Джабарлы Джафар. Севиль

Джабарлы Джафар
Севиль

   Джафар Джабарлы
   СЕВИЛЬ
   ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
   С е в и л ь
   Б а л а ш - ее муж
   Г ю л ю ш - сестра Балаша
   Э д и л я (Дильбер)
   А т а к и ш и - отец Балаша
   Б а б а к и ш и - отец Севиль
   А б д у л - А л и-бек - приятель Эдили
   М а м е д - А л и - приятель Эдили
   Т а ф т а - прислуга
   Г ю н д ю з - сын Севиль и Балаша
   ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
   Последние лучи солнца уходят за далекие горы, и город постепенна погружается в темноту.
   Комната в старом доме. Старинные полки, карнизы, ниши с расставленной посудой. Тут же пианино, гардероб, европейская мебель.
   Севиль (сидит у пианино и, ударяя одним пальцем по клавишам, уныло поет).
   Мой жестокий, милый друг!
   Память горше яда мне.
   Ах, друзья, судьба на миг
   Не была отрадой мне.
   Мой жестокий, милый друг!
   Что с тобою, милый друг?
   Ты такой унылый, друг!
   Кто-то подучил тебя.
   Был другим ты с милой, друг!
   Что с тобою, Милый друг?
   Входит Гюлюш с лампой руках и повторяет последнюю строку песни.
   Гюлюш. Что ты, Севиль, такая скучная? Не больна ли?
   Севиль. Нет, Гюлюш, я здорова.
   Гюлюш. Как - здорова? У тебя и глаза красные. Опять плакала?
   Севиль. Мне грустно, Гюлюш. Сегодня Балаша нет так долго.
   Гюлюш. И ты сидишь голодная, ждешь его?
   Севиль. А как же, Гюлюш? Хуже отравы хлеб, что мы едим. Бедный Балаш работает дни и ночи, из сил выбивается. Даже покушать ему некогда. Вот уже второй день он домой не заходит.
   Гюлюш. Ну и что же, Севиль?
   Се в иль. Как - что? Раньше мы были бедны. День трудились, вечером ели свой кусок хлеба с радостью. Жили не тужили. А теперь, слава богу, имеем достаток. Да что толку? Друг друга не видим. Он работает голодным. Да и мне кусок в горло не идет.
   Гюлюш. Ах, Севиль, какая же ты наивная! Откуда ты знаешь, что он работает дни и ночи и ничего не ест. Севиль. Как же мне не знать? Гюлюш. Ведь ты же с ним не бываешь?
   Севиль. Сам он говорит. Где же он бывает, если не на работе? Забежит домой, выпьет впопыхах стаканчик чаю - и опять на работу. Черт бы побрал такую работу, что и дни отнимает и ночи. И несчастны же наши женщины! Русским и армянкам куда легче. Вот, вот хотя бы жена Ивана. Жалованье у нее больше, чем у мужа. А мы сидим себе и ждем, что муж принесет. Ах, если бы я умела что-нибудь делать! Как бы я помогала Балашу!
   Гюлюш. Бедная ты моя, Севиль. Если бы ты знала, что творится на свете! (Берет с этажерки письмо.) Что это за письмо?
   Севиль. Не знаю. Оно было в книге Балаша. Утром я подняла с полу.
   Гюлюш (пробежав письмо). Опять от нее... (Сердито комкает письмо.)
   Севиль. От кого, Гюлюш? Ты осторожнее, Гюлюш. Порвешь. Там карточка. Погляди, какая хорошенькая барышня, с гребешком на голове да с цветком на груди...
   Гюлюш. Ах, какая ты жалкая, Севиль! Над тобой издеваются, а ты целый день сидишь голодная и ждешь Балаша.
   Севиль. А как же быть, Гюлюш? Ну скажи, что делать? Он, бедняга, трудится, а мне... до еды ли?
   Гюлюш. А ты знаешь эту женщину?
   Севиль. Где мне! Я только карточку ее видела. А вот другую он к стене прибил. Вместе, говорит, служим. Как-то я сказала ему: пойдем и мы снимемся вместе и карточку прибьем к стенке. Да он не согласился... Как ты думаешь, Гюлюш, я выйду на карточке? Ах, боже мой, как мне хочется иметь свою карточку, поглядеть, как я выйду.
   Гюлюш. Пойдем, Севиль, со мной. Тебя снимут.
   Севиль. Нет-нет. Разве Балаш позволит? Без него я шагу не могу сделать. Ах, Гюлюш, если бы я была такая, как ты. Я бы училась и помогала ему.
   Гюлюш. Бедная Севиль! Жалкая!
   Севиль. Гюлюш, милая, скажи, почему ты последнее время меня все бедной да жалкой называешь?
   Гюлюш. Ах, Севиль, ты и впрямь бедная, жалкая. На все смотришь глазами Балаша. Тебе хочется, чтобы весь мир служил только его счастью. А для себя тебе ничего не надо.
   Севиль. Ну да! Что я без него? Да будет благословенна его тень над моей головой!
   Гюлюш. Его тень - вот эта черная чадра. Пока -она на тебе, ты не перестанешь быть жалкой.
   Севиль. А что же делать?
   Гюлюш. Сними и брось.
   Севиль. А Балаш? Разве согласится? Он против того, чтобы и ты ходила открыто.
   Гюлюш. Но я все же хожу...
   Севиль. Ну, ты уже прослыла безумной. Что он может сказать тебе? Он тебя и сестрой не считает. Помешанная, говорит. А я ему - жена. Как могу не слушаться его? Муж-то ведь - тень аллаха.
   Гюлюш. Глупости. Ни аллаха нет, ни его тени.
   Севиль. Господи, прости!... Не говори так, Гюлюш! Нехорошо!
   Гюлюш. Бедная Севиль! Ты слепо веришь в людей. У тебя перед глазами черное покрывало. Я хотела бы сорвать его, но боюсь, выдержишь ли ты весь ужас, который предстанет перед твоим взором.
   Севиль. Как ты сказала, Гюлюш? Покрывало порвешь?
   Гюлюш. Какое покрывало?
   Севиль. Не знаю... Ты же сказала, покрывало порвешь?
   Гюлюш смеется.
   Да не смейся, Гюлюш. Объясни лучше, что ты хочешь сделать?
   Гюлюш. Эх, Севиль! Земля соскочила со своей оси. Мир переживает землетрясение...
   Севиль. Что ты говоришь? Будет землетрясение? Да не смейся же. Скажи, а почему ты порвешь покрывало?
   Гюлюш. Эх, Севиль! Теперь уже игра подходит к концу. Еще немного - и ты сама прозреешь...
   Входит Атакиши с маленьким сыном Севиль.
   А т а к и ш и (поет).
   И сжатое желтое просо
   Руками старух безголосых,
   Кистями богатое просо,
   Все в жертву тебе, о дитя!
   Гюлюш. У кого ты этим словам научился, папа?
   Атакиши. Эти слова еще матушка твоя певала.
   Севиль. И ты так хорошо их запомнил?
   Атакиши. Много я их знал, да перезабыл. (Лаская ребенка, продолжает напевать ему.)
   И кони, что топчут посевы
   (Эй, сони табунщики, где вы?)
   И вдовы, и старые девы,
   Все в жертву тебе, о дитя!
   Гюлюш (смеясь). Вот это хорошо! Почему же только девы, и то старые? А мужчины?
   Севиль. Мужчина - опора дома. А женщина что? Приткнется в угол, точно мешок с золой. Ни богу свечка, ни черту кочерга... Только знаешь, дядя, такие песни Балашу не нравятся. Говорит, это мужицкие песни... Надо, говорит, "баюшки" петь...
   Атакиши. Что из того, что мужицкие? Видать, переучился, да ума решился. Это что же такое - "баюшки"?
   Севиль. Не знаю. Я просила его научить меня, но ему все некогда.
   Гюлюш. Требовать он время найдет, а учить - некогда.
   Атакиши. Ну, да ладно. Раз не нравится, не будем петь. Уж стемнело. Возьми-ка ребенка, а я за водой схожу.
   Севиль. Не надо, дядя. У тебя рука больная. Уж лучше я кого-нибудь пошлю...
   Атакиши. Что ты, дочка! Экая мудрость - воду таскать. Скучно мне без дела. Я в жизни без работы не сидел. А теперь ничего не поделаешь. Искалечила мне руку проклятая машина, домоседом сделала. Не то бы я...
   Севиль. И зачем это, дядя? Слава богу, нужды не имеем.
   Атакиши. Не в нужде, дочка, дело. Уж таков закон: коли человек в доме без заработка, его ни во что не ставят. На что мать, и та больше любит того сына, который больше зарабатывает. Да разве я такой был? Помню, в молодости с твоим отцом, с Бабакиши... Хороший мужик... Давно не видел шельму...
   Севиль. И я шестой год не видела...
   Атакиши. Тогда он был словно откормленный осленок. Да... Мы с ним в лес по дрова ходили. Видишь вот эту руку? Вот какие деревья с корнями вырывал из земли. А дубинка моя! Скалы дробила. Как-то, помню, хватил Гасана по мягкому месту, да так, что ровно два месяца ему сырое тесто прикладывали. Еле выжил. Да, дочка. Были времена... А теперь проклятая машина сгубила меня... У сына приживальщиком, дармоедом стал. Каждый кусок горечью пропитан.
   Севиль. Ради бога, дядя, перестань... Аж сердце сжалось. Услышит Балаш такие речи - осерчает. От кого же человеку и помощи ждать, как не от сына?
   Атакиши. Это-то верно, дочка. Плохо ли, хороша ли - все-таки сын. Только я с детства привык к самостоятельности. Я и у бога рабом не был. Следы от копыт моей лошади небось и по сей день с гор и долин не стерлись. Ах, если бы рука моя работала! Теперь одно у меня осталось утешение - ведро воды да вязанка дров. Хоть этого меня не лишайте.
   Севиль. Ради бога, дядя! Что ты говоришь! Для кого же бедный Балаш зарабатывает?
   Гюлюш (надевая пальто). Ты верно говоришь, отец. Твоя искалеченная рука беспомощна в водовороте нынешней жизни. (Пристально смотрит на него.) В таком виде ты ни на что не годен.
   Атакиши. Ты это зря, дочка. Это добрый тулуп. От деда - отцу, а от отца мне достался.
   Гюлюш. Дед и отец... Все это прошло. Забудь о них. Тебе надо стать человеком сегодняшнего дня, облачиться в новую одежду, надеть новую шапку...
   Атакиши. Что же это за новая шапка?
   Гюлюш (снимая свою кепку). Вот она, новая шапка!
   Севиль. Да что ты, Гюлюш, с ума сошла?
   Гюлюш. А в этом виде ты обречен на смерть.
   Севиль. Как, то есть, на смерть?
   Гюлюш. Да, на смерть. А ведь ты еще не стар и крепок, как железо. Балаш же тебя не понимает. Он скрывает тебя от жизни, он усыпляет тебя, подавляет твою волю. Перед лицом нарастающей бури он хочет оставить тебя бессильным. Но ты не робей, отец. Слушайся меня, и я дам тебе жизнь.
   Атакиши. Потому-то я и молю бога о смерти. Что бы ни говорили, лучше умереть, чем полагаться на милость женщины.
   Гюлюш. Нет, отец, у меня не найдешь милости. Я отведу тебя к врачу. Он вылечит тебе руку. Я буду беспощадна к тебе. В знойные летние дни, когда губы будут трескаться от жажды, ты будешь таскать воду, а в морозные зимние ночи носить дрова, топить печь. И мы с тобой будем вместе греться. Я буду безжалостна с тобой: жалость оскорбила бы твою благородную натуру.
   Севиль. Ты ее не слушай, дядя. Балаш всегда говорит, что она не в своем уме. Чего нам беспокоиться? Слава, богу, у нас теперь и дом, и деньги, и хозяйство. Можем жить без нужды. Поди-ка лучше за водой. Я сейчас ведра приготовлю.
   Гюлюш. Хочешь, отец, я определю тебя на курсы машинистов?
   Атакиши. Нет-нет, дочка! Подальше от машин! Это дьявольское дело. Мне страшно и подумать.
   Гюлюш. Нет, отец, теперь век машины. От нее никуда не убежишь. В один прекрасный день ураган культуры разнесет эти старинные полки, развалит этот дом, и ты, беспомощный, очутишься лицом к лицу с новой техникой, с машиной. Не забывай одного - машина что пулемет: станешь за нее - она тебе раба, окажешься перед нею - она тебе смерть.
   Севиль. Постой, постой, Гюлюш! Ты все твердишь о землетрясении, об урагане. Ты говоришь, что разнесет полки. Но почему же, почему? Объясни толком... Когда будет это землетрясение?
   Гюлюш. Для тебя, Севиль, скоро, очень скоро. (Ухоит)
   Севиль (вслед Гюлюш). Ради бога, Гюлюш, возвращайся скорее и объясни мне, не то сердце разорвется... Да, кстати, Балаш говорил, что сегодня у него будут гости. Непременно приходи. Я же совсем одна.
   Гюлюш (за дверью). Ладно, ладно!...
   Атакиши. Ну, дочка, дай мне ведра, я пойду.
   Севиль и Атакиши уходят. Через минуту Севиль возвращается, берет ребенка и начинает укладывать его. Стучат в дверь.
   Севиль. Эй, кто там? (Выходит открыть дверь).
   В комнате бьют часы. Севиль возвращается с отцом - Бабакиши. У него дыня в руках и через плечо перекинуты мешки...
   Севиль. Заходи, отец. Шестой ведь год не виделись. Откуда бог несет?
   Бабакиши. В этом году, как говорится, была засуха, и я влез в долги. Повез немного углей продать, и то, как говорится, пошло туго. Вот и пришел в город, авось работу какую найду. Перебьюсь пока, а там посмотрим, что бог пошлет.
   Севиль. Ты очень кстати пришел. Как раз я искала кого-нибудь в помощь Атакиши.
   Бабакиши. Нет, дочка, это не дело. Если я у тебя останусь, как говорится, неладно выйдет, тебе же будет плохо...
   Севиль. Почему, отец? Слава богу, у нас теперь дела хороши. Правда, все эти годы нам туговато приходилось, но, как царя свалили, Балаш стал повышаться по службе и теперь совсем большим человеком стал. Даже племянник Тагиева его к себе в гости зовет. Переводчик следователя с ним за ручку здоровается. Родственник бывшего пристава вытягивается перед ним. Да уж что говорить? Оказывается, нам все дело портил этот мошенник царь.
   Бабакиши. Значит, дочка, как говорится, он из начальников?
   Сев и ль. Да, да! Самый большой начальник. Вся казна старого царя при разделе ему досталась...
   Б а б а к и ш и. То есть, как говорится, ему самому, что ли?
   С е в и л ь. Ну да, ему самому. Он всем в долг дает, а потом собирает. Давеча я поглядела в щелочку, как к нему какой-то господин пришел, при золотых часах, с колечком на пальце. Брюхастый такой, важный, а к нему с просьбой приходил. Наш-то подписал какую-то бумагу, и тот раскланялся и ушел. (Показывает деньги в шкафу). Вот видишь, все это наше. Эти деньги тоже. Он говорил, что будет еще больше и он сядет на место того, кто заменяет теперь царя.
   Бабакиши. На что ему это? Пускай лучше крепче, как говорится, за деньги держится.
   Севиль. Деньги уж наши, ты не бойся. Слава богу, теперь нам хорошо.
   Бабакиши. Слава богу, дочка. Как говорится, ты порадовала старика.
   Севиль. Кто только не кормится у нас! Нет, уж я тебя не отпущу.
   Бабакиши. Ну, ладно. Пусть будет по-твоему. Теперь мне некогда. Дай-ка мне кусок хлеба, я пойду поищу, как говорится, не едет ли кто в деревню. Мешки послать надо.
   Севиль. Да садись, покушай, а там и пойдешь.
   Бабакиши. Нет уж, детка! Лучше дай мне, как говорится, хлеба, я по дороге есть буду.
   С ее и ль. Ну ладно, возьми (дает хлеб). Только скорее возвращайся. А я к тому времени чего-нибудь наварю.
   Взяв хлеб, Бабакиши уходит. Севиль с ребенком переходит в другую комнату, откуда слышится ее пение. Входит Балаш.
   Б а л а ш (подходит к двери, зовет). Севиль!...
   Севиль (поспешно входит). Это ты, Балаш? Как ты прошел, что я не заметила? Ведь весь день у окна сторожила. Раздевайся же скорее. Проголодался? Небось со вчерашнего дня ничего не ел? Снимай вот это. (Хочет снять пиджак).
   Балаш. Постои, постои. Мне некогда. Я говорил тебе что у меня гости будут.
   Севиль. Да ты пока садись. Ведь голоден. И я не ела. Вместе покушаем, а там и гости подойдут. Я мяса купила. Только скажи - мигом приготовлю.
   Балаш. Вот тебе и на! Когда я говорю, что жизнь моя отравлена, люди не верят. Скоро полночь, а у нее ничего еще не готово. "Только скажи, говорит, мигом приготовлю".
   Севиль. Да я же не знала, Балаш, что гости непременно будут.
   Балаш. Ладно, ладно! Какой из тебя человек? Поторапливайся. Теперь не до разговоров. Скорее убери комнату и разводи огонь. Не знаю, право, даже, кто будет подавать гостям.
   Севиль. А я бы не могла, Балаш? У меня новый платок. Покроюсь и сама буду подавать ужин.
   Балаш. Нет уж, уволь. Лучше садись в другой комнате и никому не показывайся, а отцу постели в задней комнате, пускай себе спит. Еще выйдет к гостям в своей допотопной одежде, опозорит меня.
   Севиль. Ну ладно. Ты сам и посиди с гостями.
   Балаш. И это неудобно. Если бы были только мужчины, еще ничего. Но будет и женщина. Надо, чтобы и от нас какая-нибудь женщина за столом сидела.
   Севиль. Скажи, Балаш, эта женщина, что на карточке, тоже придет?
   Балаш. Она-то и придет... А что из того?
   Севиль. Да ничего, я просто так. Она с мужчинами будет сидеть?
   Балаш. А то нет! Придет с тобой суп варить.
   Севиль. Почему же ты никогда меня к людям не пускаешь, никуда с собой не берешь? Разве я хуже других женщин, хотя бы даже той самой, что на карточке?'
   Балаш. Не твое дело рассуждать. Я теперь человек большого общества, вращаюсь в кругу врачей, писателей, философов. Куда я выведу тебя в таком платье, в этих башмаках и чулках?
   С е в и л ь. А ты купи мне хорошие платья, и я оденусь иначе...
   Б а л а ш (перебивает). Да разве дело только в платье? Ты даже ходить как следует не умеешь, говорить не умеешь, на стол накрыть не можешь, апельсин почистить и то ты не можешь. Куда я тебя такую выведу? Словно верблюд в магазине хрусталя, всю посуду перебьешь.
   Севиль. А что мудреного апельсин почистить или на стол накрыть? В одну минуту я на сто гостей обед приготовлю. Дыни и арбузы нарежу.
   Балаш. Да что с тобой толковать, все равно ты не поймешь. Для наших баб и мужиков ты все можешь приготовить. Но для этого общества, где я теперь вращаюсь, ты не годишься. Там апельсины подаются иначе. Салфеточку иначе складывают. Ну как я тебя введу в это общество? Люди скажут: что за медведь и кто его из лесу да прямо к людям привел? Или отца в его попонах. Куда я его выведу? Не станут ли смеяться надо мной: каков, дескать, сын и каков родитель.
   Севиль. Балаш! С тринадцати лет я живу в этом доме, и все время мы жили в нужде, впроголодь. Теперь бог послал нам кусок хлеба, но ты по-прежнему меня никуда не выводишь. Чего боишься? Вначале будет трудно, а потом я всему научусь. Откуда эта женщина все знает? Ведь не из утробы же матери вышла такая умная?
   Балаш. Она ученая, из богатой семьи. Отец ее был полковник. Она все знает: и что под землей и что над землей. Бывала в Париже, окончила курсы маникюра, по-французски знает лучше француза, по-русски - лучше русского. А философию как свои пять пальцев знает. А ты что знаешь? Да знаешь ли ты, что такое философия?
   Севиль. Фильсафет... Фильсафет...
   Балаш. Да ты и выговорить правильно не можешь.
   Севиль. Почему - не могу? Меня жена Ивана учила, как салфетки складывать.
   Балаш. Боже мой, боже мой! Жить в этой отравленной невежеством среде хуже адских мучений.
   Севиль. Постой, постой! Может быть, ты не о салфетке, а о чем-нибудь другом говоришь?
   Балаш. Вот именно, я говорю о том, как лепешку печь...
   Севиль. Ты только объясни мне, Балаш, толком. Скажи, что это такое фильсафет? Едят ли его, пьют ли, одевают ли? Только бы разок увидеть, как это делают, а там, если я не сумею сделать лучше всех, то руку себе отрежу.
   Б а л а ш. Ну уж ладно, не открывай теперь дискуссии. Говорю тебе, садись в другой комнате, запрись и не выходи на эту сторону. Поняла?
   Се аи ль. Поняла, Балаш. Раз ты так хочешь, я не выйду! (Плачет).
   Балаш. Ну уж довольно. Нечего панихиду устраивать. Есть у нас стаканы?
   Севиль (подавляя слезы). Почему нет? На пятьдесят человек хватит.
   Балаш. Да не такие! Маленькие, для водки.
   Севиль. Разве и водку будут пить?
   Б а л а ш. А ты думала - придут к тебе тут молебствие совершать?
   Севиль. Эта женщина тоже пить будет?
   Стучат в дверь.
   Балаш (вскакивает с места). Пришли! Пришли! Скорей уходи в другую комнату. Запри за собой дверь. Сюда не показывайся!
   Севиль. Хорошо, Балаш. Не покажусь... Ну, а если она сама зайдет?
   Балаш. Не зайдет, не зайдет. Отцу приготовь постель, пусть ляжет. Если Гюлюш придет, смотри, чтобы не заходила в эту комнату. Она ведь сумасшедшая, еще ляпнет что-нибудь. Для меня это хуже смерти. Слышала?
   Севиль. Ну, Балаш, ей-богу, я боюсь с ней говорить. Она и без того угрожала, что все полки переломает...
   Балаш. Какие полки?
   Севиль. Говорила, что покрывало порвет.
   Балаш. Как, то есть, покрывало порвет?
   Севиль. Не знаю. Говорила, что будет землетрясение, все эти полки поломает, и дом развалится.
   Балаш. Как, то есть, дом развалится?
   Севиль. Не знаю, это она так говорила.
   Балаш. Ну ладно, проваливай. Я сам выйду и скажу ей. Тут каждый по-своему с ума сходит. Когда бог избавит меня от этого сумасшедшего дома?
   Стук повторяется. Балаш выходит. Из другой комнаты появляется Атакиши в надетой набекрень мохнатой папахе, в белых кальсонах и в накинутом на плечи тулупе. В зубах у нею длинная трубка.
   Атакиши (кричит). Эй, кто там стучится?
   Севиль (подбегает к нему и в ужасе оттаскивает в другую комнату). Дядя, дядя, не ходи туда! Идем в эту комнату, скорей, скорей! У Балаша гости. Сказал, чтобы ты никуда не выходил.
   Атакиши (растерянно). Чтобы никуда не выходил? И в эту комнату?
   Севиль. Да-да, и в эту! Скорее же идем сюда!
   Атакиши (невольно подчиняясь приказу, растерянно проходит в другую комнату). Ладно, ладно! Если так надо, пойдем!
   Входят Балаш, Эдиля, Абдул-Али - бек и Мамед-Али.
   Балаш. Пожалуйста, господа! Прошу! Прошу вас, Эдиля! О, если бы вы знали, как я рад вам!
   Эдиля. А я немного удивлена. Неужели в целом доме нет, кроме вас, никого, кто бы мог встретить гостей?
   Балаш. Говоря правду, я бы не хотел делить ни с кем счастье служить вам.
   Эдиля. Это разумеется. Но вас я и так каждый день вижу у себя. Вы же знаете, зачем я к вам пришла. Я хочу видеть вашу семью.
   Балаш. Эдиля...
   Эдиля. В культурной семье это по меньшей мере неуважение к гостю.
   Балаш. Эдиля, я бы считал недостойным...
   Эдиля. Если ваша жена недостойна того, чтобы ее представляли гостям, то, кажется, у вас есть сестра. Наконец, дядя мой говорил, что тоже собирается к вам. Значит, и отец ваш должен будет присутствовать.
   Балаш. Эдиля, сестра у меня немного не в себе... А отец...
   Эдиля. Я вам заявляю решительно, не то сейчас же уйду. Этого не может быть, чтобы пришел дядя и не увидел вашего отца. Квартира у вас ничего, но фи, как безКУСНО она убрана! Пианино, гардероб и тут же старинные полки. По-моему, этот гардероб и все такое надо убрать отсюда и поставить ширму, диван и так далее. Получилась бы недурная восточная комната. Прямо дворец Тамерлана. Не правда ли, Абдул-Али-бек?
   Абдул-Али-бек. Совершенная правда. Как раз я об этом думал.
   Балаш. Это лишний раз доказывает, что в доме нужна нежная женская рука.
   Абдул-Али-бек. Совершенно верно. Как раз я об этом думал.
   Мамед-Али. О чем это вы?
   Абдул-Али-бек. Ничего особенного. Мы говорили о том, что этот восточный инвентарь не подходит к европейской обстановке.
   Маме д-Али. Кто это говорит?
   Абдул-Али-бек. Говорит Дильбер-ханум, и мы тоже так думаем.
   Мамед-Али. Ничего подобного, а мы так не думаем. Так гораздо лучше. Отсутствие стиля тоже своего рода стиль.
   Абдул-Али-бек. И это правильно! Как раз и я об этом думал.
   Эдиля. Раз вы начали спорить, значит всему конец.
   Мамед-Али. Нет, я вам докажу.
   Эдиля. Не надо, не надо. Это не так уж важно, чтобы затевать спор.
   Абдул-Али-бек. Совершенно верно. Как раз и я только что об этом думал.
   Маме д-Али. Нет, я не согласен. Это очень важно. Это основной вопрос нашего культурного развития. По этому мы можем определить отношение Востока к западноевропейской цивилизации.
   Абдул-Али-бек. И это правильно: как раз я тоже об этом думал. Ведь культуру свою иностранцы у нас переняли. Мы не сумели использовать культуру ислама, ее покрыла ржавчина. Нам надо только оживить ее и кое-что перенять у европейцев. В этом не будет большого греха. До сих пор мы совершали намаз на полу, а теперь будем молиться на столе. До сих пор мы коврами покрывали пол, а теперь будем прибивать их к стене.
   Мамед-Али. Ничего подобного, вы понимаете культуру с обратной стороны.
   Абдул-Али-бек. Ну, а как вы изволите понимать?
   Ма мед-Ал и. Мы изволим понимать так, что до сих пор мы курили опиум, а теперь будем пить водку! И не рюмками, а чашками.
   Балаш. Разрешите и мне высказать несколько слов.
   Эдиля. Не надо, не надо. Чем спорить попусту, давайте посмотрим другие комнаты.
   Абдул-Али - бек. Правильно! Как раз и я об этом думал.
   Мамед-Али. И вовсе неправильно! (Сам первый направляется в другую комнату).
   Абдул-Али-бек (берет его за руку). Что неправильно?
   Мамед-Али (как бы очнувшись). А?... Не знаю. О чем вы говорили?
   Абдул-Али - б е к. Я ни о чем.
   Мамед-Али. Ну, и я ни о чем.
   Абдул-Али-бек (тихо, Эдиле). Вы не забыли о бумаге дяди? (Уходит с Мамедом-Али).
   Эдиля. Да! Хорошо, что напомнили. (Ищет в сумке. Задерживает Балаша за руку). Куда эта бумажка делась? Вот она. Возьми, подпиши.
   Балаш (посмотрев бумагу). Эдиля, это кляузное дело на двенадцать тысяч рублей.
   Эдиля. Ну-ну, дурака не валяй, подпиши и все.
   Балаш. Эдиля!
   Эдиля. В этом деле заинтересован и мой дядя, понимаешь?
   Балаш. Эдиля, да ведь это же народные деньги!...
   Эдиля. Ах, оставь свои демократические глупости. Сейчас каждый о себе думает. Ну, хватит! Я обещала - и кончено.
   Б а л а ш. Хорошо, Эдиля, я не могу отказать тебе, но, если это дело откроется, будет много неприятностей. Ведь это похоже на воровство.
   Эдиля. Подумаешь - воровство!... Люди сотни таких делишек проводят... Подписал? Ну, давай сюда, а теперь иди. (Берет бумагу и направляется в другую комнату)
   Балаш. Эдиля, я бы просил тебя, если можно... Совсем неуместно...Один болен, а другая...
   Эдиля. Ты все о том же? Ну ладно, жены не надо. Пуская сестра придет, и отец - обязательно. Иначе я не останусь, уйду, и больше никогда не увидимся. (Проходит в другую комнату)
   Балаш (в отчаянии ходит по комнате. Нерешительно подходит к другой двери, зовет). Севиль!... Севиль!...
   Севиль (выглядывает в щель). Ты меня зовешь, Балаш?
   Балаш. Где отец?
   Севиль. Я постелила ему, и он давно спит.
   Балаш. Не знаю, как быть. Гости хотят его видеть.
   Севиль. Хочешь, пойду разбужу?
   Балаш. Сам не знаю, что делать. Ну-ка, разбуди его. Посмотрим, что будет.
   Севиль уходит.
   (Приоткрыв дверь, в которую ушли гости). Я сейчас приду, господа. Прошу меня извинить...
   Входит Атакиши в одном белье, в накинутом на плечи тулупе, и а недоумении смотрит на сына.
   Не знаю, что делать. Гости хотят тебя видеть.
   Атакиши. Меня? Ну что же, если хотят, пускай видят.
   Балаш. Но нельзя же так, в этом платье. Надо бы немного посолиднее.
   Атакиши. Это все, что есть. Решай сам.
   Балаш. Подожди-ка, я поищу, не найдется ли что-нибудь более подходящее (выходит).
   Атакиши закуривает трубку. В это время из одной двери показывается Эдиля, ищущая Балаша, а из другой - Севиль. Увидев старика в одном белье, Эдиля с криком бросается обратно. Севиль тоже скрывается в своей комнате. Атакиши бежит в третью дверь и сталкивается с Балашем.
   Балаш. Ну-ка, сними свой тулуп.
   Атакиши (насторожившись). Что ты хочешь делать, Балаш?
   Балаш. Сбрось, говорю, эту самую попону. (Снимает с Атакиши тулуп, натягивает на него сюртук брюки и феску).
   Атакиши. Балаш, сын мой. Дай мне уйти куда-нибудь подальше и одному горевать свое горе. Я человек грубый, деревенский. Все это по всем швам разойдется на мне.