр. Сорок пять

   Чем дальше читал Шико, тем мучительнее ощущал неловкость положения, в которое сам себя поставил. В некоторых особенно рискованных местах он опускал лицо, как исповедник, смущенный тем, что услышал. Это давало ему возможность не видеть, как сверкают глаза королевы, как судорожно напрягается каждый ее нерв при столь обстоятельной передаче всех случаев нарушения ею супружеской верности.
   Маргарита хорошо знала утонченное коварство своего брата, имея тому достаточно доказательств. Знала она также, ибо не принадлежала к числу женщин, склонных себя обманывать, как шатки были объяснения, которые она придумывала или могла придумать в дальнейшем. По мере того как Шико читал, в уме ее устанавливалось известное равновесие между вполне законным гневом и весьма обоснованным страхом.
   Итак, Шико продолжал излагать письмо, а в сознании Маргариты происходила сложная работа: ей предстояло выказать должное возмущение, проявить разумную смелость, избежать опасности, не понеся никакого ущерба, доказать несправедливость возводимых на нее обвинений и вместе с тем воспользоваться преподанным ей уроком.
   Не следует думать, что Шико все время сидел, опустив голову. Время от времени он поглядывал на королеву и несколько успокаивался, видя, что, несмотря на свои нахмуренные брови, она понемногу приходит к какому-то решению.
   Поэтому он уже более твердым голосом произнес завершающие королевское письмо приветственные формулы.
   – Клянусь святым причастием! – сказала королева, когда Шико умолк. – Братец мой прекрасно пишет по-латыни. Какой стиль, какая сила выражений! Я никогда не думала, что он такой искусник.
   Шико возвел очи горе и развел руками, как человек, который из вежливости готов согласиться, но не понимает существа дела.
   – Вы не поняли? – продолжала королева, знавшая все языки, в том числе язык мимики. – А я-то думала, сударь, что вы знаток латыни.
   – Ваше величество, я все позабыл. Единственное, что я сейчас помню, что осталось от прежних моих знаний, – это что латинский язык не имеет грамматического члена, имеет звательный падеж, и слово «голова» в нем среднего рода.
   – Вот как! – вскричала, входя, некая личность, внесшая с собою веселье и шум.
   Шико и королева сразу обернулись.
   Перед ними стоял король Наваррский.
   – Как? – сказал Генрих, подходя ближе. – По-латыни голова среднего рода, господин Шико? А почему не мужского?
   – Бог ты мой, сир, – ответил Шико, – не могу сказать, ибо это удивляет меня так же, как и ваше величество.
   – Я тоже не могу этого понять, – задумчиво сказала Марго.
   – Наверно, потому, – заметил король, – что головою могут быть и мужчина и женщина, в зависимости от свойств их натуры.
   Шико поклонился.
   – Это, сир, действительно самое подходящее объяснение.
   – Тем лучше, я очень рад, что оказался более глубоким мудрецом, чем думал. А теперь вернемся к письму. Я, да будет вам известно, сударыня, горю желанием услышать, что нового происходит при французском дворе. А тут наш славный господин Шико и привез мне новости, но на языке, мне неизвестном: не то…
   – Не то? – повторила Маргарита.
   – Не то я, помилуй бог, уже наслаждался бы! Вы же знаете, как я люблю новости, особенно скандальные, которые так замечательно рассказывает мой брат Генрих де Валуа.
   И Генрих Наваррский сел, потирая руки.
   – Что ж, господин Шико, – продолжал король с видом человека, которому предстоит самое приятное времяпрепровождение, – прочитали вы моей жене это знаменитое письмо?
   – Так точно, сир.
   – Ну, милая женушка, расскажите же мне, что в нем содержится?
   – А не опасаетесь ли вы, сир, – сказал Шико, следуя примеру венценосных супругов и отбрасывая в сторону всякую церемонность, – что латинский язык, на котором написано данное послание, сам по себе уже является признаком неблагоприятным?
   – А почему? – спросил король.
   Затем он снова обратился к жене.
   – Так что же, сударыня? – спросил он.
   Маргарита на миг задумалась, словно припоминала одну за другой все услышанные из уст Шико фразы.
   – Наш любезный посол прав, сир, – сказала она, все обдумав и приняв решение, – эта латынь – плохой признак.
   – Но чего же? – удивился Генрих. – Разве в этом драгоценном письме содержится что-нибудь поносительное? Будьте осторожней, милая моя, ваш царственный брат пишет весьма искусно и всегда проявляет изысканную вежливость.
   – Даже тогда, когда он нанес мне оскорбление, велев обыскать мои носилки в нескольких лье от Сакса, когда я выехала из Парижа, направляясь к вам, сир?
   – Ну, когда имеешь брата таких строгих нравов, – заметил Генрих своеобразным тоном, по которому нельзя было судить, шутит он или говорит серьезно, – брата-короля, столь щепетильного…
   – Он должен был бы охранять подлинную честь своей сестры и всей своей семьи. Ибо я не думаю, что, если бы сестра ваша, Екатерина д'Альбре, явилась жертвой скандальной сплетни, вы бы дали этому скандалу полную огласку, прибегнув к помощи гвардейского капитана.
   – О, я ведь добродушный, патриархальный буржуа, – сказал Генрих, – и король-то я только для смеха, что же мне, черт возьми, делать, как не смеяться? Но письмо, письмо, ведь оно адресовано мне, и я хочу знать, о чем там речь.
   – Это коварное письмо, сир.
   – Подумаешь!
   – Да, да, и в нем больше клеветы, чем нужно для того, чтобы поссорить не только мужа с женой, но и друга со всеми своими друзьями.
   – Ого! – протянул Генрих, выпрямляясь и нарочно придавая своему лицу, обычно столь открытому и благодушному, подозрительное выражение. – Поссорить мужа с женой, то есть меня с вами?
   – Да, вас со мною, сир.
   – А по какому случаю, женушка?
   Шико сидел как на иголках, и хотя ему очень хотелось есть, он многое бы отдал, чтобы только уйти спать даже без ужина.
   – Гром разразится, – шептал он про себя, – гром разразится.
   – Сир, – сказала королева, – я очень сожалею, что ваше величество позабыли латынь, которой вас, однако же, наверно обучали.
   – Сударыня, из всей латыни, которой я обучался, мне запомнилось только одно – одна фраза: «Deus et virtus aeterna» ¹²– странное сочетание мужского, женского и среднего рода. Мой учитель латинского языка мог истолковать мне это сочетание лишь с помощью греческого языка, который я знаю еще хуже латыни.
   – Сир, – продолжала королева, – если бы вы знали латынь, то обнаружили бы в письме много комплиментов по моему адресу.
   – О, отлично, – сказал король.
   – Optime ¹³, – вставил Шико.
   – Но каким же образом, – продолжал Генрих, – относящиеся к вам комплименты могут нас с вами поссорить? Ведь пока брат мой Генрих будет вас хвалить, мы с ним во мнениях не разойдемся. Вот если бы в этом письме о вас говорилось дурно – тогда, сударыня, – дело другое, и я понял бы политический расчет моего брата.
   – А! Если бы Генрих говорил обо мне дурно, вам была бы понятна политика Генриха?
   – Да, Генриха де Валуа. Мне известны причины, по которым он хотел бы нас поссорить.
   – Погодите в таком случае, сир, ибо эти комплименты только лукавое вступление, за которым следует злостная клевета на ваших и моих друзей.
   Смело бросив королю эти слова, Маргарита стала ждать возражений.
   Шико опустил голову, Генрих пожал плечами.
   – Подумайте, друг мой, – сказал он, – в конце концов, вы, может быть, чересчур хорошо поняли эту латынь, и письмо моего брата, возможно, не столь злонамеренно.
   Как ни кротко, как ни мягко произнес Генрих эти слова, королева Наваррская бросила на него взгляд, полный недоверия.
   – Поймите меня до конца, сир, – сказала она.
   – Мне, бог свидетель, только этого и нужно, сударыня, – ответил Генрих.
   – Нужны вам или нет ваши слуги, скажите!
   – Нужны ли они мне, женушка? Что за вопрос! Что бы я стал делать без них, предоставленный самому себе, боже ты мой!
   – Так вот, сир, король хотел бы оторвать от вас лучших ваших слуг.
   – Это ему не удастся.
   – Браво, сир, – прошептал Шико.
   – Ну, разумеется, – заметил Генрих с тем изумительным добродушием, которое было настолько свойственно ему, что до конца его жизни все на это ловились, – ведь слуг моих привязывает ко мне чувство, а не выгода. Я ничего им дать не могу.
   – Вы им отдаете все свое сердце, все свое доверие, сир, это лучший дар короля его друзьям.
   – Да, милая женушка, и что же?
   – А то, сир, что вы больше не должны им верить.
   – Помилуй бог, я перестану им верить лишь в том случае, если они меня к этому вынудят, оказавшись недостойными веры.
   – Ну так вам, – сказала Маргарита, – докажут, что они ее недостойны, сир. Вот и все.
   – Ах так, – заметил король, – а в чем именно?
   Шико снова опустил голову, как всегда делал это в щекотливый момент.
   – Я не могу сказать вам это, сир, – продолжала Маргарита, – не поставив под угрозу…
   И она оглянулась по сторонам.
   Шико понял, что он лишний, и отошел.
   – Дорогой посол, – обратился к нему король, – соблаговолите обождать в моем кабинете: королева хочет что-то сказать мне наедине, что-то, видимо, очень важное для моих дел.
   Маргарита не шевельнулась, лишь слегка наклонила голову – знак, который, как показалось Шико, уловил только он. Видя, что супруги были бы очень рады, если бы он удалился, он встал и вышел из комнаты, отвесив обоим поклон.

Глава 16.

ПЕРЕВОД С ЛАТИНСКОГО

   Удалить свидетеля, более сильного в латыни, как полагала Маргарита, чем он признавался, уже было для нее триумфом или, во всяком случае, известным залогом безопасности. Ибо, как уже было сказано, Маргарита считала Шико более ученым, чем он желал казаться, а наедине с мужем она могла придать каждому латинскому слову более широкое толкование, чем ученые педанты когда-либо давали самым загадочным стихам Плавта или Персия.
   Таким образом, Генрих с женой оказались, к своему удовольствию, наедине.
   На лице у короля не было ни намека на беспокойство или угрозу. Он, ясное дело, латыни не понимал.
   – Сударь, – сказала Маргарита, – я жду, когда вы начнете задавать мне вопросы.
   – Письмо это, видно, очень беспокоит вас, моя дорогая, – сказал король. – Не надо так волноваться.
   – Сир, дело в том, что такое письмо – целое событие или должно считаться событием. Король ведь не посылает вестника к другому королю, не имея на то крайне важных причин.
   – В таком случае перестанем говорить и об известии и о вестнике. Кажется, вы сегодня вечером даете бал или что-то в этом роде?
   – Предполагала, сир, – удивленно ответила Маргарита, – но тут нет ничего необычного. Вы же знаете, что у нас почти каждый вечер танцы.
   – А у меня завтра охота, очень большая охота.
   – А!
   – Да, облава на волков.
   – У каждого свои развлечения, сир. Вы любите охоту, я – танцы. Вы охотитесь, я пляшу.
   – Да, друг мой, – вздохнул Генрих. – И по правде говоря, ничего худого тут нет.
   – Конечно, однако ваше величество сказали это со вздохом.
   – Послушайте, сударыня, что я вам скажу.
   Маргарита напряженно слушала.
   – Меня тревожит одна вещь.
   – Что именно, сир?
   – Один слух.
   – Слух?.. Ваше величество беспокоит какой-то слух?
   – Что же тут удивительного, раз этот слух может вас огорчить?
   – Меня?
   – Да, вас.
   – Сир, я не понимаю.
   – А вы-то сами ничего не слышали? – продолжал Генрих тем же тоном.
   Маргарита начала всерьез опасаться, что все это было способом нападения, избранным ее мужем.
   – Я, сир, женщина, лишенная всякого любопытства, – сказала она, – и никогда не слушаю того, что трубят мне в уши. К тому же, я так мало значения придаю этим, как вы говорите, слухам, что, даже внимая им, почти ничего не расслышала бы. Тем более ничего не доходит до меня, раз я затыкаю себе уши.
   – Так вы считаете, сударыня, что все эти слухи надо презирать?
   – Безусловно, сир, особенно нам, королям.
   – Почему нам в особенности, сударыня?
   – Потому что о нас, королях, вообще так много судачат, что у нас покоя бы не было, если бы мы стали считаться с разговорами.
   – Так вот, друг мой, я с вами вполне согласен и сейчас дам вам отличный повод применить свою философию.
   Маргарита подумала, что наступает решительный момент. Она собрала все свое мужество и довольно спокойно ответила:
   – Хорошо, сир. Сделаю это очень охотно.
   Генрих начал тоном кающегося, который должен сознаться в тяжелом грехе:
   – Вы знаете, как я забочусь о бедняжке Фоссэз?
   – Ага! – вскричала Маргарита, видя, что речь пойдет не о ней, и принимая торжествующий вид. – Да, да, о малютке Фоссэз, о вашей приятельнице.
   – Да, сударыня, – ответил Генрих все тем же тоном, – да, о малютке Фоссэз.
   – Моей фрейлине?
   – Вашей фрейлине.
   – Вашей любимице, от которой вы без ума!
   – Ах, вы, друг мой, заговорили на манер одного из тех слухов, которые только что осуждали.
   – Вы правы, сир, – улыбнулась Маргарита, – смиренно прошу у вас прощения.
   – Друг мой, вы правы, слухи часто оказываются ложными, и нам, особенно же нам, королям, крайне необходимо превратить эту теорему в аксиому.., но, помилуй бог, сударыня, я, кажется, заговорил по-гречески.
   И Генрих расхохотался.
   В этом столь бурном хохоте и особенно в сопровождавшем его остром взгляде Маргарита уловила иронию, что снова вызвало у нее беспокойство.
   – Так что же насчет Фоссэз? – сказала она.
   – Фоссэз больна, друг мой, и врачи не могут определить, что у нее такое.
   – Это странно, сир. По уверениям вашего величества, Фоссэз никогда не грешила. Фоссэз, послушать вас, даже перед королем устояла бы, если бы король заговорил с ней о любви. И вот Фоссэз, этот невинный цветок, эта кристально чистая Фоссэз вынуждена прибегать к помощи врачебной науки, которая и должна разбираться в ее радостях и горестях?
   – Увы! Дело обстоит не так, – с грустью произнес Генрих.
   – Что? – воскликнула королева злорадно, ибо даже самая умная и великодушная женщина не может удержаться от удовольствия пустить стрелу в другую женщину. – Как? Фоссэз не цветок невинности?
   – Этого я не сказал, – сухо ответил Генрих. – Упаси меня бог осуждать кого-нибудь. Я говорю, что моя доченька Фоссзз чем-то больна и скрывает свою болезнь от врачей.
   – Хорошо, пусть от врачей, но не от вас же, поверенного ее тайн, названого отца.., это мне кажется странным.
   – Я больше ничего не знаю, друг мой, – ответил Генрих, снова любезно улыбнувшись, – а если и знаю, то считаю за лучшее на этом остановиться.
   – В таком случае, сир, – сказала Маргарита, которая по обороту, принятому разговором, решила, что ей предстоит даровать прощение, в то время как она опасалась, не придется ли ей вымаливать его, – в таком случае, сир, я уж не знаю, что угодно вашему величеству, и жду, чтобы вы объяснились.
   – Что ж, если вы ждете, друг мой, я вам все скажу.
   Маргарита жестом показала, что она готова все выслушать.
   – Нужно было бы… – продолжал Генрих, – но я, пожалуй, слишком много от вас требую, дорогая…
   – Скажите все же.
   – Нужно было бы, чтобы вы сделали мне великое одолжение и посетили мою доченьку Фоссэз.
   – Чтобы я навестила эту девицу, о которой говорят, будто она имеет честь состоять вашей любовницей, – причем вы и не отрицаете, что она может эту честь себе приписывать?
   – Ну, ну, потише, друг мой, – сказал король. – Честное слово, вы так громко говорите, что, чего доброго, вызовете скандал, а я не поручусь, что подобный скандал не обрадует французский двор, ибо в письме короля, моего шурина, прочитанном Шико, стояло quotidie scandalum, то есть это понятно даже для такого жалкого гуманиста, как я, «каждодневный скандал».
   Маргарита сделала движение.
   – Для того чтобы это перевести, не нужно знать латыни, – продолжал Генрих, – это почти по-французски.
   – Но, сир, к кому же эти слова относились? – спросила Маргарита.
   – Вот этого-то я и не смог понять. Но вы, знающая латынь, поможете мне разобраться, когда мы до этого дойдем.
   Маргарита покраснела до ушей. Генрих между тем, опустив голову, слегка приподнял руку, словно простодушно раздумывал над тем, к кому при его дворе могло относиться выражение quotidie scandalum.
   – Хорошо, сударь, – сказала королева, – вы хотите, во имя нашего согласия, принудить меня к унизительному поступку. Во имя согласия я повинуюсь.
   – Благодарю вас, друг мой, – сказал Генрих, – благодарю.
   – Но какова будет цель моего посещения?
   – Это очень просто, сударыня.
   – Все же надо меня просветить, ибо я настолько проста, что не догадываюсь.
   – Так вот, вы найдете Фоссэз среди других фрейлин, так как она спит в их помещении. Вы сами знаете, как эти особы любопытны и нескромны, – нельзя и представить себе, до чего они могут довести Фоссэз.
   – Значит, она чего-то опасается? – вскричала Маргарита, вновь охваченная гневом и злобой. – Она хочет спрятаться от всех?
   – Не знаю, – сказал Генрих. – Я знаю лишь одно – ей надо покинуть помещение фрейлин.
   – Если она хочет прятаться, пусть на меня не рассчитывает. Я могу закрывать глаза на некоторые вещи, но не стану сообщницей.
   И Маргарита стала ждать, как будет принято ее последнее слово.
   Но Генрих словно ничего не слышал. Голова его снова опустилась, и он вновь принял тот задумчивый вид, который только что так поразил королеву.
   – Margota, – пробормотал он, – Margota cum Turennio. Вот те два слова, которые я все время искал.
   На этот раз Маргарита побагровела.
   – Клевета, сир! – вскричала она. – Неужто вы станете повторять мне клеветнические наветы?
   – Какая клевета? – спросил Генрих самым невозмутимым тоном. – Разве вы обнаружили в этих словах клевету, сударыня? Я ведь просто вспомнил одно место из письма моего брата: Margota cum Turennio conveniunt in castello nomine Loignac. Право же, надо, чтобы какой-нибудь грамотей перевел мне это письмо.
   – Хорошо, прекратим эту игру, сир, – продолжала Маргарита, вся дрожа, – и скажите мне без обиняков, чего вы от меня ждете.
   – Так вот, я хотел бы, друг мой, чтобы вы перевели Фоссэз из помещения фрейлин в отдельную комнату и прислали к ней одного только врача, способного держать язык за зубами, – например, вашего.
   – О, я понимаю, в чем дело! – вскричала королева. – Фоссэз, так кичившаяся своей добродетелью, Фоссэз, лживо изображавшая себя девственницей, Фоссэз беременна и скоро должна родить.
   – Я этого не сказал, друг мой, – заметил Генрих, – я этого не сказал, это утверждаете вы.
   – Это так, сударь, это так! – вскричала Маргарита. – Ваш вкрадчивый тон, ваше ложное смирение – все доказывает, что я права. Но есть жертвы, которых от своей жены не может требовать даже король. Покрывайте сами грехи Фоссэз, сир. Вы ее соучастник, это ваше дело: страдать должен виновный, а не невинный.
   – Правильно, виновный. Вот вы опять напомнили мне выражение из этого ужасного письма.
   – Каким образом?
   – Да, виновный – по-латыни будет, кажется, nocens?
   – Да, сударь, nocens.
   – Так вот, в письме стоит: «Margota cum Turennio, ambo nocentes, conveniunt in castello nomine Loignac». Боже, как жаль, что при такой хорошей памяти я так мало образован!
   – Ambo nocentes, – тихо повторила Маргарита, становясь белее своего крахмального кружевного воротника, – он понял, он понял.
   – «Margota cum Turennio ambo nocentes». Что же, черт побери, хотел мой братец сказать этим ambo? – безжалостно продолжал Генрих Наваррский. – Помилуй бог, дорогая моя, удивительно, как это вы, так хорошо знающая латынь, еще не дали мне объяснения этой смущающей меня фразы.
   – Сир, я уже имела честь говорить вам…
   – Э, черт возьми, – прервал ее король, – да вот и сам Turennius бродит под вашими окнами и глядит ввысь, словно дожидается вас, бедняга. Я дам ему знак подняться сюда. Он человек весьма ученый и скажет мне то, что я хочу знать.
   – Сир, сир! – вскричала Маргарита, приподнимаясь с кресла и складывая с мольбою руки. – Сир, будьте великодушнее, чем все сплетники и клеветники Франции.
   – Э, друг мой, сдается мне, что у нас в Наварре народ не более снисходительный, чем во Франции, и только что сами вы.., проявляли большую строгость к бедняжке Фоссэз.
   – Строгость, я? – вскричала Маргарита.
   – А как же, припомните. А ведь нам здесь подобает быть снисходительными, сударыня. Мы ведем такую мирную жизнь: вы даете балы, которые так любите, я езжу на охоту, которая меня так развлекает…
   – Да, да, сир, – сказала Маргарита, – вы правы, будем снисходительны.
   – О, я был уверен в том, что сердце у вас доброе.
   – Вы ведь знаете меня, сир.
   – Да. Так вы пойдете проведать Фоссэз, не правда ли?
   – Да, сир.
   – Отделите ее от других фрейлин?
   – Да, сир.
   – Поручите ее своему личному врачу?
   – Да, сир.
   – И никакой охраны. Врачи молчаливы, им уж так положено. А солдаты привыкли болтать.
   – Это верно, сир.
   – И если, на беду, то, о чем говорят, правда и бедняжка, проявив слабость, поддалась искушению…
   Генрих возвел очи горе.
   – Это возможно, – продолжал он. – Женщина – сосуд скудельный. Res fragilis mulier est, как говорится в Евангелии.
   – Но я женщина, сир, и знаю, что должна быть снисходительной к женщинам.
   – Ах, вы ведь все знаете, друг мой. Вы поистине образец совершенства и…
   – И что же?
   – И я целую вам ручки.
   – Но поверьте, сир, – продолжала Маргарита, – жертву эту я приношу лишь из добрых чувств к вам.
   – О, – сказал Генрих, – я же вас отлично знаю, сударыня, и брат мой, король Франции, тоже: он говорит о вас в этом письме столько хорошего, добавляя: «Fiat sanum exemplum statim, atque res certior eveniet» ¹⁴. Хороший пример, о котором здесь идет речь, без сомнения, тот, который подаете вы.
   И Генрих поцеловал холодную, как лед, руку Маргариты.
   – Передайте от меня тысячу нежных приветов Фоссэз, сударыня. Займитесь ею, как вы мне обещали. Я еду на охоту. Может быть, я увижу вас лишь по возвращении, может быть, не увижу никогда.., волки эти – звери опасные. Дайте-ка я поцелую вас, друг мой.
   И он почти с нежностью поцеловал Маргариту и вышел, оставив ее ошеломленной всем, что она услышала.

Глава 17.

ИСПАНСКИЙ ПОСОЛ

   Король вернулся в свой кабинет, где уже находился Шико.
   Шико все еще тревожило объяснение между супругами.
   – Ну как, Шико? – сказал Генрих.
   – Как, сир? – переспросил Шико.
   – Знаешь ты, что говорит королева?
   – Нет.
   – Она говорит, что твоя проклятая латынь разрушает наше семейное счастье.
   – Эх, сир, – вскричал Шико, – ради бога, забудем эту латынь и на том покончим. Когда латинский текст читаешь наизусть, это совсем не то, что написать его на бумаге: первый развеется по ветру, а со вторым и огонь не справится.
   – Я-то, – сказал Генрих, – о нем, черт меня побери, даже и не думаю.
   – Ну и тем лучше.
   – Есть у меня другие дела, поважнее.
   – Ваше величество предпочитаете развлекаться, правда?
   – Да, сынок, – сказал Генрих, не очень-то довольный тоном, которым Шико произнес эти несколько слов. – Да, мое величество предпочитает развлекаться.
   – Простите, но, может быть, я помешал вашему величеству?
   – О, сынок, – продолжал Генрих, пожимая плечами, – я уже говорил тебе, что здесь у нас не то, что в Лувре. Мы и любовью, и войной, и политикой занимаемся на глазах у всех.
   Взор короля был так кроток, улыбка так ласкова, что Шико осмелел.
   – Войной и политикой меньше, чем любовью, не так ли, сир?
   – Должен признать, что ты прав, любезный друг: местность здесь такая красивая, лангедокские вина такие вкусные, женщины Наварры такие красавицы!
   – Но, сир, – продолжал Шико, – вы, сдается мне, забываете королеву. Неужели наваррки прекраснее и любезнее, чем она? В таком случае наваррок есть с чем поздравить.
   – Помилуй бог, ты прав, Шико, а я ведь просто забыл, что ты посол, представляющий короля Генриха Третьего, что Генрих Третий – брат королевы Маргариты и что в разговоре с тобой я хотя бы из приличия обязан превознести госпожу Маргариту над всеми женщинами! Но ты уж извини меня за оплошность, Шико: я ведь, сынок, к послам не привык.
   В этот момент дверь открылась, и д'Обиак громким голосом доложил:
   – Господин испанский посол.
   Шико так и подпрыгнул в кресле, что вызвало у короля улыбку.
   – Ну вот, – сказал Генрих, – внезапное опровержение моих слов, которого я совсем не ожидал. Испанский посол! Чего ему, черт возьми, от нас нужно?
   – Да, – повторил Шико, – чего ему, черт возьми, нужно?
   – Сейчас узнаем, – сказал Генрих, – возможно, наш испанский сосед хочет обсудить со мной какое-нибудь пограничное недоразумение.
   – Я удаляюсь, – смиренно сказал Шико. – Его величество Филипп Второй, наверно, направил к вам настоящего посла, а я ведь…
   – Чтобы французский посол отступил перед испанским, да еще в Наварре! Помилуй бог, этого не должно быть. Открой вон тот книжный шкаф и расположись там.
   – Но я даже невольно все услышу, сир.
   – Ну и услышишь, черт побери, мне-то что? Я ничего не скрываю. Кстати, король, ваш повелитель, больше ничего не велел вам передать мне, господин посол?
   – Нет, сир, решительно ничего.
   – Ну и прекрасно, теперь тебе остается только смотреть и слушать, как делают все на свете послы. Так что в этом шкафу ты отлично выполнишь свою миссию. Смотри во все глаза и слушай обоими ушами, дорогой мой Шико.