Страница:
Назавтра, когда я иду к Герману за разрешением на передачу, снова
встречаю Рабье. Я жду в коридоре, он выходит из какого--то кабинета. Он
держит на руках очень бледную женщину, она в полуобморочном состоянии,
платье на ней совсем мокрое. Он улыбается мне и исчезает. Через несколько
минут он возвращается, опять улыбается.
-- Ну что, по--прежнему ждете?..
Я говорю, что это не важно. Он снова заводит речь о деле группы с улицы
Дюпен.
-- Там была настоящая казарма... И к тому же на столе мы нашли план...
Это очень серьезное дело.
Он задает мне несколько вопросов. Знала ли я, что мой муж был членом
организации Сопротивления? Знакома ли я с людьми, жившими на улице Дюпен? Я
говорю, что едва знакома с ними, а некоторых и вовсе не знаю, что я пишу
книги и ничем другим не интересуюсь. Он говорит, что ему это известно, мой
муж сказал ему об этом. Что при аресте он нашел на столе в гостиной два моих
романа и, посмеиваясь, признается, что даже забрал их. Он больше не задает
вопросов. Он наконец говорит мне правду: я не смогу получить разрешение на
передачу, потому что разрешения на передачи отменены. Но есть возможность
передать продукты через немецкого следователя, который ведет допрос
заключенных.
Следователь -- это Герман, тот самый, которого я жду уже три дня. Он
появляется под вечер. Я говорю ему о том, что сказал мне насчет передачи
Рабье. Он объясняет, что мне не дадут свидания с мужем, но берется передать
ему и его сестре продукты, я могу принести их завтра. Выйдя из кабинета
Германа, я опять встречаю Рабье. Он улыбается, он подбадривает меня: моего
мужа не расстреляют, "несмотря на обнаруженный на столе гостиной, вместе с
моими двумя романами, план немецких военных объектов, которые он с
товарищами собирался взорвать". Рабье смеется.
Я живу в полной изоляции. Только Д. звонит мне каждое утро -- это моя
единственная связь с внешним миром .
Проходит три недели. Обыска у меня не было. Учитывая последние события,
мы думаем, что гестаповцы теперь уже не явятся. Я прошу, чтобы мне разрешили
снова включиться в работу. Мне разрешают. Руководителю нашей организации
Франсуа Морлану нужен связной вместо уехавшего в Тулузу Ферри, меня просят
заменить его. Я соглашаюсь.
В первый понедельник июля в одиннадцать тридцать утра я должна свести
Дюпонсо (который был тогда представителем Национального движения
военнопленных и перемещенных лиц в Швейцарии) и Годара (начальника
канцелярии министра по делам военнопленных Анри Френэ). Мы должны
встретиться на углу бульвара Сен--Жермен и Палаты депутатов, на
противоположной от Палаты стороне. Я прихожу вовремя. Вижу Дюпонсо. Я
подхожу к нему, и мы болтаем с тем непринужденным, беспечным видом, который
принимают участники Сопротивления на людях. Не проходит и пяти минут, как
кто--то окликает меня: это Рабье, он в нескольких метрах от нас. Он
подзывает меня, щелкая пальцами. Лицо у него суровое. Мы пропали, думаю я.
Говорю Дюпонсо: "Этот тип из гестапо, мы влипли" -- и решительно направляюсь
к Рабье. Он не здоровается.
-- Вы узнаете меня?
-- Да.
-- Где вы меня видели?
-- На улице Соссэ.
Или Рабье здесь по чистой случайности, или он явился арестовать нас. В
таком случае полицейская машина ждет за углом и мы не успеем скрыться.
Я улыбаюсь Рабье. Я говорю ему: "Я очень рада, что встретила вас, я
столько раз пыталась поймать вас на улице Соссэ, у входа. Я ничего не знаю о
муже..." Лицо Рабье мгновенно теряет свое суровое выражение -- что отнюдь не
успокаивает меня. Он говорит со мной весело, приветливо, рассказывает, что
видел мою золовку и отдал ей пакет с продуктами, который должен был передать
Герман. Моего мужа он не видел, но знает, что ему передали все, что я
принесла. Не помню, о чем еще он говорил. Но хорошо помню, что, с одной
стороны, Дюпонсо, чтобы не потерять меня из виду -- "не потерять связь", --
остается на месте и что, с другой стороны, Годар, который тем временем
явился, не знаю уж почему, не подходит ко мне. Я жду, что с секунды на
секунду он примет Рабье за Дюпонсо и подойдет поздороваться, подаст мне
руку, но он не делает этого. Мы с Рабье стоим посредине, позади и впереди
нас на расстоянии нескольких метров -- мои товарищи. Эта водевильная
ситуация с безотказным комическим эффектом никого из нас не смешит. Я до сих
пор не могу понять, как Рабье не заметил моего смятения. Я, наверно,
позеленела от страха. Чтобы не стучать зубами, я стискиваю челюсти. Но
Рабье, похоже, ничего не видит. Он говорит минут десять. Я не слушаю, не
слышу. Похоже, ему это безразлично. По мере того как идет время, сквозь мой
страх пробивается надежда: может быть, он просто сумасшедший? В дальнейшем
Рабье вел себя таким образом, что это впечатление полностью так и не
рассеялось. Пока он говорит, около нас останавливаются люди: мадам Бигорри с
сыном, соседи по кварталу, которых я не встречала лет десять. Я не в силах
вымолвить ни слова. Они поспешно уходят, наверняка огорошенные моим видом.
Рабье замечает: "Ну и ну, сколько же у вас тут знакомых" -- впоследствии он
не раз вспоминал о многочисленных встречах этого дня -- и продолжает свой
монолог. Я слышу, как он говорит мне, что вскоре у него будут сведения о
моем муже. Я немедленно хватаюсь за это (я часто так делала впоследствии) и
настаиваю на новой встрече, прошу назначить мне свидание. Он предлагает
встретиться к концу дня, в пять тридцать, в саду на авеню Мариньи. Мы
расстаемся. Я медленно приближаюсь к Дюпонсо, говорю ему, что ничего не
понимаю, что, наверно, напарник Рабье прячется за домом. Я не могу
отделаться от страшных подозрений, потому что не в состоянии понять, почему
Рабье позвал меня и зачем так долго удерживал. Никто не появляется из--за
дома. Я сообщаю Дюпонсо, что человек, стоящий в трех шагах от нас, это и
есть Годар, с которым он должен встретиться. Потом удаляюсь. Я совершенно не
представляю себе, что произойдет. Не знаю, правильно ли я поступила, не
следовало ли мне самой предупредить Годара. Я не оборачиваюсь. Иду прямо к
Галлимару. Валюсь в кресло. В тот же вечер узнаю, что мои товарищи не были
арестованы.
Появление Рабье оказалось чистой случайностью. Он остановился, потому
что узнал молодую француженку, которая приносила передачу на улицу Соссэ.
Как я потом узнала, Рабье питал слабость к французским интеллектуалам,
писателям, художникам. Он пошел служить в гестапо, так как не смог купить
книжный магазин (sic!).
Я встретилась с Рабье в тот же вечер. Он не сообщил мне ничего нового
ни о моем муже, ни о моей золовке. Но он сказал, что, возможно, что--нибудь
узнает.
С этого дня Рабье начал звонить мне, сперва через день, потом
ежедневно. Очень скоро он стал просить меня встретиться с ним. И я с ним
встречалась. Таков был категорический приказ Франсуа Морлана: я должна
поддерживать это знакомство, это наша единственная связь с арестованными
товарищами. Более того, если я перестану встречаться с Рабье, у него могут
возникнуть подозрения.
Я вижусь с Рабье каждый день. Иногда он приглашает меня на обед в
какой--нибудь "подпольный" ресторан, где по ценам черного рынка можно
получить что угодно. Но большей частью мы ходим в кафе. Рабье рассказывает
мне об арестах, которые производил. Однако больше всего он говорит не о
нынешней своей жизни, а о той, к которой стремится. Особенно часто
возвращается он к своей мечте о небольшом магазине, торгующем книгами по
искусству. Каждый раз я стараюсь напомнить ему о моем муже. Он говорит, что
думает об этом. Несмотря на приказ Франсуа Морлана, я делаю попытки порвать
с Рабье, но всякий раз предупреждаю его, говорю, что уезжаю в деревню, что
устала. Он не верит мне. Он не знает, замешана ли я в чем--то, но знает, что
я у него в руках. И он прав. Я так и не уезжаю в деревню. Я во власти
неодолимого страха -- боюсь быть отрезанной окончательно от моего мужа
Робера Л. Я настаиваю, чтобы Рабье узнал, где он находится. Рабье клянется,
что занимается этим. Он уверяет, будто избавил его от суда и что теперь мой
муж приравнен к лицам, уклоняющимся от отправки на работу в Германию. В
каком--то смысле он тоже у меня в руках: если я узнаю, что моего мужа
отправили в Германию, мне больше не нужно будет встречаться с Рабье, и он
это знает. История насчет уклонения от работы окажется выдумкой, как
выяснится потом. Но если Рабье лжет, то лишь для того, чтобы успокоить меня;
я уверена, что он думает, будто в состоянии сделать гораздо больше того, что
может в действительности. Полагаю, он даже верил, что сумеет -- ради того
чтобы удержать меня при себе -- добиться освобождения моего мужа. Как бы то
ни было, он говорит мне, что моего мужа не расстреляли, они уже не знают,
что делать с заключенными, и это главное.
Я снова почти в полной изоляции. Товарищам приказано ни в коем случае
не навещать меня и не узнавать при встрече. Разумеется, я прекращаю всякую
деятельность. Я сильно худею, вешу не больше лагерницы. Каждый день я жду,
что Рабье арестует меня. Каждый день, уходя на свидание, "в последний раз"
сообщаю консьержке место моей встречи с Рабье и время, когда должна
вернуться. Я вижу только Д. по прозвищу Масс, помощника майора Родена,
который возглавляет особую группу, выпускающую газету "Ом либр". Мы
встречаемся очень далеко от дома, ходим по улицам и прогуливаемся в
публичных садах. Я сообщаю ему то, что узнала от Рабье.
В нашей организации возникли разногласия.
Одни считают, что Рабье надо тотчас же, не откладывая, прикончить.
Другие -- что мне надо срочно покинуть Париж.
В моем письме, которое Д. передает Франсуа Морлану, я торжественно
обещаю сделать все, чтобы дать возможность нашей организации убить Рабье,
прежде чем он будет арестован полицией освобожденной Франции, -- но не
раньше чем узнаю, что мой муж и моя золовка находятся за пределами
досягаемости. Иными словами, за пределами Франции. Потому что, кроме всех
других опасностей, есть и такая: если Рабье выяснит, что я состою в
организации Сопротивления, это может ухудшить положение Робера Л.
История моих отношений с Рабье четко делится на два периода.
Первый начинается с момента нашей встречи в коридоре старого здания на
улице Соссэ и завершается моим письмом к Франсуа Морлану. Это период
жуткого, убийственного, каждодневного страха.
Второй период -- от этого письма до ареста Рабье. Это период такого же
жуткого страха, но страха, иной раз вытесняемого сладчайшей мыслью о том,
что Рабье приговорен. Что мы рассчитаемся с этим подручным смерти на его
собственной территории.
Рабье всегда назначает мне свидания в последнюю минуту, всегда -- в
неожиданных местах и в самое неожиданное время, например в пять часов сорок
минут, в четыре десять. Иногда он назначает мне свидание на улице, иногда в
кафе. Но в любом случае Рабье всегда приходит задолго до назначенного
времени и всегда ждет меня довольно далеко от места встречи. Если, например,
это кафе, то он стоит на противоположном тротуаре, но не напротив кафе; если
это улица, то он держится подальше от указанного места. Он всегда стоит там,
откуда лучше всего наблюдать за тем, кого он ждет. Случается, что я не вижу
его, когда прихожу, он появляется откуда--то сзади. Но чаще я его вижу -- он
стоит в ста метрах от кафе, где мы должны встретиться, с неизменным
портфелем в руке, а рядом к стене или к фонарному столбу прислонен его
велосипед.
Каждый вечер я записываю все, что произошло во время моей встречи с
Рабье и что я от него узнала: достоверные или ложные сведения об эшелонах с
заключенными, отправленных в Германию, о положении на фронте, о голоде в
Париже -- в городе действительно ничего нет, мы отрезаны от Нормандии,
кормившей Париж в течение последних пяти лет. Я веду эти записи для Робера
Л., чтобы он прочел их, когда вернется. Я также отмечаю день за днем на
штабной карте продвижение союзных войск в Нормандии и по направлению к
Германии. Я храню газеты.
Рассуждая логично, Рабье должен был бы сделать все, чтобы убрать из
Парижа самого опасного для него свидетеля, лучше всех осведомленного о его
деятельности в гестапо, жену участника Сопротивления, писательницу, чьим
показаниям безусловно поверят, -- словом, убрать меня. Он не делает этого.
Рабье всегда дает мне какую--нибудь информацию, даже когда не
подозревает об этом. Обычно это слухи и сплетни с улицы Соссэ. Но именно так
я узнаю, что немцы сильно напуганы, что некоторые дезертируют, что особенно
трудно решить транспортную проблему.
Франсуа Морлан тоже начинает бояться. Что касается Д., то он боится с
первого дня. За меня -- М. Леруа.
Я забыла сказать, Рабье всегда назначает свидания на открытых местах, в
ресторанах с несколькими выходами, в угловых кафе, на перекрестках улиц. Его
излюбленные районы -- V I округ, Сен--Лазар, площадь Республики, Дюрок.
Первое время я опасалась, что он, проводив меня до двери, попросит
разрешения зайти на минутку. Он никогда не делал этого. Но я знаю, что он
думал об этом с первого же нашего свидания на авеню Мариньи.
Когда я видела Рабье в последний раз, он попросил меня пойти с ним
выпить стаканчик вина "в квартире его приятеля, уехавшего из Парижа". Я
сказала: "В другой раз". Но он знал, что другого раза не будет. Он уже
решил, что в тот же вечер покинет Париж. Но еще не решил, что бы такое
сделать со мной, каким образом отомстить -- то ли увезти с собой из Парижа,
то ли убить.
Только один раз я видела Рабье расхристанным, его рыжая куртка была
распорота в пройме, на ней не хватало пуговиц. Лицо исцарапано. Рубашка
порвана. Это случилось в одну из наших последних встреч в кафе на улице
Севр. Он выглядел измученным, но был, как обычно, любезен и улыбался.
-- Я упустил их. Их оказалось слишком много.
Он добавляет:
-- Это было трудно, шесть человек, и они защищались. Молодые ребята, я
гнался за ними вокруг пруда в Люксембургском саду, но они бежали быстрее
меня.
Наверно, сердце у него щемит, как у получившего отставку любовника. На
лице -- горькая улыбка: скоро он будет слишком стар, чтобы арестовывать
молодых.
Кажется, именно в тот день он говорит мне о доносчиках, которых
неизбежно порождает любое движение сопротивления. Я узнаю от него, что нас
выдал один из членов нашей организации. Его арестовали, и он заговорил,
когда ему пригрозили депортацией. Рабье говорит: "Это было легко, он все
указал -- в каком доме, в какой комнате, в каком столе, в каком ящике".
Рабье называет его фамилию. Я сообщаю ее Д. -- Д. сообщает нашим. Мы так
привыкли защищаться, наказывать предателей, избавляться от них, и притом
быстро, пока есть время, что принимаем решение убить этого человека сразу
после Освобождения. Даже выбираем место -- парк Верьер. Но когда придет
Освобождение, мы единодушно откажемся от этого плана.
Рабье огорчается, что я не поправляюсь. Он говорит: "Я не могу этого
вынести". Сажать и посылать на смерть -- это он может вынести, а что я не
толстею, как ему хотелось бы, это для него невыносимо. Он приносит мне
продукты. Я отдаю их консьержке или выбрасываю на помойку. Но что касается
денег, то я говорю ему, что ни за что не соглашусь принять их.
Кроме книжного магазина, он мечтает еще о том, чтобы стать судебным
экспертом по картинам и предметам искусства. В своем заявлении следственным
органам он утверждает, что был критиком по искусству в газете "Ле деба",
хранителем в замке Рокбрюн, экспертом компании P.L.M. "Накопив обширный
запас знаний в области документации и методов анализа и горячо увлекаясь
всеми проблемами, связанными с древними и современными искусствами, -- пишет
Рабье, -- я полагаю, что в настоящий момент могу, благодаря приобретенным
познаниям, выполнять самые серьезные и сложные задания, которые будут мне
поручены".
Он назначает мне свидания также на улице Жакоб и на улице Сен--Пер. А
также на улице Лекурб.
Каждый раз, когда я должна встретиться с Рабье, я иду на эту встречу
так, как шла бы на смерть, и это будет продолжаться до конца. Иду так, как
если бы он знал все о моей работе. Каждый раз, каждый день.
Их арестовывали, увозили, отправляли куда--то далеко от Франции. И
больше никогда ничего о них не было слышно -- ни единой весточки, ни
малейшего признака жизни. Ничего. Даже о том, что уже не надо ждать, что они
умерли, никогда не сообщали. Даже убить надежду не считали нужным,
предоставляя страдать годами. Да, они не давали себе труда оповестить, что
больше не стоит ждать, что никогда больше их не увидеть, никогда. Но если
задумываешься об этом, то вдруг задаешься вопросом: кто же эти "они"? Кто
это делал? Кто?
На этот раз мы направляемся на улицу Севр, идем от Дюрок, как раз мимо
улицы Дюпен, где были арестованы мой муж и моя золовка. Пять часов вечера.
Уже июль. Рабье останавливается. Он придерживает велосипед правой рукой,
левую кладет мне на плечо. Повернув голову к улице Дюпен, Рабье говорит:
-- Посмотрите. Сегодня ровно четыре недели, день в день, как мы с вами
знакомы.
Я не отвечаю. Я думаю: "Это конец".
-- Однажды, -- продолжает Рабье -- он делает паузу и широко улыбается,
-- однажды мне поручили арестовать немца--дезертира. Мне пришлось сперва
завязать с ним знакомство и потом повсюду следовать за ним. Две недели день
за днем я видел его по многу часов ежедневно. Мы подружились. Это был
замечательный человек. К концу четвертой недели я завел его в ворота, где
двое моих коллег поджидали нас, чтобы арестовать его. Через сорок восемь
часов его расстреляли.
Рабье добавляет:
-- К тому времени мы тоже были знакомы ровно три недели.
Рука Рабье все еще на моем плече. Лето Освобождения вдруг обернулось
зимней стужей.
От страха кровь отхлынула от головы и все поплыло перед глазами. Я
вижу, как на углу улицы Севр раскачиваются в небе высокие дома и тротуары
проваливаются в черноту. Я плохо слышу. Это особая глухота. Уличный шум
отдаляется, напоминая монотонный ропот моря. Но я хорошо слышу голос Рабье.
Я успеваю подумать, что последний раз в жизни вижу улицу. Но я не узнаю ее.
Я спрашиваю Рабье:
-- Почему вы рассказываете мне это?
-- Потому что хочу вас попросить следовать за мной.
Я обнаруживаю, что всегда, с самого начала ждала этого. Мне говорили,
что в тот момент, когда сбываются наши самые страшные опасения, наступает
облегчение, покой. Это правда. Здесь, на тротуаре, уже арестованная, я
почувствовала, что больше не боюсь этого человека, столько времени
державшего меня в страхе, что я недосягаема для него. Рабье продолжает:
-- Но вас я прошу последовать за мной в ресторан, в котором вы никогда
не бывали. Я счастлив пригласить вас туда.
Между первой и второй фразой он сделал паузу, чуть меньше полутора
минут, мы успеваем дойти до сквера Бусико. Он снова останавливается и на
этот раз смотрит на меня. Как в тумане вижу, что он смеется. Жуткое, крайне
жестокое лицо искажает гримаса непристойного смеха. И вульгарность, в нем
вдруг проступает тошнотворная вульгарность. Должно быть, он разыгрывает этот
фарс с теми женщинами, с которыми имеет дело, скорее всего, с проститутками.
Когда фарс кончается, они думают, что обязаны ему жизнью. Наверно, в течение
года, который Рабье провел на улице Соссэ, он прибегал именно к этому
способу, когда хотел попользоваться женщиной.
Рабье боится своих немецких коллег. Немцы боятся немцев. Рабье не
знает, до какой степени боится немцев население оккупированных их армиями
стран. Немцев боялись, как гуннов, как волков, как преступников, пуще того
-- как маньяков, одержимых жаждой преступления. Я так и не сумела найти
слова, чтобы рассказать тем, кто не пережил то время, какого рода страх мы
испытывали.
Я узнала во время суда над Рабье, что он жил под чужим именем, что он
взял фамилию своего кузена, умершего в окрестностях Ниццы. Что Рабье был
немцем.
В тот вечер Рабье расстается со мной на Севр--Бабилон довольный собой,
сияющий.
Я еще не приговорила его к смерти.
Возвращаюсь домой пешком. Я хорошо помню, что перед улицей Сен--Пер
улица Севр слегка изгибается и что на улице Драгон нет машин и можно идти по
мостовой.
Я вдруг ощущаю горечь свободы. Я узнала тотальную безнадежность и
следующую за ней пустоту: это невозможно вспомнить, в памяти ничего не
остается. Кажется, я слегка жалею, что мне не удалось умереть, пока я еще
полна жизни. Но я шагаю дальше, перехожу с мостовой на тротуар, потом снова
на мостовую, я шагаю, мои ноги шагают.
Я уже не помню, что это за ресторан, знаю лишь, что это был
"подпольный" ресторан, посещаемый коллаборационистами, полицейскими,
гестаповцами. Рабье водит меня по ресторанам, чтобы подкормить и поддержать
мои силы. Он думает, что спасает меня от отчаянья, считает себя моим
покровителем, защитником. Какой мужчина устоит перед этой ролью? Рабье не
устоял. Эти обеды -- одно из худших моих воспоминаний: рестораны с запертыми
дверьми, в которые стучатся "друзья", сливочное масло и свежие сливки на
всех столах, истекающее соком мясо, вино. Я не хочу есть. Он очень огорчен.
В тот день он назначил мне свидание в кафе "Флора", и когда я пришла,
его, как обычно, не было. Ни на бульваре, ни в кафе. Я сажусь за второй
столик слева от входа. Я только недавно познакомилась с Рабье. Он еще не
знает точно, где я живу, знает только, что в районе Сен--Жермен--де--Пре.
Вот почему в тот день он выбрал "Флору". Кафе экзистенциалистов, модную
"Флору".
Но я за несколько дней стала такой же осторожной, как он, я
превратилась в сыщика, в его преследователя, который принесет ему смерть. По
мере того как растет мой страх, крепнет и уверенность, что он в моих руках.
Я успела предупредить наших. Два друга прогуливаются перед "Флорой", им
поручено предупреждать всех знакомых, чтобы они не подходили ко мне. Так что
я относительно спокойна. Я начинаю привыкать к страху перед грозящей мне
смертью, хотя это кажется невозможным. Вернее будет сказать так: я начинаю
привыкать к мысли о смерти.
Рабье никогда больше не сделает того, что делает во "Флоре".
Он кладет на стол свой портфель. Открывает его. Вынимает из портфеля
револьвер. Кладет его на портфель. Все это он проделывает молча, без
объяснений. Затем он отстегивает цепочку, висящую у него где--то между
кожаным ремнем и карманом брюк, по--видимому, золотую. Он говорит мне:
-- Посмотрите, это цепочка от наручников, она из золота. Ключ тоже
золотой.
Он снова открывает портфель и достает из него наручники, которые кладет
рядом с револьвером. Представьте, во "Флоре"! Для него это великий день --
сидеть здесь у всех на виду со снаряжением образцового полицейского. Я не
понимаю, чего он добивается. Хочет ли, чтобы все видели, что я сижу за одним
столом с агентом гестапо и тем самым опозорить меня, или же просто хочет
убедить меня, что он действительно тот, за кого себя выдает, и никто другой,
что его единственное назначение -- нести смерть всему ненацистскому. Он
достает из портфеля пачку фотографий, выбирает одну и кладет передо мной.
-- Посмотрите на это фото, -- говорит он.
Я смотрю на фотографию. Это Морлан. Фотография очень большая. Франсуа
Морлан тоже смотрит на меня, глаза в глаза, улыбаясь. Я говорю:
-- Не понимаю. Кто это?
Такого я никак не ожидала. Рядом с фотографией -- руки Рабье. Они
дрожат. Рабье дрожит от нетерпения, потому что надеется, что я узнаю Франсуа
Морлана. Он говорит:
-- Морлан, -- Рабье ждет. -- Это имя ничего вам не говорит?
-- Морлан...
-- Франсуа Морлан, руководитель организации, к которой принадлежал ваш
муж.
Я продолжаю смотреть на фотографию. Я говорю:
-- В таком случае я должна его знать.
-- Необязательно.
-- У вас есть другие фотографии?
У него есть и другие.
Я отмечаю: светло--серый костюм, очень короткая стрижка,
галстук--бабочка, усы.
-- Если вы скажете мне, как найти этого человека, ваш муж будет
освобожден сегодня ночью и завтра утром вернется домой.
Слишком светлый костюм, слишком короткая стрижка и, главное, эти усы.
Костюм двубортный. Галстук--бабочка слишком приметен.
Рабье больше не улыбается, он все еще дрожит. А я не дрожу. Когда дело
идет не только о твоей жизни, всегда найдешь, что сказать. Я знаю, как
поступить, что сказать, я спасена. Я говорю:
-- Даже если бы я была с ним знакома, я бы не дала вам таких сведений,
это было бы слишком мерзко. Я не понимаю, как вы посмели просить меня об
этом.
Говоря это, я смотрю на фотографию.
-- Этот человек стоит двести пятьдесят тысяч франков. Но дело не в
этом. -- Тон у него уже не такой уверенный.-- Это очень важно для меня.
Морлан у меня в руках. Я боюсь за Морлана. Я больше не боюсь за себя.
Морлан стал моим ребенком. Моему ребенку грозит опасность, я рискую жизнью,
чтобы защитить его. Я отвечаю за него. Нет, это Морлан рискует жизнью. Рабье
продолжает:
-- Уверяю вас, клянусь вам: ваш муж сегодня же ночью покинет Френ.
-- Даже если бы я знала, я не сказала бы вам.
Я наконец смотрю на людей, сидящих в кафе. Никто, по--видимому, не
заметил револьвер и наручники, лежащие на нашем столе.
-- Но вы не знаете его?
-- Вот именно, выходит, что не знаю.
Рабье убирает фотографии в портфель. Он все еще слегка дрожит, он не
улыбается. Разочарование, мелькнувшее в его глазах, тут же исчезает.
В период, предшествовавший нашему знакомству, Рабье произвел уже
двадцать четыре ареста, но он мечтал о все новых подвигах. Он хотел бы
арестовать вчетверо больше народу и пополнить список заметной персоны. Он
видел в своей полицейской функции возможность выбиться в люди. До сих пор он
встречаю Рабье. Я жду в коридоре, он выходит из какого--то кабинета. Он
держит на руках очень бледную женщину, она в полуобморочном состоянии,
платье на ней совсем мокрое. Он улыбается мне и исчезает. Через несколько
минут он возвращается, опять улыбается.
-- Ну что, по--прежнему ждете?..
Я говорю, что это не важно. Он снова заводит речь о деле группы с улицы
Дюпен.
-- Там была настоящая казарма... И к тому же на столе мы нашли план...
Это очень серьезное дело.
Он задает мне несколько вопросов. Знала ли я, что мой муж был членом
организации Сопротивления? Знакома ли я с людьми, жившими на улице Дюпен? Я
говорю, что едва знакома с ними, а некоторых и вовсе не знаю, что я пишу
книги и ничем другим не интересуюсь. Он говорит, что ему это известно, мой
муж сказал ему об этом. Что при аресте он нашел на столе в гостиной два моих
романа и, посмеиваясь, признается, что даже забрал их. Он больше не задает
вопросов. Он наконец говорит мне правду: я не смогу получить разрешение на
передачу, потому что разрешения на передачи отменены. Но есть возможность
передать продукты через немецкого следователя, который ведет допрос
заключенных.
Следователь -- это Герман, тот самый, которого я жду уже три дня. Он
появляется под вечер. Я говорю ему о том, что сказал мне насчет передачи
Рабье. Он объясняет, что мне не дадут свидания с мужем, но берется передать
ему и его сестре продукты, я могу принести их завтра. Выйдя из кабинета
Германа, я опять встречаю Рабье. Он улыбается, он подбадривает меня: моего
мужа не расстреляют, "несмотря на обнаруженный на столе гостиной, вместе с
моими двумя романами, план немецких военных объектов, которые он с
товарищами собирался взорвать". Рабье смеется.
Я живу в полной изоляции. Только Д. звонит мне каждое утро -- это моя
единственная связь с внешним миром .
Проходит три недели. Обыска у меня не было. Учитывая последние события,
мы думаем, что гестаповцы теперь уже не явятся. Я прошу, чтобы мне разрешили
снова включиться в работу. Мне разрешают. Руководителю нашей организации
Франсуа Морлану нужен связной вместо уехавшего в Тулузу Ферри, меня просят
заменить его. Я соглашаюсь.
В первый понедельник июля в одиннадцать тридцать утра я должна свести
Дюпонсо (который был тогда представителем Национального движения
военнопленных и перемещенных лиц в Швейцарии) и Годара (начальника
канцелярии министра по делам военнопленных Анри Френэ). Мы должны
встретиться на углу бульвара Сен--Жермен и Палаты депутатов, на
противоположной от Палаты стороне. Я прихожу вовремя. Вижу Дюпонсо. Я
подхожу к нему, и мы болтаем с тем непринужденным, беспечным видом, который
принимают участники Сопротивления на людях. Не проходит и пяти минут, как
кто--то окликает меня: это Рабье, он в нескольких метрах от нас. Он
подзывает меня, щелкая пальцами. Лицо у него суровое. Мы пропали, думаю я.
Говорю Дюпонсо: "Этот тип из гестапо, мы влипли" -- и решительно направляюсь
к Рабье. Он не здоровается.
-- Вы узнаете меня?
-- Да.
-- Где вы меня видели?
-- На улице Соссэ.
Или Рабье здесь по чистой случайности, или он явился арестовать нас. В
таком случае полицейская машина ждет за углом и мы не успеем скрыться.
Я улыбаюсь Рабье. Я говорю ему: "Я очень рада, что встретила вас, я
столько раз пыталась поймать вас на улице Соссэ, у входа. Я ничего не знаю о
муже..." Лицо Рабье мгновенно теряет свое суровое выражение -- что отнюдь не
успокаивает меня. Он говорит со мной весело, приветливо, рассказывает, что
видел мою золовку и отдал ей пакет с продуктами, который должен был передать
Герман. Моего мужа он не видел, но знает, что ему передали все, что я
принесла. Не помню, о чем еще он говорил. Но хорошо помню, что, с одной
стороны, Дюпонсо, чтобы не потерять меня из виду -- "не потерять связь", --
остается на месте и что, с другой стороны, Годар, который тем временем
явился, не знаю уж почему, не подходит ко мне. Я жду, что с секунды на
секунду он примет Рабье за Дюпонсо и подойдет поздороваться, подаст мне
руку, но он не делает этого. Мы с Рабье стоим посредине, позади и впереди
нас на расстоянии нескольких метров -- мои товарищи. Эта водевильная
ситуация с безотказным комическим эффектом никого из нас не смешит. Я до сих
пор не могу понять, как Рабье не заметил моего смятения. Я, наверно,
позеленела от страха. Чтобы не стучать зубами, я стискиваю челюсти. Но
Рабье, похоже, ничего не видит. Он говорит минут десять. Я не слушаю, не
слышу. Похоже, ему это безразлично. По мере того как идет время, сквозь мой
страх пробивается надежда: может быть, он просто сумасшедший? В дальнейшем
Рабье вел себя таким образом, что это впечатление полностью так и не
рассеялось. Пока он говорит, около нас останавливаются люди: мадам Бигорри с
сыном, соседи по кварталу, которых я не встречала лет десять. Я не в силах
вымолвить ни слова. Они поспешно уходят, наверняка огорошенные моим видом.
Рабье замечает: "Ну и ну, сколько же у вас тут знакомых" -- впоследствии он
не раз вспоминал о многочисленных встречах этого дня -- и продолжает свой
монолог. Я слышу, как он говорит мне, что вскоре у него будут сведения о
моем муже. Я немедленно хватаюсь за это (я часто так делала впоследствии) и
настаиваю на новой встрече, прошу назначить мне свидание. Он предлагает
встретиться к концу дня, в пять тридцать, в саду на авеню Мариньи. Мы
расстаемся. Я медленно приближаюсь к Дюпонсо, говорю ему, что ничего не
понимаю, что, наверно, напарник Рабье прячется за домом. Я не могу
отделаться от страшных подозрений, потому что не в состоянии понять, почему
Рабье позвал меня и зачем так долго удерживал. Никто не появляется из--за
дома. Я сообщаю Дюпонсо, что человек, стоящий в трех шагах от нас, это и
есть Годар, с которым он должен встретиться. Потом удаляюсь. Я совершенно не
представляю себе, что произойдет. Не знаю, правильно ли я поступила, не
следовало ли мне самой предупредить Годара. Я не оборачиваюсь. Иду прямо к
Галлимару. Валюсь в кресло. В тот же вечер узнаю, что мои товарищи не были
арестованы.
Появление Рабье оказалось чистой случайностью. Он остановился, потому
что узнал молодую француженку, которая приносила передачу на улицу Соссэ.
Как я потом узнала, Рабье питал слабость к французским интеллектуалам,
писателям, художникам. Он пошел служить в гестапо, так как не смог купить
книжный магазин (sic!).
Я встретилась с Рабье в тот же вечер. Он не сообщил мне ничего нового
ни о моем муже, ни о моей золовке. Но он сказал, что, возможно, что--нибудь
узнает.
С этого дня Рабье начал звонить мне, сперва через день, потом
ежедневно. Очень скоро он стал просить меня встретиться с ним. И я с ним
встречалась. Таков был категорический приказ Франсуа Морлана: я должна
поддерживать это знакомство, это наша единственная связь с арестованными
товарищами. Более того, если я перестану встречаться с Рабье, у него могут
возникнуть подозрения.
Я вижусь с Рабье каждый день. Иногда он приглашает меня на обед в
какой--нибудь "подпольный" ресторан, где по ценам черного рынка можно
получить что угодно. Но большей частью мы ходим в кафе. Рабье рассказывает
мне об арестах, которые производил. Однако больше всего он говорит не о
нынешней своей жизни, а о той, к которой стремится. Особенно часто
возвращается он к своей мечте о небольшом магазине, торгующем книгами по
искусству. Каждый раз я стараюсь напомнить ему о моем муже. Он говорит, что
думает об этом. Несмотря на приказ Франсуа Морлана, я делаю попытки порвать
с Рабье, но всякий раз предупреждаю его, говорю, что уезжаю в деревню, что
устала. Он не верит мне. Он не знает, замешана ли я в чем--то, но знает, что
я у него в руках. И он прав. Я так и не уезжаю в деревню. Я во власти
неодолимого страха -- боюсь быть отрезанной окончательно от моего мужа
Робера Л. Я настаиваю, чтобы Рабье узнал, где он находится. Рабье клянется,
что занимается этим. Он уверяет, будто избавил его от суда и что теперь мой
муж приравнен к лицам, уклоняющимся от отправки на работу в Германию. В
каком--то смысле он тоже у меня в руках: если я узнаю, что моего мужа
отправили в Германию, мне больше не нужно будет встречаться с Рабье, и он
это знает. История насчет уклонения от работы окажется выдумкой, как
выяснится потом. Но если Рабье лжет, то лишь для того, чтобы успокоить меня;
я уверена, что он думает, будто в состоянии сделать гораздо больше того, что
может в действительности. Полагаю, он даже верил, что сумеет -- ради того
чтобы удержать меня при себе -- добиться освобождения моего мужа. Как бы то
ни было, он говорит мне, что моего мужа не расстреляли, они уже не знают,
что делать с заключенными, и это главное.
Я снова почти в полной изоляции. Товарищам приказано ни в коем случае
не навещать меня и не узнавать при встрече. Разумеется, я прекращаю всякую
деятельность. Я сильно худею, вешу не больше лагерницы. Каждый день я жду,
что Рабье арестует меня. Каждый день, уходя на свидание, "в последний раз"
сообщаю консьержке место моей встречи с Рабье и время, когда должна
вернуться. Я вижу только Д. по прозвищу Масс, помощника майора Родена,
который возглавляет особую группу, выпускающую газету "Ом либр". Мы
встречаемся очень далеко от дома, ходим по улицам и прогуливаемся в
публичных садах. Я сообщаю ему то, что узнала от Рабье.
В нашей организации возникли разногласия.
Одни считают, что Рабье надо тотчас же, не откладывая, прикончить.
Другие -- что мне надо срочно покинуть Париж.
В моем письме, которое Д. передает Франсуа Морлану, я торжественно
обещаю сделать все, чтобы дать возможность нашей организации убить Рабье,
прежде чем он будет арестован полицией освобожденной Франции, -- но не
раньше чем узнаю, что мой муж и моя золовка находятся за пределами
досягаемости. Иными словами, за пределами Франции. Потому что, кроме всех
других опасностей, есть и такая: если Рабье выяснит, что я состою в
организации Сопротивления, это может ухудшить положение Робера Л.
История моих отношений с Рабье четко делится на два периода.
Первый начинается с момента нашей встречи в коридоре старого здания на
улице Соссэ и завершается моим письмом к Франсуа Морлану. Это период
жуткого, убийственного, каждодневного страха.
Второй период -- от этого письма до ареста Рабье. Это период такого же
жуткого страха, но страха, иной раз вытесняемого сладчайшей мыслью о том,
что Рабье приговорен. Что мы рассчитаемся с этим подручным смерти на его
собственной территории.
Рабье всегда назначает мне свидания в последнюю минуту, всегда -- в
неожиданных местах и в самое неожиданное время, например в пять часов сорок
минут, в четыре десять. Иногда он назначает мне свидание на улице, иногда в
кафе. Но в любом случае Рабье всегда приходит задолго до назначенного
времени и всегда ждет меня довольно далеко от места встречи. Если, например,
это кафе, то он стоит на противоположном тротуаре, но не напротив кафе; если
это улица, то он держится подальше от указанного места. Он всегда стоит там,
откуда лучше всего наблюдать за тем, кого он ждет. Случается, что я не вижу
его, когда прихожу, он появляется откуда--то сзади. Но чаще я его вижу -- он
стоит в ста метрах от кафе, где мы должны встретиться, с неизменным
портфелем в руке, а рядом к стене или к фонарному столбу прислонен его
велосипед.
Каждый вечер я записываю все, что произошло во время моей встречи с
Рабье и что я от него узнала: достоверные или ложные сведения об эшелонах с
заключенными, отправленных в Германию, о положении на фронте, о голоде в
Париже -- в городе действительно ничего нет, мы отрезаны от Нормандии,
кормившей Париж в течение последних пяти лет. Я веду эти записи для Робера
Л., чтобы он прочел их, когда вернется. Я также отмечаю день за днем на
штабной карте продвижение союзных войск в Нормандии и по направлению к
Германии. Я храню газеты.
Рассуждая логично, Рабье должен был бы сделать все, чтобы убрать из
Парижа самого опасного для него свидетеля, лучше всех осведомленного о его
деятельности в гестапо, жену участника Сопротивления, писательницу, чьим
показаниям безусловно поверят, -- словом, убрать меня. Он не делает этого.
Рабье всегда дает мне какую--нибудь информацию, даже когда не
подозревает об этом. Обычно это слухи и сплетни с улицы Соссэ. Но именно так
я узнаю, что немцы сильно напуганы, что некоторые дезертируют, что особенно
трудно решить транспортную проблему.
Франсуа Морлан тоже начинает бояться. Что касается Д., то он боится с
первого дня. За меня -- М. Леруа.
Я забыла сказать, Рабье всегда назначает свидания на открытых местах, в
ресторанах с несколькими выходами, в угловых кафе, на перекрестках улиц. Его
излюбленные районы -- V I округ, Сен--Лазар, площадь Республики, Дюрок.
Первое время я опасалась, что он, проводив меня до двери, попросит
разрешения зайти на минутку. Он никогда не делал этого. Но я знаю, что он
думал об этом с первого же нашего свидания на авеню Мариньи.
Когда я видела Рабье в последний раз, он попросил меня пойти с ним
выпить стаканчик вина "в квартире его приятеля, уехавшего из Парижа". Я
сказала: "В другой раз". Но он знал, что другого раза не будет. Он уже
решил, что в тот же вечер покинет Париж. Но еще не решил, что бы такое
сделать со мной, каким образом отомстить -- то ли увезти с собой из Парижа,
то ли убить.
Только один раз я видела Рабье расхристанным, его рыжая куртка была
распорота в пройме, на ней не хватало пуговиц. Лицо исцарапано. Рубашка
порвана. Это случилось в одну из наших последних встреч в кафе на улице
Севр. Он выглядел измученным, но был, как обычно, любезен и улыбался.
-- Я упустил их. Их оказалось слишком много.
Он добавляет:
-- Это было трудно, шесть человек, и они защищались. Молодые ребята, я
гнался за ними вокруг пруда в Люксембургском саду, но они бежали быстрее
меня.
Наверно, сердце у него щемит, как у получившего отставку любовника. На
лице -- горькая улыбка: скоро он будет слишком стар, чтобы арестовывать
молодых.
Кажется, именно в тот день он говорит мне о доносчиках, которых
неизбежно порождает любое движение сопротивления. Я узнаю от него, что нас
выдал один из членов нашей организации. Его арестовали, и он заговорил,
когда ему пригрозили депортацией. Рабье говорит: "Это было легко, он все
указал -- в каком доме, в какой комнате, в каком столе, в каком ящике".
Рабье называет его фамилию. Я сообщаю ее Д. -- Д. сообщает нашим. Мы так
привыкли защищаться, наказывать предателей, избавляться от них, и притом
быстро, пока есть время, что принимаем решение убить этого человека сразу
после Освобождения. Даже выбираем место -- парк Верьер. Но когда придет
Освобождение, мы единодушно откажемся от этого плана.
Рабье огорчается, что я не поправляюсь. Он говорит: "Я не могу этого
вынести". Сажать и посылать на смерть -- это он может вынести, а что я не
толстею, как ему хотелось бы, это для него невыносимо. Он приносит мне
продукты. Я отдаю их консьержке или выбрасываю на помойку. Но что касается
денег, то я говорю ему, что ни за что не соглашусь принять их.
Кроме книжного магазина, он мечтает еще о том, чтобы стать судебным
экспертом по картинам и предметам искусства. В своем заявлении следственным
органам он утверждает, что был критиком по искусству в газете "Ле деба",
хранителем в замке Рокбрюн, экспертом компании P.L.M. "Накопив обширный
запас знаний в области документации и методов анализа и горячо увлекаясь
всеми проблемами, связанными с древними и современными искусствами, -- пишет
Рабье, -- я полагаю, что в настоящий момент могу, благодаря приобретенным
познаниям, выполнять самые серьезные и сложные задания, которые будут мне
поручены".
Он назначает мне свидания также на улице Жакоб и на улице Сен--Пер. А
также на улице Лекурб.
Каждый раз, когда я должна встретиться с Рабье, я иду на эту встречу
так, как шла бы на смерть, и это будет продолжаться до конца. Иду так, как
если бы он знал все о моей работе. Каждый раз, каждый день.
Их арестовывали, увозили, отправляли куда--то далеко от Франции. И
больше никогда ничего о них не было слышно -- ни единой весточки, ни
малейшего признака жизни. Ничего. Даже о том, что уже не надо ждать, что они
умерли, никогда не сообщали. Даже убить надежду не считали нужным,
предоставляя страдать годами. Да, они не давали себе труда оповестить, что
больше не стоит ждать, что никогда больше их не увидеть, никогда. Но если
задумываешься об этом, то вдруг задаешься вопросом: кто же эти "они"? Кто
это делал? Кто?
На этот раз мы направляемся на улицу Севр, идем от Дюрок, как раз мимо
улицы Дюпен, где были арестованы мой муж и моя золовка. Пять часов вечера.
Уже июль. Рабье останавливается. Он придерживает велосипед правой рукой,
левую кладет мне на плечо. Повернув голову к улице Дюпен, Рабье говорит:
-- Посмотрите. Сегодня ровно четыре недели, день в день, как мы с вами
знакомы.
Я не отвечаю. Я думаю: "Это конец".
-- Однажды, -- продолжает Рабье -- он делает паузу и широко улыбается,
-- однажды мне поручили арестовать немца--дезертира. Мне пришлось сперва
завязать с ним знакомство и потом повсюду следовать за ним. Две недели день
за днем я видел его по многу часов ежедневно. Мы подружились. Это был
замечательный человек. К концу четвертой недели я завел его в ворота, где
двое моих коллег поджидали нас, чтобы арестовать его. Через сорок восемь
часов его расстреляли.
Рабье добавляет:
-- К тому времени мы тоже были знакомы ровно три недели.
Рука Рабье все еще на моем плече. Лето Освобождения вдруг обернулось
зимней стужей.
От страха кровь отхлынула от головы и все поплыло перед глазами. Я
вижу, как на углу улицы Севр раскачиваются в небе высокие дома и тротуары
проваливаются в черноту. Я плохо слышу. Это особая глухота. Уличный шум
отдаляется, напоминая монотонный ропот моря. Но я хорошо слышу голос Рабье.
Я успеваю подумать, что последний раз в жизни вижу улицу. Но я не узнаю ее.
Я спрашиваю Рабье:
-- Почему вы рассказываете мне это?
-- Потому что хочу вас попросить следовать за мной.
Я обнаруживаю, что всегда, с самого начала ждала этого. Мне говорили,
что в тот момент, когда сбываются наши самые страшные опасения, наступает
облегчение, покой. Это правда. Здесь, на тротуаре, уже арестованная, я
почувствовала, что больше не боюсь этого человека, столько времени
державшего меня в страхе, что я недосягаема для него. Рабье продолжает:
-- Но вас я прошу последовать за мной в ресторан, в котором вы никогда
не бывали. Я счастлив пригласить вас туда.
Между первой и второй фразой он сделал паузу, чуть меньше полутора
минут, мы успеваем дойти до сквера Бусико. Он снова останавливается и на
этот раз смотрит на меня. Как в тумане вижу, что он смеется. Жуткое, крайне
жестокое лицо искажает гримаса непристойного смеха. И вульгарность, в нем
вдруг проступает тошнотворная вульгарность. Должно быть, он разыгрывает этот
фарс с теми женщинами, с которыми имеет дело, скорее всего, с проститутками.
Когда фарс кончается, они думают, что обязаны ему жизнью. Наверно, в течение
года, который Рабье провел на улице Соссэ, он прибегал именно к этому
способу, когда хотел попользоваться женщиной.
Рабье боится своих немецких коллег. Немцы боятся немцев. Рабье не
знает, до какой степени боится немцев население оккупированных их армиями
стран. Немцев боялись, как гуннов, как волков, как преступников, пуще того
-- как маньяков, одержимых жаждой преступления. Я так и не сумела найти
слова, чтобы рассказать тем, кто не пережил то время, какого рода страх мы
испытывали.
Я узнала во время суда над Рабье, что он жил под чужим именем, что он
взял фамилию своего кузена, умершего в окрестностях Ниццы. Что Рабье был
немцем.
В тот вечер Рабье расстается со мной на Севр--Бабилон довольный собой,
сияющий.
Я еще не приговорила его к смерти.
Возвращаюсь домой пешком. Я хорошо помню, что перед улицей Сен--Пер
улица Севр слегка изгибается и что на улице Драгон нет машин и можно идти по
мостовой.
Я вдруг ощущаю горечь свободы. Я узнала тотальную безнадежность и
следующую за ней пустоту: это невозможно вспомнить, в памяти ничего не
остается. Кажется, я слегка жалею, что мне не удалось умереть, пока я еще
полна жизни. Но я шагаю дальше, перехожу с мостовой на тротуар, потом снова
на мостовую, я шагаю, мои ноги шагают.
Я уже не помню, что это за ресторан, знаю лишь, что это был
"подпольный" ресторан, посещаемый коллаборационистами, полицейскими,
гестаповцами. Рабье водит меня по ресторанам, чтобы подкормить и поддержать
мои силы. Он думает, что спасает меня от отчаянья, считает себя моим
покровителем, защитником. Какой мужчина устоит перед этой ролью? Рабье не
устоял. Эти обеды -- одно из худших моих воспоминаний: рестораны с запертыми
дверьми, в которые стучатся "друзья", сливочное масло и свежие сливки на
всех столах, истекающее соком мясо, вино. Я не хочу есть. Он очень огорчен.
В тот день он назначил мне свидание в кафе "Флора", и когда я пришла,
его, как обычно, не было. Ни на бульваре, ни в кафе. Я сажусь за второй
столик слева от входа. Я только недавно познакомилась с Рабье. Он еще не
знает точно, где я живу, знает только, что в районе Сен--Жермен--де--Пре.
Вот почему в тот день он выбрал "Флору". Кафе экзистенциалистов, модную
"Флору".
Но я за несколько дней стала такой же осторожной, как он, я
превратилась в сыщика, в его преследователя, который принесет ему смерть. По
мере того как растет мой страх, крепнет и уверенность, что он в моих руках.
Я успела предупредить наших. Два друга прогуливаются перед "Флорой", им
поручено предупреждать всех знакомых, чтобы они не подходили ко мне. Так что
я относительно спокойна. Я начинаю привыкать к страху перед грозящей мне
смертью, хотя это кажется невозможным. Вернее будет сказать так: я начинаю
привыкать к мысли о смерти.
Рабье никогда больше не сделает того, что делает во "Флоре".
Он кладет на стол свой портфель. Открывает его. Вынимает из портфеля
револьвер. Кладет его на портфель. Все это он проделывает молча, без
объяснений. Затем он отстегивает цепочку, висящую у него где--то между
кожаным ремнем и карманом брюк, по--видимому, золотую. Он говорит мне:
-- Посмотрите, это цепочка от наручников, она из золота. Ключ тоже
золотой.
Он снова открывает портфель и достает из него наручники, которые кладет
рядом с револьвером. Представьте, во "Флоре"! Для него это великий день --
сидеть здесь у всех на виду со снаряжением образцового полицейского. Я не
понимаю, чего он добивается. Хочет ли, чтобы все видели, что я сижу за одним
столом с агентом гестапо и тем самым опозорить меня, или же просто хочет
убедить меня, что он действительно тот, за кого себя выдает, и никто другой,
что его единственное назначение -- нести смерть всему ненацистскому. Он
достает из портфеля пачку фотографий, выбирает одну и кладет передо мной.
-- Посмотрите на это фото, -- говорит он.
Я смотрю на фотографию. Это Морлан. Фотография очень большая. Франсуа
Морлан тоже смотрит на меня, глаза в глаза, улыбаясь. Я говорю:
-- Не понимаю. Кто это?
Такого я никак не ожидала. Рядом с фотографией -- руки Рабье. Они
дрожат. Рабье дрожит от нетерпения, потому что надеется, что я узнаю Франсуа
Морлана. Он говорит:
-- Морлан, -- Рабье ждет. -- Это имя ничего вам не говорит?
-- Морлан...
-- Франсуа Морлан, руководитель организации, к которой принадлежал ваш
муж.
Я продолжаю смотреть на фотографию. Я говорю:
-- В таком случае я должна его знать.
-- Необязательно.
-- У вас есть другие фотографии?
У него есть и другие.
Я отмечаю: светло--серый костюм, очень короткая стрижка,
галстук--бабочка, усы.
-- Если вы скажете мне, как найти этого человека, ваш муж будет
освобожден сегодня ночью и завтра утром вернется домой.
Слишком светлый костюм, слишком короткая стрижка и, главное, эти усы.
Костюм двубортный. Галстук--бабочка слишком приметен.
Рабье больше не улыбается, он все еще дрожит. А я не дрожу. Когда дело
идет не только о твоей жизни, всегда найдешь, что сказать. Я знаю, как
поступить, что сказать, я спасена. Я говорю:
-- Даже если бы я была с ним знакома, я бы не дала вам таких сведений,
это было бы слишком мерзко. Я не понимаю, как вы посмели просить меня об
этом.
Говоря это, я смотрю на фотографию.
-- Этот человек стоит двести пятьдесят тысяч франков. Но дело не в
этом. -- Тон у него уже не такой уверенный.-- Это очень важно для меня.
Морлан у меня в руках. Я боюсь за Морлана. Я больше не боюсь за себя.
Морлан стал моим ребенком. Моему ребенку грозит опасность, я рискую жизнью,
чтобы защитить его. Я отвечаю за него. Нет, это Морлан рискует жизнью. Рабье
продолжает:
-- Уверяю вас, клянусь вам: ваш муж сегодня же ночью покинет Френ.
-- Даже если бы я знала, я не сказала бы вам.
Я наконец смотрю на людей, сидящих в кафе. Никто, по--видимому, не
заметил револьвер и наручники, лежащие на нашем столе.
-- Но вы не знаете его?
-- Вот именно, выходит, что не знаю.
Рабье убирает фотографии в портфель. Он все еще слегка дрожит, он не
улыбается. Разочарование, мелькнувшее в его глазах, тут же исчезает.
В период, предшествовавший нашему знакомству, Рабье произвел уже
двадцать четыре ареста, но он мечтал о все новых подвигах. Он хотел бы
арестовать вчетверо больше народу и пополнить список заметной персоны. Он
видел в своей полицейской функции возможность выбиться в люди. До сих пор он