Страница:
потом, уходя, забирали.
Сзади снова заводят:
-- Дерьмо, сволочь, подонок.
-- Я ходил туда по делам, связанным с черным рынком, я считал, что
ничего плохого не делаю. Я всегда был истинным патриотом, как вы. Я продавал
им жуликов. Теперь... я уже не знаю, может быть, я был не прав...
Он говорит все тем же плаксивым, детским тоном. Кожа на его груди
лопнула, течет кровь. Он как будто не замечает этого. Ему страшно.
Когда он сказал о черном рынке, сзади опять зашумели:
-- Сволочь, свинья, дерьмо.
Появился Роже. Он где--то сзади, в толпе. Тереза узнала его голос. Он
тоже сказал "сволочь".
-- Продолжайте, -- говорит Тереза.
Они бьют не как попало. Может быть, они не сумели бы допрашивать, но
бить они умеют. Они бьют толково. Перестают, когда кажется, что он
заговорит. Снова начинают как раз в тот момент, когда чувствуют, что он
опять готов сопротивляться.
-- Какого цвета было удостоверение личности, по которому ты проходил в
гестапо?
Оба парня улыбаются. Сзади тоже. Даже те, которые не знают насчет
цвета, находят, что это хитроумный вопрос. Один его глаз поврежден, по лицу
течет кровь. Он плачет. Из носа текут кровавые сопли. Он не переставая
стонет: "Ай, ай, ох, ох". Он не отвечает. Он по--прежнему трет себя руками и
размазывает по груди кровь. Он уставился своими остекленевшими близорукими
глазами на фонарь, но не видит его. Все произошло очень быстро. Ничего уже
нельзя остановить: умрет он или выкарабкается, теперь уже не зависит от
Терезы. И это совершенно не важно. Потому что он больше не имеет ничего
общего с другими людьми. И с каждой минутой различие увеличивается,
закрепляется.
-- Тебя спрашивают, какого цвета твое удостоверение личности.
Альбер подходит к нему вплотную. Сзади, из полутьмы, раздается:
-- Может быть, хватит бить...
Голос женский. Парни останавливаются. Они оборачиваются и ищут глазами,
кто это сказал. Тереза тоже обернулась.
-- Хватит? -- спрашивает Люсьен.
-- Доносчика? -- спрашивает Альбер.
-- Это не основание, -- говорит женщина, голос звучит неуверенно.
Парни снова начинают бить.
-- В последний раз, -- говорит Тереза, -- тебя спрашивают, какого цвета
удостоверение, которое ты показывал на улице Соссэ.
Сзади:
-- Опять начинается... Я ухожу...
Еще одна женщина.
-- Я тоже...
Еще одна женщина. Тереза оборачивается:
-- Никто не заставляет вас оставаться, если вам противно.
Женщины что--то невнятно возражают, но не уходят.
-- Хватит!
На этот раз -- мужчина.
Женщины перестают шептаться. Тереза по--прежнему едва видна, освещен
только ее белый лоб, и иногда, когда она наклоняется, видны глаза.
Теперь дело принимает другой оборот. Единый фронт товарищей раскололся.
Вот--вот произойдет что--то необратимое. Новое. Одни за, другие против. Одни
идут за ней и делаются все ближе. Другие становятся чужими. Ей некогда
разбирать: женщины на стороне доносчика, доносчик с теми, кто не согласен с
ней. Чем больше врагов и чужих, тем сильнее желание бить.
-- Давайте еще, быстрее! Цвет!
Парни опять начинают бить. Они бьют по местам, по которым уже били.
Доносчик кричит. Когда они ударяют, его стоны переходят в какое--то
непристойное урчание. Такое мерзкое, что хочется бить сильнее, чтобы оно
прекратилось. Он пытается уклониться от ударов, но не успевает. Все
достаются ему.
-- Ну... обычного цвета, как у всех.
-- Продолжайте.
Удары все сильнее. И пускай. Парни неутомимы. Они бьют все более
спокойно и умело. Чем больше они бьют, чем больше крови, тем яснее
становится, что надо бить, что это правильно, что это справедливо. С каждым
ударом перед Терезой всплывают образы.
Они пронзают ее, околдовывают. У стены падает человек. Другой. Еще
один. Этому нет конца, они падают и падают. На эти пятьсот франков он
покупал себе всякие мелочи. Наверно, он даже не был антикоммунистом или
антисемитом, даже коллаборационистом не был. Нет, он выдавал бездумно и
безучастно, возможно без крайней необходимости, просто чтобы немного
подзаработать, чтобы позволить себе маленькие холостяцкие удовольствия. Он
продолжает врать. Он должен знать, но не хочет сказать. Если он признается,
если перестанет отпираться, пропасть между ним и другими людьми немного
сократится. Но он сопротивляется, пока хватает сил.
-- Продолжайте.
И они продолжают. Они действуют как хорошо налаженный механизм. Но
откуда берется у людей эта способность избивать себе подобных, как могут они
привыкнуть к этому и выполнять как работу, как свой долг?
-- Умоляю вас! Умоляю! Я не подлец! -- кричит доносчик.
Он боится умереть. Еще недостаточно боится. Он все еще врет. Он хочет
жить. Даже вошь цепляется за жизнь. Тереза встает. Она встревожена, она
боится, что, сколько ни бей, все будет мало. Что еще можно с ним сделать?
Что бы такое придумать? Человек, упавший у стены, тоже ничего не сказал, но
это совсем иное молчание, вся его жизнь свелась к этой секунде смертельного
молчания у стены. За это молчание у стены -- заставить этого типа, этого
доносчика заговорить здесь. Боже мой, неужели, сколько ни бей, всегда будет
недостаточно ! А как много таких, которым наплевать, -- эти женщины, которые
вышли из комнаты, и все те, что отсиживались в своих норах, а теперь
иронизируют: "Не смешите нас вашим восстанием, вашей чисткой". Надо бить. В
мире никогда не будет справедливости, если мы сами здесь и сейчас не
осуществим правосудие. Судьи. Украшенные лепниной залы. Комедия, а не
правосудие. Они пели "Интернационал", когда их везли по городу в тюремных
фургонах, а буржуа смотрели из своих окон и говорили: "Это террористы". Надо
бить. Раздавить. Разбить вдребезги ложь. Это подлое молчание. Вырвать из
груди этого мерзавца правду. Истина, правосудие. Для чего? Убить его? Кому
это нужно? Дело не в нем. Это не к нему относится. Мы должны узнать правду.
Бить до тех пор, пока он не выблюет правду -- и свой стыд, свой страх, свою
тайну, еще вчера делавшую его всемогущим, недоступным, неприкасаемым.
В притихшей комнате отчетливо раздается каждый удар. Они бьют всех
мерзавцев -- и ушедших с допроса женщин, и чистоплюев, укрывшихся за
ставнями. Доносчик протяжно и жалобно кричит: "Ой, ой!"
Пока его бьют, люди во тьме позади него молчат. Но когда слышится его
протестующий голос, они осыпают его бранью -- сквозь зубы, сжав кулаки.
Никаких фраз. Только взрыв ругательств при звуках этого голоса,
свидетельствующего, что доносчик еще держится. Потому что от всей его
способности сопротивляться у него остался лишь голос, чтобы врать. Он
продолжает врать. У него еще хватает на это сил. Он еще в состоянии врать.
Тереза смотрит на кулаки, которые обрушиваются на доносчика, слышит
барабанную дробь ударов и впервые ощущает, что в человеческом теле имеются
какие--то почти непрошибаемые толщи. Целые пласты глубинной,
труднодосягаемой правды. Она помнит, что смутно почувствовала это, когда они
с Д. так упорно допрашивали двух депортированных. Но тогда это ощущалось не
так сильно. Теперь это изнурительный труд. Почти невыносимый. Они
пробиваются вглубь. Удар за ударом. Надо держаться, держаться. Еще немного,
и они достигнут цели, добудут из него крупинку этой твердой, как орешек,
правды. Они бьют его в живот. Доносчик стонет и, скорчившись, хватается
обеими руками за живот. Альбер бьет, подойдя вплотную, наносит удар в пах.
Доносчик прикрывает обеими руками член и вопит. Все его лицо в крови. В нем
не осталось ничего общего с другими людьми. Это не человек, а доносчик,
выдававший людей. Его не интересовало, для чего это требовалось. Даже те,
кто ему платил, не были его друзьями. Теперь он уже не похож ни на одно
живое существо. Даже мертвый он не будет похож на мертвого человека. Его
труп будет валяться под ногами в холле. Может быть, они зря теряют с ним
время. Надо с этим кончать. Не стоит убивать его. Оставлять его в живых тоже
не стоит. От него уже никакого проку. Абсолютно ни на что не годится.
-- Хватит!
Тереза встает и идет к доносчику, ее голос кажется слабым после глухой
барабанной дроби ударов. Надо кончать с этим. Люди в глубине комнаты
предоставляют ей действовать. Они доверяют ей, не дают никаких советов.
"Сволочь, сволочь". От этой литании ругательств веет братским теплом. В
глубине комнаты смолкают. Оба парня смотрят на Терезу, полные внимания. Все
ждут.
-- В последний раз, -- говорит Тереза. -- Мы хотим знать цвет твоего
удостоверения. В последний раз.
Доносчик смотрит на Терезу. Она стоит рядом с ним. Он невысок. Она,
такая маленькая, худая, юная, почти одного с ним роста. Она сказала "в
последний раз". Доносчик вдруг перестает стонать.
-- Что вы хотите, чтобы я вам сказал?
Она ничего не хочет. Она спокойна, она чувствует, как в ней поднимается
холодная и могучая, как стихия, ярость, которая властно диктует ей
необходимые слова. Она вершит правосудие -- правосудие, которого не было на
французской земле сто пятьдесят лет.
-- Мы хотим, чтобы ты сказал, какого цвета удостоверение, по которому
тебя пропускали в гестапо.
Он снова хнычет. От его тела исходит странный, противный и сладковатый
запах -- смешанный запах крови и немытой жирной кожи.
-- Я не знаю, не знаю, говорю вам, я не виноват...
Опять сыплются ругательства:
-- Сволочь, дерьмо, подонок.
Тереза снова садится. Минутная пауза. И снова ругательства. Тереза
молчит. В глубине комнаты в первый раз раздается:
-- Надо кончать, придется его ликвидировать.
Доносчик поднимает голову. Молчание. Доносчик боится. Он тоже молчит.
Он открывает рот. Смотрит на них. Слабый детский стон вырывается из его
груди.
-- Если бы я хоть знал, чего вы от меня хотите...-- Доносчик старается
говорить простодушным умоляющим тоном, но голос выдает, что он опять хитрит.
Парни в поту. Они вытирают лбы своими окровавленными кулаками. Смотрят
на Терезу.
-- Продолжайте, -- говорит Тереза.
Они поворачиваются к доносчику, выставив кулаки. Тереза встает и
кричит:
-- Не останавливайтесь. Он скажет.
Лавина ударов. Это конец. В глубине комнаты -- молчание. Тереза кричит:
-- Может быть, оно было красное, твое удостоверение?
Он истекает кровью. Громко вопит.
-- Красное? Скажи, красное?
Он открывает один глаз. Умолкает. Он должен понять, что на этот раз в
самом деле конец.
-- Красное?
Парни вытаскивают его из угла, в который он все время забивается,
спасаясь от ударов. Они вытаскивают его и бросают обратно, как мяч.
-- Красное?
Он не отвечает. Похоже, он пытается обдумать ответ.
-- Продолжайте, ребята, сильнее! Красное, быстро, красное?
Они разбили ему нос, из ноздрей течет кровь. Доносчик кричит:
-- Нет!..
Парни смеются. Тереза тоже смеется.
-- Желтое, как наши? Желтое?
Он пытается забиться в угол. Каждый раз как парни вытаскивают его, он
возвращается туда, с глухим стуком ударяясь спиной о стену.
-- Желтое?
Тереза встает.
-- Нет... не... желтое...
Парни продолжают бить. Он задыхается. Снова кричит. Его крики
пресекаются ударами. Теперь удары обрушиваются на него в том же
головокружительном, но равномерном ритме, что и вопросы. Он все еще не
признается. Похоже, он ни о чем не думает. Его залитые кровью глаза широко
открыты, он по--прежнему не отводит взгляда от фонаря.
-- Если не желтое, то... какое же?
Он все еще не признается. Однако он слышал вопрос, он смотрит на
Терезу. Он перестает вопить. Он стоит скорчившись, прижав руки к животу. Он
больше не пытается защищаться от ударов.
-- Быстро, -- говорит Тереза, -- какого цвета? Быстро.
Он снова начинает кричать. Но теперь более низким, глухим голосом. Дело
идет к концу, только неизвестно к какому. Возможно, он больше ничего не
скажет, но в любом случае дело идет к концу.
-- Оно было, оно было... ну, давай ...
Как с ребенком.
Они перекидывают его друг другу, как мяч, они бьют его кулаками,
ногами. Они обливаются потом.
-- Хватит.
Тереза, спокойная, собранная, идет к доносчику. Доносчик видит ее. Он
пятится. Сейчас он даже не чувствует боли. Только ужас.
-- Если ты скажешь, тебя оставят в покое, если нет, тебя теперь же
прикончат. Продолжайте.
Возможно, доносчик уже не понимает, чего от него хотят. Но он готов
заговорить. Такое у нее впечатление. Надо напомнить ему, о чем идет речь. Он
пробует поднять голову -- как утопающий, который пытается глотнуть воздуха.
Он заговорит. Она уверена. Он дошел. Нет. Удары мешают ему говорить. Но если
его не бить, он не заговорит. Не только Тереза, все товарищи напряженно ждут
исхода -- словно при родах. Скоро все кончится. Так или иначе. Он продолжает
молчать.
Тереза кричит:
-- Я скажу тебе, я скажу тебе, какого цвета твое удостоверение.
Она помогает ему. У нее действительно такое чувство, что она должна ему
помочь, что один он не сумеет довести дело до конца.
Она повторяет:
-- Я скажу тебе.
Доносчик опять принимается вопить. Непрерывный жалобный вопль, похожий
на вой сирены. Они не дают ему возможности заговорить. И вот вой обрывается.
-- Зеленый... -- выкрикивает доносчик.
Молчание. Парни перестают бить. Доносчик смотрит на фонарь. Он больше
не стонет. Вид у него совершенно потерянный. Он валится на пол. Он смог
сказать. Возможно, он спрашивает себя, как он мог сказать. Позади него
молчание. Тереза садится. Кончено.
-- Да, оно было зеленого цвета, -- говорит Тереза, словно подтверждая
давным--давно известный факт. Кончено.
Д. подходит к Терезе. Протягивает ей сигарету. Она закуривает. Доносчик
оцепенело лежит в своем углу.
-- Одевайся, -- говорит Тереза.
Но он не двигается. Оба парня тоже курят. Д. протягивает сигарету
доносчику. Он не замечает ее.
-- У агентов немецкой тайной полиции были зеленые удостоверения, --
говорит Тереза.
Товарищи в глубине комнаты зашевелились. Некоторые выходят.
-- А Альбер из "Капиталя"? -- спрашивает кто--то.
Тереза смотрит на Д. Да, верно. Остается еще этот Альбер из "Капиталя".
-- Ладно, там видно будет, -- говорит Д. -- Завтра.
Похоже, его это больше не интересует. Он берет Терезу за руку, помогает
ей подняться. Они выходят. Альбер и Люсьен занимаются доносчиком, заставляют
его одеться.
Бар залит светом. Другой мир. Электричество. Все ушедшие с допроса --
пять женщин и двое мужчин -- здесь.
-- Он признался, -- говорит им Тереза.
Никто не отвечает. Тереза понимает: им наплевать, признался он или нет.
Она садится и смотрит на них. Странно. Они здесь не меньше получаса. Что они
делали в этом баре? Чего дожидались? Просто их потянуло к свету.
-- Он признался, -- повторяет Тереза.
Никто из них не смотрит на нее. Одна женщина встает и говорит небрежно,
по--прежнему не глядя на нее:
-- Ну и что? Какая разница, все это так гнусно...
Д., сидевший рядом с Терезой, подходит к женщине:
-- Оставь ее в покое, ясно?
Роже и Д. с двух сторон обнимают Терезу. Женщины замолкают. Они уходят.
Двое мужчин, бывших с ними, тоже уходят, что--то насвистывая.
-- А ты пойдешь спать, -- говорит Д.
-- Да.
Тереза берет стакан вина. Отпивает глоток.
Она чувствует на себе взгляд Д. Вино горчит. Она ставит стакан.
-- Надо отпустить его, пусть уходит, -- говорит Тереза. -- Он в
состоянии идти.
Роже не уверен, что его надо отпустить.
-- Чтобы мы его больше не видели, -- говорит Тереза.
-- Они не захотят выпустить такую дичь, -- говорит Роже.
-- Я им объясню, -- говорит Д.
Тереза плачет.
Маргерит Дюрас не хотела доверить кому--либо описание своей жизни. Она
сделала это сама. Начиная с детства в Сайгоне, она превращает свою жизнь в
роман, и совсем не случайно, что две самые нашумевшие ее книги -- "Плотина
против Тихого океана" и "Любовник" -- переносят нас во французский Индокитай
тридцатых годов, ставший источником всех ее любовных и сексуальных
переживаний.
И литературных, конечно. В центре этой вымышленной страны -- знаменитый
квартет: Маргерит, ее мать Мари Доннадье и два брата; старший -- подонок и
сутенер, младший -- нежный, пленительный, женственный, чувственный. Похожий
на ее любовника, которого, возможно, вовсе не было. Фактически Маргерит
всегда оказывалась между двумя мужчинами: между двумя братьями, между
старшим братом и любовником, позже -- между Робером Антельмом и Дионисом
Масколо, между сыном и очаровательным Янном Андреа, своим последним
спутником.
Жизнь Маргерит полна поворотов: из Индокитая она переезжает во Францию,
из женщины, наделенной экзотической красотой, превращается в эффектную
уродину, в этакую великолепную гаргулью с унизанными перстнями пальцами; от
одного сектантства переходит к другому, от литературной неумелости -- к
такому изощренному мастерству, что под конец жизни она позволяла себе писать
неправильно, как дети; наконец, от любви -- к дружбе. Она преступает
запреты, подвергает себя опасности, она причиняет зло, она внушает страх,
она безжалостна, она плачет. Это чудовище. Она обольстительна, изысканна.
Аморализм заменяет ей мораль.
После Индокитая, где ради семьи ей пришлось стать содержанкой , -- но
можно ли этому верить? -- она попадает незадолго до войны в Париж. Место и
время действия как раз под стать ее амбициям, мечтам и навязчивым фантазиям.
Джунгли, словно специально созданные для этого исключительно умного хищника.
Ибо интеллектуальная, все схватывающая на лету Маргерит никогда не избавится
от жестокости, которую унаследовала от своей матери, женщины, бросившей
вызов океану.
Поначалу она примыкает к правым, как и большинство ее будущих друзей,
например Франсуа Миттеран, Морис Бланшо или Клод Руа. Служа в Министерстве
по делам колоний, возглавляемом Жоржем Манделем, она воспевает -- с
некоторым расистским душком -- благодеяния французского колониализма и
пропагандирует французские бананы... Война и немецкая оккупация позволят
проявиться в полной мере ее мужеству и ее порочным наклонностям. Как хозяйка
конспиративной квартиры--убежища на улице Сен--Бенуа, она постоянно ставит
себя под удар. Но и сама наносит удары. Тут роман ее жизни переходит в жанр
трагедии, а иногда и трагикомедии.
В начале оккупации Маргерит Дюрас обладала реальной властью в Клубе
книгоиздателей, организации, фактически подчинявшейся немецкому отделу
пропаганды, контролировавшему французские издательства. Она распределяла
дефицитную бумагу по заявкам издателей. Однако она не стала
коллаборационисткой, разве что чуть--чуть. Несомненно, благодаря своим
замечательным спутникам, уже упомянутым выше, -- Роберу Антельму, за
которого она вышла замуж в начале "странной войны", и своему восхитительному
любовнику Дионису Масколо. Которые к тому же любили друг друга почти
братской любовью и могли разговаривать и спорить до изнеможения: "Жюль и
Джим" на фоне Сопротивления .
Нельзя сказать, что это было салонное Сопротивление. Но в какой--то
мере оно было для них способом развлечения. С участием всей компании:
Миттерана, Мерло--Понти, Десноса, Кено, Одиберти, Морена и прочих. Они как
бы играли в Сопротивление, подвергая себя, однако, серьезному риску,
связанному с подобного рода деятельностью. Опасные игры. В один злосчастный
день Робера Антельма арестовали.
За этим последовал самый двусмысленный, жалкий и одновременно
значительный эпизод в жизни Маргерит Дюрас -- дело Дельваля. Так звали
сотрудника гестапо, арестовавшего Робера Антельма. Маргерит решает
обольстить и погубить Дельваля. Она скользит по краю пропасти... После
Освобождения, во многом благодаря показаниям Маргерит, Дельваля приговорят к
расстрелу.
Однако в этой истории есть и кое--что забавное. Дионис Масколо
влюбляется в мадам Дельваль и делает ей ребенка... Это уже комедия a la
Фейдо на фоне Чистки. Ибо Маргерит тем временем разоблачает, разоблачает,
разоблачает. Из чувства мести. И потому, конечно, что холокост навсегда
травмировал ее. Но также из своего рода тотального аморализма, составляющего
суть ее натуры. И получившего отражение в одной из ее лучших книг -- в
"Боли".
Дюрас неизбежно должна была стать коммунисткой. Коммунисты неизбежно
должны были отвергнуть Дюрас. Завсегдатаи улицы Сен--Бенуа вступают в партию
и образуют самую интеллектуальную ячейку Парижа. Маргерит, преисполненная
коммунистической сознательности, отправляется на поиски пролетария, которого
находит в лице своей консьержки мадам Фоссэ. Но эпоха оказалась суровой -- в
очередной раз ФКП с большевистским единодушием следует сталинским тезисам.
Жан Канапа заменяет Жданова. Арагон молчит. Глаза Эльзы улыбаются. Маргерит
кипит от ярости и нетерпения.
В мае 1949 года состоится нашумевшая встреча с обильной выпивкой в кафе
"Бонапарт". Присутствуют Робер Антельм, Дионис Масколо, Эжен Маннони,
Маргерит Дюрас и другие. В том числе Хорхе Семпрун... Компания насмехается
над партийными принципами, много смеется и еще больше пьет. Наутро, с
тяжелой от похмелья головой друзья узнают, что кто--то настучал на них
партийному начальству.
Подозрения падают на Семпруна... Характерная для того времени история,
раскрывающая душевное состояние молодых людей, одержимых революционным
максимализмом .
В ханжеской буржуазной Франции Венсана Ориоля они фактически пародируют
варварские московские и пражские разборки. Они оговаривают себя и друг
друга, исключают своих товарищей из партии, подчиняясь непреложной логике
Террора, который в конечном счете не щадит никого. Конечно, они не убивают
друг друга, разве что в мыслях. Их взаимная ненависть накалена до предела.
Достаточно искры, чтобы разгорелись страсти. Помню, как много лет спустя
Маргерит Дюрас позвонила мне среди ночи. Семпрун высказался неодобрительно о
пытке, описанной в "Боли". Маргерит усмотрела в этом продолжение истории в
кафе "Бонапарт". Она без конца возвращалась к ней в разговорах со мной,
излагая, разумеется, собственную версию, завершавшуюся именем Семпруна,
которое она произносила с почти чувственным наслаждением своим усталым
страстным голосом -- голосом актрисы.
Она и впрямь могла бы стать актрисой (впрочем, однажды была: в
"Грузовике" она сыграла в паре с Жераром Депардье роль пассажирки, которая
сперва предназначалась Симоне Синьоре или Сюзанне Флон). В своих
литературных произведениях она всегда играла главную роль и очень скоро
стала известной -- но отнюдь не популярной -- писательницей (успех у широкой
публики принес ей лишь "Любовник"). Она много пишет. Обычно это небольшие
книжечки, которые вызывают бурные споры в литературной среде: одних пленяет,
других раздражает ее стиль, сочетающий слащавый мелодраматизм со строгой
сдержанностью новой американской литературы, экзотичность a la Декобра -- с
элитарностью структуралистского толка. При этом она отказывается признать
какие--либо литературные влияния. В особенности же не желает иметь ничего
общего с Сартром и Симоной де Бовуар (которую ненавидит и у которой к тому
же отбила любовника -- очаровательного Жак--Лорана Боста).
Очень скоро она поймет, что ее слова и фразы воспринимаются на слух не
хуже, чем при чтении. От романа она свободно переходит к театру и кино. Ее
поддержат актрисы; сперва Татьяна Мукин и Лоле Беллон (Лоле, первым мужем
которой был Хорхе Семпрун, вечный враг Маргерит, а вторым -- Клод Руа, ее
друг навеки), затем Дельфина Сериг, Бюлль и Паскаль Ожье, Жанна Моро и в
особенности Мадлен Рено, которая так ярко сыграет мать Маргерит, что затмит
ее реальный образ. Тексты Дюрас выигрывают на сцене. В кино дело идет не так
гладко. Она отрекается от своих первых фильмов, сделанных совместно с
выдающимися режиссерами: Аленом Рене ("Хиросима, любовь моя"), Питером
Бруком ("Модерато кантабиле") и Тони Ричардсоном ("Моряк из Гибралтара").
Она так и не простит Жан--Жака Анно, экранизировавшего "Любовника". Она
хотела, чтобы в кино над всем господствовал голос, звук слова. Она
превзойдет себя, сняв римейк "India Song", своей единственной картины,
имевшей некоторый успех. Но кто же в состоянии следовать за ней по этому
бесплодному пути? Новая версия, названная "Ее венецианское имя в безлюдной
Калькутте", снималась без актеров, камера запечатлела лишь место действия,
вернее, места, демонстрация которых шла под фонограмму, взятую из первого
варианта.
О ее фильмах много говорят, но их не смотрят. Она привлекает к себе
общее внимание. Над ней насмехаются. Ей наплевать. В любом случае она
слишком уверена в своей гениальности, чтобы взглянуть на себя со стороны,
поставить под сомнение то, что делает. В сущности, она существует вне
реального мира. Она сама для себя -- весь мир. Действительность должна
подчиниться ее измышлениям, более правдивым, чем сама правда. Безрассудная и
рискованная позиция, которая может иметь самые пагубные последствия, -- как
в деле об убийстве Грегори, когда она, доверившись своей интуиции, объявила
его мать Кристину Вильмен "виновной, безусловно виновной".
Ее статья шокирует, вызывает возмущение. Однако никто не замечает
невероятную, чудовищную извращенность ее подхода: объявив Кристину Вильмен
убийцей сына, она не обвиняет и не осуждает ее, а, напротив, видит в этом
поступке реванш за унижения, которым подвергаются женщины. Словом, Кристина
Вильмен, совершившая немыслимое преступление, становится Медеей феминизма.
Идеи которого Маргерит скорее использует, чем применяет на практике.
А потом наступают годы без любви. И без секса. Постаревшая Маргерит
остается одна со своим виски и останется одинокой, пока в ее жизни не
Сзади снова заводят:
-- Дерьмо, сволочь, подонок.
-- Я ходил туда по делам, связанным с черным рынком, я считал, что
ничего плохого не делаю. Я всегда был истинным патриотом, как вы. Я продавал
им жуликов. Теперь... я уже не знаю, может быть, я был не прав...
Он говорит все тем же плаксивым, детским тоном. Кожа на его груди
лопнула, течет кровь. Он как будто не замечает этого. Ему страшно.
Когда он сказал о черном рынке, сзади опять зашумели:
-- Сволочь, свинья, дерьмо.
Появился Роже. Он где--то сзади, в толпе. Тереза узнала его голос. Он
тоже сказал "сволочь".
-- Продолжайте, -- говорит Тереза.
Они бьют не как попало. Может быть, они не сумели бы допрашивать, но
бить они умеют. Они бьют толково. Перестают, когда кажется, что он
заговорит. Снова начинают как раз в тот момент, когда чувствуют, что он
опять готов сопротивляться.
-- Какого цвета было удостоверение личности, по которому ты проходил в
гестапо?
Оба парня улыбаются. Сзади тоже. Даже те, которые не знают насчет
цвета, находят, что это хитроумный вопрос. Один его глаз поврежден, по лицу
течет кровь. Он плачет. Из носа текут кровавые сопли. Он не переставая
стонет: "Ай, ай, ох, ох". Он не отвечает. Он по--прежнему трет себя руками и
размазывает по груди кровь. Он уставился своими остекленевшими близорукими
глазами на фонарь, но не видит его. Все произошло очень быстро. Ничего уже
нельзя остановить: умрет он или выкарабкается, теперь уже не зависит от
Терезы. И это совершенно не важно. Потому что он больше не имеет ничего
общего с другими людьми. И с каждой минутой различие увеличивается,
закрепляется.
-- Тебя спрашивают, какого цвета твое удостоверение личности.
Альбер подходит к нему вплотную. Сзади, из полутьмы, раздается:
-- Может быть, хватит бить...
Голос женский. Парни останавливаются. Они оборачиваются и ищут глазами,
кто это сказал. Тереза тоже обернулась.
-- Хватит? -- спрашивает Люсьен.
-- Доносчика? -- спрашивает Альбер.
-- Это не основание, -- говорит женщина, голос звучит неуверенно.
Парни снова начинают бить.
-- В последний раз, -- говорит Тереза, -- тебя спрашивают, какого цвета
удостоверение, которое ты показывал на улице Соссэ.
Сзади:
-- Опять начинается... Я ухожу...
Еще одна женщина.
-- Я тоже...
Еще одна женщина. Тереза оборачивается:
-- Никто не заставляет вас оставаться, если вам противно.
Женщины что--то невнятно возражают, но не уходят.
-- Хватит!
На этот раз -- мужчина.
Женщины перестают шептаться. Тереза по--прежнему едва видна, освещен
только ее белый лоб, и иногда, когда она наклоняется, видны глаза.
Теперь дело принимает другой оборот. Единый фронт товарищей раскололся.
Вот--вот произойдет что--то необратимое. Новое. Одни за, другие против. Одни
идут за ней и делаются все ближе. Другие становятся чужими. Ей некогда
разбирать: женщины на стороне доносчика, доносчик с теми, кто не согласен с
ней. Чем больше врагов и чужих, тем сильнее желание бить.
-- Давайте еще, быстрее! Цвет!
Парни опять начинают бить. Они бьют по местам, по которым уже били.
Доносчик кричит. Когда они ударяют, его стоны переходят в какое--то
непристойное урчание. Такое мерзкое, что хочется бить сильнее, чтобы оно
прекратилось. Он пытается уклониться от ударов, но не успевает. Все
достаются ему.
-- Ну... обычного цвета, как у всех.
-- Продолжайте.
Удары все сильнее. И пускай. Парни неутомимы. Они бьют все более
спокойно и умело. Чем больше они бьют, чем больше крови, тем яснее
становится, что надо бить, что это правильно, что это справедливо. С каждым
ударом перед Терезой всплывают образы.
Они пронзают ее, околдовывают. У стены падает человек. Другой. Еще
один. Этому нет конца, они падают и падают. На эти пятьсот франков он
покупал себе всякие мелочи. Наверно, он даже не был антикоммунистом или
антисемитом, даже коллаборационистом не был. Нет, он выдавал бездумно и
безучастно, возможно без крайней необходимости, просто чтобы немного
подзаработать, чтобы позволить себе маленькие холостяцкие удовольствия. Он
продолжает врать. Он должен знать, но не хочет сказать. Если он признается,
если перестанет отпираться, пропасть между ним и другими людьми немного
сократится. Но он сопротивляется, пока хватает сил.
-- Продолжайте.
И они продолжают. Они действуют как хорошо налаженный механизм. Но
откуда берется у людей эта способность избивать себе подобных, как могут они
привыкнуть к этому и выполнять как работу, как свой долг?
-- Умоляю вас! Умоляю! Я не подлец! -- кричит доносчик.
Он боится умереть. Еще недостаточно боится. Он все еще врет. Он хочет
жить. Даже вошь цепляется за жизнь. Тереза встает. Она встревожена, она
боится, что, сколько ни бей, все будет мало. Что еще можно с ним сделать?
Что бы такое придумать? Человек, упавший у стены, тоже ничего не сказал, но
это совсем иное молчание, вся его жизнь свелась к этой секунде смертельного
молчания у стены. За это молчание у стены -- заставить этого типа, этого
доносчика заговорить здесь. Боже мой, неужели, сколько ни бей, всегда будет
недостаточно ! А как много таких, которым наплевать, -- эти женщины, которые
вышли из комнаты, и все те, что отсиживались в своих норах, а теперь
иронизируют: "Не смешите нас вашим восстанием, вашей чисткой". Надо бить. В
мире никогда не будет справедливости, если мы сами здесь и сейчас не
осуществим правосудие. Судьи. Украшенные лепниной залы. Комедия, а не
правосудие. Они пели "Интернационал", когда их везли по городу в тюремных
фургонах, а буржуа смотрели из своих окон и говорили: "Это террористы". Надо
бить. Раздавить. Разбить вдребезги ложь. Это подлое молчание. Вырвать из
груди этого мерзавца правду. Истина, правосудие. Для чего? Убить его? Кому
это нужно? Дело не в нем. Это не к нему относится. Мы должны узнать правду.
Бить до тех пор, пока он не выблюет правду -- и свой стыд, свой страх, свою
тайну, еще вчера делавшую его всемогущим, недоступным, неприкасаемым.
В притихшей комнате отчетливо раздается каждый удар. Они бьют всех
мерзавцев -- и ушедших с допроса женщин, и чистоплюев, укрывшихся за
ставнями. Доносчик протяжно и жалобно кричит: "Ой, ой!"
Пока его бьют, люди во тьме позади него молчат. Но когда слышится его
протестующий голос, они осыпают его бранью -- сквозь зубы, сжав кулаки.
Никаких фраз. Только взрыв ругательств при звуках этого голоса,
свидетельствующего, что доносчик еще держится. Потому что от всей его
способности сопротивляться у него остался лишь голос, чтобы врать. Он
продолжает врать. У него еще хватает на это сил. Он еще в состоянии врать.
Тереза смотрит на кулаки, которые обрушиваются на доносчика, слышит
барабанную дробь ударов и впервые ощущает, что в человеческом теле имеются
какие--то почти непрошибаемые толщи. Целые пласты глубинной,
труднодосягаемой правды. Она помнит, что смутно почувствовала это, когда они
с Д. так упорно допрашивали двух депортированных. Но тогда это ощущалось не
так сильно. Теперь это изнурительный труд. Почти невыносимый. Они
пробиваются вглубь. Удар за ударом. Надо держаться, держаться. Еще немного,
и они достигнут цели, добудут из него крупинку этой твердой, как орешек,
правды. Они бьют его в живот. Доносчик стонет и, скорчившись, хватается
обеими руками за живот. Альбер бьет, подойдя вплотную, наносит удар в пах.
Доносчик прикрывает обеими руками член и вопит. Все его лицо в крови. В нем
не осталось ничего общего с другими людьми. Это не человек, а доносчик,
выдававший людей. Его не интересовало, для чего это требовалось. Даже те,
кто ему платил, не были его друзьями. Теперь он уже не похож ни на одно
живое существо. Даже мертвый он не будет похож на мертвого человека. Его
труп будет валяться под ногами в холле. Может быть, они зря теряют с ним
время. Надо с этим кончать. Не стоит убивать его. Оставлять его в живых тоже
не стоит. От него уже никакого проку. Абсолютно ни на что не годится.
-- Хватит!
Тереза встает и идет к доносчику, ее голос кажется слабым после глухой
барабанной дроби ударов. Надо кончать с этим. Люди в глубине комнаты
предоставляют ей действовать. Они доверяют ей, не дают никаких советов.
"Сволочь, сволочь". От этой литании ругательств веет братским теплом. В
глубине комнаты смолкают. Оба парня смотрят на Терезу, полные внимания. Все
ждут.
-- В последний раз, -- говорит Тереза. -- Мы хотим знать цвет твоего
удостоверения. В последний раз.
Доносчик смотрит на Терезу. Она стоит рядом с ним. Он невысок. Она,
такая маленькая, худая, юная, почти одного с ним роста. Она сказала "в
последний раз". Доносчик вдруг перестает стонать.
-- Что вы хотите, чтобы я вам сказал?
Она ничего не хочет. Она спокойна, она чувствует, как в ней поднимается
холодная и могучая, как стихия, ярость, которая властно диктует ей
необходимые слова. Она вершит правосудие -- правосудие, которого не было на
французской земле сто пятьдесят лет.
-- Мы хотим, чтобы ты сказал, какого цвета удостоверение, по которому
тебя пропускали в гестапо.
Он снова хнычет. От его тела исходит странный, противный и сладковатый
запах -- смешанный запах крови и немытой жирной кожи.
-- Я не знаю, не знаю, говорю вам, я не виноват...
Опять сыплются ругательства:
-- Сволочь, дерьмо, подонок.
Тереза снова садится. Минутная пауза. И снова ругательства. Тереза
молчит. В глубине комнаты в первый раз раздается:
-- Надо кончать, придется его ликвидировать.
Доносчик поднимает голову. Молчание. Доносчик боится. Он тоже молчит.
Он открывает рот. Смотрит на них. Слабый детский стон вырывается из его
груди.
-- Если бы я хоть знал, чего вы от меня хотите...-- Доносчик старается
говорить простодушным умоляющим тоном, но голос выдает, что он опять хитрит.
Парни в поту. Они вытирают лбы своими окровавленными кулаками. Смотрят
на Терезу.
-- Продолжайте, -- говорит Тереза.
Они поворачиваются к доносчику, выставив кулаки. Тереза встает и
кричит:
-- Не останавливайтесь. Он скажет.
Лавина ударов. Это конец. В глубине комнаты -- молчание. Тереза кричит:
-- Может быть, оно было красное, твое удостоверение?
Он истекает кровью. Громко вопит.
-- Красное? Скажи, красное?
Он открывает один глаз. Умолкает. Он должен понять, что на этот раз в
самом деле конец.
-- Красное?
Парни вытаскивают его из угла, в который он все время забивается,
спасаясь от ударов. Они вытаскивают его и бросают обратно, как мяч.
-- Красное?
Он не отвечает. Похоже, он пытается обдумать ответ.
-- Продолжайте, ребята, сильнее! Красное, быстро, красное?
Они разбили ему нос, из ноздрей течет кровь. Доносчик кричит:
-- Нет!..
Парни смеются. Тереза тоже смеется.
-- Желтое, как наши? Желтое?
Он пытается забиться в угол. Каждый раз как парни вытаскивают его, он
возвращается туда, с глухим стуком ударяясь спиной о стену.
-- Желтое?
Тереза встает.
-- Нет... не... желтое...
Парни продолжают бить. Он задыхается. Снова кричит. Его крики
пресекаются ударами. Теперь удары обрушиваются на него в том же
головокружительном, но равномерном ритме, что и вопросы. Он все еще не
признается. Похоже, он ни о чем не думает. Его залитые кровью глаза широко
открыты, он по--прежнему не отводит взгляда от фонаря.
-- Если не желтое, то... какое же?
Он все еще не признается. Однако он слышал вопрос, он смотрит на
Терезу. Он перестает вопить. Он стоит скорчившись, прижав руки к животу. Он
больше не пытается защищаться от ударов.
-- Быстро, -- говорит Тереза, -- какого цвета? Быстро.
Он снова начинает кричать. Но теперь более низким, глухим голосом. Дело
идет к концу, только неизвестно к какому. Возможно, он больше ничего не
скажет, но в любом случае дело идет к концу.
-- Оно было, оно было... ну, давай ...
Как с ребенком.
Они перекидывают его друг другу, как мяч, они бьют его кулаками,
ногами. Они обливаются потом.
-- Хватит.
Тереза, спокойная, собранная, идет к доносчику. Доносчик видит ее. Он
пятится. Сейчас он даже не чувствует боли. Только ужас.
-- Если ты скажешь, тебя оставят в покое, если нет, тебя теперь же
прикончат. Продолжайте.
Возможно, доносчик уже не понимает, чего от него хотят. Но он готов
заговорить. Такое у нее впечатление. Надо напомнить ему, о чем идет речь. Он
пробует поднять голову -- как утопающий, который пытается глотнуть воздуха.
Он заговорит. Она уверена. Он дошел. Нет. Удары мешают ему говорить. Но если
его не бить, он не заговорит. Не только Тереза, все товарищи напряженно ждут
исхода -- словно при родах. Скоро все кончится. Так или иначе. Он продолжает
молчать.
Тереза кричит:
-- Я скажу тебе, я скажу тебе, какого цвета твое удостоверение.
Она помогает ему. У нее действительно такое чувство, что она должна ему
помочь, что один он не сумеет довести дело до конца.
Она повторяет:
-- Я скажу тебе.
Доносчик опять принимается вопить. Непрерывный жалобный вопль, похожий
на вой сирены. Они не дают ему возможности заговорить. И вот вой обрывается.
-- Зеленый... -- выкрикивает доносчик.
Молчание. Парни перестают бить. Доносчик смотрит на фонарь. Он больше
не стонет. Вид у него совершенно потерянный. Он валится на пол. Он смог
сказать. Возможно, он спрашивает себя, как он мог сказать. Позади него
молчание. Тереза садится. Кончено.
-- Да, оно было зеленого цвета, -- говорит Тереза, словно подтверждая
давным--давно известный факт. Кончено.
Д. подходит к Терезе. Протягивает ей сигарету. Она закуривает. Доносчик
оцепенело лежит в своем углу.
-- Одевайся, -- говорит Тереза.
Но он не двигается. Оба парня тоже курят. Д. протягивает сигарету
доносчику. Он не замечает ее.
-- У агентов немецкой тайной полиции были зеленые удостоверения, --
говорит Тереза.
Товарищи в глубине комнаты зашевелились. Некоторые выходят.
-- А Альбер из "Капиталя"? -- спрашивает кто--то.
Тереза смотрит на Д. Да, верно. Остается еще этот Альбер из "Капиталя".
-- Ладно, там видно будет, -- говорит Д. -- Завтра.
Похоже, его это больше не интересует. Он берет Терезу за руку, помогает
ей подняться. Они выходят. Альбер и Люсьен занимаются доносчиком, заставляют
его одеться.
Бар залит светом. Другой мир. Электричество. Все ушедшие с допроса --
пять женщин и двое мужчин -- здесь.
-- Он признался, -- говорит им Тереза.
Никто не отвечает. Тереза понимает: им наплевать, признался он или нет.
Она садится и смотрит на них. Странно. Они здесь не меньше получаса. Что они
делали в этом баре? Чего дожидались? Просто их потянуло к свету.
-- Он признался, -- повторяет Тереза.
Никто из них не смотрит на нее. Одна женщина встает и говорит небрежно,
по--прежнему не глядя на нее:
-- Ну и что? Какая разница, все это так гнусно...
Д., сидевший рядом с Терезой, подходит к женщине:
-- Оставь ее в покое, ясно?
Роже и Д. с двух сторон обнимают Терезу. Женщины замолкают. Они уходят.
Двое мужчин, бывших с ними, тоже уходят, что--то насвистывая.
-- А ты пойдешь спать, -- говорит Д.
-- Да.
Тереза берет стакан вина. Отпивает глоток.
Она чувствует на себе взгляд Д. Вино горчит. Она ставит стакан.
-- Надо отпустить его, пусть уходит, -- говорит Тереза. -- Он в
состоянии идти.
Роже не уверен, что его надо отпустить.
-- Чтобы мы его больше не видели, -- говорит Тереза.
-- Они не захотят выпустить такую дичь, -- говорит Роже.
-- Я им объясню, -- говорит Д.
Тереза плачет.
Маргерит Дюрас не хотела доверить кому--либо описание своей жизни. Она
сделала это сама. Начиная с детства в Сайгоне, она превращает свою жизнь в
роман, и совсем не случайно, что две самые нашумевшие ее книги -- "Плотина
против Тихого океана" и "Любовник" -- переносят нас во французский Индокитай
тридцатых годов, ставший источником всех ее любовных и сексуальных
переживаний.
И литературных, конечно. В центре этой вымышленной страны -- знаменитый
квартет: Маргерит, ее мать Мари Доннадье и два брата; старший -- подонок и
сутенер, младший -- нежный, пленительный, женственный, чувственный. Похожий
на ее любовника, которого, возможно, вовсе не было. Фактически Маргерит
всегда оказывалась между двумя мужчинами: между двумя братьями, между
старшим братом и любовником, позже -- между Робером Антельмом и Дионисом
Масколо, между сыном и очаровательным Янном Андреа, своим последним
спутником.
Жизнь Маргерит полна поворотов: из Индокитая она переезжает во Францию,
из женщины, наделенной экзотической красотой, превращается в эффектную
уродину, в этакую великолепную гаргулью с унизанными перстнями пальцами; от
одного сектантства переходит к другому, от литературной неумелости -- к
такому изощренному мастерству, что под конец жизни она позволяла себе писать
неправильно, как дети; наконец, от любви -- к дружбе. Она преступает
запреты, подвергает себя опасности, она причиняет зло, она внушает страх,
она безжалостна, она плачет. Это чудовище. Она обольстительна, изысканна.
Аморализм заменяет ей мораль.
После Индокитая, где ради семьи ей пришлось стать содержанкой , -- но
можно ли этому верить? -- она попадает незадолго до войны в Париж. Место и
время действия как раз под стать ее амбициям, мечтам и навязчивым фантазиям.
Джунгли, словно специально созданные для этого исключительно умного хищника.
Ибо интеллектуальная, все схватывающая на лету Маргерит никогда не избавится
от жестокости, которую унаследовала от своей матери, женщины, бросившей
вызов океану.
Поначалу она примыкает к правым, как и большинство ее будущих друзей,
например Франсуа Миттеран, Морис Бланшо или Клод Руа. Служа в Министерстве
по делам колоний, возглавляемом Жоржем Манделем, она воспевает -- с
некоторым расистским душком -- благодеяния французского колониализма и
пропагандирует французские бананы... Война и немецкая оккупация позволят
проявиться в полной мере ее мужеству и ее порочным наклонностям. Как хозяйка
конспиративной квартиры--убежища на улице Сен--Бенуа, она постоянно ставит
себя под удар. Но и сама наносит удары. Тут роман ее жизни переходит в жанр
трагедии, а иногда и трагикомедии.
В начале оккупации Маргерит Дюрас обладала реальной властью в Клубе
книгоиздателей, организации, фактически подчинявшейся немецкому отделу
пропаганды, контролировавшему французские издательства. Она распределяла
дефицитную бумагу по заявкам издателей. Однако она не стала
коллаборационисткой, разве что чуть--чуть. Несомненно, благодаря своим
замечательным спутникам, уже упомянутым выше, -- Роберу Антельму, за
которого она вышла замуж в начале "странной войны", и своему восхитительному
любовнику Дионису Масколо. Которые к тому же любили друг друга почти
братской любовью и могли разговаривать и спорить до изнеможения: "Жюль и
Джим" на фоне Сопротивления .
Нельзя сказать, что это было салонное Сопротивление. Но в какой--то
мере оно было для них способом развлечения. С участием всей компании:
Миттерана, Мерло--Понти, Десноса, Кено, Одиберти, Морена и прочих. Они как
бы играли в Сопротивление, подвергая себя, однако, серьезному риску,
связанному с подобного рода деятельностью. Опасные игры. В один злосчастный
день Робера Антельма арестовали.
За этим последовал самый двусмысленный, жалкий и одновременно
значительный эпизод в жизни Маргерит Дюрас -- дело Дельваля. Так звали
сотрудника гестапо, арестовавшего Робера Антельма. Маргерит решает
обольстить и погубить Дельваля. Она скользит по краю пропасти... После
Освобождения, во многом благодаря показаниям Маргерит, Дельваля приговорят к
расстрелу.
Однако в этой истории есть и кое--что забавное. Дионис Масколо
влюбляется в мадам Дельваль и делает ей ребенка... Это уже комедия a la
Фейдо на фоне Чистки. Ибо Маргерит тем временем разоблачает, разоблачает,
разоблачает. Из чувства мести. И потому, конечно, что холокост навсегда
травмировал ее. Но также из своего рода тотального аморализма, составляющего
суть ее натуры. И получившего отражение в одной из ее лучших книг -- в
"Боли".
Дюрас неизбежно должна была стать коммунисткой. Коммунисты неизбежно
должны были отвергнуть Дюрас. Завсегдатаи улицы Сен--Бенуа вступают в партию
и образуют самую интеллектуальную ячейку Парижа. Маргерит, преисполненная
коммунистической сознательности, отправляется на поиски пролетария, которого
находит в лице своей консьержки мадам Фоссэ. Но эпоха оказалась суровой -- в
очередной раз ФКП с большевистским единодушием следует сталинским тезисам.
Жан Канапа заменяет Жданова. Арагон молчит. Глаза Эльзы улыбаются. Маргерит
кипит от ярости и нетерпения.
В мае 1949 года состоится нашумевшая встреча с обильной выпивкой в кафе
"Бонапарт". Присутствуют Робер Антельм, Дионис Масколо, Эжен Маннони,
Маргерит Дюрас и другие. В том числе Хорхе Семпрун... Компания насмехается
над партийными принципами, много смеется и еще больше пьет. Наутро, с
тяжелой от похмелья головой друзья узнают, что кто--то настучал на них
партийному начальству.
Подозрения падают на Семпруна... Характерная для того времени история,
раскрывающая душевное состояние молодых людей, одержимых революционным
максимализмом .
В ханжеской буржуазной Франции Венсана Ориоля они фактически пародируют
варварские московские и пражские разборки. Они оговаривают себя и друг
друга, исключают своих товарищей из партии, подчиняясь непреложной логике
Террора, который в конечном счете не щадит никого. Конечно, они не убивают
друг друга, разве что в мыслях. Их взаимная ненависть накалена до предела.
Достаточно искры, чтобы разгорелись страсти. Помню, как много лет спустя
Маргерит Дюрас позвонила мне среди ночи. Семпрун высказался неодобрительно о
пытке, описанной в "Боли". Маргерит усмотрела в этом продолжение истории в
кафе "Бонапарт". Она без конца возвращалась к ней в разговорах со мной,
излагая, разумеется, собственную версию, завершавшуюся именем Семпруна,
которое она произносила с почти чувственным наслаждением своим усталым
страстным голосом -- голосом актрисы.
Она и впрямь могла бы стать актрисой (впрочем, однажды была: в
"Грузовике" она сыграла в паре с Жераром Депардье роль пассажирки, которая
сперва предназначалась Симоне Синьоре или Сюзанне Флон). В своих
литературных произведениях она всегда играла главную роль и очень скоро
стала известной -- но отнюдь не популярной -- писательницей (успех у широкой
публики принес ей лишь "Любовник"). Она много пишет. Обычно это небольшие
книжечки, которые вызывают бурные споры в литературной среде: одних пленяет,
других раздражает ее стиль, сочетающий слащавый мелодраматизм со строгой
сдержанностью новой американской литературы, экзотичность a la Декобра -- с
элитарностью структуралистского толка. При этом она отказывается признать
какие--либо литературные влияния. В особенности же не желает иметь ничего
общего с Сартром и Симоной де Бовуар (которую ненавидит и у которой к тому
же отбила любовника -- очаровательного Жак--Лорана Боста).
Очень скоро она поймет, что ее слова и фразы воспринимаются на слух не
хуже, чем при чтении. От романа она свободно переходит к театру и кино. Ее
поддержат актрисы; сперва Татьяна Мукин и Лоле Беллон (Лоле, первым мужем
которой был Хорхе Семпрун, вечный враг Маргерит, а вторым -- Клод Руа, ее
друг навеки), затем Дельфина Сериг, Бюлль и Паскаль Ожье, Жанна Моро и в
особенности Мадлен Рено, которая так ярко сыграет мать Маргерит, что затмит
ее реальный образ. Тексты Дюрас выигрывают на сцене. В кино дело идет не так
гладко. Она отрекается от своих первых фильмов, сделанных совместно с
выдающимися режиссерами: Аленом Рене ("Хиросима, любовь моя"), Питером
Бруком ("Модерато кантабиле") и Тони Ричардсоном ("Моряк из Гибралтара").
Она так и не простит Жан--Жака Анно, экранизировавшего "Любовника". Она
хотела, чтобы в кино над всем господствовал голос, звук слова. Она
превзойдет себя, сняв римейк "India Song", своей единственной картины,
имевшей некоторый успех. Но кто же в состоянии следовать за ней по этому
бесплодному пути? Новая версия, названная "Ее венецианское имя в безлюдной
Калькутте", снималась без актеров, камера запечатлела лишь место действия,
вернее, места, демонстрация которых шла под фонограмму, взятую из первого
варианта.
О ее фильмах много говорят, но их не смотрят. Она привлекает к себе
общее внимание. Над ней насмехаются. Ей наплевать. В любом случае она
слишком уверена в своей гениальности, чтобы взглянуть на себя со стороны,
поставить под сомнение то, что делает. В сущности, она существует вне
реального мира. Она сама для себя -- весь мир. Действительность должна
подчиниться ее измышлениям, более правдивым, чем сама правда. Безрассудная и
рискованная позиция, которая может иметь самые пагубные последствия, -- как
в деле об убийстве Грегори, когда она, доверившись своей интуиции, объявила
его мать Кристину Вильмен "виновной, безусловно виновной".
Ее статья шокирует, вызывает возмущение. Однако никто не замечает
невероятную, чудовищную извращенность ее подхода: объявив Кристину Вильмен
убийцей сына, она не обвиняет и не осуждает ее, а, напротив, видит в этом
поступке реванш за унижения, которым подвергаются женщины. Словом, Кристина
Вильмен, совершившая немыслимое преступление, становится Медеей феминизма.
Идеи которого Маргерит скорее использует, чем применяет на практике.
А потом наступают годы без любви. И без секса. Постаревшая Маргерит
остается одна со своим виски и останется одинокой, пока в ее жизни не