Дюма Александр. Сорок пять

   – Употреблял он при вас выражение «тысяча чертей»?
   – Да, да! – сказала на это г-жа Фурнишон, которая видела на своем веку немало удивительных вещей, и выражение «тысяча чертей» не было ей совсем незнакомо.
   Можно представить себе, с каким нетерпением ожидалось теперь 26 октября.
   Двадцать пятого вечером в гостиницу вошел какой-то человек и положил на стойку Фурнишона довольно тяжелый мешок с монетами.
   – Это за ужин, заказанный на завтра.
   – По скольку на человека? – спросили вместе оба супруга.
   – По шесть ливров.
   – Земляки капитана откушают здесь только один раз?
   – Один.
   – Значит, капитан нашел для них помещение?
   – Видимо, да.
   И посланец удалился, так и не пожелав отвечать на расспросы «Розового куста» и «Меча».
   Наконец вожделенное утро забрезжило над кухнями «Гордого рыцаря».
   В монастыре августинцев часы пробили половину двенадцатого, когда у дверей гостиницы остановились какие-то всадники, спешились и зашли в дом.
   Они прибыли через ворота Бюсси и вполне естественно, оказались первыми, прежде всего потому, что у них всех были лошади, а затем ввиду того, что гостиница «Меча» находилась в каких-нибудь ста шагах от ворот Бюсси.
   Один из них, которого по его бравому виду и богатой экипировке можно было принять за их начальника, явился даже с двумя слугами на добрых лошадях.
   Каждый из прибывших предъявил печать с изображением Клеопатры и был весьма предупредительно принят супругами, в особенности молодой человек с двумя лакеями.
   Однако, за исключением этого последнего, гости вели себя довольно робко и даже казались несколько обеспокоенными. Видно было, особенно когда они машинально дотрагивались до своих карманов, что их одолевают немаловажные заботы.
   Одни заявляли, что хотели бы отдохнуть, другие выражали желание прогуляться по городу перед ужином. Молодой человек с двумя слугами спросил, что новенького можно увидеть в Париже.
   – А вот, – сказала г-жа Фурнишон, которой бравый кавалер пришелся по вкусу, – если вы не боитесь толпы и вам нипочем простоять на ногах часа четыре, можете пойти поглядеть, как будут четвертовать господина де Сальседа, испанца, устроившего заговор.
   – Верно, – сказал на это молодой человек, – верно, я об этом деле слыхал. Обязательно пойду, черт побери!
   И он вышел вместе со своими слугами.
   К двум часам прибыла дюжина новых путешественников группами по четыре-пять человек.
   Кое-кто являлся в одиночку.
   Один даже вошел, как сосед, без шляпы, но с тросточкой. Он на чем свет стоит проклинал Париж, где воры такие наглые, что неподалеку от Гревской площади, когда он пробивался через тесную кучку людей, с него стащили шляпу, и такие ловкие, что он не смог заметить, кто именно был похитителем.
   Впрочем, признавал он, вина всецело его: незачем было являться в Париж в шляпе с такой великолепной пряжкой.
   Часам к четырем в гостинице Фурнишонов находилось уже около сорока земляков капитана.
   – Странное дело, – сказал хозяин, – они все – гасконцы.
   – Что тут странного? – ответила жена. – Капитан же сказал, что соберутся его земляки.
   – Ну так что?
   – Раз он сам гасконец, и земляки его должны быть гасконцами.
   – И правда, выходит, что так.
   – Ведь господин д'Эпернон родом из Тулузы.
   – Правда, правда. Так ты по-прежнему считаешь, что это господин д'Эпернон?
   – Ты же сам слышал – он раза три пустил «тысячу чертей».
   – Пустил тысячу чертей? – с беспокойством спросил Фурнишон. – Какие такие черти?
   – Дурак, это его любимое ругательство.
   – Верно, верно.
   – Удивительно только одно: что у нас лишь сорок гасконцев, ведь должно было быть сорок пять.
   Но к пяти часам появились и пять последних гасконцев, так что постояльцы «Меча» были теперь в полном сборе.
   Никогда еще гасконские физиономии не выражали подобного изумления: целый час в зале гостиницы звучали характерные гасконские проклятия и столь шумные изъявления восторга, что супругам Фурнишон почудилось, будто весь Сентонж, весь Пуату, весь Они и весь Лангедок завладели их столовой.
   Некоторые из прибывших были знакомы между собой. Так, например, Эсташ де Мираду расцеловался с кавалером, прибывшим с двумя слугами, и представил ему Лардиль, Милитора и Сципиона.
   – Каким образом очутился ты в Париже? – спросил тот.
   – А ты, милый мой Сент-Малин?
   – Я получил должность в армии, а ты?
   – Я приехал по делу о наследстве.
   – А, так. И за тобой опять увязалась старуха Лардиль?
   – Она пожелала мне сопутствовать.
   – И ты не мог уехать тайком, чтобы не тащить с собой всю эту ораву, уцепившуюся за ее юбку?
   – Невозможно было: письмо от прокурора вскрыла она.
   – А, так ты получил извещение о наследстве письменно? – спросил Сент-Малин.
   – Да, – ответил Мираду.
   И, торопясь переменить разговор, он заметил:
   – Не странно ли, что эта гостиница переполнена, а все постояльцы – сплошь наши земляки?
   – Ничего странного нет: вывеска очень уж привлекательная для людей чести, – вмешался в разговор наш старый знакомый Пердикка де Пенкорнэ.
   – А, вот и вы, дорогой попутчик, – сказал Сент-Малин. – Вы так и не договорили мне того, что начали объяснять у Гревской площади, когда нас разделила эта громадная толпа.
   – А что я намеревался вам объяснить? – слегка краснея, спросил Пенкорнэ.
   – Каким образом я встретил вас на дороге между Ангулемом и Анжером в таком же виде, как сейчас, – на своих двоих, без шляпы и с одной лишь тростью в руке.
   – А вас это занимает, сударь мой?
   – Ну, конечно, – сказал Сент-Малин. – От Пуатье до Парижа далековато, а вы пришли из мест, расположенных за Пуатье.
   – Я шел из Сент-Андре де Кюбзак.
   – Вот видите. И путешествовали все время без шляпы?
   – Очень просто.
   – Не нахожу.
   – Уверяю вас, сейчас вы все поймете. У моего отца имеется пара великолепных коней, которыми он до того дорожит, что способен лишить меня наследства после приключившейся со мной беды.
   – А что за беда с вами стряслась?
   – Я объезжал одного из них, самого лучшего, как вдруг шагах в десяти от меня раздался выстрел из аркебуза. Конь испугался, понес и помчался по дороге к Дордони.
   – И бросился в реку?
   – Вот именно.
   – С вами вместе?
   – Нет. К счастью, я успел соскользнуть на землю, не то пришлось бы мне утонуть вместе с ним.
   – Вот как! Бедное животное, значит, утонуло?
   – Черт возьми, да! Вы же знаете Дордонь: ширина – полмили.
   – Ну, и тогда?
   – Тогда я решил не возвращаться домой и вообще укрыться от отцовского гнева куда-нибудь подальше.
   – А шляпа-то ваша куда девалась?
   – Да подождите, черт побери! Шляпа сорвалась у меня с головы.
   – Когда вы падали?
   – Я не падал. Я соскользнул на землю. Мы, Пенкорнэ, с лошадей не падаем. Пенкорнэ с пеленок наездники.
   – Это уж известное дело, – сказал Сент-Малин. – А шляпа-то все же где?
   – Да, верно. Вы насчет шляпы?
   – Да.
   – Шляпа сорвалась у меня с головы. Я принялся искать ее, – это ведь была единственная моя ценность, раз я вышел из дому без денег.
   – Какую же ценность могла представлять ваша шляпа? – гнул свое Сент-Малнн, решавший довести Пенкорнэ до точки.
   – И даже очень большую, разрази меня гром! Надо вам сказать, что перо на шляпе придерживалось бриллиантовой пряжкой, которую его величество император Карл V подарил моему деду, когда, направляясь из Испании во Фландрию, он останавливался в нашем замке.
   – Вот оно что! И вы продали пряжку вместе со шляпой? Тогда, друг мой любезный, вы наверняка самый богатый из нас всех. Вам бы следовало на вырученные за пряжку деньги купить себе вторую перчатку. Руки у вас уж больно разные: одна белая, как у женщины, другая черная, как у негра.
   – Да подождите же: в тот самый миг, когда я оглядывался, разыскивая шляпу, на нее – как сейчас вижу – устремляется громадный ворон.
   – На шляпу?
   – Вернее, на бриллиант. Вы знаете – эта птица хватает все, что блестит. Ворон бросается на мой бриллиант и похищает его.
   – Бриллиант?
   – Да, сударь. Сперва я некоторое время не спускал с него глаз. Потом побежал за ним, крича: «Держите, держите! Вор!» Куда там! Через каких-нибудь пять минут он исчез.
   – Так что вы, удрученный двойной утратой…
   – Я не посмел возвратиться в отцовский дом и решил отправиться в Париж искать счастья.
   – Здорово! – вмешался в разговор кто-то. – Ветер, значит, превратился в ворона? Мне помнится, я слышал, как вы рассказывали господину де Луаньяку, что, когда вы читали письмо своей возлюбленной, порыв ветра унес и письмо и шляпу и что вы, как истинный Амадис, бросились за письмом, предоставив шляпе лететь, куда ей вздумается.
   – Сударь, – сказал Сент-Малин. – Я имею честь быть знакомым с господином д'Обинье, отличным воякой, который к тому же довольно хорошо владеет пером. Когда вы повстречаетесь с ним, поведайте ему историю вашей шляпы: он сделает из нее чудесный рассказ.
   Послышалось несколько подавленных смешков.
   – Э, э, господа, – с раздражением спросил гасконец, – уж не надо мной ли, часом, смеются?
   Все отвернулись, чтобы посмеяться от всего сердца.
   Пердикка внимательно огляделся по сторонам и заметил у камина какого-то молодого человека, охватившего обеими руками голову. Он решил, что тот старается получше спрятать свое лицо, и направился прямо к нему.
   – Эй, сударь, – сказал он, – раз уж вы смеетесь, так смейтесь в открытую, чтобы все видели ваше лицо.
   И он ударил молодого человека по плечу.
   Тот поднял свое хмурое строгое чело.
   Это был не кто иной, как наш друг Эрнотон де Карменж, еще не пришедший в себя после своего приключения на Гревской площади.
   – Попрошу вас, сударь, оставить меня в покое, – сказал он, – и прежде всего, если вы еще раз пожелаете коснуться меня, сделайте это рукой, на которой у вас перчатка. Вы же видите, мне до вас дела нет.
   – Ну и хорошо, – пробурчал Пенкорнэ, – раз вам до меня дела нет, то и я ничего против вас не имею.
   – Ах, милостивый государь, – заметил Эсташ де Мираду Карменжу с самыми миролюбивыми намерениями, – вы не очень-то любезны с нашим земляком.
   – А вам-то, черт побери, какое до этого дело? – спросил Эрнотон, все больше раздражаясь.
   – Вы правы, сударь, – сказал Мираду с поклоном, – меня это действительно не касается.
   Он отвернулся и направился было к Лардиль, приютившейся в уголку у самого очага. Но кто-то преградил ему путь.
   Это был Милитор. Руки его по-прежнему засунуты были за пояс, а губы насмешливо усмехались.
   – Послушайте, любезнейший отчим! – произнес бездельник.
   – Ну?
   – Что вы на это скажете?
   – На что?
   – На то, как вас отшил этот дворянин?
   – Что?
   – Он вам задал перцу?
   – Да ну? Тебе так показалось? – ответил Эсташ, пытаясь обойти Милитора.
   Но из маневра этого ничего не вышло: Милитор сам подался влево и снова загородил Эсташу дорогу.
   – Не только мне, но и всем, кто здесь находится. Поглядите, все над нами смеются.
   Кругом действительно смеялись, но по самым разнообразным поводам.
   Эсташ побагровел, как раскаленный уголь.
   – Ну же, ну, дорогой отчим, куйте железо, пока горячо, – сказал Милитор.
   Эсташ весь напыжился и подошел к Карменжу.
   – Говорят, милостивый государь, – обратился он к нему, – что вы разговаривали со мною намеренно недружелюбным тоном.
   – Когда же?
   – Да вот только что.
   – С вами?
   – Со мной.
   – А кто это утверждает?
   – Этот господин, – сказал Эсташ, указывая на Милитора.
   – В таком случае этот господин, – ответил Карменж, иронически подчеркивая почтительное наименование, – в таком случае этот господин просто болтает, как попугай.
   – Вот как! – вскричал взбешенный Милитор.
   – И я предложил бы ему убрать свой клювик подальше, – продолжал Карменж, – не то я вспомню советы господина де Луаньяка.
   – Господин де Луаньяк не называл меня попугаем, сударь.
   – Нет, он назвал вас ослом. Вам это больше по вкусу? Мне-то безразлично: если вы осел, я вас хорошенько вздую, а если попугай – выщиплю все ваши перышки.
   – Сударь, – вмешался Эсташ, – это мой пасынок, обращайтесь с ним повежливее, прошу вас, хотя бы из уважения ко мне.
   – Вот как вы защищаете меня, отчим-папенька! – в бешенстве вскричал Милитор. – Раз так, я за себя постою.
   – В школу ребят, – сказал Эрнотон, – в школу!
   – В школу! – повторил Милитор, наступая с поднятыми кулаками на г-на де Карменжа. – Мне семнадцать лет, слышите, милостивый государь?
   – Ну, а мне двадцать пять, – ответил Эрнотон, – и потому я тебя проучу, как ты заслуживаешь.
   Он схватил Милитора за шиворот и за пояс, приподнял над полом и выбросил из окна первого этажа на улицу, словно какой-нибудь сверток, в то время как стены сотрясались от отчаянных воплей Лардили.
   – А теперь, – спокойно добавил Эрнотон, – отчим, мамаша, пасынок и вся на свете семейка, знайте, что я сделаю из вас фарш для пирогов, если ко мне еще будут приставать.
   – Ей-богу, – сказал Мираду, – я нахожу, что он прав. Зачем было допекать этого дворянина?
   – Ах ты трус, трус, позволяешь бить своего сына! – закричала Лардиль, наступая на мужа со своими развевающимися во все стороны волосами.
   – Ну, ну, ну, – произнес Эсташ, – нечего ерепениться. Ему это принесет пользу.
   – Это еще что такое, кто здесь выбрасывает людей в окна? – спросил, входя в зал, какой-то офицер. – Черт побери! Раз уж затеваешь такие шуточки, надо хоть кричать прохожим: берегитесь!
   – Господин де Луаньяк! – вырвалось человек у двадцати.
   – Господин де Луаньяк! – повторили все сорок пять. При этом имени, знаменитом в Гаскони, все, умолкнув, встали со своих мест.

Глава 9.

ГОСПОДИН ДЕ ЛУАНЬЯК

   За г-ном де Луаньяком вошел, в свою очередь, Милитор, несколько помятый при падении и багровый от ярости.
   – Слуга покорный, господа, – сказал Луаньяк, – шумим, кажется, порядочно… Ага! Юный Милитор опять, видимо, на кого-то тявкал, и нос его от этого несколько пострадал.
   – Мне за это заплатят, – пробурчал Милитор, показывая Карменжу кулак.
   – Подавайте на стол, мэтр Фурнишон, – крикнул Луаньяк, – и пусть каждый, если возможно, поласковей разговаривает с соседом. С этой минуты вы все должны любить друг друга, как братья.
   – Гм… – буркнул Сент-Малин.
   – Христианская любовь – вещь редкая, – сказал Шалабр, тщательно закрывая свой серо-стальной камзол салфеткой так, чтобы с ним не приключилось беды, сколько бы различных соусов ни подавалось к столу.
   – Любить друг друга при таком близком соседстве трудновато, – добавил Эрнотон, – правда, мы ведь недолго будем вместе.
   – Вот видите, – вскричал Пенкорнэ, которого все еще терзали насмешки Сент-Малина, – надо мной смеются из-за того, что у меня нет шляпы, а никто слова не скажет господину де Монкрабо, севшему за стол в кирасе времен императора Пертинакса, от которого он, по всей вероятности, происходит. Вот что значит оборонительное оружие!
   Монкрабо, не желая сдаваться, выпрямился и вскричал фальцетом:
   – Господа, я ее снимаю. Это предупреждение тем, кто хотел бы видеть меня при наступательном, а не оборонительном оружии.
   И он стал величественно распускать ремни кирасы, сделав своему лакею, седоватому толстяку лет пятидесяти, знак подойти поближе.
   – Ну, ладно, ладно! – произнес г-н де Луаньяк, – не будем ссориться и скорее за стол.
   – Избавьте меня, пожалуйста, от этой кирасы, – сказал Пертинакс своему слуге.
   Толстяк принял ее из его рук.
   – А я, – тихонько шепнул он ему, – я когда буду обедать? Вели мне подать чего-нибудь, Пертинакс, я помираю с голоду.
   Как ни фамильярно было подобное обращение, оно не вызвало никакого удивления у того, к кому относилось.
   – Сделаю все возможное, – сказал он. – Но для большей уверенности вы тоже похлопочите.
   – Гм! – недовольно пробурчал лакей. – Не очень-то это утешительно!
   – У нас совсем ничего не осталось? – спросил Пертинакс.
   – В Саксе мы проели последний экю.
   – Черт возьми! Постарайтесь обратить что-нибудь в деньги.
   Не успел он произнести этих слов, как на улице, а потом у самого порога гостиницы раздался громкий возглас:
   – Покупаю старое железо! Кто продает на слом?
   Услышав этот крик, г-жа Фурнишон бросилась к дверям. Тем временем сам хозяин величественно подавал на стол первые блюда.
   Судя по приему, оказанному кухне Фурнишона, она была превосходная.
   Хозяин, не будучи в состоянии достойным образом отвечать на все сыпавшиеся на него похвалы, пожелал, чтобы их с ним разделила супруга.
   Он принялся искать ее глазами, но тщетно. Она исчезла. Тогда он стал звать ее.
   – Чего она там застряла? – спросил он у поваренка, видя, что жена так и не является.
   – Ах, хозяин, ей такое золотое дельце подвернулось, – ответил тот. – Она сбывает все ваше старое железо на новенькие денежки.
   – Надеюсь, что речь идет не о моей боевой кирасе и каске! – возопил Фурнишон, устремляясь к выходу.
   – Да нет же, нет, – сказал Луаньяк, – королевским указом запрещено скупать оружие.
   – Все равно, – бросил в ответ Фурнишон и побежал к двери.
   В зал вошла ликующая г-жа Фурнишон.
   – Что это с тобой такое? – спросила она, глядя на взволнованного мужа.
   – А то, что говорят, будто ты продаешь мое оружие.
   – Ну и что же?
   – А я не хочу, чтобы его продавали!
   – Да ведь у нас сейчас мир, и лучше две новые кастрюли, чем одна старая кираса.
   – Но с тех пор, как вышел королевский указ, о котором только что говорил господин де Луаньяк, торговать старым железом стало, наверно, совсем невыгодно? – заметил Шалабр.
   – Напротив, сударь, – сказала г-жа Фурнишон, – этот торговец уже давно делает мне самые выгодные предложения. Ну вот, сегодня я уже не смогла устоять и, раз опять представился случай, решила им воспользоваться. Десять экю, сударь, это десять экю, а старая кираса всегда останется старой кирасой.
   – Как! Десять экю? – изумился Шалабр. – Так дорого? О, черт!
   Он задумался.
   – Десять экю! – повторил Пертинакс, многозначительно взглянув на своего лакея. – Вы слышите, господин Самюэль?
   Господин Самюэль уже исчез.
   – Но помилуйте, – произнес г-н де Луаньяк, – ведь этот торговец рискует попасть на виселицу!
   – О, это славный малый, безобидный и сговорчивый, – продолжала г-жа Фурнишон.
   – А что он делает со всем этим железом?
   – Продает на вес.
   – На вес! – повторил г-н де Луаньяк. – И вы говорите, что он дал вам десять экю? За что?
   – За старую кирасу и старую каску.
   – Допустим, что обе они весят фунтов двадцать, это выходит по пол-экю за фунт. Тысяча чертей, как говорит один мой знакомый; за этим что-то кроется!
   – Как жаль, что я не могу привести этого славного торговца к себе в замок! – сказал Шалабр, и глаза его разгорелись. – Я бы продал ему добрых три тысячи фунтов железа – и шлемы, и наручники, и кирасы.
   – Как? Вы продали бы латы своих предков? – насмешливо спросил Сент-Малин.
   – Ах, сударь, – сказал Эсташ де Мираду, – вы поступили бы неблаговидно: ведь это священные реликвии.
   – Подумаешь! – возразил Шалабр. – В настоящее время мои предки сами превратились в реликвии и нуждаются только в молитвах за упокой души.
   За столом царило теперь все более и более шумное оживление благодаря бургундскому, которого пили немало: блюда у Фурнишонов были хорошо наперчены.
   Голоса достигали самого высокого диапазона, тарелки гремели, головы наполнились туманом, и сквозь него каждый гасконец видел все в розовом свете, кроме Милитора, не забывавшего о своем падении, и Карменжа, не забывавшего о своем паже.
   – И веселятся же эти люди, – сказал Луаньяк своему соседу, коим оказался именно Эрнотон, – а почему – сами не знают.
   – Я тоже не знаю, – ответил Карменж, – правда, что до меня, то я исключение – я вовсе не в радостном настроении.
   – И напрасно, сударь мой, – продолжал Луаньяк, – вы ведь из тех, для кого Париж – золотая жила, рай грядущих почестей, обитель блаженства.
   Эрнотон отрицательно покачал головой.
   – Да ну же!
   – Не смейтесь надо мной, господин де Луаньяк, – сказал Эрнотон. – Вы, кажется, держите в руках все нити, приводящие большинство из нас в движение. Сделайте же мне одну милость – не обращайтесь с виконтом Эрнотоном де Карменжем, как с марионеткой.
   – Я готов оказать вам и другие милости, господин виконт, – сказал Луаньяк, учтиво наклоняя голову. – Двоих из собравшихся здесь я выделил с первого взгляда: вас – столько в вашей внешности достоинства и сдержанности – и другого молодого человека, вон того, такого скрытного и мрачного с виду.
   – Как его имя?
   – Господин де Сент-Малин.
   – А почему вы именно нас выделили, сударь, разрешите спросить, если, впрочем, я не проявляю чрезмерного любопытства?
   – Потому что я вас знаю, вот и все.
   – Меня? – с удивлением спросил Эрнотон.
   – Вас, и его, и всех, кто здесь находится.
   – Странно.
   – Да, но необходимо.
   – Почему необходимо?
   – Потому что командир должен знать своих солдат.
   – Значит, все эти люди…
   – Завтра будут моими солдатами.
   – Но я думал, что господин д'Эпернон…
   – Тсс! Не произносите здесь этого имени или, вернее, не произносите здесь вообще никаких имен. Навострите слух и закройте рот, и поскольку я обещал вам какие угодно милости, считайте одной из них этот совет.
   – Благодарю вас, сударь.
   Луаньяк отер усы и встал.
   – Господа, – сказал он, – раз случай свел здесь сорок пять земляков, осушим стаканы испанского вина за благоденствие всех присутствующих.
   Предложение это вызвало бурные рукоплескания.
   – Все они большей частью пьяны, – сказал Луаньяк Эрнотону, – вот подходящий момент выведать у каждого его подноготную, но времени, к сожалению, мало.
   Затем, повысив голос, он крикнул:
   – Эй, мэтр Фурнишон, удалите-ка отсюда женщин, детей и слуг.
   Лардиль, ворча, поднялась со своего места: она не успела доесть сладкого.
   Милитор не шевельнулся.
   – А ты там, что, не слышал? – сказал Луаньяк, устремляя на мальчика взгляд, не допускающий возражений… – Ну, живо, на кухню, господин Милитор!
   Через несколько мгновений в зале оставались только сорок пять сотрапезников и г-н де Луаньяк.
   – Господа, – начал последний, – каждый из нас знает, кем именно он вызван в Париж, или же, во всяком случае, догадывается об этом. Ладно, ладно, не выкрикивайте имен: вы знаете, и хватит. Известно вам также, что вы прибыли для того, чтобы поступить в его распоряжение.
   Со всех концов зала раздался одобрительный ропот. Но так как каждый знал только то, что касалось его лично, и понятия не имел, что сосед его явился, вызванный сюда той же властью, все с удивлением глядели друг на друга.
   – Ладно, – сказал Луаньяк. – Переглядываться, господа, будете потом. Не беспокойтесь, вам хватит времени свести знакомство. Итак, вы явились сюда, чтобы повиноваться этому человеку, признаете вы это?
   – Да, да! – закричали все сорок пять. – Признаем.
   – Так вот, для начала, – продолжал Луаньяк, – вы без лишнего шума оставите эту гостиницу и переберетесь в предназначенное для вас помещение.
   – Для всех нас? – спросил Сент-Малин.
   – Для всех.
   – Мы все вызваны и все здесь на равных началах? – спросил Пердикка, стоявший на ногах так нетвердо, что для сохранения равновесия ему пришлось охватить рукой шею Шалабра.
   – Осторожнее, – произнес тот, – вы изомнете мне куртку.
   – Да, вы все равны перед волей своего повелителя.
   – Ого, сударь, – сказал, вспыхнув, Карменж, – простите, но мне никто не говорил, что господин д'Эпернон будет именоваться моим повелителем.
   – Подождите.
   – Я, значит, не так понял.
   – Да подождите же, буйная голова!
   Воцарилось молчание, большинство ожидало дальнейшего с любопытством, кое-кто – с нетерпением.
   – Я еще не сказал вам, кто будет вашим повелителем.
   – Да, – сказал Сент-Малин, – но вы сказали, что таковой у нас будет.
   – У всех есть господин! – вскричал Луаньяк. – Но если вы слишком загордились, чтобы согласиться на того, кто был только что назван, ищите повыше. Я не только не запрещаю вам этого, я готов вас поощрить.
   – Король, – прошептал Карменж.
   – Тихо, – сказал Луаньяк. – Вы явились сюда, чтобы повиноваться, так повинуйтесь же. А пока – вот письменный приказ, который я попрошу прочитать вас вслух, господин Эрнотон.
   Эрнотон медленно развернул пергамент, протянутый ему Луаньяком, и громко прочитал:
   – «Приказываю господину де Луаньяку принять командование над сорока пятью дворянами, которых я вызвал в Париж с согласия его величества.
   Ногаре де Ла Валетт герцог д'Эпернон», Все, пьяные или протрезвевшие, низко склонились. Только выпрямиться удалось не всем одинаково быстро.
   – Итак, вы меня выслушали, – сказал г-н де Луаньяк, – следовать за мной надо немедленно. Ваши вещи и прибывшие с вами люди останутся здесь, у мэтра Фурнишона. Он о них позаботится, а впоследствии я за ними пришлю. Пока все, собирайтесь поскорее: лодки ждут.
   – Лодки? – повторили гасконцы. – Мы, значит, поедем по воде?
   И они стали переглядываться с жадным любопытством.
   – Разумеется, – сказал Луаньяк, – по воде. Чтобы попасть в Лувр, надо переплыть реку.