Дюма Александр. Сорок пять

   – Боже мой! Вы слишком добры, сударыня.
   Герцогиня положила свою руку на руку Эрнотона.
   – Постойте, – сказала она.
   – Что случилось, сударыня?
   – Что это за шум? Откуда?
   Действительно, снизу, из большого зала гостиницы, словно эхо какого-то буйного вторжения, доносились самые различные звуки: звон шпор, гул голосов, хлопанье дверей, радостные клики.
   Эрнотон выглянул в дверь, которая вела в прихожую, и сказал:
   – Это мои товарищи – они пришли сюда праздновать отпуск, данный им господином де Луаньяком.
   – Почему же случай привел их именно сюда, в ту самую гостиницу, где находимся мы?
   – Потому что именно в «Гордом рыцаре» Сорок пять по приезде собрались впервые. Потому что с памятного счастливого дня их прибытия в столицу моим товарищам полюбились вино и паштеты добряка Фурнишона, а некоторым из них даже башенки его супруги.
   – О! – воскликнула герцогиня с лукавой улыбкой. – Вы, сударь, говорите об этих башенках так, словно они вам хорошо знакомы.
   – Клянусь честью, сударыня, я сегодня впервые очутился здесь. Но вы-то, вы как избрали одну из них для нашей встречи? – осмелился он спросить.
   – Да, я избрала, и вам нетрудно будет понять, почему я избрала самое пустынное место во всем Париже; место, близкое к реке и укреплениям; здесь мне не грозит опасность быть узнанной и никто не может заподозрить, что я отправилась сюда… Но – боже мой! Как шумно ваши товарищи ведут себя, – прибавила герцогиня.
   Действительно, шум, ознаменовавший приход Сорока пяти, становился адским: громогласные рассказы о подвигах, совершенных накануне, зычное бахвальство, звон червонцев и стаканов – все предвещало жестокую бурю.
   Вдруг на винтовой лестнице, которая вела к башенке, послышались шаги, а затем раздался голос г-жи Фурнишон, кричавшей снизу:
   – Господин де Сент-Малин! Господин де Сент-Малин!
   – Что такое? – отозвался молодой человек.
   – Не ходите наверх, господин де Сент-Малин, умоляю вас!
   – Ну вот еще! Почему так, милейшая госпожа Фурнишон? Разве сегодня вечером весь дом не принадлежит нам?
   – Дом – ладно уж, но никак не башенки.
   – Вот тебе раз! Башенки – тот же дом, – крикнули пять или шесть голосов, среди которых Эрнотон различил голоса Пердикки де Пенкорнэ и Эсташа де Мираду.
   – Нет, – упорствовала г-жа Фурнишон, – башенки – не часть дома, башенки – исключаются, башенки – мои; не мешайте моим постояльцам!
   – Я ведь тоже ваш постоялец, госпожа Фурнишон, – возразил Сент-Малин, – стало быть, не мешайте мне!
   – Это Сент-Малин! – тревожно прошептал Эрнотон, знавший, какие у этого человека дурные наклонности и как он дерзок.
   – Ради всего святого! – молила хозяйка гостиницы.
   – Госпожа Фурнишон, – сказал Сент-Малин, – сейчас уже полночь; в девять часов все огни должны быть потушены, а я вижу свет в вашей башенке; только дурные слуги короля нарушают королевские законы; я хочу знать, кто эти дурные слуги.
   И Сент-Малин продолжал подыматься по винтовой лестнице; следом за ним шли еще несколько человек.
   – О боже, – вскричала герцогиня, – о боже! Господин де Карменж, неужели эти люди посмеют войти сюда?
   – Если даже посмеют, сударыня, – я здесь и могу заранее уверить вас; вам нечего бояться.
   – О сударь, да ведь они ломают дверь!
   Действительно, Сент-Малин, зашедший слишком далеко, чтобы отступать, так яростно колотил в дверь, что она треснула пополам; она была сколочена из сосновых досок, и г-жа Фурнишон не сочла уместным испытать ее прочность, несмотря на свое доходящее до фанатизма почитание любовных похождений.

Глава 28.

О ТОМ, КАК СЕНТ-МАЛИН ВОШЕЛ В БАШЕНКУ И К ЧЕМУ ЭТО ПРИВЕЛО

   Услышав, что дверь прихожей раскололась под ударами Сент-Малина, Эрнотон первым делом потушил свечу, горевшую в башенке.
   Эта предосторожность, разумная, но действительная лишь на мгновение, не успокоила герцогиню; однако тут г-жа Фурнишон, исчерпав все свои доводы, прибегла к последнему средству и воскликнула:
   – Господин де Сент-Малин, предупреждаю вас, те, кого вы тревожите, принадлежат к числу ваших друзей; необходимость заставляет меня признаться вам в этом.
   – Ну что ж! Это – лишний повод засвидетельствовать им наше почтение, – пьяным голосом заявил Пердикка де Пенкорнэ, подымавшийся по лестнице вслед за Сент-Малином и споткнувшийся о последнюю ступеньку.
   – Кто же эти друзья? Нужно на них поглядеть! – вскричал Сент-Малин.
   – Да, нужно! Нужно! – подхватил Эсташ де Мираду.
   Добрая хозяйка, все еще надеявшаяся предупредить столкновение, которое могло прославить «Гордый рыцарь», но нанесло бы величайший ущерб «Розовому кусту любви», пробралась сквозь тесно сомкнутые ряды гасконцев и шепнула на ухо буяну имя «Эрнотон».
   – Эрнотон! – зычно повторил Сент-Малин, на которого это разоблачение подействовало, как масло, вылитое вместо воды на огонь. – Эрнотон! Эрнотон! Быть не может!
   – А почему? – спросила г-жа Фурнишон.
   – Да – почему? – повторило несколько голосов.
   – Черт возьми! Да потому, – пояснил Сент-Малин, – что Эрнотон образец целомудрия, пример воздержания, вместилище всех добродетелей. Нет, нет, госпожа Фурнишон, вы ошибаетесь, – заперся там не господин де Карменж.
   С этими словами он подошел ко второй двери, чтобы разделаться с ней так, как разделался с первой, но вдруг она распахнулась, и на пороге появился Эрнотон; он стоял неподвижно, выпрямясь во весь рост, и по его лицу было видно, что долготерпение вряд ли входит в число тех многочисленных добродетелей, которые, по словам Сент-Малина, его украшали.
   – По какому праву, – спросил он, – господин де Сент-Малин взломал первую дверь и, учинив это, намерен еще взломать вторую?
   – О, да ведь это и впрямь Эрнотон! – воскликнул Сент-Малин. – Узнаю его голос, а что касается его особы, здесь, черт меня побери, слишком темно, чтобы я мог сказать, какого она цвета.
   – Вы не отвечаете на мой вопрос, сударь, – твердо сказал Эрнотон.
   Сент-Малин расхохотался; это несколько успокоило тех его товарищей, которые, услыхав звучавший угрозой голос Эрнотона, сочли благоразумным на всякий случай спуститься на две ступеньки.
   – Я с вами говорю, господин де Сент-Малин, вы меня слышите? – воскликнул Эрнотон.
   – Да, сударь, отлично слышу, – ответил тот.
   – Что же вы намерены мне сказать?
   – Я намерен вам сказать, дорогой мой собрат, что мы хотели убедиться, вы ли находитесь в этой обители любви?
   – Так вот, теперь, сударь, когда вы убедились, что это я, раз я говорю с вами и в случае необходимости могу с вами сразиться, – оставьте меня в покое!
   – Черти полосатые! – воскликнул Сент-Малин. – Вы ведь не стали отшельником и вы здесь не один – так я полагаю?
   – Что до этого, сударь, дозвольте мне оставить вас при ваших сомнениях, если таковые у вас имеются.
   – Полноте! – продолжал де Сент-Малин, пытаясь проникнуть в башенку. – Неужели вы действительно пребываете здесь в одиночестве? А! Вы сидите без света – браво!
   – Вот что, господа, – надменно заявил Эрнотон, – я допускаю, что вы пьяны, и извиняю вас. Но есть предел даже тому терпению, которое надлежит проявлять к людям, утратившим здравый смысл; запас шуток исчерпан – не правда ли? Итак, будьте любезны удалиться.
   К несчастью, Сент-Малин как раз находился в том состоянии, когда злобная зависть подавляла в нем все другие чувства.
   – Ого-го! – вскричал он. – Удалиться? Уж очень решительно вы это заявляете, господин Эрнотон!
   – Я вам говорю это так, чтобы вы совершенно ясно поняли, чего я от вас хочу, господин де Сент-Малин, – а если нужно, повторю еще раз: удалитесь, господа, я вас прошу.
   – Ого-го! Не раньше, чем вы удостоите нас чести приветствовать особу, ради которой вы отказались от нашего общества.
   Видя, что Сент-Малин решил поставить на своем, его товарищи, уже готовые было отступить, снова окружили его.
   – Господин де Монкрабо, – властно сказал Сент-Малин, – сходите вниз и принесите свечу.
   – Господин де Монкрабо, – крикнул Эрнотон, – если вы это сделаете, помните, что вы нанесете оскорбление лично мне.
   Угрожающий тон, которым это было сказано, заставил Монкрабо поколебаться.
   – Ладно! – ответил за него Сент-Малин. – Все мы связаны нашей присягой, и господин де Карменж так свято соблюдает дисциплину, что не захочет ее нарушить: мы не вправе обнажать шпаги друг против друга; итак, посветите нам, Монкрабо!
   Монкрабо сошел вниз и минут через пять вернулся со свечой, которую хотел было передать Сент-Малину.
   – Нет-нет, – воскликнул тот, – подержите ее: мне, возможно, понадобятся обе руки.
   И Сент-Малин сделал шаг вперед, намереваясь войти в башенку.
   – Всех вас, сколько вас тут есть, – сказал Эрнотон, – я призываю в свидетели того, что меня недостойнейшим образом оскорбляют и без какого-либо основания применяют ко мне насилие, а посему (тут Эрнотон в мгновение ока обнажил шпагу) – а посему я всажу этот клинок в грудь первому, кто сделает шаг вперед.
   Взбешенный Сент-Малин тоже решил взяться за шпагу, но не успел и наполовину вытащить ее из ножен, как у самой его груди сверкнуло острие шпаги Эрнотона.
   Сент-Малин как раз шагнул вперед; поэтому Эрнотону даже не пришлось сделать выпад или вытянуть руку – его противник и без того ощутил прикосновение холодной стали и, словно раненый бык, отпрянул, не помня себя от ярости.
   Тотчас Эрнотон шагнул вперед так же стремительно, как отпрянул его противник, и его грозная шпага снова уперлась в грудь Сент-Малина.
   Сент-Малин побледнел: стоило только Эрнотону слегка нажать клинок – и он был бы пригвожден к стене.
   – Вы, сударь, заслуживаете тысячу смертей за вашу дерзость, – сказал Эрнотон. – Но меня связывает та присяга, о которой вы только что упомянули, – и я вас не раню. Дайте мне дорогу. – Он отступил на шаг, чтобы удостовериться, выполнят ли его приказ, и сказал, сопровождая свои слова величественным жестом, который сделал бы честь любому королю:
   – Расступитесь, господа! Идемте, сударыня! Я отвечаю за все!
   Тогда на пороге башенки показалась женщина, голова которой была окутана капюшоном, а лицо покрыто густой вуалью; вся дрожа, она взяла Эрнотона под руку.
   Молодой человек вложил шпагу в ножны и, видимо, уверенный, что ему уже нечего опасаться, гордо прошел по прихожей, где теснились его товарищи, встревоженные и в то же время любопытствующие.
   Сент-Малин, которому острие шпаги слегка поцарапало грудь, отступил до самой площадки лестницы; он задыхался, так его распалило заслуженное оскорбление, только что нанесенное ему в присутствии товарищей и незнакомой дамы.
   Он понял, что все – и пересмешники, и серьезные люди – объединятся против него, если спор между ним в Эрнотоном останется неразрешенным; уверенность в этом толкнула его на отчаянный шаг.
   В ту минуту, когда Эрнотон проходил мимо него, он выхватил кинжал.
   Хотел ли он убить Эрнотона? Или же хотел содеять именно то, что содеял? Это невозможно выяснить, не пронизав мрачных мыслей этого человека, в которых сам он, быть может, не мог разобраться в минуту ярости.
   Как бы там ни было, он направил свой кинжал на поравнявшуюся с ним чету; но вместо того чтобы вонзиться в грудь Эрнотона, лезвие рассекло шелковый капюшон герцогини и перерезало один из шнурков, придерживавших ее маску.
   Маска упала наземь.
   Сент-Малин действовал так быстро, что в полумраке никто не мог уловить его движения, никто не мог ему помешать.
   Герцогиня вскрикнула. Она осталась без маски и к тому же почувствовала, как вдоль ее шеи скользнуло лезвие кинжала, которое, однако, не ранило ее.
   Встревоженный криком герцогини, Эрнотон оглянулся, а Сент-Малин тем временем успел поднять маску, вернуть ее незнакомке и при свете свечи, которую держал Монкрабо, увидеть ее уже не защищенное ничем лицо.
   – Так, – протянул он насмешливо и дерзко, – оказывается, это та красавица, которая сидела в носилках; поздравляю вас, Эрнотон, вы – малый не промах!
   Эрнотон остановился и уже выхватил было шпагу, сожалея о том, что слишком рано вложил ее назад в ножны; но герцогиня увлекла его за собой к лестнице, шепча ему на ухо:
   – Идемте, идемте, господин де Карменж, умоляю вас!
   – Я еще увижусь с вами, господин де Сент-Малин, – сказал Эрнотон, удаляясь, – и будьте спокойны, вы поплатитесь за эту подлость, как и за все прочие.
   – Ладно! Ладно! – ответил Сент-Малин. – Ведите ваш счет, я веду свой. Когда-нибудь мы подведем итог.
   Карменж слышал эти слова, но даже не обернулся; он был всецело занят герцогиней.
   Внизу никто уже не помешал ему пройти: те из его товарищей, которые не поднялись в башенку, несомненно, втихомолку осуждали насильственные действия своих товарищей.
   Эрнотон подвел герцогиню к ее носилкам, возле которых стояли на страже двое слуг.
   Дойдя до носилок и почувствовав себя в безопасности, герцогиня пожала Эрнотону руку и сказала:
   – Сударь, после того, что произошло сейчас, после оскорбления, от которого, несмотря на всю вашу храбрость, вы не смогли меня оградить и которое здесь неминуемо повторилось бы, мы не можем больше встречаться в этом месте; прошу вас, поищите где-нибудь поблизости дом, который можно было бы купить или нанять весь, целиком; в скором времени, будьте покойны, я дам вам знать о себе.
   – Прикажете проститься с вами, сударыня? – спросил Эрнотон, почтительно кланяясь в знак повиновения данным ему приказаниям, слишком лестным для его самолюбия, чтобы он стал возражать против них.
   – Нет еще, господин де Карменж, нет еще; проводите мои носилки до Нового моста, а то я боюсь, как бы этот негодяй, узнавший во мне даму, сидевшую в носилках, и не подозревающий, кто я, не пошел за нами следом и не узнал бы таким образом, где я живу.
   Эрнотон повиновался; но никто их не выслеживал.
   У Нового моста, тогда вполне заслуживавшего это название, так как еще и семи лет не прошло с того времени, как зодчий Дюсерсо перебросил его через Сену, – у Нового моста герцогиня поднесла свою руку к губам Эрнотона и сказала:
   – Теперь, сударь, ступайте.
   – Осмелюсь ли спросить, сударыня, когда я снова увижу вас?
   – Это зависит от быстроты, с которой вы выполните мое поручение, и самая эта быстрота будет для меня мерилом вашего желания снова увидеть меня.
   – О! Сударыня, в таком случае надейтесь на меня!
   – Отлично! Ступай, мой рыцарь!
   И герцогиня вторично протянула Эрнотону свою руку для поцелуя; затем она продолжала путь.
   «Как странно в самом деле, – подумал молодой человек, поворачивая назад, – я, несомненно, нравлюсь этой женщине, и, однако, она нимало не тревожится о том, убьет или не убьет меня этот головорез Сент-Малин».
   Легкое досадливое движение плеч показало, что он должным образом оценил эту беспечность. Но он тотчас постарался переубедить себя, так как эта первоначальная оценка отнюдь не льстила его самолюбию.
   «Ах, – сказал себе Эрнотон, – бедная женщина была так взволнована! К тому же боязнь погубить свою репутацию у женщин – в особенности у принцесс – сильнее всех других чувств. А ведь она принцесса», – прибавил он, самодовольно улыбаясь.
   Поразмыслив, Эрнотон принял второе толкование, как наиболее лестное для него. Но это приятное чувство не могло изгладить памяти о нанесенном ему оскорблении. Поэтому он тотчас пошел назад в гостиницу, дабы никто не имел оснований предположить, будто он испугался возможных последствий этого спора.
   Разумеется, Эрнотон твердо решил нарушить все приказы и все клятвы, какие бы они ни были, и при первом слове, которое Сент-Малин скажет, или при первом движении, которое он сделает, – уложить его на месте.
   Любовь и самолюбие, оскорбленные одновременно, пробудили в нем такую безудержную отвагу, так воодушевили его, что он, несомненно, мог бы бороться с десятью противниками сразу.
   Эта решимость сверкала в его глазах, когда он ступил на порог «Гордого рыцаря».
   Госпожа Фурнишон, со страхом ожидавшая его возвращения, вся дрожа, стояла у двери.
   Увидев Эрнотона, она утерла глаза, словно долго плакала перед тем, и принялась, обеими руками обняв молодого человека за шею, просить у него прощения, несмотря на уговоры своего супруга, утверждавшего, что, поскольку его жена ни в чем не повинна, ей незачем вымаливать прощение.
   Славная трактирщица была не столь непривлекательна, чтобы Эрнотон мог долго на нее сердиться, даже если бы у него были основания для недовольства. Поэтому он заверил г-жу Фурнишон, что не питает к ней никакой злобы и что только ее вино всему причиной.
   Ее муж, по-видимому, понял, что именно Эрнотон хотел сказать, и кивнул ему в знак благодарности.
   Пока это объяснение происходило на пороге гостиницы, все сидели за ужином в зале и горячо обсуждали событие, в тот вечер бесспорно сосредоточившее на себе всеобщий интерес. Многие порицали Сент-Малина с прямотой, столь характерной для гасконцев, когда они среди своих.
   Некоторые воздерживались от суждения, видя, что их товарищ сидит насупясь, плотно сжав губы, погруженный в глубокое раздумье.
   Впрочем, оживленная беседа не мешала собравшимся с восторгом уписывать изготовленные мэтром Фурнишоном яства; ужин приправляли философствованиями – вот и все.
   – Что до меня, – во всеуслышание заявил Эктор де Биран, – я знаю, что господин де Сент-Малин кругом неправ, и будь я хоть минуту на месте Эрнотона де Карменжа – Сент-Малин сейчас лежал бы под этим столом, а не сидел бы за ним.
   Сент-Малин поднял голову и посмотрел на Эктора де Бирана.
   – Я знаю, что говорю, – сказал тот, – и поглядите-ка, вон там, на пороге, стоит некто, видимо, разделяющий мое мнение.
   Все взоры обратились туда, куда указывал молодой дворянин, и все увидели бледного как смерть Эрнотона, неподвижно стоявшего в дверях. Казалось, им явился призрак, и всех присутствующих пробрала дрожь.
   Эрнотон сошел с порога, словно статуя Командора со своего пьедестала, и прямо направился к Сент-Малину; в его повадке не было ничего вызывающего, но чувствовалась непреклонная решимость, заставившая не одно сердце забиться сильнее.
   Видя, что он приближается, все наперебой стали кричать:
   – Подите сюда, Эрнотон! Садитесь сюда, Карменж, возле меня свободное место.
   – Благодарю, – ответил молодой человек, – я хочу сесть рядом с господином де Сент-Малином.
   Сент-Малин поднялся со своего места; все впились в него глазами.
   Но пока он вставал, выражение его лица совершенно изменилось.
   – Я подвинусь, сударь, – сказал он без всякого раздражения, – вы сядете там, где вам угодно сесть, и вместе с тем я искренне, чистосердечно извиняюсь перед вами за свое нелепое нападение; я был пьян, вы сами это сказали; простите меня.
   Это заявление, сделанное среди всеобщего молчания, нисколько не удовлетворило Эрнотона, хотя было ясно, что сорок три гасконца, в живейшей тревоге ожидавших, чем кончится эта сцена, ни одного слога не пропустили мимо ушей.
   Но, услышав радостные крики, раздавшиеся со всех сторон при последних словах Сент-Малина, Эрнотон понял, что ему следует притвориться удовлетворенным – будто он полностью отомщен.
   Итак, здравый смысл заставил его молчать.
   В то же время взгляд, брошенный им на Сент-Малина, убедил его, что он должен более чем когда-либо быть настороже.
   «Как-никак этот негодяй храбр, – сказал себе Эрнотон, – и если он сейчас идет на уступки, значит, он вынашивает какой-то злодейский замысел, который ему более по нраву».
   Стакан Сент-Малина был полон до краев. Он налил вина Эрнотону.
   – Давайте! Давайте! Мир! Мир! – воскликнули все, как один. – Пьем за примирение Карменжа и Сент-Малина!
   Карменж воспользовался тем, что звон стаканов и шум общей беседы заглушали его голос, и, наклоняясь к Сент-Малину, сказал ему, любезно улыбаясь, дабы никто не мог догадаться о значении его слов:
   – Господин де Сент-Малин, вот уже второй раз вы меня оскорбляете и не даете мне удовлетворения; берегитесь, при третьем оскорблении я вас убью, как собаку.
   – Сделайте милость, сударь, – ответил Сент-Малин, – ибо – слово дворянина! – на вашем месте я поступил бы совершенно так же.
   И два смертельных врага чокнулись, словно лучшие друзья.

Глава 29.

О ТОМ, ЧТО ПРОИСХОДИЛО В ТАИНСТВЕННОМ ДОМЕ

   В то время как из гостиницы «Гордый рыцарь», где, казалось, царило совершеннейшее согласие, где двери были наглухо закрыты, а погреба открыты настежь, сквозь щели ставен струился свет и вырывалось шумное веселье, в таинственном доме, который до сих пор наши читатели знали только с виду, происходило необычное движение.
   Слуга с лысой головой сновал взад и вперед, перенося тщательно завернутые вещи, которые он укладывал в чемодан.
   Окончив эти первые приготовления, он зарядил пистолет и проверил, легко ли вынимается из бархатных ножен кинжал с широким лезвием, который он затем на кольце привесил к цепи, заменявшей ему пояс; к этой цепи он также прикрепил свой пистолет, связку ключей и молитвенник, переплетенный в черную шагреневую кожу.
   Пока он всем этим занимался, чьи-то шаги, легкие, как поступь тени, послышались в комнатах верхнего этажа и скользнули по лестнице вниз.
   На пороге появилась бледная, похожая на призрак женщина, окутанная белым покрывалом. Голосом нежным, как пение птички в лесной чаще, она спросила:
   – Реми, вы готовы?
   – Да, сударыня, и сейчас я дожидаюсь только вашего чемодана, чтобы увязать его вместе с моим.
   – Стало быть, вы думаете, что нашим лошадям не тяжело будет тащить эту кладь?
   – Я за это ручаюсь, сударыня; впрочем, если это вас хоть сколько-нибудь тревожит, мы можем оставить мой чемодан здесь; разве я там, на месте, не найду все, что мне нужно?
   – Нет, Реми, нет, я ни под каким видом не допущу, чтобы в пути вам хоть чего-нибудь недоставало. К тому же, когда мы приедем, все слуги будут хлопотать вокруг несчастного старика, раз он болен. О Реми, мне не терпится быть с отцом. Мне кажется, я целый век не видала его.
   – Да ведь, сударыня, – возразил Реми, – вы покинули его всего три месяца назад, и разлука не более продолжительна, чем обычно?
   – Реми, вы, такой искусный врач, разве не признались мне, когда мы уезжали от него прошлый раз, что моему отцу недолго осталось жить?
   – Да, разумеется; но, говоря так, я только выражал опасение, а не предсказывал будущее; иногда господь бог забывает о стариках, и они – странно сказать! – продолжают жить по привычке к жизни, мало того, иногда старик – как ребенок: сегодня болен, завтра здоров.
   – Увы, Реми, и так же, как ребенок, старик сегодня здоровый, завтра – мертв.
   Реми не ответил, так как по совести не мог сказать ничего успокоительного, и вслед за разговором, нами пересказанным, наступило мрачное молчание.
   Оба собеседника предались унылому раздумью.
   – На какой час вы заказали лошадей, Реми? – спросила наконец таинственная дама.
   – К двум часам пополуночи.
   – Только что пробило час.
   – Да, сударыня.
   – Никто нас не подстерегает на улице, Реми?
   – Никто.
   – Даже этот несчастный молодой человек?
   – Даже он отсутствует.
   Реми вздохнул.
   – Вы это говорите как-то странно, Реми.
   – Дело в том, что и он принял решение.
   – Какое? – встрепенувшись, спросила дама.
   – Больше не видеться с вами или, по крайней мере, уже не искать встречи…
   – Куда же он намерен идти?
   – Туда же, куда идем мы все, – к покою.
   – Даруй ему, господи, вечный покой, – ответила дама голосом холодным и мрачным, как погребальный звон. – И однако… – Она умолкла.
   – И однако?.. – вопросительно повторил Реми.
   – Неужели ему нечего делать в этом мире?
   – Он любил бы, если бы его любили.
   – Человек его возраста, с его именем и положением должен был бы надеяться на будущее!
   – А надеетесь ли на будущее вы, сударыня, чей возраст, имя, положение столь же завидны?
   В глазах дамы вспыхнул зловещий огонек.
   – Да, Реми, – ответила она, – надеюсь, раз я живу; но, чу! погодите… – Она насторожилась. – Мне кажется, я слышу конский топот.
   – И мне тоже кажется.
   – Неужели это уже наш проводник?
   – Возможно; но если это так, значит, он приехал почти на час раньше, чем условлено.
   – Подъехали к двери, Реми.
   – Да, верно!
   Реми сбежал по лестнице вниз и подошел к входной двери в ту минуту, когда кто-то три раза подряд громко стукнул дверным молотком.
   – Кто тут? – спросил Реми.
   – Я, – ответил дрожащий, надтреснутый голос, – я, Граншан, камердинер барона.
   – О боже! Граншан, вы в Париже! Сейчас я вам отопру, только говорите совсем тихо.
   Он открыл дверь и шепотом спросил:
   – Откуда держите путь?
   – Из Меридора.
   – Из Меридора?
   – Да, любезный господин Реми, к несчастью, да!
   – Входите, входите скорее. О боже!
   Сверху донесся голос дамы.
   – Ну что, Реми, это привели лошадей?
   – Нет, сударыня, еще не привели, – ответил Реми и, снова обратясь к старику, спросил:
   – Что случилось, Граншан?
   – Вы не догадываетесь? – спросил верный слуга.
   – Увы, догадываюсь; но, ради бога, не сообщайте ей это печальное известие сразу. Ах! Каково ей будет, несчастной!
   – Реми, Реми, – сказал тот же голос, – вы, кажется, с кем-то разговариваете?
   – Да, сударыня.
   – С кем-то, чей голос я узнаю.
   – Верно, сударыня. Как ее подготовить, Граншан? Вот она.